Текст книги "Изгнанник из Спарты"

Автор книги: Фрэнк Йерби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

– Да, господин, – сказал он.

– Хорошо, – облегченно вздохнул Тимосфен. – Тогда пойдем в заведение этого жирного сирийского борова. Я дам ему за твою свободу все, что он пожелает, и…

Аристон нахмурился. Хуже того, что намеревался предпринять его новый благодетель, трудно было придумать. И Аристон это сознавал. Услыхав подобное предложение, такой прожженный обманщик, как Поликсен, с радостью обдерет сентиментального старого аристократа как липку. Этого следовало избежать любой ценой. Во имя Гермеса, покровителя мошенников, обманщиков и воров… как?

Потом его осенило. Он оглянулся по сторонам. В Афинах по улицам сновало столько народу, что поговорить, не боясь быть подслушанным, представляло собой почти неразрешимую задачу. А людей, которые зарабатывали себе на жизнь, передавая разговоры влиятельных особ, вроде Тимосфена, тем, кому это могло пригодиться, было более чем достаточно. Не по своей воле узнав тайную, закулисную жизнь Афин, Аристон, среди всего прочего, усвоил, что ни один город Эллады так не кишит мерзкими шантажистами и

вымогателями, как столица Аттики. Убедившись, что поблизости никого нет, Аристон быстро наклонился к уху всадника и прошептал несколько слов, да так тихо, что Тимосфен едва смог расслышать.

Лицо благородного старика посуровело и приняло столь осуждающее выражение, что Аристон запнулся и умолк.

– Продолжай, – сказал Тимосфен.

– Прости меня, благородный Тимосфен, – спокойно произнес Аристон, – но, честное слово, другого выхода нет. Вот что я предлагаю тебе сделать…

Всадник слушал внимательно. Постепенно неодобрительное выражение исчезло с его лица. Но на смену ему

пришел страшный гнев.

– Ты говоришь, там содержится сын человека, чьи земли дают в год пятьсот бушелей? -прорычал он.

– Да, – прошептал Аристон. – А другой – сын такого же всадника, как и ты, господин.

– Зевс Громовержец! – воскликнул Тимосфен. – Что

будет с Афинами?

– Ничего хорошего, если не… – Аристон нарочно не

договорил.

В небольших голубых глазках Тимосфена неторопливо заиграла улыбка. Он положил Аристону на плечо тяжелую

Руку.

– Я согласен, – сказал он. – Какой прок от щепетильности в подобных делах? В конце концов, свинью режут не дорогим кинжалом, украшенным драгоценными камнями,

правда?

Аристон медленно, облегченно вздохнул. И тоже улыбнулся.

– Чем бы ты ни резал свинью, мой господин, главное -

нанести верный удар, – сказал он.

Когда Поликсен в тот же вечер увидел на пороге “бани” трех осанистых, богато одетых незнакомцев, он чуть не разбил себе лоб: так низко он кланялся. Распрямившись, сириец потер пухленькие, короткие ручки, словно собирался соскрести с них кожу.

– Мои господа! – бормотал он. – Благородные госпо-

да! Поверьте, для моего убогого заведения это великая честь…

Он вдруг осекся, и лицо его слегка посерело. Поликсен перестал потирать руки. Челюсть у него отвисла. Из уголка рта на угольно-черную бороду потекла струйка белой слюны.

– Благородный Тимосфен! – выдохнул он. – Но… но… Тимосфен улыбнулся ему. Ледяной улыбкой, исполненной презрения.

– Тебе говорили, что я не люблю извращенных забав, так, о сириец? – молвил он.

– Совершенно верно, мой господин, – пролепетал Поликсен. – Больше того, я слышал, что ты решительно восстаешь против…

– Ах, тебе наболтали лишнего! – прервал его Тимосфен. – Я считаю, что свобода человека предполагает право оскотиниваться, если ему так нравится. Эти калокагаты, благородные мужи из Аргоса, желают заняться любопытным делом, которое ты тут практикуешь, сириец. Они прекрасно осведомлены, что я не одобряю столь грубого искажения предначертаний природы, но гостеприимство для меня важнее, тем паче, что сам я не намерен профанировать свою плоть столь ненавистным мне способом. Так что приступай к делу, сириец! Обслуживай клиентов. А я сяду и подожду.

Поликсен с тревогой посмотрел на благородных гостей из Аргоса. Но потом немного расслабился. Долгий опыт подсказал “банщику”, что все в порядке. Эти двое были ярко выраженными мужчинами, отцами семейств, суровыми мужьями, которые во всеуслышание, на людях, ругали женоподобных извращенцев и вовсю демонстрировали свою мужественность… дома. Но, оказавшись за пределами родного полиса, подальше от зорких глаз и злых языков, они точно так же, как и все эллины, не прочь были порезвиться с мальчиками. О, Поликсен таких видел-перевидел!

– У вас есть какие-нибудь пожелания, мои господа? – поинтересовался он.

– Один заезжий гость из Афин, – медленно молвил всадник из Аргоса, – рассказывал нам, что у тебя есть парочка очаровательных мальчиков – пальчики обли-

жешь. Их имена… Тем, как зовут этих маленьких плутишек?

– Диомед и… Ификл, насколько я помню, – сказал

второй всадник.

– У вашего друга хороший вкус! – одобрительно щелкнул языком сириец. – Это мои лучшие мальчики, если не

считать…

– Если не считать кого, вернее, чего? – насмешливо

спросил Тимосфен.

– Спартанского мальчика Аристона, – расхрабрившись, выпалил сириец. – Он красив как бог. Его чары так велики, мой господин, что уж не знаю, устоит ли перед ним

твоя непоколебимая добродетель.

Тимосфен устремил на сирийца ледяной, пронзительный взгляд. Потом улыбнулся, но улыбка вышла кривой,

презрительной.

– Что ж, введи его, устроим проверку, о сириец! -

сказал он.

Когда всадники из Аргоса удалились в спальни с двумя надушенными, жеманными гомосексуалистами, Тимосфен остался в зале для приема гостей и завел беседу с Аристоном и хозяином “бани”. Страхи Поликсена рассеялись. Он убедился, что двое рослых, мускулистых мужчин действительно явились в его заведение в надежде вкусить изысканных наслаждений. Он поспешно дал понять афинскому всаднику Тимосфену, что тот может беседовать с юношей сколь угодно долго, если, разумеется, не появится клиент, испытывающий более настоятельную и насущную необходимость в

обществе Аристона.

– Я заплачу тебе, сколько ты обычно берешь… оплачу

все время нашего разговора, – напрямик заявил Тимосфен. – Только позаботься, чтобы нас не беспокоили.

– Конечно, мой господин! – с привычной услужливостью засуетился Поликсен. – А ты не думаешь, что гораздо доверительней беседовать в спальне?

– Не будь ослом, сириец! – оборвал его Тимосфен. – Если я говорю “побеседовать”, значит, действительно хочу побеседовать. А для этого подойдет и зал. Кроме того, я

желаю, чтобы ты остался с нами. У меня такое ощущение, что разговор может оказаться полезным и для тебя.

– Как прикажешь, благородный всадник, – склонился Поликсен.

Тимосфен повернулся к Аристону.

– Скажи мне, юноша, – без обиняков начал он, – тебе нравится такая жизнь?

– Нет, я ее ненавижу, – ответил Аристон.

– Тогда почему ты не прекратишь ее? – спросил Тимосфен.

– Потому что я… я раб, мой господин, – грустно промолвил Аристон. – Мой хозяин Поликсен купил меня, чтобы я занимался именно этим.

– И еще из-за твоей красоты, – добавил Тимосфен. – Чему я очень рад, хотя совсем по иным причинам. Дело в том, что ты напоминаешь мне сына, которого я утратил. Ты поразительно похож на него. Поэтому я хотел бы выкупить тебя из позорного притона. Сколько ты за него возьмешь, сириец?

Поликсен напрягся. Потом еле заметно усмехнулся.

– Все твое состояние, господин, – насмешливо произнес он, – и состояние двух твоих друзей, а также капиталы всех твоих родственников, соплеменников и…

Тимосфен покачал головой.

– Нет, сириец, – сказал он, – ты возьмешь гораздо меньше. Да, ты возьмешь… погоди-ка! Лучше спросим мальчика. Аристон, сын мой, сколько мне ему предложить?

– Одну мину, – сказал Аристон, – и ни оболом больше. Он заплатил за меня пятьдесят мин. Но если вспомнить, сколько он на мне заработал, то будет вполне справедливо. Ты согласен со мной, благородный Тимосфен?

– Абсолютно, – кивнул Тимосфен и вынул из кошелька серебряную монету.

Поликсен глядел то на одного, то на другого. Он был далеко не глуп и понимал, что за этим что-то скрывается. Но совсем не мог понять, что именно.

– Ты шутишь, господин, – начал он. – Неужели ты думаешь, что я соглашусь?

– Я никогда не шучу, – строго поправил его Тимос-

фен. – А насчет того, что ты согласишься… Я не думаю, а

знаю.

Он возвысил голос и позвал:

– Тем! Митрад! Идите сюда и приведите с собой этих

изнеженных собачонок!

Всадники вместе с мальчиками вышли из спален. Тимосфен посмотрел на благоухавших благовониями, размалеванных полуженщин.

– Диомед, – сурово вопросил он, – сын Фенелая из рода Лаподии, свободнорожденный сын гражданина, что мы

можешь сказать в свое оправдание?

– О господин! – пролепетал мальчик. – Ты… ты ведь не скажешь моему отцу, правда? А то он… он…

Сникнув под ледяным взглядом Тимосфена, он замолчал. Потом заглянул в глаза другим всадникам, ища сочувствия. Но не обнаружил. И в ужасе разрыдался.

Тимосфен и бровью не шевельнул.

– Ификл, – строго произнес он, – сын благородного всадника Фезала из рода Скамбонидов, свободнорожденный сын не просто гражданина, а благородного мужа, что ты

скажешь в свое оправдание?

Ификл открыл рот, и оттуда вырвался пронзительный женский вопль. Он упал на колени перед Тимосфеном.

– Мой отец меня убьет! – кричал он. – А я, господин,

еще слишком молод, чтобы умирать!

Аристон отвел от них взгляд. На это позорное, душераздирающее зрелище больно было смотреть. Он устремил взор на хозяина “бани”. Сириец медленно опустился на колени, его лицо побагровело от напряжения. Он разинул рот, но не издавал ни звука. Губы Поликсена посинели и быстро-быстро шевелились, пытаясь произнести хоть слово.

– Ну, Поликсен, сирийская свинья, – спокойно сказал Тимосфен, – что ты запоешь, когда эти благородные люди, мои друзья, предстанут перед судом и подтвердят, что они делили ложе в твоем заведении с двумя мальчиками, сыновьями граждан. Неужели ты будешь притворяться, что не знал, какое страшное преступление – вынуждать свободнорожденных афинян продавать свое тело? И что оно карается тюрьмой, изъятием всего имущества и навечным из-

гнанием из Аттики сразу же после вынесения приговора? Говори, пес, как ты будешь выкручиваться?

– Пощади, благородный муж! – чуть не зарыдал Поликсен.

– Пощадить? – нахмурился Тимосфен. – Пощадить тебя, который ни за что на свете не освободил бы этого целомудренного, благородного юношу, а принуждал бы его заниматься всякими пакостями? Тебя, который требовал за него все мое состояние и состояние моих друзей?

– Отец! – внезапно сказал Аристон.

– Да, сын мой? – ласково откликнулся Тимосфен.

– Прояви к нему милосердие. Ты можешь это сделать. Он ведь не заставлял двух этих женоподобных жеманников приходить в его заведение. И – по-своему, конечно – был добр ко мне. Пусть он возьмет за меня одну мину и в присутствии калокагатов подпишет мне вольную. Это – и то, что я больше не буду на него работать, – и так достаточное наказание.

Тимосфен посмотрел на Аристона.

– Ты благородный юноша, – сказал он. – Я вижу, боги хотят, чтобы мой новый сын оказался лучше того, которого я потерял. Итак, сириец?! Что будем делать? Ты продаешь мне мальчика или…

– Да, забирай его! – взвизгнул Поликсен. – Во имя Зевса, забирай всех троих!

– Нет, – покачал головой Тимосфен. – С меня хватит и одного. Этих изнеженных свиней ты можешь оставить себе. А ты, Аристон, как ты думаешь, тебе не надоест быть моим сыном?

Аристон без слов встал на колени перед благородным стариком и, склонившись, поцеловал его руки.

– Для меня это лучшйй подарок богов, господин, -

сказал он.

Вот так и получилось, что Аристон, еще на закате бывший рабом и служивший в “бане”, к рассвету стал вольноотпущенником и приемным сыном самого богатого человека в Афинах. Наконец-то богини судьбы ему улыбнулись.

Если, конечно, богини судьбы умеют улыбаться.

А Эринии умеют спать.

Глава XII

Надсмотрщик прочитал купчую и вернул ее Тимосфену.

– Ты, разумеется, понимаешь, как это будет трудно, благородный Тимосфен, – сказал он. – У нас на приисках около двадцати тысяч людей. Но слово военачальника для нас, конечно, закон. Мы выполним его приказ. Только это потребует времени. Сперва надо будет посмотреть на мастеров, работавших в ночную смену. Они сейчас спят, так что это несложно. Вдруг, на ваше счастье, друг твоего сына окажется среди них?

– Хорошо, – кивнул Тимосфен. Надсмотрщик обратился к Аристону.

– Соизволь описать своего друга, юный господин, – попросил он.

– Зачем? – возразил Аристон. – Он здесь уже семь месяцев. Какой смысл описывать его таким, каким он был когда-то?

– Верно, – вздохнул надсмотрщик. – Тут тяжелая жизнь… Она меняет людей, но…

– Не меняет, а убивает, – поправил Аристон. – И убивает душу даже больше, чем тело. Как любое рабство.

Надсмотрщик удивленно воззрился на юношу, выражение глаз которого так не соответствовало ни его моло-

дости, ни красоте. Надсмотрщик видел такие глаза много раз и прекрасно знал, что бывает дальше. Он это узнал на своей шкуре. Иногда, если не зевать, то можно удержать раба с такими глазами, чтобы он не кинулся в дымящийся котел, не закололся железным прутом или не шарахнул себя по голове молотом. Иногда. Но обычно такие все равно умирают, только чуть позже. Люди не могут жить без надежды.

– О, перестань, Аристон! – возразил Тимосфен. – Бывает и не такое уж кошмарное рабство. Мои домашние рабы…

– Живые вещи, отец. Ты хорошо обращаешься со своими лошадьми, мулами, ослами, козами и прочей живностью. Но они все равно скот. Скажи, у людей есть душа?

Тимосфен посмотрел на своего странного приемного сына, отличавшегося беспокойным пытливым умом.

– Да, – кивнул старик.

– Тогда ответь: как, по-твоему, влияет на эту душу сознание того, что один человек – собственность другого? Что его можно бить, пытать, убить…

– Аристон! – запротестовал Тимосфен.

– Выслушай меня, отец! Конечно, раба можно и целовать, холить и лелеять, использовать для наслаждений. Предположим, ты всего лишь педагог и выполняешь совсем необременительную работу: провожаешь мальчиков в школу и отводишь домой. Или же ты очень образованный человек, каких порой покупают богачи, желающие, чтобы их сыновья обучались на дому… знаешь ли ты, мой любимый, уважаемый отец, что даже в таком случае ты можешь зарыдать, увидев птичку, свободно летящую по небу.

– О да, – вздохнул надсмотрщик, – это правда. Я… Аристон повернулся к нему.

– А ты откуда знаешь? – спросил он. Надсмотрщик с легкой грустью улыбнулся.

– Потому что я раб, мой господин, – сказал он. Аристон так и застыл. Потом вытянул руку и положил ее на плечо надсмотрщику.

– Извини меня. Я не знал.

– Не стоит, – сказал надсмотрщик. – Здесь, кроме

сторожей, нет свободных людей. Все мастера и надсмотрщики – это рабы. Свободные люди не задерживаются в Лауриуме, благородные господа! Не могут этого вынести. Одно дело – получать каждый день мину и семьдесят драхм, как получает за использование рабов великий, благородный и благочестивый Никий, адругое – воочию видеть, как людей ломают, превращают в животных, постепенно доводят до смерти, чтобы добыть это богатство. Нам приходится тут оставаться. Мы не можем отвернуться. Некоторых из нас вынуждают превращаться в мучителей. Должен сразу признать: те, кто этим занимается, быстро начинают получать удовольствие, причиняя другим боль. Человеческая душа – это такие глубины и закоулки, что…

– Я, – сурово произнес Тимосфен , – нахожу сей разговор неподобающим. Поэтому давайте его прекратим. Но прежде чем пойти, я хочу заронить в ваши головы одну мысль: кто из людей… кто из людей, ступающих по земле и дышащих воздухом, свободен?

Аристон долго смотрел на своего приемного отца. Потом подошел и поцеловал его в щеку.

– Прости меня, отец, – сказал он.

– Ничего, – проворчал Тимосфен. – Ладно, надсмотрщик, так мы будем искать Орхомена, которого мой сын просит меня выкупить отсюда?

– Его уже ищут, – откликнулся надсмотрщик. – А пока, если вы не возражаете, я могу показать вам прииски.

– С удовольствием посмотрим, – сказал Тимосфен. Аристон вскоре понял, какой подвох таился в предложении надсмотрщика. Ведь он показал им все без изъятья. Пантарх провел их по длинному извилистому главному коридору, откуда они могли заглянуть в галереи. Они были столь малы, что даже в самых просторных людям приходилось работать на коленях; обычно же рабы и вовсе лежали либо на животе, либо на спине и откалывали руду молотом и металлическими клиньями. Они работали, зажмурившись, чтобы не ослепнуть от пыли, а затем другие рабы по цепочке передавали руду в корзинах наружу, ибо даже два человека не могли разойтись в столь тесных коридорах. Единственное преимущество заключалось в том, что надсмотрщикам было трудно размахивать кнутами в таком

узком пространстве. Но они все равно умудрялись исполосовать раба до крови, увидев, что он остановился на минутку передохнуть.

Смрад стоял жуткий: воняло потом, человеческими испражнениями, кровью и даже порой трупным разложением – когда раба придавливало каменной глыбой и его никому уже не нужное тело не смогли или не посчитали необходимым вытащить из-под обломков. Аристон подумал, что если Тартар существует, то здесь.

Они перешли в дробильню. Рабы ходили тут по кругу бесконечной чередой, приводя в движение большие балки, которые выполняли роль тяжелых железных пестиков, долбящих руду в огромных ступках. Тут уж надсмотрщикам было где взмахнуть хлыстом. На спины рабов страшно было смотреть. Мельницы, приводившиеся в движение при помощи воды и человеческих усилий, поворачивали громадные жернова из твердого-претвердого трахита, которые перемалывали руду, чтобы ее можно было просеивать. Рабы лопатами кидали руду на сито. Прошедшие через ячейки песчинки отправляли на промывку. Для этого их ссыпали на наклонные столы и лили на них воду, поворачивая струю так и сяк под острым углом, пока более тяжелые частички металла не оставались на столах, а каменная пыль не вымывалась. Дальше находилась плавильня, идеальный прообраз преисподней; там стояли сотни маленьких печей, за которыми следили рабы, все без исключения обреченные на смерть от болезни легких – она развивалась из-за дыма. Следом за плавильней шла мастерская очистки, где серебро отделяли от свинца, для чего его вновь подогревали на пористых камнях, обдуваемых ветром. Вступая во взаимодействие с воздухом, свинец превращался в глет, а чистое, без примесей серебро оставалось на поверхности, и его нужно было только соскрести. Рабы, которые этим занимались, харкали кровью, выплевывая легкие.

“Никогда больше не смогу без содрогания взять в руки драхму”, – подумал Аристон.

Когда они вернулись в комнату главного надсмотрщика, Орхомен их уже ждал. Вернее, то, что осталось от Орхомена. Бородатое, грязное животное, чьи могучие плечи, казалось, тянули его к земле, так что оно не-могло распрямиться,

устремило на них дикий, звериный взгляд. Нос Орхомена был переломан. На лбу выжжено клеймо. Руки и ноги закованы в кандалы. От тела исходил непереносимый смрад. Узнав Аристона, он ощерился, точно волк.

– Ты? – сказал Орхомен. – Тебе всегда удавалось отвертеться.

– Только не от тебя, – откликнулся Аристон и поцеловал его, невзирая на вонь. Потом повернулся к сторожам и приказал: – Разбейте его оковы.

Вечером вымытый, хорошо накормленный, напоенный вином Орхомен, которому подстригли волосы, завили и надушили бороду, выглядел почти что человеком. Он серьезно и вежливо обсуждал с Тимосфеном, стоит ли пригласить лекаря, чтобы тот убрал безобразное клеймо – его Орхомену поставили за то, что он много раз пытался бежать с приисков.

– Конечно, – сказал Тимосфен, – у тебя останется шрам, но все будут думать, что ты получил его на войне или что это несчастный случай. Никто не догадается…

– Хорошо, – кивнул Орхомен. – Я согласен. Зевс свидетель, я могу переносить боль. Но что меня действительно беспокоит – это как я буду жить. Спартанцы умеют только убивать людей. Вы же знаете, как нас воспитывают. Мы не прикасаемся к земле, ее обрабатывают илоты, освобождая нас для того, чтобы мы…

– …становились рабами долга, дисциплины и держали в подчинении огромное множество непокорных рабов, – сухо продолжил Тимосфен. – Я бы не хотел быть спартанцем, мой друг.

– Я тоже не хочу, – спокойно отозвался Орхомен. – У меня нет ни малейшего желания возвращаться в Спарту. Кроме того, моя жизнь связана с жизнью Аристона – волей судьбы, рока…

– А не волей… любви? – спросил Тимосфен.

– Наверно, и это присутствует, хотя я столько раз испытывал огромное искушение свернуть ему шею, – ответил Орхомен. – Он может взбесить кого угодно… ты разве не замечал, благородный Тимосфен?

– Замечал, – улыбнулся тот. – Но это все не на пустом

месте. Что же касается работы, то я тебе ее дам. Со следующей недели, когда ты отдохнешь и немножко развеешься, я назначу тебя надсмотрщиком в моих мастерских.

– В твоих мастерских? А что там производят?

– В основном работают с металлом: куют щиты, доспехи, оружие. Это довольно просто. Тебе нужно будет только записывать, сколько металла поступило в мастерские – без раковин и других дефектов – и сколько щитов, нагрудных пластин, наголенников, мечей, кинжалов, наконечников для копий и всего такого прочего получено. Конечно, при работе всегда часть металла теряется, но в твои обязанности будет входить, чтобы терялось как можно меньше. Теряется металл в основном из-за нерадивости работников. Ну и, конечно, из-за воровства… Есть, правда, еще одна, не такая заметная причина: лень. Когда за то время, что можно выковать два щита, делают всего один. Но ты быстро смекнешь что к чему. Насколько я понимаю, у тебя недюжинный ум.

– Отец, – вступил в разговор Аристон. – А почему ты не хочешь, чтобы я управлял какой-нибудь мастерской? Я бы с удовольствием! Ненавижу жить как праздный паразит. Почему…

Тимосфен покачал головой.

– Нет, сынок, – ласково сказал он. – Ты должен завершить свое учение, твое образование оставляет желать лучшего. А потом посмотрим.

Той ночью Орхомен вошел в спальню Аристона и забрался к нему в постель. Обняв юношу, он принялся осыпать его страстными поцелуями.

Аристон содрогнулся.

– Нет, Орхомен, – сказал он. Орхомен насмешливо прищурился.

– Почему? Ты же был влюблен в Лизандра! Когда он умер, ты целовал его в мертвые губы целых полчаса. В чем же дело? Или ты считаешь, что я стал безобразен, а может…

– Нет. Просто я… не в силах. Твои шрамы сразу видны, а мои – нет. Я видел прииски, в которых ты надрывался. Но поверь, если б у меня был выбор, я бы мигом согласился

отправиться туда. Я бы предпочел умереть. И это не пустые слова, Орхомен. Я действительно так думаю.

– Почему? – спросил Орхомен.

Аристон ему рассказал. Все, до мельчайших подробностей. Голос его звучал ровно, почти бесстрастно. От этого рассказ производил еще большее впечатление. Ничто так не усугубляет ужас, как спокойный тон рассказчика.

– Понятно, – кивнул Орхомен. – Хочешь, я убью сирийца? Или свинью-управляющего, который рассказал ему о тебе?

– Нет, я не хочу ничьей смерти. Пока я жив, я не хочу причинять мужчинам… или женщинам боль, не хочу никого унижать. Нет ничего хуже этого, друг. Я бы хотел посвятить жизнь таким людям, обиженным, униженным, лишенным человеческого достоинства, лишенным…

– Человечности, -подсказал Орхомен.

– Ты меня понимаешь. А теперь встань.

– Встать? – переспросил Орхомен.

– Да. Я найду тебе женщину. Тебе это нужно… после стольких месяцев. Может, мне тоже, но не думаю. Я уже пережил это… Надеюсь…

– Пережил? Что пережил?

– Мне уже не нужно доказывать себе, что я мужчина, – пояснил Аристон.

– Ну хорошо, – согласился Орхомен. – Хотя я, наверно, уже не испытываю тяги к женщинам. Когда рядом нет никого, кроме волосатых, вонючих мужиков, поневоле входишь во вкус…

– Я не вошел, – сказал Аристон. -Ладно, пойдем.

Он не повел Орхомена в порнобоскион, порнею или еще в какой-нибудь бордель. И с Парфенопой тоже не познакомил. Аристон подозревал, что она придет в восторг от богатырского телосложения и мощи Орхомена. А юноша боялся ее потерять. Ужасно боялся.

Вместо этого он повел друга-врага, несостоявшегося любовника, в тот квартал, где можно было повстречать алевтрид-флейтисток и даже не очень знаменитых гетер. Аристон принял необходимые меры предосторожности и раздо-

был себе и Орхомену по трости, без которых их могли принять за пьяных и взять под стражу: в этом квартале власти строго преследовали флейтисток, танцовщиц и попрошаек. Оба, и Аристон и Орхомен, были богато одеты. А благородный вид и воспитание Аристона служили им прекрасной гарантией безопасности, пока они не раскрывали рты. Но скажи друзья хоть слово – все пропало бы, ибо афинские власти не церемонились с метеками, чужаками.

Все оказалось просто. Слишком просто. Едва они добрались туда, как увидели маленькую резвушку с крашеными светлыми волосами. Она шла впереди них и с усмешкой поглядывала через плечо. Когда девушка прошла под фонарем, они увидели, что в подошвы ее блестящих сандалий вбиты гвоздики, оставляющие на пыльной мостовой надпись “следуй за мной”.

Аристон поравнялся с девушкой.

– У тебя есть подружка? – спросил он.

– Для кого? – прошептала она.

– Для меня, – сказал он.

– Я пойду с тобой, ягненочек, – сказала она. – Даже без денег, если у тебя их нет. Мы ведь нечасто получаем удовольствие от нашего ремесла. А такой юноша, как ты, калон…

– Тогда нужна подружка для моего друга, – настаивал Аристон.

Девушка взглянула на Орхомена и содрогнулась.

– Для этого жуткого урода? Фу! Зачем он тебе?

– Он мой друг. Он спас мне жизнь в бою. У него такой вид, потому что его взяли в плен и обратили в рабство. А вообще он очень милый.

– Ладно… Я попытаюсь. Но ему придется ограничиться простой порной. Правда, хорошей. Чистой. Ее зовут Таргелия, если тебя это интересует. Когда она свободна, я разрешаю ей оставаться у меня дома, чтобы она могла подзаработать денег и купить себе вольную. Она довольно хорошенькая. Да, она слишком хороша для такой жизни!

– Отлично, – кивнул Аристон, – Но надеюсь, она сильная девушка. Мой друг целых семь месяцев не прикасался к женщине, так что…

– О Эрос, спаси нас! – воскликнула маленькая гетера.

Когда Орхомен и Таргелия покинули комнату, маленькая гетера по имени Феорис – ей исполнилось лишь пятнадцать лет – подошла и села к Аристону на колени. Потом начала его целовать. Очень умело.

Аристон отстранил ее.

– Не надо.

Она удивленно подняла на него глаза.

– Почему?

– Не знаю. Наверное, я не в настроении. Но ты не волнуйся. Я тебе все равно заплачу.

Девушка посмотрела на него с некоторой тревогой.

– Милый, может, ты не по этой части? Аристон улыбнулся, нисколько не смутившись.

– Вовсе нет, – сказал он.

– Тогда докажи!

– Если б я не интересовался женщинами, то не пришел бы к тебе. А будь я не уверен в своей мужественности, то тогда бы наверняка старался доказать и тебе и себе… Но я не страдаю ни тем, ни другим. А значит, нет нужды и доказывать. Мне просто скучно, Феорис. И немножко грустно. Ты не можешь мне дать то, что я ищу…

Она произнесла короткое, очень выразительное аттическое ругательство.

Он усмехнулся.

– Извини. Я не хотел тебя обидеть. Ты красивая девушка, Феорис. Клянусь Афродитой! Просто…

– Что просто, калон?

– Я не думаю, что мне нужна красота…

– Тогда что же тебе нужно, во имя черного Аида? – воскликнула Феорис. Аристон улыбнулся.

– Можешь назвать это любовью, – сказал он. – Мне нужно то, что не выставляется на продажу. Любовь нельзя купить или подделать. Она бесценна… если ее удается найти. Да, если когда-нибудь удается.

Девушка продолжала смотреть на него испытующим взором.

– Милый, ты что, хочешь сказать, тебя никто никогда не любил?

Он покачал головой:

– Любили. Однажды.

– А что с ней стряслось?

– Она умерла. Хотя нет… Ее убили.

– Из-за… тебя?

– Из-за меня.

– Расскажи мне.

– Нет, – отрезал Аристон.

– О! – прошептала Феорис. – И с тех пор ты все время ищешь…

– Нет. С тех пор я никого и ничего не ищу. Кроме разве что паромщика и Черной Реки. Я спускался к ней однажды… туда, в Тартар. Но за мной пришел мой отец и привел обратно. Я помню, как она стояла на коленях между Аидом и Персефоной и плакала, простирая ко мне руки. Но во мне слишком много жизненной силы. Я не смог умереть. Хотел, но не смог.

– Милый, тебе никогда не говорили, что ты немножко сумасшедший?

Аристон ласково улыбнулся:

– Только немножко, Феорис?

– Да нет. Ты безумнее самых безумных мечтателей. Но это безумие какое-то… милое. Мне нравится. И ты мне нравишься. Сделай мне одолжение, калон…

– Какое? – спросил Аристон.

– Ложись со мной. Я буду любить тебя так, словно только что познала любовь. Словно мы ее с тобой сами выдумали. Как… как твоя невеста. Робко, застенчиво, нежно и… ласково.

– Нет, – сказал Аристон. – Мне очень жаль.

– Тебе очень жаль?! Скажи, калон, сколько ты мне заплатишь за то, что НЕ сделаешь этого?

– Сколько хочешь. Пятьдесят драхм. Мину. Две.

– Две мины! Хорошо. Покажи.

Аристон вынул из кошелька две тяжелые серебряные монеты. В каждой было сто драхм. Он протянул деньги девушке.

Но Феорис неожиданно помотала головой:

– Нет! Оставь их себе! Засунь их себе в задницу! Хотя нет… ты… соверши на них жертвоприношение… в память о ней. На высоком алтаре перед Парфеноном. Чтобы боги сжалились над ее тенью и душой. Сделай это от моего имени. Хорошо, калон?

Аристон вдруг увидел, что она плачет.

– Феорис! – позвал он.

– Теперь ты можешь говорить, что нас было двое… Тех, кто тебя любил. Потому что я тоже люблю. Это ужасно. Наверно, я умру. Когда занимаешься таким ремеслом, не можешь себе позволить влюбляться. Но я… я влюбилась! Это танталовы муки, сизифов труд… Вот на что это похоже. Скажи… она была… девственницей, да?

– Да, – кивнул Аристон. – Она была посвящена Артемиде.

– Уходи! – воскликнула Феорис. – Отправляйся домой, калон!

– Но, Феорис…

– Этот здоровый бык сам найдет обратную дорогу. А я не вынесу… Не могу я смотреть на тебя и умирать от желания. Но что я в состоянии тебе предложить? Себя, такую потасканную, грязную? Афродита свидетельница, у меня была целая сотня мужчин. Нет, даже больше. Но сейчас я… я хочу…

– Что, Феорис?

– Хочу снова стать чистой. Невинной. Стать твоей. Твоей первой девушкой. А ты чтобы стал моим первым мужчиной. И последним. Навеки. Поэтому убирайся отсюда, калон! Иди! И больше не возвращайся!

– Феорис… – начал Аристон.

Но тут они услышали крики Таргелии. Аристон с Феорис переглянулись и одновременно повернули головы к двери. В комнату ворвалась Таргелия. Она была голая и везде: на ее плечах, груди, животе и бедрах – виднелись кровоточащие раны. На горле и плече были следы от укусов. Один глаз у нее распух и покраснел.

– Спасите меня! – кричала она. – Он… он сошел с ума!

Аристон схватил ее за руку и спрятал у себя за спиной как раз в тот момент, когда в дверь ворвался Орхомен с ножом. Он скалился от неистовой, демонической радости. Глаза его дико сверкали. Могучее тело сотрясалось от беззвучного смеха.