Текст книги "Изгнанник из Спарты"

Автор книги: Фрэнк Йерби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

– Женщину?! – воскликнул Теламон.

– Да, мой дорогой стратег! Женщину. Или ты хочешь, чтобы я называл ее благородной спартанкой, супругой? Что ж, воля твоя, великий Теламон! Я могу назвать ее так из уважения к твоим сединам, заслугам, славе. Ибо она была твоей супругой, правда же? То, что она виновна в прелюбодеянии и хуже того…

Главный эфор поднял жезл.

– калокагаты! – громко произнес он. – Я прошу вас уважать достоинство суда и соблюдать приличия, как и подобает мужчинам, равным спартанцам!

– Перимед поклонился.

– Примите мои извинения, великие эфоры и благородный стратег, – кротко сказал он. – Я поддался чувству негодования. Так же, как и Ксанф, когда он уяснил истинную причину того, почему Тал намеревался убить своего собственного сына…

– Калокагаты! – воскликнул Теламон.

– Я беру свои слова назад, – тут же заявил Перимед, – ибо хотя я и все присутствующие в суде ЗНАЮТ правду, ее невозможно доказать. Прошу писца изменить запись. Пусть будет “почему Тал намеревался убить сына женщины… благородной спартанки! Жены! Алкмены!” Это я доказать сумею. Прошу принять во внимание смягчающие обстоятельства: Ксанф пришел в ужас и ярость при виде столь чудовищного поведения этой… благородной спартанки, жены… а сие вполне объяснимо, если вспомнить о его спартанском воспитании. Кроме того, она погибла случайно: Ксанф пытался вырвать мальчика из рук Тала…

Один из эфоров поднял жезл.

– Ты говоришь, что неодамод Тал намеревался убить меллирана Аристона, – сказал он. – И в то же время утверждаешь, что Аристон – внебрачный сын Тала. Как бывший член Евгенического Совета, я кое-что об этом знаю, но из уважения к великому Теламону, чьи заслуги перед полисом следует помнить, предлагаю не обсуждать вопрос об отцовстве, как не имеющий отношения к данному делу. Вы согласны, калокагаты?

Все эфоры торжественно подняли жезлы.

– Согласны! – молвили они хором. Однако заявление Перимеда уже было сделано.

– В связи со сказанным, – продолжал эфор, – у меня возник вопрос: зачем Талу было убивать мальчика? Или ты считаешь, благородный буагор криптеи, что неодамод не разделял твоих соображений по поводу того, кто был истинным отцом меллирана? Погоди, дорогой стратег! Я обсуждаю здесь не вопрос об отцовстве, а то, верил Тал в это или не верил. А сие совершенно другой вопрос, и он имеет отношение к делу.

– Хорошо, благородный эфор, – кивнул Теламон.

– Он верил, – сказал Перимед, явно подавляя смешок. – У него были… как бы поточнее выразиться?.. веские основания считать мальчика своим сыном.

– И все же ты говоришь, что он пытался убить мальчика, которого считал своим ребенком. Странно. Очень странно. Позволь суду осведомиться: почему?

– Из ревности, благородные господа, – заявил Перимед.

– Из ревности? – ахнули эфоры.

– Да. Из обыкновенной презренной ревности, которую отвергнутый мужчина питает к своему более удачливому сопернику. В данном случае ревность усиливалась еще и тем, что всех троих связывали особые узы. Это привело Тала в ярость, калокагаты. В такую же ярость, которая ослепила моего бедного Ксанфа, и он метнул копье, не подумав о…

Эфоры, все до единого, вскочили на ноги.

– Буагор! – громовым голосом воскликнул главный судья. – Ты понимаешь, что говоришь?

– Да, благородные спартанцы, – сказал Перимед. – Я говорю, что повторилась история Эдипа, Лая и Иокасты. С вариациями, разумеется. Эдип не убил своего… своего отца. Во всяком случае, непосредственно. А благородная Иокаста не сплела себе петлю из шелковых шнурков; за нее это сделал Ксанф… хотя у меня нет доказательств, что она чувствовала раскаяние. А Эдип не ослеп… если только мы не сочтем его перерезанные запястья заменой выколотых глаз. Как вы полагаете, калокагаты? В конце концов, у нашей Иокасты не было пряжек, остриями которых Эдип мог бы выколоть себе глаза.

Теламон перемахнул зал с такой резвостью, которую трудно было ожидать от человека его возраста. Рука стратега потянулась к поясу, но – увы! В суд эфоров не разрешалось приность оружие, только стражники, стоявшие за дверью, были вооружены, да палачи, когда приходилось вырывать признание у какого-нибудь упрямого раба, прибегали к помощи оружия. Впрочем, это и оружием-то назвать было нельзя, скорее, то были особые орудия.

– Стратег! – закричал главный эфор.

Теламон замер. Многолетняя привычка соблюдать дис-

циплину взяла верх даже над гневом. Но никто на него в тот момент уже не смотрел. Все глядели на Аристона. Юноша повернулся на бок и начал блевать кровью.

Это только затруднило положение Теламона.

– Калокагаты, равные! – сказал полководец. – Я прошу привести лекаря, чтобы он занялся этим ма… моим сыном. И прошу убрать его из зала суда. Если он наслушается тут всяких мерзостей, то, боюсь, он может умереть. Аристон слишком слаб.

Эфоры шепотом посовещались. Потом главный судья обратился к Перимеду.

– Благородный буагор криптеи, – сказал он, – означает ли это, что ты во всеуслышание обвиняешь милларана Аристона, считающегося сыном стратега Теламона, в святотатственном преступлении – инцесте? Подумай хорошенько, прежде чем отвечать. Это серьезное дело, самое серьезное из всех, с какими мне пришлось столкнуться за многие годы, проведенные в этом суде. На карту поставлена не только жизнь юноши. Если слухи о происшедшем достигнут чужих пределов – а сие непременно случится, несмотря на все наши старания! – наш любимый полис потерпит поражение, сравнимое с поражением в очень крупной битве. Все люди – и эллины, и варвары – боятся Спарты. Но других племен тоже боялись! К примеру, Персию перед битвой при Фермопилах. Разница, буагор, состоит в том, что нас при этом уважают, нами восхищаются. Наша честность, неподкупность, достоинство, целомудрие наших женщин никогда не ставились под сомнение. А теперь будут поставлены! Ввиду всего этого, неужели ты, благородный буагор, выдвигаешь свое обвинение?

Перимед не колебался ни мгновения.

– Да, – ответил он. Теламон вскочил с места.

– Если суд не возражает, я хочу спросить у буагора, известно ли ему, какая кара предусмотрена за ложное обвинение? И за то, когда человек порочит… мертвого?

– Известно, – ответил Перимед.

– И ты… упорствуешь? – прошептал Теламон.

– Упорствую, – кивнул буагор.

Воцарилось жуткое молчание. Оно было таким осязаемым, что, казалось, его можно потрогать. Оно давило на присутствующих, словно темнота.

– В таком случае, – вздохнул главный эфор, – юношу нельзя вынести из зала суда.

– Но… но… – Голос Теламона едва слышался. – Хотя

бы врача…

– Это можно. Приведите лекаря Полора, – велел главный эфор.

Теперь Теламон наконец понял, какую он совершил ошибку. Она была огромной. Ибо когда эфоры спросили, желает ли он подвергнуть пытке рабыню Арисбу, он, разъяренный наглостью и дерзостью, с которой она упорно повторяла свои чудовищные обвинения, позабыл про здравый смысл. Гораздо лучше было бы, как он теперь понимал, потребовать перекрестного допроса, подловить ее на противоречиях, уличить во лжи. Он же прекрасно знал, что упрямей беотийских крестьян на всем свете не сыскать! То, как Арисба выносила пытки, вызывало восхищение. Нет, она, конечно, кричала. Удержаться было невозможно. Палачи уже потрудились над ней так, что от ее вида вытошнило бы даже козла. Но всякий раз, когда Теламон знаком приказывал им отойти и спрашивал: “Так ты все равно утверждаешь, что мой сын…”, она неизменно шипела:

– Да! Утверждаю! Я видела!..

…Теламон снова кивнул уродливым, потным зверюгам. Крики Арисбы разорвали ночь пополам, заглушая все прочие звуки. Теламон поглядел на Аристона. Сердце его замерло, дыхание прервалось. То, что он увидел в глазах мальчика, способно было остановить даже время.

Аристон оттолкнулся руками о носилки. Встал. Когда его принесли в суд, он был совсем без сил и не смог бы поднять даже листок папируса, такой крошечный, что на нем с трудом уместилось бы его имя. Но теперь он встал и, шатаясь, сделал первый шаг по направлению к палачам. Потом другой, третий… Крики Арисбы терзали его слух… Он сделал еще один шаг и закачался, точно подрубленный дуб. А потом рухнул и растянулся на полу.

Лекарь Полор подбежал и опустился подле него на колени. Но едва он потянулся к юноше, как тот вперил в него голубые глаза, в которых плясало холодное пламя, и рука лекаря застыла в воздухе.

– Не трогай меня, – сказал Аристон.

Он оперся о пол. Опять оттолкнулся. По его лбу тек пот. Из носа струилась кровь, тоненькие алые линии прочертили подбородок вниз от уголков губ. Но юноша все же встал, встал на ноги посреди гробового молчания. Это было непостижимо, ибо человеческий дух, возвысившийся над измученной, истерзанной плотью, превозмогший боль, страх, тоску, преодолевший даже смерть, – это, по меньшей мере, чудо.

Аристон, шатаясь, сделал несколько шагов и налетел на потного палача. Рука юноши метнулась к рукоятке кинжала, сверкнуло лезвие. Зажав кинжал в руке, Аристон подошел к обугленному, окровавленному, сплошь переломанному живому существу, которое когда-то было человеком, женщиной.

–.Арисба! – прошептал он. – Они не будут… не будут больше терзать тебя. Я… не позволю. Ну, скажи им правду. Ты же знаешь… я не спал со своей матерью. Я порвал на ней одежду. Вот и все. Все! Я думал… это ты… Было темно. Очень темно. Ну, скажи им…

Лицо Арисбы исказилось. В глазах отразилась бездонная ненависть.

– Нет, спал! – взвизгнула она. – Я тебя видела. Ты был голый. А она лежала сверху с задранной юбкой. А ты…

И тут Аристон яростно, вслепую взмахнул кинжалом. Но мгновенный, неестественный прилив сил, вызванный ужасом, отчаянным сознанием того, что нужно напрячься, вдруг кончился. Лезвие кинжала вонзилось в покрытую волдырями, почерневшую, исполосованную, искромсанную плоть меньше чем на полдюйма. Аристон вытащил кинжал из раны и тупо уставился на его кончик, с которого капала кровь. Потом попытался воткнуть его себе в грудь, но тоже безуспешно. У него не осталось сил.

Здоровенный палач навалился на него и вырвал кинжал.

Затем оба палача поглядели на Теламона и кивнули бритыми головами на умирающую девушку.

Стратег медленно склонил свою голову. Дело было проиграно, безнадежно проиграно. Каждый жест Аристона убеждал судей в его виновности, в том, что он совершил невероятное святотатство. Спорить было не о чем. Лучше облегчить рабыне ее страдания.

Один из палачей убил Арисбу мастерским ударом кинжала. Она умерла так скоропостижно, что из ее груди не успел даже вырваться последний крик, а раздалось только бульканье, и тут же все смолкло. Эфоры и свидетели потупились. Теламон имел право осудить ее на смерть. Она была рабыней, он спартанцем.

Сохраняя полное спокойствие, Теламон поднялся на

ноги.

– Благородные эфоры! – почти ласково произнес он. – Мой дорогой буагор криптеи, калокагаты! У меня есть предложение. Вы не будете спорить, что я сослужил кое-какую службу нашему полису. Я прошу вас позволить мне в последний раз доказать мою преданность великой Спарте и не дать попрать ее честь. Мой сын осужден, хотя никто не может сказать, виновен он или нет. Разве гомойои, стратег или даже эфор способны распознать, что было на уме у этой бедной, сумасшедшей развратницы? Я думаю, она лгала. Если б вы знали… благородную Алкмену, как знал ее я, вы бы поняли, что столь чудовищное святотатство было противно ее натуре. Но пусть все останется как есть! Да будет

так…

– Дорогой буагор, – продолжал Теламон, – я хочу заключить с тобой сделку. Я откажусь от всех обвинений, выдвинутых против тебя и твоего человека, и дам в награду два таланта серебра, дабы возместить нанесенную вам обиду. А вы, с разрешения благородных эфоров, не будете возражать против передачи сына в мои руки. Я сам назначу ему наказание. Вы знаете меня, знаете, как мне дорога честь. Я не подведу вас!

Перимед улыбнулся. Он выиграл. Причем победа была полной. Он не только спас жизнь себе и Ксанфу, но и разбогател!

– Я согласен, великий стратег. ТВОЯ честь никогда не

подвергалась сомнению. У меня нет возражений, – сказал он.

– Калокагаты, благородные эфоры, вы даруете мне это право? – спросил Теламон. Главный судья нахмурился.

– Мой дорогой стратег, – осторожно начал он, – а ты знаешь, каково наказание за это… за это тяжкое преступление?

– Да. Такое преступление карается смертью, – ответил Теламон. – Но если я знаю закон – а я думаю, что знаю, – то там не говорится, как именно следует казнить человека в подобном случае. Я прав?

Главный эфор еще больше нахмурился. Взгляд его потускнел и обратился вовнутрь, словно высматривая что-то в себе.

– Да, -наконец произнес он, – там не определено, как именно следует привести в исполнение смертный приговор. Даже великий Ликург не допускал, что спартанец способен на столь невыразимую непристойность, а посему не стал уточнять. Что же ты предлагаешь, благородный стратег?

– Чтобы вы позволили мне и… моему сыну в последний раз послужить полису. Отдайте его под мою охрану, и я позабочусь, чтобы он выздоровел, чтобы раны его затянулись. Затем, когда в Спарту снова придет весна и прекрасный таргелион украсит землю цветами, мы оба отправимся на войну. Он будет в первых рядах. И из первой же битвы ни он, ни я не вернемся. Клянусь честью воина!

– А как же приговор суда? – встревоженно спросил главный эфор. – Нам нужно его записать, иначе народ решит, что власти оказано неуважение! А этого мы не можем допустить, ибо…

– Вы заявите во всеуслышание, что из-за отсутствия доказательств никакого решения вынести нельзя. А поэтому вы освобождаете мальчика и поручаете мне следить за ним. Таким образом вы, благородные эфоры, сохраните доброе имя Спарты, избегнете скандала, который может ей только повредить, и предадите правосудие – если на то будет ваша воля! – в руки человека, который ни разу в жизни вас не подвел. Вы согласны, калокагаты?

Эфоры переглянулись, в их глазах читалось облегчение. Один за другим они подняли жезлы.

– Буагор Перимед, воин Ксанф! – громовым голосом провозгласил главный эфор. – Вы тоже связываете себя словом спартанца, обещая хранить тайну?

– Да, благородные судьи! – тут же откликнулся Перимед.

– Да будет так! – молвил главный эфор. – Ты можешь забрать мальчика домой, великий Теламон.

– Благодарю вас, калокагаты, – ответил Теламон и повернулся к Перимеду, глядя с ледяным презрением на человека, способного ради спасения собственной жалкой жизни пойти на такую подлость.

– Завтра утром я пришлю тебе таланты домой, – сказал Теламон. – Слово стратега. А теперь пусть твои люди окажут мне услугу: сходят за моими рабами и велят им перенести мальчика домой…

– Отец! – Голос Аристона звучал слабо, но отчетливо.

– Что, мой мальчик? – ласково спросил Теламон.

– Благодарю тебя… от всего сердца, – сказал Аристон и поднес к губам руку стратега.

– Ладно, хватит трогательных сцен! – хмыкнул стратег. – Нам пора идти.

Глава IX

Аристон шел по лагерю спартанцев. Стараясь не привлекать к себе внимание, он сгорбился, ссутулился, понурил голову, чуть ли не полз по земле. Теперь он вел себя так просто по привычке. После суда и вплоть до очередного ежегодного вторжения в Аттику Аристон изо всех сил старался – хотя настоящей нужды в этом не было – стать невидимым. И почти добился своего.

Вот почему два седовласых старых воина, вполголоса сетовавших на жизнь, сидя под навесом, не услышали и не заметили его. Серо-голубые доспехи Аристона никак не выделялись в туманной дымке, за пеленой дождя, который стоял на втором месте в длинном списке того, что вызывало жалобы старых вояк. На первый план вышло то, что они, как и прочие спартанские воины, чуть не умирали с голоду. В пятьдесят пятую весну после битвы при Фермопилах в Аттике было очень холодно, сыро и гадко. Воинам не удалось поживиться зерном у аттических крестьян, у которых они обычно отбирали урожай. Овес, просо и пшеница стояли еще совсем зеленые.

– Старый дурень! – буркнул один из солдат и умолк, пережевывая пищу и обдумывая сказанные слова.

Аристон увидел, что оба воина – эномотархи, так на-

зывался самый низший чин среди командиров. У каждого в подчинении находилось тридцать солдат.

Юноша замер, ожидая, когда эномотарх снова заговорит. Тогда Аристон смог бы пройти мимо и они не услышали бы его шагов.

– Слыханное ли дело?! – продолжал ворчать полысевший ветеран. – Начинать наступление в таргелионе! Нас, видно, решили сжить со свету, как ты считаешь? Нет, я тебя спрашиваю: когда, во имя черного Аида, поспевал в это время урожай? Тем более в Аттике!

– Воин, – сказал другой эномотарх, – я не меньше тебя сражался. Но, если ты перестанешь шамкать своим беззубым ртом и послушаешь, что тебе скажу я, ты можешь услышать кое-что интересное. К примеру, то, что благородный Теламон не думает ни о каком войске. Он же отправился на войну, чтобы умереть!

– Что-о-о?! – воскликнул эномотарх Сфер.

– Что слышал. Полемарх отправился на войну, чтобы умереть. Вместе с красавчиком, которого его старуха нагуляла, наградив муженька самыми что ни на есть ветвистыми рогами. А мы не в счет. Мы должны заткнуться и спокойно дать проткнуть себя копьями. А потом лечь и помереть. Это хотя бы быстрее, чем подыхать от голода.

– Неужто ты хочешь сказать, что великий Теламон…

– Ищет смерти? Да. И мальчишку за собой тянет. Правда, у Теламона все равно нет выбора. Сфер. Он пообещал эфорам, что его и маленького развратника убьют.

– Но почему, во имя любвеобильной вертихвостки Афродиты, он им это обещал?

Аристон проскользнул мимо, не проронив ни слова. Зачем слушать то, что он знает наизусть? И потом это выше его сил. Он к тому времени уже перестал предаваться самоистязанию, перестал добровольно подвергать себя жестоким испытаниям. Он слишком много пережил и смирился с близостью смерти. У него был почти год, чтобы привыкнуть к мысли о ней; впрочем, ему и не понадобилось столько времени. Ведь Аристон дважды чуть не отправился на тот свет и знал, как это бывает. Умирать не очень больно, такую боль можно перенести с достоинством. Жизнь уходит из тела

так быстро, что чувства притупляются задолго до того, как померкнет сознание. А взамен приходит ощущение покоя. Нет, умирать не так уж невыносимо. Невыносимо жить. Жить и помнить.

В безжалостной памяти всплыли во всех подробностях долгие месяцы, протекшие со дня суда. Аристон мысленно перечислил эти месяцы. Суд состоялся на последней неделе метагейтниона. Бедромион, пианепсион, маймактерион, по-сейдон, гамелион, анфестерион, этафеболион, муничион, таргелион. Девять месяцев, показавшихся ему девятью столетиями.

Аристон с самого начала очень старался выздороветь. Он понимал, что чем скорее поправится, тем скорее прервется жизнь, которую он не желал влачить. Однако, вопреки его стараниям и мечтам, время тянулось медленно. Нет, разумеется, порезы на запястьях затянулись быстро, а о колотой ране, нанесенной Панкратом, Аристон вспоминал лишь иногда, когда у него побаливала спина. Но таинственная болезнь, точившая Аристона изнутри и выражавшаяся в приступах кровавой рвоты, упорно не желала проходить, пока Теламон не призвал на помощь жреца Аполлона Алек-сиакоса. Жрец принес жертвы, исследовал, как полагалось по обычаю, внутренности нескольких куриц и торжественно повелел, чтобы пациент поспал ночь в храме Аполлона, а затем в точности выполнил все указания бога, который явится ему во сне. Тогда Аристон наверняка вылечится. Сказав это, суровый старый идиот, прикидывавшийся очень набожным, взял плату и откланялся.

Вспомнив сейчас про это, Аристон неожиданно подумал про дядю Толстопуза. Ипполит был твердо уверен, что Вселенной правит разум, что все подчиняется неизменному естественному закону. И все же старый осел-жрец оказался прав. Совершенно прав!

Только Аристону явился во сне не дальноразящий Аполлон. Вместо него пришла божественная Артемида, девственная сестра бога. Аполлон подумал во сне, что это вполне естественно: храм – земной дом бога, а даже у самых диких племен принято, что братья и сестры могут свободно ходить друг к другу в гости. Но когда богиня склонилась над ним, Аристон закричал от ужаса, страшно закричал.

Ибо у целомудренной, прекрасной Артемиды было лицо его матери.

– Мир тебе, сын мой, – сказала она своим удивительным безмятежным голосом, который он так любил и помнил.

– Мама! -заплакал Аристон. – Я убил тебя! Я…

– Нет, – возразила она. – Смерть каждого человека предопределена с начала времен. Аристон. Ты тут ни при чем. Просто мои дни были сочтены, вот и все. И дни Тала тоже. А теперь запомни…

– Что, матушка? – воскликнул он от всего сердца. И у него оборвалось дыхание от тоски, любви и горя.

– Что ты должен простить себя, сын мой. Потому что только ты сам можешь это сделать. И никто другой. Греховность в природе людей. И способность к раскаянию – тоже. Но ты не должен придавать слишком большого значения ни тому ни другому. Человек с рыбьей кровью, не согрешивший хотя бы раз, это чудовище. Как твой предок Ипполит, в честь которого назвали твоего дорогого дядюшку. Поэтому Афродита и убила его, того Ипполита. А человек, упивающийся своим раскаянием, – недочеловек. Да-да, он просто кретин! Будущее принадлежит тебе, сын мой. Прости себя. И забудь. Забудь…

– Матушка! – вскричал он, но мать уже исчезла во мгле.

А утром Аристон проснулся с ясной головой. Через неделю резь в животе и рвота прошли.

Однако все остальное было просто непереносимым. Во-первых, когда он поправился настолько, что смог вернуться в гимнасий, педоном его прогнал. Аристона теперь явно считали неподходящим товарищем для спартанских мальчиков.

Тогда он отправился в палестру, чтобы упорными упражнениями преодолеть неуклюжесть и медлительность, оставшиеся после ранения. Но, явившись туда, моментально остался один, поскольку при его приближении каждый атлет взял свое копье, диск и щит, оделся и покинул гимнастический зал.

В каком-то смысле Аристону было бы легче, если бы он подвергался насилию, насмешкам или угрозам. Возмущение

пробудило бы в нем ярость и упорство. Но его не преследовали. И не просто игнорировали. Его отвергали. С изощренной жестокостью. Везде, куда бы ни пришел Аристон, воцарялось молчание. Словно сама смерть вдруг появлялась в какой-нибудь харчевне, доме, на улице. Если Аристон просил вина, ему молча протягивали чашу. Но, когда он пытался заплатить и бросал хозяину железный обол, хозяин качал головой, и тусклая, тяжелая монета так и оставалась лежать на пурпурно-алом прилавке. А когда Аристон осушал большую чашу, мерзавец разбивал ее у юноши на глазах.

Только однажды на Аристона напали в открытую. Дело было в месяце гамелионе. Во время бесконечных одиноких скитаний по улицам Аристон увидел девушек, разучивавших танец в честь Диониса. Через несколько дней им предстояло участвовать в празднестве. Аристон остановился, чтобы полюбоваться на них; благодаря Фрине его сердце и ум стали очень восприимчивы к женской красоте, а эти девушки были, в основном, очень милы. С некоторой натяжкой одну-двух даже можно было назвать красавицами. Аристону, страдавшему от невыносимого одиночества, они показались нимфами и богинями.

Но вдруг какая-то девушка заметила Аристона и указала на него своим подругам. В любом другом полисе Эллады, застань юноша врасплох обнаженных девушек, они с визгом убежали бы. Но эти девушки были спартанками. Они окружили Аристона и подступали к нему, пока их красивые, юные, потные тела не оказались на расстоянии вытянутой руки от него. А тогда каждая по очереди плюнула ему в лицо.

Он вытерпел это. Он вообще многое вытерпел. Но теперь, если будет на то воля Зевса, какой-нибудь афинский копьеносец, лучник или пращник положит этому конец. Эринии прекратят преследовать его. Смерть будет для Аристона избавлением,, благословением.

Аристон тряхнул головой в шлеме, пытаясь отогнать подобные мысли. Потом заметил Орхомена, стоявшего неподалеку в мокрых от дождя доспехах, и подошел к нему. Он был единственным живым существом, которого Аристон теперь не избегал.

Орхомен не произнес никакого приветствия, лишь кивнул и вновь перевел взгляд на стены Афин. Они были так

близко, что Орхомен с Аристоном могли разглядеть наверху, сквозь серебряные нити дождя, гребни их конского волоса, украшавшие шлемы афинских гоплитов.

– Трусливые собаки! – воскликнул Аристон.

– А кто тебе сказал, что храбрость – это достоинство? – возразил Орхомен.

Аристон поглядел на простого гоплита, каким теперь был Орхомен, ведь он добровольно отказался и от звания илиарха, и от службы в городской страже, чтобы принять участие в военном походе вместе со своим юным другом. Другом? Аристон немного подумал. Уж не от его ли кинжала – однажды ночью, в спину – приму я смерть?

– А разве нет? – спросил Аристон.

– Не всегда. Твоему отцу, настоящему, а не седобородому ослу в доспехах, возглавляющему наше войско, удалось это вдолбить в мою тупую башку. Ничто не остается неизменным. Все зависит от обстоятельств. Бывают случаи, когда трусость становится добродетелью.

– Назови хоть один, – потребовал Аристон. Орхомен поразмыслил. А потом улыбнулся: за то короткое время, пока он ходил в учениках у илота. Тал его здорово вымуштровал. К примеру, Орхомен не возмутился и не потребовал назначить его пентекостом, что соответствовало бы его прежнему званию, а спокойно воспринял, когда его разжаловали и сделали обыкновенным воином, – только улыбнулся да плечами пожал.

– Будь я поэтом Еврипидом, – сказал он, – и задумай написать шедевр к следующим Дионисийским празднествам, было бы вполне оправданно, если бы я старался спасти свой труд, сохранить его для потомков, хотя бы для этого мне пришлось спасать мое бедное, бренное тело. Или – тебе это, как спартанцу, понятней – должен был бы поплатиться честью. Обладай я подобным талантом, я бы с радостью бросил щит и бежал.

Аристон смотрел на Орхомена не отрываясь.

– И все же, – молвил он, – ты здесь… и до сих пор вел себя храбро.

Орхомен пожал плечами.

– Афиняне не такие уж страшные, – сказал он.

Глаза Аристона мрачно поблескивали на юном загорелом лице, словно голубое священное пламя.

“Придется мне тебя спровоцировать, друг мой Орхомен, – подумал он. – Уж больно противно ждать. Воюя с такими врагами, как афиняне, я, пожалуй, доживу до того, что стану геронтом. А жизнь… моя жизнь – это бремя, от которого мне хотелось бы избавиться, друг”.

– Орхомен! – позвал он.

– Да, Аристон?

– Приведи мне пример инцеста, который можно было бы оправдать.

Орхомен поджал губы. На его виске набухла и забилась жилка. Но, когда он заговорил, голос звучал спокойно, сдержанно.

– Ну, например, когда виновные не знали о своем родстве. Как Иокаста и Эдип, – натянуто произнес он.

– Я не говорил “объяснить”, – покачал головой Аристон. – Я сказал оправдать.

Орхомен опять надолго задумался.

– Допустим, случилась катастрофа… Наводнение… Чума. И ты с сестрой…

– С матерью, – поправил Аристон.

– Ладно. Ты с матерью – единственные жители полиса, которые уцелели. Тогда, ради сохранения рода, будет оправдано, если ты с ней ляжешь. Таких примеров в истории немало…

“Значит, разозлить тебя не удастся?” – подумал Аристон.

А вслух сказал:

– Орхомен!

– Да, Аристон?

– Почему ты до сих пор не убил меня? Ты же питаешь ко мне такую ненависть!

Орхомен уставился на юношу. Однако голос его звучал так же спокойно, как и раньше.

– Потому что ты этого хочешь, – ответил он. – Смерть будет для тебя благодеянием. Вот почему я вызвался пойти на войну. Я буду с тобой рядом. И спасу тебя, если пона-

добится, тысячу раз. Чтобы ты продолжал жить. Продолжи ‘[т ]страдать. Ты можешь придумать что-нибудь хуже?

Аристон поднял голову, поглядел на высокие афинские стены. Аттический лучник выпустил в Орхомена и Аристона стрелу. Но поскольку, победив два с лишним столетия назад скифов, которые считались лучшими в мире лучниками, эллины не переняли их технику стрельбы, ибо питали безграничное презрение ко всему варварскому, – а заключалась эта техника в том, что стреляющий целился врагу в ухо, а не в живот, как греки, – афинянин, естественно, промахнулся, и стрела упала вдалеке от Орхомена и Аристона, которые напоминали в своих блестящих от дождя доспехах величественных юных богов.

– Ну, так можешь? – повторил Орхомен.

– Нет, – покачал головой Аристон.

Той же ночью из Спарты прибыл гонец. Что он сказал Теламону – спартанцы всегда передавали важные сообщения устно, и считалось, что гонец скорее умрет под пыткой, чем выдаст тайну, – стало ясно только через три дня. Похоже, Теламон поведал о донесении только своему лоча-гою, командовавшему пятью тысячами воинов. Лочагой отдал приказ пентакосту, в подчинении у которого находились тысяча двадцать пять гоплитов, а те, в свою очередь, передали его своим эномотархам, которые объявили простым

солдатам:

– Снимайте шатры! Упаковывайте снаряжение! Готовьте оружие!

Все было собрано за полчаса… И вот они молча стоят и с удивлением, дрожью и болью слушают, как трубач подает сигнал, который спартанцы всегда слышали лишь на учениях: “Отход”. Им приказано отступать! Однако они недаром родились спартанцами. Без единого слова воины повернулись спиной к афинским стенам и зашагали прочь.

На обратном пути Теламон чуть не довел их до разрыва сердца. Он вел их быстрым шагом, пока они не начали падать с ног. В первый день они прошли от Афин до Элевсии, во второй – от Элевсии до Коринфа-После Коринфа следующим перевалочным пунктом был Аргос, находившийся по

дороге в Спарту. Однако они не могли устроить там привал, поскольку, хотя Аргос принадлежал Пелопоннесскому полису, жители были союзниками Афин. Так что спартанцам пришлось миновать город. Но позже, днем, Теламон, видя, как измотано его войско, проявил мудрость и доброту, на которые он иногда оказывался способен. Он собрал воинов и прямо, откровенно объяснил, что стряслось.

Афинский флот под начальством Эвримедона и Софокла вторгся в Пелопоннес, захватил полуостров Пилус на западном побережье и оставил там воинов, которыми командовал афинский стратег Демосфен.

Не успел он договорить, как гоплиты повскакали с мест и принялись кричать:

– Вели выступать! Мы готовы!

Ночью они миновали Аргос и шли с удвоенной скоростью до рассвета. Затем отдохнули часок и вновь отправились в путь. И хотя расстояние от Аргоса до Спарты равнялось шестнадцати парасанкам, одному гиппикону и трем стадиям*, они преодолели его всего за четырнадцать часов. В десять вечера они видели впереди огни Аргоса, а утром следующего дня уже входили, шатаясь от усталости, в Спарту.

В Пилус их послали не сразу, ибо Спарта уже вызвала свой флот из Корсиры. Однако Теламон напомнил эфорам о своей клятве, и его с сыном пообещали взять на борт триремы. Но, несмотря на приказание эфоров, отплытие Теламона чуть не сорвалось.