Текст книги "Жизнь Наполеона"

Автор книги: Фредерик Стендаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

[1] Сен-Симон, маркиз де Сен-Филипп, Записки маршала де... [2] "Moniteiir" от 18 июня 1808 года. [3] См. речь герцога Инфантадо в "Moniteur" от 18 июня. Кастильским героям, предкам г-на герцога, нелегко было бы узнать себя в ней... [4] Сущность этой лжеморали, плода папизма, превосходно разъяснена в XVI томе истории Италии г-на де Сисмонди. [5] "Moniteur" от 22 июня 1808 года. [6] Деспотизм, умеряемый аристократией, слагающейся из дворянства и духовенства, иными словами – три силы, объединенные против гражданина, занятого полезным производительным трудом, и наперебой его обирающие. [7] Победить или умереть, за родину и за Фердинанда VII. [8] "Записки" Рокка, стр. 190.

ГЛАВА XLII

Наполеон возвратился в Париж, но вскоре ему пришлось снова отправиться в Испанию. Мы, по обыкновению, не будем излагать общей истории этой войны, ибо для этого пришлось бы коснуться множества подробностей. У ворот Мадрида Наполеон произвел несколько смотров. Как обычно, вокруг него собралась огромная толпа, а один раз он даже очутился посреди большого отряда пленных испанцев. Лица этих фанатиков, побежденных, оборванных, сожженных солнцем, были ужасны. Г-н де Сен-Симон, испанский гранд, бывший член Учредительного собрания, сражался в Мадриде против французов. По отношению к французам, обращавшим оружие против своего отечества, Наполеон придерживался весьма определенной политики. Г-н де Сен-Симон был схвачен и приговорен военным судом к смерти. Император не мог питать вражду к человеку, которого он не знал лично и который не принадлежал к числу опасных людей. Он обрек его на гибель по соображениям чисто политическим. У г-на де Сен-Симона была дочь, которая нежной своей заботливостью скрашивала ему изгнание и облегчала бремя старости. Опасность, угрожавшая отцу, побудила ее пасть к ногам Наполеона. Все уже было приготовлено для казни; преданность любящей дочери взяла верх над решением, казалось бы, бесповоротным, ибо в основе его лежали не страсти, а рассудок и память о событиях под Сен-Жан-д'Акр. Этому прекрасному акту милосердия содействовал начальник главного штаба, а также генералы Себастьяни и Лобардьер. Вся армия считала, что война с Испанией – неправое дело. В то время она еще не была ожесточена многочисленными проявлениями вероломства[1]. После оставления Опорто, в 1809 году, многочисленные раненые французского госпиталя были перебиты ужасающим образом. Также и в Конмбре несколько тысяч больных и раненых были умерщвлены способом слишком зверским, чтобы о нем рассказывать. Другой раз испанцы с величайшим хладнокровием утопили в реке Миньо семьсот пленных французов. Подобные эпизоды насчитываются сотнями, и в них принимали участие люди, которых за это и поныне еще изволят прославлять. Когда все эти зверства достаточно озлобили французскую армию, она стала проявлять жестокость, никогда, однако, не выражавшуюся в формальных нарушениях закона. Тех, кого называли мятежниками, расстреливали или вешали. В разгаре своей Испанской кампании Наполеон узнал, что Австрия, давно уже вооружавшаяся, намерена выступить. Приходилось либо Испанию, либо Францию с Италией доверить кому-нибудь из полководцев. Колебаниям не было места; ошибка Наполеона была вызвана необходимостью, но с этой минуты Испания была потеряна. Армии, которая перестала быть Великой армией, возвеличенной присутствием самого деспота, стали уделять все меньше внимания. Сколько бы она ни совершала доблестных дел, отныне на долю войск, действовавших в Испании, уже не выпадало ни наград, ни повышений.

Положение стало окончательно нестерпимым вследствие того, что рознь, и раньше уже довольно заметная, между Жозефом и Наполеоном все обострялась. Вначале тому были две причины: во-первых, Наполеон не оказывал Жозефу никакой помощи, а маршалы вели себя по отношению к нему вызывающе: во-вторых, у Наполеона относительно Испании возникли новые планы. Жозеф считал, что раз уж его сделали королем, то он и выглядеть должен, как король, что вынужденное пребывание в хвосте армии вряд ли способно подготовить его появление во главе народа и что народ, в котором так сильно выражена гордость, должен особенно делать, чтобы его правителю оказывали почет. Людовик XIV, искушенный в тщеславии, не впал бы в подобную ошибку. Деньги, вывезенные из Пруссии, – около ста миллионов – вовсе не предполагалось израсходовать на этот поход. Наполеон, всегда считавший, что война должна сама себя кормить, не был намерен затрачивать крупные суммы на борьбу с испанцами. Он хотел, чтобы Жозеф сам изыскивал средства на ведение войны; однако Испания даже в мирное время едва ли была в состоянии нести такие расходы. Выставлять подобное требование в тот момент, когда французские войска господствовали лишь на той территории, которая была ими оккупирована и которую они вконец истощали, значило дойти до величайшей нелепости. Но этим дело не ограничилось. Прибыв в Испанию, Наполеон тотчас начал к ней присматриваться, она ему понравилась, и он задумал отхватить от нее кусок. Этот замысел в корне противоречил принятым в Байонне решениям. Беспокойный и пылкий дух Наполеона, лишь в творчестве находивший мимолетное успокоение, без устали открывал в делах новые возможности. Мысль, зародившаяся сегодня, пожирала ту, что увлекала его накануне, и, чувствуя в себе силу преодолеть любые препятствия, этот человек, перед умом которого предел возможного непрерывно отодвигался, как горизонт перед путником, ничего не признавал незыблемым. Наполеона нередко считали вероломным; он был всего лишь непостоянен. В силу этой черты своего характера он менее всякого другого европейского монарха был способен придерживаться конституционного образа правления. Сначала он вполне чистосердечно решил уступить Испанию Жозефу; бесспорно, в Байонне он и не помышлял о том, чтобы завладеть хотя бы одною из ее областей, На обратном пути из Бенавенте, где он, несмотря на все те препятствия, которые могут создать снег, суровая зима и гористая местность, по пятам преследовал англичан, он заехал в Вальядолид и с нетерпением ждал прибытия депутатов города Мадрида. Он вызвал одного из своих придворных, сопровождавшего этих депутатов. Ему не терпелось поскорее уехать во Францию. Дело было ночью, погода – ужасная. Наполеон поминутно открывал окно, чтобы взглянуть на небо и определить, можно ли двинуться в путь. Обращаясь к окружавшим его придворным, он, по своему обыкновению, забрасывал их вопросами, но преимуществу расспрашивая о том, что в Мадриде намерены предпринять и чего, в сущности, хотят испанцы, Ему говорили, что испанцы недовольны; в ответ он стал доказывать, что они неправы, что недовольство с их стороны невозможно, что народы всегда рассуждают здраво, когда речь идет об их кровных интересах, что испанцам дастся возможность освободиться от десятины, неравенства, феодальных повинностей, сбросить с себя иго духовенства. На это ему возражали, что, во-первых, испанец, ничего не зная о положении дел в Европе, не способен оценить эти преимущества, но что зато он по своей гордости никому ничем не желает быть обязанным и что вообще этот народ подобен жене Сганареля, которая хотела, чтобы муж ее колотил. Наполеон рассмеялся и, расхаживая большими шагами по комнате, властно заявил: "Я не знал Испании: она прекраснее, чем я думал. Я сделал брату роскошный подарок; но вы увидите: испанцы наделают глупостей, и она достанется мне. Я разделю ее на пять, больших вице-королевств". Он был удивлен тяготением Испании к союзу с Англией. На испанских королей наполеоновской династии он рассчитывал не больше, чем на ее королей из дома Бурбонов. Он сознавал, что короли как той, так и другой династии при первом удобном случае объявят себя независимыми, как это уже пытались сделать короли голландский и неаполитанский. Наполеон покинул Вальядолид на другой день после того, как с такой поразительной откровенностью раскрыл свои замыслы, и за несколько часов галопом проскакал тридцать миль, отделяющие этот город от Бургоса. Через четыре дня он был в Париже. Изумительная быстрота, с которой он путешествовал, способность противостоять любому утомлению являлись частью его таинственного обаяния; все, вплоть до последнего форейтора, чувствовали, что в этом человеке была какая-то нечеловеческая сила.

[1] "Мы держались того мнения, что обманывать искусно, не вполне скрывая правду, человека столь двуличного, как Наполеон, значило совершать поступок не только не предосудительный, а, напротив, достойный похвалы". Эскоикис, стр. 124.

ГЛАВА XLIII

Заглянем на минуту в покои Тюильрийского дворца, где решались судьбы Европы. Испанская война знаменует собой начало ослабления могущества Наполеона и вместе с тем начало заката его гения. Благополучие мало-помалу изменило и испортило его характер. Он впал в ту ошибку, что чрезмерно восхищался своими успехами и недостаточно презирал королей, своих собратьев. Он упивался отравой лести. Он утвердился в мысли, что для него не существует непосильных предприятий. Он уже не мог переносить противоречия; вскоре малейшее возражение стало им восприниматься как дерзость и к тому же еще как глупость. Так как он неудачно выбирал себе помощников, то обычно увенчивались успехом только те его предприятия, которыми он руководил лично. Вскоре его министрам пришлось делать вид, что они лишь раболепно излагают его мысли. Люди действительно даровитые отказались от своих должностей или, втайне над ними насмехаясь[1], стали притворяться, что разучились думать. В наш век подлинное дарование не может не сочетаться со взглядами хоть сколько-нибудь либеральными; Наполеон сам является тому примером, и это считается самым тяжким из его преступлений.

[1] Например, граф Реаль.

ГЛАВА XLIV

УПРАВЛЕНИЕ

У императора было двенадцать министров[1] и свыше сорока членов Государственного совета, представлявших ему доклады о делах, которые он поручал их рассмотрению. Министрам и начальникам особых ведомств были подчинены сто двадцать префектов. Каждый министр четыре или пять раз в неделю представлял Наполеону от шестидесяти до восьмидесяти проектов декретов; каждый из этих проектов подробно излагался в докладе, который министр читал императору. По менее важным делам император давал свое одобрение пометкою на полях докладов. Все декреты, подписанные императором, передавались министрами герцогу Бассанскому, который оставлял у себя оригиналы, а министрам отсылал копии за своей подписью. Когда император находился в походе или путешествовал, те из министров, которые не сопровождали его, посылали свои портфели герцогу Бассанскому, а тот представлял его величеству декреты и читал ему доклады. Нетрудно установить причину влияния этого герцога, который первоначально был простым секретарем, а затем мало-помалу добился того, что стал значиться в списке высших сановников империи, непосредственно за министрами, хотя не имел собственного ведомства. Герцог Бассанский был всемогущ среди министров и префектов, испытывавших перед ним страх. Никто не мог повлиять на Наполеона в тех делах, которые ему были понятны. Поэтому все его декреты организационного порядка, все то, что, если можно так выразиться, относилось к области чистого разума, свидетельствовало о выдающемся даровании. Но в тех случаях, когда надо было располагать точными сведениями, Наполеона – если министр того ведомства, к которому данный вопрос относился, действовал в согласии с государственным секретарем – обманывали при первом же докладе по этому вопросу, а он из гордости и лени потом не менял своего решения. Что касается назначения должностных лиц, то здесь Наполеон исходил из общих правил, основанных на чрезвычайном презрении к человечеству. Казалось, он говорил себе: "Когда речь идет о людях, которых я лично не знаю, то я меньше буду обманут, если буду судить о них по их мундиру, позволяющему мне зачислить их в определенную категорию, чем если стану полагаться на отзывы министров". Нелепейшие назначения были делом вполне обычным. Желая приучить к почтительности народ, по природе насмешливый и остроумный, он упразднил светский разговор. Отныне узнавать людей, состоявших у него па службе, он мог только по каким-нибудь особым успехам или по докладам министров. Уезжая после путешествия по Голландии из этой страны, он с презабавным простодушием сказал: "Плохо здесь у нас обстоит дело по части префектов".

[1] В 1810 году это были: герцоги Масский, Кадорский, Фельтрский, Гаэтский, Отрантский, Монталиве, Молльен, Сессак, Декрес, Биго-Преамене и герцог Бассанский. Впоследствии к их числу прибавился еще министр торговли Сюсси.

ГЛАВА XLV

Тринадцать с половиной лет непрерывных успехов привели Александра Великого почти к безумию. Удача, длившаяся ровно столько же времени, вызвала такое же безумие у Наполеона. Вся разница в том, что македонский герой имел счастье умереть вовремя. Какая великая слава сохранилась бы за Наполеоном – завоевателем, если бы пушечное ядро сразило его в вечер сражения под Москвой! Англия и то, что писалось в этой стране, могли предотвратить безумие современного нам героя. К несчастью для него, меры, которые он, негодуя на английскую прессу, принимал против нее, выполнялись слишком усердно. В настоящее время эта пресса, столь ненавистная ему, является единственным его утешением. В 1808 году, вследствие изменений, которые гордость, в продолжение восьми лет не встречавшая противодействия, и корономания произвели в гениальной натуре Наполеона, оказалось, что из двенадцати его министров по меньшей мере восемь были посредственнейшие люди, единственная заслуга которых заключалась в том, что они изнуряли себя работой. Герцог Бассанский, пользовавшийся огромным влиянием во всех делах, кроме военных, человек учтивый и обходительный в светских салонах, в рабочем кабинете обнаруживал свое полное ничтожество. Он не только сам не питал великих замыслов, но и не понимал их у других. Все неизбежно мельчало в его мышлении. У него было ровно столько таланта, сколько требуется для журналистики, – с этого занятия он начал в Париже свою карьеру. Правда, должность, им занимаемая, обязывала его день и ночь находиться при властелине. Человек с твердой волей не мог бы терпеливо сносить переменчивый прав и гневные вспышки императора, и, как бы искусно он ни соблюдал этикет, выражение его лица раздражало бы монарха. Герцог Бассанский назначал всех префектов Франции. Он требовал от них лишь одного таланта – умения извлекать из населения требуемые средства, не возбуждая громкого ропота. Несчастные префекты, исполненные тщеславия, изнемогавшие от работы, тратившие все свое жалованье на представительство, которое поглощало огромные средства, каждое утро, раскрывая "Moniteur", дрожали от страха при мысли, что найдут в нем приказ о своей отставке. Одним из испытаннейших способов угодить начальству для них являлось уничтожение последних искр общественного мнения, в те времена, как и ныне, именовавшегося якобинством.

ГЛАВА XLVI

ЕЩЕ ОБ УПРАВЛЕНИИ

В 1811 году одна маленькая сельская община задумала использовать некоторое количество булыжника, стоимостью в шестьдесят франков, забракованного инженером, руководившим постройкой шоссейной дороги. Понадобилось четырнадцать заключений префекта, су-префекта, инженера и министра. В результате величайших усилий и самых настойчивых хлопот требуемое разрешение было получено через одиннадцать месяцев после того, как ходатайство было подано. Но к тому времени рабочие, строившие дорогу, уже использовали этот булыжник для засыпки каких-то ям. Мелкий чиновник, неизбежно невежественный, получающий от правительства жалованье и корпящий над бумагами в уголке министерской канцелярии, разрешает в Париже, за двести лье от сельской общины, дело, которое трое деревенских выборных за два часа уладили бы наилучшим образом. Факты, столь очевидные и повторявшиеся по пятьсот раз в день, не могли оставаться незамеченными. Но главной задачей было принизить гражданина, и особенности же не давать французам что-либо обсуждать сообща, по гнусному обычаю, усвоенному ими во времена якобинства[1]. Не будь этих мелочных предосторожностей, пожалуй, снова появилось бы то чудовище, к которому все правительства, последовательно сменявшие друг друга и эксплуатировавшие Францию, питали одинаковую ненависть и о котором я уже говорил: я имею в виду общественное мнение. Легко понять причину той огромной работы, от которой погибали министры Наполеона. Париж притязал на то, чтобы распоряжаться всем без исключения во Франции. Все дела, вершившиеся в стране, приходилось поручать людям, которые, будь они даже орлами, неизбежно были в них несведущи[2]. Нельзя не отметить, что образ жизни чиновника естественно приводит к полному его отупению. Поступив на службу в канцелярию, он свои старания обращает по преимуществу на то, чтобы выработать красивый почерк и сноровку в употреблении сандарака. В дальнейшем весь характер его деятельности заставляет его постоянно подменять содержание видимостью. Если ему удается раз навсегда приобрести внушительную осанку, ему больше не о чем беспокоиться. Личные интересы всегда побуждают его отдавать предпочтение человеку, говорящему о вещах, которых не видел. Будучи одновременно свидетелем и жертвой самых мерзких интриг, чиновник сочетает пороки придворного быта со всеми дурными навыками, присущими нищете, в которой он прозябает на протяжении двух третей своей жизни. Таковы были те люди, которым император предоставил Францию; но он мог презирать их. Император хотел, чтобы Францией управляли мелкие чиновники, получающие тысячу двести франков жалованья в год. Чиновник составлял проект, а министр из тщеславия проводил его. Нам могут дать представление об этой эпохе счета поставщиков, снабжавших министерства бумагой; они достигали колоссальных цифр. Столь же, если не более, характерно огромное количество ненужной и по необходимости плохой работы, которую выполняли несчастные министры и бедняги префекты. Так, например, одна из главных обязанностей префектов заключалась в том, что они собственноручно писали все донесения, даже все копии одного и того же донесения, отправляемые в Париж, в различные министерства. Чем больше времени они тратили на подобную работу, тем больше все дела во вверенных им департаментах приходили в упадок. Лучше всего дело обстояло в Майниском департаменте, префект которого, Жан Дебри, открыто высмеивал бюрократов, сидевших в министерстве.

[1] Нынешнее правительство так тиранично, как только возможно. 31 декабря 1817 года. [2] По всей вероятности, некоторым иностранцам весьма приятно было бы вспомнить, каким образом законы или декреты проводились в жизнь.

ГЛАВА XLVII

В чем же заключались достоинства императорской системы управления, заставляющие так жалеть о ней сейчас как во Франции, так и в Бельгии, Пьемонте, Римской области и Флоренции? Они заключались в общих положениях и основных декретах, продиктованных необычайно трезвым и ясным умом, в том, что в управлении этими странами были полностью уничтожены все злоупотребления, укоренившиеся за два – три столетия господства аристократии и власти, приверженной беззаконию. Общие правила, которыми руководствовалась французская администрация, охраняли лишь две вещи: труд и собственность. Этого было достаточно, чтобы внушить населению пылкую любовь к новому строю. Вдобавок, если очень часто решения министерства, приходившие из Парижа через полгода, и казались смешными по тому незнанию фактов, которое в них обнаруживалось, зато по крайней мере они всегда были беспристрастны. А ведь существует страна (не стану называть ее), где самый незначительный мировой судья не может послать повестки, не совершив вопиющей несправедливости в пользу богатого против бедного[1]. Этот порядок был нарушен только в период французского владычества. Каждый, кто хотел работать, мог быть уверен, что достигнет благосостояния. Появился огромный спрос на все товары. Покровительство, оказываемое правосудию и труду, заставляло мириться с рекрутским набором и высокими косвенными налогами. Состоявший при императоре Государственный совет отлично понимал, что единственно разумной была бы система, при которой каждый департамент сам бы оплачивал своего префекта, свое духовенство, своих судей, содержание своих шоссейных и проселочных дорог, а в Париж поступали бы только суммы, необходимые для содержания императора, войска, министров и для общих расходов. Мысль об этой системе, столь несложной, приводила министров в ужас. Император уже не мог бы тогда обирать общины, а ведь во Франции монархи чрезвычайно любят этим заниматься[2]. Когда народ перестанет давать себя дурачить громкими фразами[3], эта система будет введена, и королю придется даже префектов и мэров больших городов выбирать из числа кандидатов, предлагаемых этими городами[4], а маленькие города сами будут назначать своих мэров сроком на один год. Пока это не произойдет, не будет подлинной свободы и членам парламента негде будет получать надлежащую подготовку. Все те, кто достойным образом проявил себя в наших законодательных собраниях, в свое время участвовали по назначению народа и управлении департаментами. Вместо того чтобы поручить решение дел мелким чиновникам, эту работу возложат на богатых граждан, причем платою за нес им будет служить, как теперь попечителям больниц, удовлетворенное тщеславие. Но все это идет вразрез с управлением, построенным на громких фразах, и с интересами людей, сидящих в канцеляриях, – иными словами, с роковым влиянием эгоистичного Парижа[5].

[1] Замечания г-на Дальпоццо, Италия, 1817 год. [2] Все удивлялись тому, что герцог де Шуазель так долго удерживал власть, несмотря на происки г-жи Дюбарри. В тех случаях, когда его положение становилось особенно шатким, он под предлогом неотложных дел являлся к Людовику XV и спрашивал его о том, как следует распорядиться пятью – шестью миллионами излишков, получившихся благодаря проведенной им строгой экономии в военном ведомстве: при этом он замечал, что неудобно было бы внести их в королевскую казну. Король понимал, что это значит, и говорил Шуазелю: "Посоветуйтесь с Бертеном; дайте ему три миллиона, а остаток я дарю вам". Король не был уверен в том, что с преемником Шуазеля ему будет так же легко столковаться. [3] Иными словами, когда народ получит свободу печати. [4] Людьми, платящими не менее ста франков налога. [5] Все те писаки, которые позорят литературу и прислуживаются к победителям, восхваляя их заносчивость и осыпая оскорблениями побежденных, получают средства для жизни из какой-нибудь канцелярии. См. биографии Мишо (Вильмен, Оже, Роже).

ГЛАВА XLVIII

О МИНИСТРАХ

Великим несчастьем для Наполеона было то обстоятельство, что на престоле он проявил три слабости, отличавшие Людовика XIV. Он по-ребячески увлекся великолепием придворной жизни; он назначал министрами глупцов и, если и не заявлял, как Людовик XIV по поводу Шамильяра, что он их воспитывает, то, во всяком случае, считал себя способным разобраться в любом деле, как бы ни были нелепы те доклады, которые они ему представляли. Словом, Людовик XIV боялся талантливых людей, а Наполеон их не любил. Он держался того мнения, что во Франции никогда не будет сильной партии, кроме якобинцев. Он устранил от дел Люсьена и Карно, выдающихся людей, обладавших именно теми качествами, которых ему самому недоставало. Он любил – или терпел около себя – Дюрока, князя Невшательского, герцога Масского, герцога Фельтрского, герцога Бассанского, герцога Абрантеса, Мармона, графа де Монтескью, графа Сессака, и т. д., и т. д., – все они были людьми вполне порядочными и достойными уважения, но общество, склонное к насмешке, всегда считало их тупицами. Когда отравленный воздух двора вконец развратил Наполеона и развил его самолюбие до болезненных размеров, он уволил Талейрана и Фуше, заменив их самыми ограниченными из всех своих льстецов (Савари и герцог Бассанский). Император дошел до того, что считал себя способным в течение двадцати минут разобраться в любом, самом сложном вопросе. Путем невероятного, непосильного для всякого другого человека напряжения внимания он старался понять сущность доклада, донельзя многословного и беспорядочного – словом, доклада, составленного глупцом, не имевшим представления о данном предмете. Графа де С[ессака], одного из своих министров, Наполеон называл "старой бабой" и, однако, не увольнял его. Созвав, по возвращении из какого-то путешествия, своих министров, он сказал им: "Я не Людовик XV, я не меняю министров каждые полгода". После этого вступления он перечислил им все те недостатки, которые им приписывались. Ему казалось, что он знает все и обо всем осведомлен и что ему нужны только секретари, которые излагали бы его мысли. Это, может быть, справедливо для главы республики, ибо там государство извлекает пользу из способностей даже самого заурядного гражданина, но не для правителя деспотии, не терпящей никаких представительных учреждений, никакого незыблемого закона!

Самые большие успехи герцог Бассанский пожинал в тех случаях, когда ему удавалось угадать еще не высказанное мнение императора по тому или иному вопросу. Не такую роль играл Сюлли при Генрихе IV, и такую роль не взял бы на себя ни один порядочный человек, призванный служить монарху, в особенности если этот монарх, обуреваемый чудовищной жаждой деятельности, всякое ассигнование пятидесяти франков желал облечь в форму особого декрета.

ГЛАВА XLIX

ЕЩЕ О МИНИСТРАХ

Вот уже двести лет, как министрами во Франции называют людей, подписывающих четыреста официальных бумаг в день и дающих званые обеды; какое нелепое существование! При Наполеоне эти бедняги изнуряли себя работой, и притом такой, в которой мысль не участвовала, то есть самой нелепой. Чтобы угодить императору, надо было всегда уметь ответить на вопрос, занимавший его в ту минуту, когда к нему являлись. Например, назвать общую стоимость инвентаря всех военных госпиталей. Министра, который не мог ответить на подобный вопрос без запинки и с таким видом, точно он весь день только об этом и думал, смешивали с грязью, даже если бы по своим дарованиям он был равен герцогу Отрантскому. Когда Наполеон узнал, что Крете, лучший министр внутренних дел, который когда-либо ему служил, смертельно заболел, он сказал: "Так и должно быть. Человек, которого я назначаю министром, через четыре года уже не должен быть в состоянии помочиться. Это большая честь для его семьи, а ее судьба навсегда обеспечена". Такого рода деятельность доводила несчастных министров до полного одурения. Почтенному графу Дежану однажды пришлось взмолиться о пощаде. Он под диктовку императора вычислял военные расходы и до такой степени опьянел от цифр и подсчетов, что вынужден был прекратить работу и сказать Наполеону, что ничего уже больше не понимает. Другой министр заснул над своими бумагами в то время, когда Наполеон говорил с ним, и проснулся только через четверть часа, причем во сне продолжал разговаривать с императором и отвечать ему: а это был один из самых даровитых министров Наполеона. Министры бывали в милости периодами, длившимися от одного месяца до шести недель. Когда кто-нибудь из этих несчастных замечал, что он уже не пользуется благоволением своего повелителя, он начинал работать с удвоенным рвением, его лицо становилось желтым, и он еще больше заискивал перед герцогом Бассанским. Внезапно, совершенно неожиданно для всех, опальные сановники снова оказывались в чести: их жены снова получали приглашения на интимные придворные вечера, и министры не помнили себя от восторга. Такая жизнь убивала человека, но скучать при этом было некогда. Месяцы летели, словно дни. Когда император бывал доволен своими министрами, он назначал им дотацию в десять тысяч ливров годового дохода. Однажды, убедившись в том, что по вине герцога Масского он сделал какой-то крупный промах, Наполеон повалил герцога в его красной мантии на диван и несколько раз ударил кулаком; на другой день, устыдившись этой выходки, он послал герцогу шестьдесят тысяч франков. Я слышал, как один из самых храбрых его генералов (граф Кюриаль) доказывал, что пощечина, полученная от императора, является не бесчестием, а лишь выражением недовольства главы Франции. Это верно, но рассуждать так можно, лишь отрешившись от многих предрассудков. В другой раз император каминными щипцами прибил князя Невшательского. Герцог Отрантский, единственный из министров Наполеона, обладавший действительно выдающимся умом, самовольно освободил себя от той огромной канцелярской работы, посредством которой остальные министры старались снискать благоволение монарха. Князь Беневентский был только primus inter pares[1], а его pares, министры других дворов, были не более как глупцы. Ему никогда не приходилось преодолевать значительные затруднения. Герцог Отрантский сумел спасти правительство, окруженное врагами, а установленный им неусыпный надзор уживался с некоторой видимостью свободы и нимало не стеснял огромное большинство французского народа. Герцоги Масский и Фельтрский неспособны были даже на то, чтобы заниматься механической канцелярской работой. Император, которого раздражала бездарность герцога Фельтрского, поручил графу Лобо просматривать все, что тот писал; морской министр граф Декре и министр внутренних дел Монталиве, будучи умными людьми, однако, делали одни только глупости: первый не догадался выслать под видом пиратских судов двести фрегатов и этим сокрушить английскую торговлю; он не сумел достаточно быстро обучить матросов на Зейдерзе и совершил еще тысячу других оплошностей. По милости второго "почетные стражи", которые должны были задержать каких-нибудь пятьсот – шестьсот болтунов, бранивших правительство в кофейнях, вместо этого самым несправедливым и возмутительным образом повергли в скорбь тысячи семейств. Но граф Монталиве хотел стать герцогом. А между тем он был выдающийся человек! В 1810 году голос общества подсказывал императору целый ряд назначений. В министры юстиции прочили Талейрана, Фуше или Мерлена; в начальники генерального штаба – Сульта; в военные министры – Карно или маршала Даву; главным интендантом предлагали назначить Дарю; министром внутренних дел – Шап-таля; министром финансов – Мольена или Годена; государственным секретарем Реаля; начальниками особых ведомств намечали Беранже, Франсе, Монталиве, Тибодо; членами Государственного совета – Левуайе д'Аржансона, Лезе-Марнезиа, графа Лобо, Лафайета, Сэ, Мерлен де Тионвиля. Как известно, Наполеон отчасти последовал этим указаниям. Все же в числе его министров оказалось четыре – пять человек столь ничтожных, что назначение их, бесспорно, свидетельствует о ненависти Наполеона к талантливым людям. Через несколько лет состав его министров, несомненно, стал бы значительно хуже. Люди, в годы революции приобретшие подлинный опыт в государственных делах, за это время окончательно прониклись бы отвращением к политике или вымерли бы, а молодые люди, которые пришли бы им на смену, только стремились перещеголять друг друга в раболепстве. Угодить герцогу Бассанскому было для всех величайшим счастьем. Выказать при дворе этого герцога способность мыслить – значило навсегда погубить себя и его глазах. Его любимцами были те, о ком молва утверждала, что они не умеют читать.