Текст книги "Ипатия"

Автор книги: Фриц Маутнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Глава II
ХРАМ СЕРАПИСА

После смерти императора Юлиана прошло около двадцати лет; в провинциях и в столицах христианство утвердилось настолько прочно, что отдельные секты, уже безнаказанно могли преследовать друг друга.

Однажды вечером в старом университетском городе Афинах за прощальным ужином сидело четверо молодых людей. Перед кабачком александрийского землячества под зеленым сводом деревьев болтали они за кубком красного вина о прошедших экзаменационных перипетиях, о комических чертах своих учителей и о серьезности будущего. Они так заговорились, что не обратили внимания на заждавшуюся прислужницу. Самый красивый из четырех студентов, черноволосый полуараб Синезий из Кирены, ущипнул хорошенькую щечку девушки, когда она подавала новый кувшин вина. Но даже это он сделал машинально, больше по привычке; красивейший студент в Афинах был равнодушен к прекрасному полу. Он был заметно спокойнее своих товарищей. Его большие глаза сияли скорее добродушием, чем умом, а изысканная речь мало подходила к бойкому тону остальных.

Четверо юношей собрались сегодня за столом, так как только что получили последнюю ученую степень. Двое были уже много лет дружны с Синезием из Кирены. Маленький, толстый, темноволосый и розовощекий, немного кривобокий Троил из Антиохии и стройный и подвижный Александр Иосифсон из Александрии сдружились с сыном ливийского патриция вследствие равенства положения и одинаковых наклонностей. В Афинах они вели беззаботную, праздную жизнь и кроме юриспруденции занимались немного философией и филологией. У них у всех над губами пробивались темные усики.

Четвертый из этого союза – двадцатилетний германец, несмотря на его светлый пушок, делавший его рядом с остальными безбородым, не совсем соответствовал своим товарищам. Но зато они его особенно любили. О нем самом знали они немного. Звался он варварским именем Вольф и принадлежал скорее всего к низшему сословию, хотя располагал достаточными денежными средствами. Тем непонятнее казалась другим его меланхолия, так мило соответствовавшая искрящемуся свету его глаз и могучему телосложению. На этот маленький кружок, сам того не желая, Вольф имел громадное влияние. Хотя другие и получили хорошее разностороннее образование, Вольф, несмотря на свой дикий характер, пользовался славой ученого. Он бегло говорил не только по-гречески и латински, но и по-египетски, а также не забывал своего родного языка. Юноша умел петь коротенькие немецкие песенки, – воинственные призывы, распевавшиеся на северной стороне Альп, на берегу молодого Рейна.

Александр Иосифсон был иудей; род Синезия оставался в своей глубине верен старым греческим богам; Троил и Вольф были христиане. Троил, однако, принадлежал к раз богатевшей чиновнической фамилии, принявшей новое христианство Цезаря только внешне; сам он называл себя свободомыслящим, атеистом. Вольф глубоко верил в Иисуса Христа, но был врагом официальной церкви, принадлежа, очевидно, к одной из тех полуничтожных сект, которых с течением времени так много возникло среди рабов и рабочих. Религиозные беседы велись только между Александром и Вольфом; Синезий разыгрывал из себя скептика, а Троил искренне смеялся над всем.

Была уже глубокая ночь, а молодым людям не хотелось расставаться. С огорчением говорили они, что должны теперь проститься с вольной студенческой жизнью и погрузиться в обыденность. Особенно Александр Иосифсон не хотел становиться бумагомарателем, чтобы в конце концов увеличить число ученых мумий – для этого отец, мать, дяди и тети слишком хорошо снабдили его средствами.

– Не важничай, пожалуйста! – воскликнул Троил, однако все согласились, что после трех лет жизни в Афинах два последние семестра хорошо было бы прожить такой же свободной жизнью. Но где? Константинополь и Рим каждый из них достаточно изучил во время каникулярных поездок. Раньше их привлекала Александрия, но там были милые родители и прочие родственники. В маленьких университетских городках, начинавших славиться отдельными факультетами, на отдаленнейших границах империи, разгуляться было негде. Карфаген был слишком благочестив. Париж – слишком грязен.

Синезий пригладил свои черные кудри и тихо сказал:

– Можно было бы остаться еще на полгода в Афинах, божественном городе муз, где все напоминает юношеству великих учителей: Платона и Аристотеля, бессмертных поэтов, а блестящие статуи – эпоху Перикла…

– Не разглагольствуй, – прервал его Троил, – дам поблизости нет, а на служанку этим способом не произведешь никакого впечатления. Ей ты нравишься больше, когда молчишь. Мне тоже. Знайте, что я жажду бросить как можно скорее это старое совиное гнездо. Жалко прекрасного времени! Уважаемые разбойники и домовладельцы, называющие себя афинянами, питаются окаменелой славой своего города и умерли бы с голоду у подножья Акрополя, если бы мы не имели глупости снимать их меблированные комнаты. Скажите, нашли ли мы здесь хоть одного учителя, который не был бы педантом? Их прошлое так грандиозно, что из чистого уважения к нему господа профессора не осмеливаются иметь ни одной новой мысли. Нас учили только тому, чему учили триста лет назад. Боюсь, что первый попавшийся грузчик александрийской гавани знает мир лучше нас. Ученые, попы – все заодно!

Товарищи с ним согласились.

– Александрия была бы не так плоха, – сказал Александр Иосифсон. – Прогулка к пирамидам и к другим святым местам фараонов – это все же не пустяк.

– А охота! – воскликнул Синезий, тоном более естественным чем обыкновенно. – Только у нас существует охота! Страусы, львы! – и его глаза загорелись.

– Каменные бараны, глухари, – не двигаясь прошептал Вольф.

– Не забывайте и человеческой травли! – засмеялся Троил. – Где, кроме Александрии, есть еще такие кровожадные предводители церкви? Где еще могло бы случиться, что форменным образом осаждают древний священный языческий храм и защитников его одного за другим заставляют прыгать на копья?

– Ты говоришь о ненависти попов к храму Сераписа? Разве они еще не овладели им?

– О! Они его завоюют. Попы завоюют весь мир, если предоставить в их распоряжение римских солдат. Именно поэтому хотел бы я провести один семестр в Александрии и позлить их. Мы подсунем в кровать архиепископу дюжину египетских священных жуков!

– Нет, скорпионов!

– Ну, нет, бедные скорпионы укусят его и умрут от заражения крови. Попробуем лучше заставить архиепископа жить по-христиански. Этого он не выдержит.

– Это была бы веселенькая жизнь!

– Ах, если бы только у моего старика не было там бумажной фабрики!

– Э, что там! – возразил Троил. – Какой-нибудь отец или дедушка всегда имеют бумажную фабрику. В конце концов лучшая школа у вас. Пока наши попы не получили там кафедр – в ней можно учиться. Но скучны александрийские учителя, действительно, адски скучны!

– Против этого однообразия, – сказал Синезий, – александрийцы недавно нашли приятное лекарство. Вот уже целый семестр их профессором является женщина.

Все рассмеялись.

– Синезий хочет к Ипатии! Он желает повидать крестницу императора Юлиана! Этого только не хватало, этого синего чулка! Это скандал, что кто-то покровительствует невежественной бабенке.

Вместо ответа Синезий вытащил из кармана письмо.

– От моего дяди. Вы знаете, он очень дружен с его высочеством наместником, он не дурак и не молод. Он советует мне ехать в Александрию… и вот: «Кроме этих выдающихся ученых в нашей Академии вот уже несколько месяцев выступает божественная Ипатия. Благодаря своим увлекательным лекциям и поразительной учености, она имеет такое количество слушателей, как никто из мужчин. На следующий семестр приезжают ради нее студенты из далеких окраин, из Испании, Англии, а один даже оттуда, где у устья Вислы собирают янтарь. Наши соотечественники не должны были бы пропускать случая записаться к ней. Может быть, как раз в Афинах ты сможешь основательно узнать историю ее призвания. Здесь усиленно сплетничают. Точно известно только то, что по желанию своего отца она с большим успехом продолжала во время его болезни читать лекции по прикладной астрономии. Теперь вновь преподает он, но очень слаб. По настоянию отца Ипатия выставила свою кандидатуру на освободившуюся кафедру математики. Из галантности Академия поставила девушку на первое место. Никто не ожидал ее утверждения. Но тут в дело вмешался его высочество наместник. Ипатию назначили, и теперь она несменяемый профессор нашей Академии. Раздражение было громадное. Достойный архиепископский хвастун, съедавший ежедневно за завтраком двух иудеев и двух греков, страдает теперь несварением желудка…» – Ну, здесь несколько колких замечаний об этих фанатиках… – «может быть в Афинах тебе удастся узнать, что именно сообщил его высочеству двор. Благородный старик влюблен в девушку, как мальчик. Некоторые говорят, что она – разведенная жена сумасшедшего монаха, обезумевшего по ее милости. Она красива без сомнения, хотя и не так, как это нравится вам – молодежи. Нет, таких богинь ты сможешь увидать только в Акрополе. А чтобы у тебя не было глупых мыслей, спешу прибавить, что она ведет примерный образ жизни, и даже чернь связывает ее имя только со старым предводителем. Да и это придумали проклятые попы, которые с удовольствием покончили бы с ней совсем. Она прекрасна, как греческая богиня, и чиста, как христианская монахиня…» – Так пишет дядя. Конечно, я ничего не уточнял.

Воцарилось молчание. Юноши смотрели перед собой, медленно отпивая вино из кубков.

Внезапно Троил вскочил и крикнул надменно:

– Мне кажется, что вы все влюблены в неизвестную красавицу. Я же не влюблен, так как любовь – бессмыслица! Но так как вы сгораете от желания увидать это чудо света, то мы едем в Александрию.

Да здравствует прекрасная Ипатия – крестница бедного императора!

Что-то похожее на болезненную скорбь прозвучало в последних словах молодого атеиста. Но никто не обратил на это внимания, и грек, иудей и назарей чокнулись с полным бокалом Троила и решили с одним из ближайших кораблей отправиться в столицу Египта.

Уже через неделю представился благоприятный случай для отъезда. Удобный парусный корабль отправлялся в Александрию с тяжелым грузом металла, и ветер был попутным. Теперь, в середине июля, можно было не опасаться бурь. Таким образом, четыре друга привели в порядок свои дела и со спокойной совестью отправились в Александрию.

Правда в течение двух первых дней Александр и Синезий страдали морской болезнью, но затем началось прекрасное, тихое путешествие. Судно проплывало мимо бесчисленных островов и всегда было что-нибудь новое для просмотра и обсуждения.

Только на восьмой день, когда благодаря прекрасному северному ветру остались позади берега Крита, поездка стала однообразной, и молодые люди начали искать развлечений. Кроме них, на борту находились только два купца и молодой александрийский священник, с самого дня отъезда старавшийся быть рядом с ними. Очевидно, он нашел время удобным для знакомства и теплым вечером, когда друзья молча и вяло полулежали на палубе, попытался завязать с ними оживленную беседу. Так как ни один из четырех не стал скрывать своих убеждений, то священник – писец архиепископского дворца – скоро убедился, что имеет дело-с четырьмя противниками официальной церкви. Он попробовал больше по привычке спасти заблудшие души благочестивыми увещеваниями и рассказами о чудесах, которых он якобы был свидетелем. Четыре друга забавлялись его стараниями, пока оратор не заметил своей глупости и обиженно отступил. Однако он сумел возбудить любопытство своих слушателей, так как между проклятиями, совсем не напоминавшими нагорную проповедь, он то и дело произносил имя Ипатии и казался прекрасно осведомленным о внутренней жизни Академии и борьбе с Серапеумом.

Корабль был еще в ста морских милях от Александрийского маяка, когда однажды, около полуночи, Вольф, напрасно пытавшийся заснуть в своей душной каюте, вышел на палубу, чтобы подышать свежим воздухом. Он встретился там со священником, нетерпеливо шагавшим взад и вперед, который никак не мог дождаться конца поездки. Сначала они обменялись короткими приветствиями и несколькими незначительными замечаниями, но скоро облокотились рядом о борт и заговорили о важных вещах, о политике и дороговизне, и, наконец, опять об Александрийской церкви. Вольф попросил уважаемого собеседника рассказать о Серапеуме, поскольку его дом находился по соседству с последним и судьба всей этой местности ему не была без различна.

Во время своей первой попытки сближения с молодыми людьми, священник дал понять, что он едет с секретным поручением и в Афинах получил последние известия с родины. Он должен был знать больше остальных. Теперь он ни словом не обмолвился о своем служебном положении, но был готов дать любую справку. И Вольф не смог понять, от тщеславия или злобы сделался вдруг так словоохотлив молодой проповедник.

Что бы там ни говорили о массе язычников египтян, греков и иудеев – Александрия все-таки христианский город Римской империи. В ее окрестностях монахов больше, чем где бы то ни было на всем свете. Несмотря на это, императорское правительство равнодушно к защите христианской веры. Его высочеству наместнику время от времени, кратко или нет приходится напоминать о том, что он христианин. Его высочество любит греческое язычество чисто эстетической, но тем не менее опасной любовью. Даже к богатым александрийским евреям он относится с симпатией. Эта равнодушная позиция правительства страны виновата в том, что Константинополь относится так консервативно к Академии, оставляет старых языческих профессоров на их кафедрах и даже назначает профессором дочь Теона или дьявола, крестницу наказанного Богом Юлиана.

– Видите ли, мой друг, другие язычники довольствуются, по крайней мере, своей математикой или ботаникой. Это нехорошо, но все же может быть терпимо. Эта же созданная адом женщина не соглашается замкнуться в своей специальности. В аудитории и в обществе осмеливается она не только преподавать греческую натуру и философию, но даже оспаривать святые заветы нашей веры. Подумайте только! Каждая христианка в общине должна молчать, ибо Бог предназначил ей пребывать в молчании. А этой женщине дают возможность говорить, несмотря на то, что острым умом снабдил ее сам дьявол, так как Бог создал женщину глупой. Подумайте только! Ну, ничего, мы еще справимся с ней. До сих пор, однако, из Константинополя приходит только эхо наместниковского дворца; в интересах города и из уважения к науке следует сохранять традиции Академии. А нам отдали только старый, переживший самого себя Серапеум, где сохранялась иероглифическая мудрость египтян. Она не была нам опасна, ее можно было бы уничтожить давным-давно. Пожалуй, только для практики было полезно разрушить одно такое языческое гнездо.

– Так оно уничтожено? Уничтожено, как и старые гробницы? А ведь Серапеум считается красивейшим зданием на всем побережье Средиземного моря!

– Считается.

– Сам я не могу судить, – сказал Вольф печально. – Я с детства привык к нему так же, как к синему небу.

– Здание, быть может, стоит еще и теперь, – сказал священник злобно. – Во всяком случае, далеко не просто уничтожить это гнездо. Крайне маленькие часовни были, конечно, быстро разрушены и уничтожены. Но сам Серапеум настолько же храм, как и крепость. И потом, вы же знаете, испокон веков среди египтян и греков он считается величайшей святыней. Даже среди христианского простонародья распространено суеверие, что благословение стране, то есть разлив Нила, связано с существованием большой статуи Сераписа. Никто не хотел наступать: ни солдаты, ни простой благочестивый люд – обычно столь полезный нам своими тяжелыми кулаками. В здании засело около тысячи вооруженных – священники, слуги и чиновники.

Дело затянулось на недели и мой добрый архиепископ даже заболел от усердия к божьему делу. Новое основание для радости язычникам, иудеям и высшему чиновничеству. К счастью, у доброго архиепископа болело только тело, а не христианский рассудок. Наши рабочие союзы соглашались начать наступление, если впереди пойдут монахи. Монахам был дан знак. У святых мужей монастырей и затворов пустыни часто не доставало мирского порядка. Даже среди моих братьев есть такие, которые считают пост и самобичевания анахоретов и столпников простым тщеславием. Но если это мнение и справедливо, все же безумие этих людей не от демонов ада, а от нашего живого Бога. Ибо они отдают свою силу и свою жизнь в распоряжение нашей церкви, а сила их огромна. Множество назидательных историй поучают нас, как в рукопашной борьбе одолевали некоторые львов, а наиболее мужественные справлялись и с самим дьяволом. Подумайте только! Ну, эти святые мужи победили и не оставили в живых ни одного из защитников Серапеума. Мужественные воины церкви!

Известия об этом пришли незадолго до нашего отъезда. Около четырех тысяч человек, вооруженных самым незатейливым оружием, шаг за шагом продвигались вперед и даже ребенку не было пощады.

Святые мужи имеют богатый опыт в использовании простого оружия. В пустыне им часто приходится сражаться с дикими зверями или разрешать свои религиозные споры в борьбе. Они делают это палицами, дубинами, камнями. По отношению к защитникам Серапеума жестокость была необходима. Многие из моих братьев собственными глазами видели, как однажды вечером с крыши языческого храма улетел Вельзевул. Он принял вид старого марабу и, широко раздвинув крылья, полетел по направлению к Академии. Там выбрал он себе место над жилищем Ипатии. Говорят, он живет там со времени императора Юлиана. Как бы то ни было, это были защитники дьявола, и чем скорее они попали бы в ад, тем лучше для спасения их душ.

– Вы в этом уверены?

– Разумеется! Итак, здание оказалось в наших руках, но колонны и стены были слишком прочны для рук и палок монахов. Это должно было быть поучительным зрелищем, когда святые мужи в своем благочестивом усердии в кровь разбивали кулаки о мраморные плиты. Однако даже знак креста не разрушил скалоподобные стены, с долотами и кирками работа подвигалась чрезвычайно медленно. Наш добрый архиепископ приказал обложить постройки большим количеством дров и поджечь их, несмотря на то, что мог загореться и город. Его высочество наместник не разрешил этого, пока язычники и евреи могут еще немного полюбоваться на свой Серапеум.

– Так он еще цел?

– Боюсь, что в данную минуту его уже нет. Мне кажется, что в Константинополе заговорили решительно, и его высочество получил строгий императорский приказ сравнять с землей языческие постройки страны. Такому приказанию даже его высочество должен подчиниться. Для исполнения столь категорического приказа по разрушению храма будут использованы машины, построенные профессором Теоном, земным отцом Ипатии, для персидских войн своего покровителя Юлиана. Тяжелые осадные орудия только на Серапеуме можно испытывать как следует. Теон и Ипатия, конечно, будут довольны.

Вольф угрюмо смотрел в темноту ночи; ярче, чем на Афинском Акрополе, сверкал сейчас Орион. Не простившись и не поблагодарив за рассказ, оставил он священника. Но он не смог вернуться в каюту. Снова и снова устремлял он свой взгляд на юг, где лежала Александрия и куда после долгого учения должен был он вернуться в самый разгар борьбы земли с духом.

Он умолчал о своей ночной беседе со священником и потому лучше товарищей понял то, что они увидели, когда на следующее утро зашли в новую гавань Александрии. Там, где обычно прибывающий корабль окружали сотни темнокожих лодочников, с диким гамом предлагавших свои товары и лодки, где обычно еще до того, как падал якорь, начиналась торговля – плоды и рыба летели на борт, а монеты сыпались вниз – теперь к прибывшим явился лишь один старый ленивый боцман. Он сразу перевез всех на берег. Багаж они должны были оставить на судне. Так же безлюдны были набережные вдоль всей портовой улицы. Громадный город казался вымершим. Старый боцман знал причину этой тишины. Сегодня должны были разрушить Серапеум.

По состоянию здоровья он не мог пойти туда, хотя было бы интересно посмотреть, услышать треск. «Да, но стране это принесет несчастье», отмечал старый боцман, Нил, наверное, не поднимется в этом году, но ведь императору в Константинополе нет дела до голода в Александрии.

Боцман поплыл в своей лодочке обратно, чтобы перевезти ящики и сундуки, а друзья вместе со священником остались одни на пристани. Налево, где портовая улица превращалась в площадь, виднелись рядом обе враждебные резиденции, недалеко от воды – собор, а ближе к городу – Академия. Но ни один молящийся не входил в церковь, ни один ученик – в школу. Только на отдаленной береговой улице, идущей мимо собора к дворцу наместника, чувствовалась жизнь. Вдали перед дворцом стояли солдаты, выстроившись как на параде или перед революцией.

Внезапно новоприбывшие уловили над легким шумом волн отдаленный звук, похожий на начало урагана, и, не говоря ни слова, они зашагали по хорошо знакомым улицам кратчайшим путем к Серапеуму. Они вышли из нового греческого квартала и, миновав несколько улочек египетского квартала, пораженные бедностью и грязью этих несчастных глинобитных хижин, резко повернули и очутились на колос сальной площади Серапеума, от которого их отделяла многотысячная человеческая стена. В центре площади все еще возвышался почти неповрежденный храм, хранивший статую могучего Божества и тысячелетние сокровища иероглифической мудрости. Сквозь колоссальные колонны можно было рассмотреть мощную внутреннюю постройку, служившую монастырем, библиотекой и школой египетским жрецам. Было видно, что там уже побывали грабители. Двери были сорваны с петель, и под колоннами лежали груды книг и трупов. Святая святых, колоссальный храм святого Бога Сераписа, стоящий отдельно, был пока не тронут. Большая часть его колонн на высоту человеческого роста была варварски изуродована железными остриями или осквернена кровью и грязью. Бессильная ярость против неразрушаемых великанов! За вторым рядом колонн, где возвышались стены святого храма, христиане предприняли более основательные попытки: пытались сделать подкоп под стены, что бы повалить их. Но фундамент опускался слишком глубоко в землю. Справа и слева, вперемежку с мраморными глыбами, лежали высокие кучи мусора. Стены остались в целости, но острый глаз Вольфа заметил тонкую трещину, прорезавшую узкую стену святилища.

Когда друзья достигли площади, священник покинул их, чтобы присоединиться к своим собратьям и узнать последние новости. Молодые студенты поняли теперь, что означала эта воцарившаяся тишина: два часа тому назад солдаты наместника, несмотря на его отсутствие, начали правильную осаду пустого Серапеума. Архиепископ, лежавший подобно умирающему на своих носилках посредине покрытых парчой священников и полуголых анахоретов, старый, больной архиепископ Теофил, произнес перед началом работ молитву, Но молитва не помогла, гнев Сераписа должен был сей час разразиться! Полуторааршинный гранитный таран[8]8
  Таран – древнее орудие для разрушения стен зданий.


[Закрыть] колоссальной стенобитной машины после трех ужасных ударов даже не покачнул колонны. Были отправлены гонцы к наместнику и к профессору Теону, строителю полуторалоктевой стенобитни.

Толпа ждала. Монахи пели, а сто тысяч александрийцев, мужчин, женщин и детей, беспокойно слушали.

Кое-где раздавались проклятия в адрес кровавого архиепископа, сочувственные восклицания медленно перерастали в бешеный крик и затем снова все замирало. Друзья подыскали себе удобное место и стали разговаривать.

– Я здесь у себя дома, – сказал Вольф и показал рукой на башнеподобную стену черного здания на углу переулка, ведущего от Серапеума к кладбищу египетского квартала.

– Там? – удивился Александр. – В заколдованном доме? Там ведь живет старый вояка!

– Мой отец.

У друзей его не было времени удивляться, так как все их внимание было приковано к дороге, по которой двигалась медленно странная процессия. Впереди шло несколько священников и артиллерийских офицеров, за ними, в сопровождении других офицеров, старый, сгорбленный седой профессор Теон, а рядом с ним, заботливо его поддерживая и гордо выпрямившись, шла стройная молодая женщина. Молодые люди заметили только белое шерстяное платье, темную накидку, бледные щеки и пару огромных глаз, скорее всего это была Ипатия, с именем которой приехали они из Афин. За профессором и его дочерью теснилось более ста юношей, в которых, судя по их однотонным широким черным шапочкам, можно было признать студентов.

Над площадью поднялся гул: строитель пришел, а наместник отказался явиться. Тысячи приветствий и гневных возгласов слились воедино, и толпа раздвинулась перед пришедшими. Совсем близко от приехавших из Афин друзей прошла Ипатия. Ее удивительные черные глаза, не отрываясь, смотрели на отца, которому она что-то тихо говорила. Она не замечала никого, но молодым людям удалось хорошо её рассмотреть, Вольф при этом так сильно сжал плечо Троила, что тот застонал, а Александр сказал не проронившему ни слова Синезию:

– Ни звука, молчи!

Друзья незаметно присоединились к студентам, отделявшим Ипатию от толпы, стали медленно продвигаться вперед, без единого слова, с одинаковым чувством в душе – хорошо, что они здесь!

Шагов через пятьдесят однако им пришлось остановиться. Плотная цепь солдат пропустила только офицеров, священников и профессора. Остальные должны были остаться. Подняв руки, Ипатия еще раз подошла к профессору со словами:

– Не делай этого, не делай этого!

– Я должен! – ответил Теон. – Таков приказ из Константинополя. И потом они говорят, что полуторалоктевые машины никуда не годятся. О! Мои машины! Они были рассчитаны против стен Ниневии, которые на три четверти локтя толще этих. Так вот я посмотрю…

– Не делай этого!

Теон повернулся, чтобы идти.

Тогда Ипатия сбросила свою накидку, простерла руки к офицерам и крикнула так громко, чтобы могли услышать многие:

– Заклинаю вас, не делайте этого! Дайте мне возможность поговорить с императором, дайте мне сказать ему, что руки христианских священников тянутся уже к его короне, в то время, как себя и свою армию он отдает в распоряжение церкви! Не делайте этого! Величие эллинства сияет с высоты этих колонн, сияет над бедными лагунами в далеком море и говорит чужим мореплавателям о великой человеческой культуре, хранящейся в древней сокровищнице на нашем африканском берегу! Вы должны были бы охранять ее, охранять во имя императора! Вспомните об императоре Юлиане!..

Как зачарованные, слушали окружающие вдохновенную женщину. А издалека доносились нетерпеливые крики.

– Теон! Теон!

Внезапно профессор отделился от своей дочери и направился на возвышенность к одной из средних колонн, где был установлен гигантский таран.

– Отец, не делай этого! – крикнула Ипатия вослед Теону и хотела прорваться через цепь часовых, но один из молодых офицеров почтительно отвел ее в сторону и прошептал:

– Поверьте мне, профессор, мы с большим удовольствием разогнали бы этих попов. Но таков приказ.

– Приказ? Чей?

Офицер пожал плечами. Ипатия скрестила руки на груди и умолкла, не спуская глаз с отца.

Он стоял наверху перед сотней тысяч любопытных глаз и спокойно, как в аудитории, объяснял нескольким офицерам какой-то секрет орудия. Вольф заметил две допущенные при установке орудия ошибки. Гранитный таран был неточно направлен: он должен был бить в самую середину колонны. К тому же, таран поставили так, как следовало для большого расстояния, здесь, на меньшем пространстве надо было укоротить некоторые канаты и поднять два рычага. Вольф видел, как эти неточности по приказу офицера и указаниям профессора были устранены. Никто не слышал, что говорилось наверху. Все видели только, как профессор Теон сам подошел к орудийной прислуге, приказал еще немного укоротить канат и показал затем, какой рычаг следовало опустить, чтобы привести орудие в действие. Трижды должен был человек у рычага повторить нужное движение. Потом Теон со всей доступной его дряхлым ногам быстротой подошел к колонне и показал пальцем место, куда гранитный блок должен был ударить своим тупым концом. Улыбаясь от уверенности в своих знаниях, стоял старый профессор и что-то говорил. И вдруг это случилось! Сам ли Теон по своей рассеянности отдал приказ или смущенный солдат самовольно нажал рычаг, или, наконец, (как в следующее воскресенье рассказывали во всех церквях) в дело вмешался слетевший с неба розовый ангел, этого так никто и не узнал. Но вдруг солдат вскрикнул, машина заскрипела и почти в ту же секунду гранитный блок ударил в колонну. Профессор Теон еще продолжал улыбаться, а разрушение с громовым треском уже началось. Первой упала намеченная колонна и могучие каменные стропила, которые она поддерживала на высоте шестидесяти футов; затем повалилась соседняя, увлекая за собой половину крыши и еще кусок третьей. Толпа, затаив дыхание от напряжения, продолжала ждать и тогда снова из глубины густого облака пыли раздался новый громовый удар. Храм рухнул.

Мгновение было тихо, потом люди закричали громче падавших стен.

Конечно, не все зрители были так сильно испуганы. Некоторые из наиболее диких анахоретов[9]9
  Анахорет – отшельник; тот, кто живет в уединении, избегая людей.


[Закрыть], протиснувшиеся к орудию, стали прыгать, как безумные. Среди них был их вождь Исидор, отвратительный со своими длинными, как у привидения, руками, окутанный облаком пыли. Потом они затянули победный псалом, который был заглушён криками ужаса тех, кто узнал, что профессор был убит, а много солдат ранено. Сквозь пение и вопли поднимался над площадью многоголосый крик:

– Серапис покарает теперь свою страну голодом.

И тут же со всех сторон послышались призывные воз гласы:

– Хлеба! Император должен дать нам хлеба! Долой попов! Долой наместника! Долой императора! Да здравствует Ипатия! Слушайтесь Ипатию! Где Ипатия?

Последняя же упала без чувств, когда она перестала видеть своего отца. Вольф подхватил ее на руки и начал командовать студентами, словно был их начальником.

– За мной, в заколдованный дом. Клином сквозь толпу. Топчите всякого, кто не посторонится. А кто будет сопротивляться, пускайте в ход нож. Мы понесем ее. Вы вдвоем и я. Вперед, товарищи!

И клинообразная кучка студентов с бесчувственной женщиной в середине, как корабль в людском море, спокойно, твердо и безостановочно достигла заколдованного дома.

Там на пороге стоял старый солдат. С добродушной насмешкой смотрел он на шествие студентов, на дочь Теона и несших ее юношей. Внезапно он узнал Вольфа.

– Ули! – воскликнул он и, не желая выказывать своих чувств перед посторонними, сжал кулаки. На нем все еще было что-то вроде военной формы. Рукава были засучены, а когда он сжал кулаки, мускулы напряглись, как у кузнеца.