355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Фредерик Стендаль » Жизнь Наполеона » Текст книги (страница 10)
Жизнь Наполеона
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 03:32

Текст книги "Жизнь Наполеона"


Автор книги: Фредерик Стендаль



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА LXXIII

МАРМОН[1] Доехав до аванпостов французской армии, генералы остановились, чтобы предъявить маршалу Мармону свои охранные грамоты, которые он должен был визировать. и уведомили его о цели своей поездки. Он, казалось, смутился и сквозь зубы что-то пробормотал о предложениях, которые ему сделал князь Шварценберг и которые он, по-видимому, не оставил без внимания. Однако, прибавил он, обращаясь к делегатам, пораженным его словами, то, что он теперь узнал, меняет положение дела, и он прекратит свои сепаратные переговоры. Наступило молчание: вскоре один из маршалов прервал его, сказав, что проще всего было бы ему, Мармону, присоединиться к ним и совместно с ними вести в Париже переговоры, которые им поручены. И действительно, Мармон поехал с ними. Но в каких целях! Это выяснилось из последующих движений вверенного ему корпуса. Маршалы оставили его наедине с князем Шварценбергом, а сами отправились к императору Александру выполнить возложенное на них поручение. Он отослал их к Сенату. Александр еще не принял окончательного решения и не помышлял о Бурбонах. Он не понимал, что очутился в руках двух интриганов, из которых в особенности один, Талейран, думал только о том, как бы отомстить за себя[2]. Когда офицер, проводивший маршалов до аванпостов армии, доложил, вернувшись в Фонтенебло, что Мармон отправился вместе с делегатами в Париж и что он видел его запрятавшимся в глубине их кареты, все были изумлены, а некоторые лица высказали даже подозрения. Но Наполеон, с неизменным своим доверием к тем, кого он считал своими друзьями, ответил, что если Мармон поехал вместе с делегатами, то только – он в этом убежден – с целью услужить ему, насколько это в его силах. В отсутствие делегатов в Фонтенебло был созван военный совет с участием всех генералов армии. Нужно было решить вопрос о том, что следует предпринять, если предложения маршалов будут отвергнуты. Вместе со всеми другими был вызван и дивизионный генерал Суам, в отсутствие Мармона командовавший его корпусом. Зная о тайных сношениях Мармона с неприятелем, он вообразил, что все открылось и что по прибытии в Фонтенебло он будет расстрелян. Поэтому он, вместо того чтобы явиться, как было приказано, в Фонтенебло, в ночь на 5 апреля двинул свой корпус в ближайшие окрестности Версаля. Тем самым он отдал себя во власть союзников, занимавших этот город, и оставил расположенные в Фонтенебло войска без авангарда. Солдаты Суама, не знавшие, какие он получил инструкции, доверчиво повиновались ему. Лишь на другое утро они с ужасом увидели, в какую ловушку он их завлек. Они хотели перебить своих начальников, и нельзя не признать, что этим они явили бы миру полезный пример. Если бы кто-нибудь из их полковников и генералов обладал хотя бы малой долей той твердости духа, какая некогда была обычной в войсках республики, он убил бы Суама и привел бы корпус назад в Эссонн. Вряд ли нужно пояснять, что отпадение в столь критическую минуту корпуса Мармона решило судьбу переговоров, порученных маршалам. Лишившись третьей части небольших своих сил, Наполеон перестал быть предметом страха для союзников. 11 апреля в Фонтенебло было подписано соглашение. Мы остановились на этих подробностях потому, что предательство маршала Мармона по отношению к его другу и благодетелю не было должным образом оценено. Не защита им Парижа и не его капитуляция в Париже являются тем, что заслуживает особого внимания, а последующие его действия, благодаря которым его имя будет известно отдаленному потомству.

[1] Эта глава также дословно переведена из ? 54 "Edinburgh Review". Лицо, которому вменяются в вину описанные в ней поступки, несомненно, имеет что сказать в свое оправдание. [2] См. правдивое описание событий, происходивших в апреле 1814 года, у г-на де Прадта.

ГЛАВА LXXIV

На другой день после того, как г-ну де Т[алейрану] удалось убедить союзных монархов в том, что вся Франция требует восстановления Бурбонов, он явился в Сенат, который с обычным своим малодушием назначил то временное правительство, какое было ему предложено. 2 апреля Сенат низложил Наполеона; 3-го Законодательный корпус присоединился к решению Сената. В ночь с 5 на 6 апреля монархи объявили, что они несогласны признать первое отречение императора, отказавшегося от престола в пользу своего сына. Император Александр велел передать Наполеону, что ему и ею семье готовы предоставить владения, куда они смогут удалиться, и что императорский титул будет за ним сохранен.

ГЛАВА LXXV

Оставим ненадолго Наполеона на острове Эльба. События вскоре заставят нас вернуться туда. Временное правительство из уважения, думается мне, к монархам, избравшим белую кокарду, запретило трехцветную кокарду и предписало ношение белой. "Отлично, – сказал Наполеон, в то время еще находившийся в Фонтенебло, – вот готовый знак для моих сторонников, если когда-либо они снова воспрянут духом". Армия испытывала сильнейшее раздражение. Это мероприятие могло бы служить эпиграфом для правления, вслед за тем установленного. Оно было тем более нелепо, что ведь имелся весьма благовидный предлог: Людовик XVIII, в те годы по праву старшего из братьев короля титуловавшийся Monsieur, носил трехцветную кокарду с 11 июля 1789 по 21 мая 1792 года[1]. Сенат выработал конституцию, представлявшую собою договор между народом и одним лицом. Ею был призван на престол Людовик-Станислав-Ксавье. Этот властитель, образец всех добродетелей, прибыл в Сент-Уан. К несчастью для нас, он не дерзнул довериться собственному своему разуму, столь глубокому[2]. Он счел нужным окружить себя людьми, которые знали Францию. Подобно всем, он высоко ценил дарования герцога Отрантского и князя Беневентского. Но по свойственному ему великодушию он забыл о том, что честность не являлась отличительной чертой характера этих людей. А они сказали себе: "Немыслимо, чтобы король обошелся без нас. Пусть попробует для начала править самостоятельно: через год мы будем первыми министрами". Был всего один шанс за то, что их расчет не оправдается, и этот шанс представился спустя два года: король нашел молодого человека, более даровитого, чем они, из которого он сделал выдающегося министра. В 1814 году развращенный до мозга костей человек, пользовавшийся доверием короля, наградил Францию самыми смехотворными министрами, каких только она видела за много лет. Так, например, министерство внутренних дел было вверено человеку, более обходительному, чем все несколько грубоватые министры Наполеона, вместе взятые, но твердо убежденному, что жить в особняке министра внутренних дел и давать там званые обеды – значит возглавлять это министерство. Во всех своих стадиях революция не видела ничего более скудоумного, чем этот кабинет министров[3]. Если бы у них было хоть сколько-нибудь энергии, они творили бы зло; по-видимому, воля у них не отсутствовала, но они были бессильны[4]. Король по великой своей мудрости терзался бездействием своих министров. Он настолько отдавал себе отчет в их умственном убожестве, что приказал одному из них доставить ему "Биографии современников" и никого не назначал ни на какую должность, не ознакомившись предварительно с соответствующей статьей этого справочника[5].

[1] Гобгауз , т. I, стр. 91. [2] Стиль нарочито наивный. [3] Кто это сказал? Гобгауз? Нет; не помню, кто именно. [4] Де Сталь, I, 127. Когда народы что-нибудь значат в общественных делах, все эти салонные умы не на высоте событий. Нужны люди с принципами. [5] Said by Doligny (слова Долиньи).

ГЛАВА LXXVI

Мы позволим себе говорить до известной степени свободно о некоторых ошибках этого кабинета министров. Согласно Хартии, равно как и волею наших сердец, король неприкосновенен – и это главным образом потому, что ответственность лежит на его министрах. Король еще не знал во Франции ни людей, ни положения дел. Его правление в 1818 году показывает, что его великая мудрость в состоянии совершить, когда пораженные слепотой советники не направляют ее на ложный путь. Людовик XVIII прибыл в Сент-Уан[1]. Ему надлежало беспрекословно принять конституцию, выработанную Сенатом. Поскольку Бонапарт, осуществляя тиранию, тем самым как бы отрекся от звания сына революции, Людовику представлялся благоприятный случай украсить себя этим титулом. Шаг, о котором идет речь, в то время разрешил бы все затруднения и не помешал бы третьему или четвертому его преемнику, как только опасность миновала бы, величать себя "королем божьей милостью" и говорить о "законной" династии. Что до самого короля, то его царствование протекло бы счастливо и спокойно, а Бонапарт был бы совершенно забыт. Аббат де Монтескью представил его величеству докладную записку, в которой, говоря о вводной статье конституции, он заявлял: "Несомненно, следует сказать: король Франции и Наварры, я даже полагаю, что следует именовать все это королевским эдиктом". 14 июня конституция была представлена обеим палатам, собравшимся во дворце Законодательного корпуса. Канцлер, самый смехотворный из министров, заявил представителям нации, что "прошло несколько лет с тех пор, как божественное провидение призвало их короля на престол его предков..., что, находясь в полном обладании своими наследными правами на королевство Франции, он не желает осуществлять власть, полученную им от бога и от предков, иначе как поставив, по собственной воле, известные пределы своему могуществу..., что, хотя вся полнота власти во Франции сосредоточена в особе короля, его величество желает последовать примеру Людовика Толстого, Филиппа Красивого, Людовика XI, Генриха II, Карла IX и Людовика XIV и внести изменения в порядок пользования этой властью". Нельзя не признать, что ссылка на Карла I и Людовика XIV была довольно забавна. Выразив далее пожелание изгладить из анналов Франции все то, что произошло в его отсутствие, король обещал свято соблюдать конституционную Хартию, которую он "добровольно, свободным осуществлением королевской власти, за себя и своих преемников дарует и жалует своим подданным"[2]. Необходимо указать, что советники короля, убедив его отвергнуть изданным в Сент-Уане манифестом выработанную Сенатом конституцию, сочинили для него проект другой конституции, которую он обещал даровать народу. После того как король прибыл в Париж, в министерском особняке на Вандомской площади была созвана комиссия, составленная из трех десятков салонных умников – самых покладистых законодателей, каких только сумели сыскать: они разбили это резюме на параграфы и изготовили Хартию, даже не подозревая, что именно они пишут. Никому из этих жалких людей не пришла мысль, что они подготовляют мировую сделку между партиями, разъединяющими Францию. Король неоднократно просил их формулировать обязательство выполнить все обещания, данные им в Сент-Уанской декларации. Этой самой кое-как состряпанной конституции предшествовала мудрая речь канцлера, выдержки из которой приведены выше. Добродетельный Грегуар, дерзнувший в ту пору, когда столица Франции была объята этим припадком недомыслия, выставить некоторые, признанные всей Европой общие положения касательно свободы, был обвинен литераторами в том, что он стремится возродить анархию; Ламбрехтса и Гара, возражавших против чрезмерной поспешности, презрительно обозвали метафизиками. Бенжамену Констану, который учит Францию правильно мыслить, был дан настоятельный совет хранить молчание, как нельзя более пристойное чужестранцу, малосведущему в наших нравах и обычаях. Наконец, эта Хартия, столь мудро изготовленная, была прочтена обеим палатам, и нельзя сказать даже, что она была ими принята. Палаты проголосовали бы все, чего бы от них ни потребовали, даже коран, ибо таковы уж люди во Франции. При подобного рода обстоятельствах сопротивление большинству расценивается кик смешное тщеславие. "Главное во Франции – это поступать так, как все другие". Изображение Панургова стада вполне могло бы стать нашим гербом. Неразумное опущение этой формальности лишило власть короля всякой подлинной законности[3]. Во Франции даже дети, посещающие коллеж, рассуждают следующим образом: "Всякий человек имеет полную и неограниченную власть над самим собой: он может передать часть этой власти другим. Двадцать восемь миллионов человек не могут голосовать, но эти двадцать восемь миллионов могут избрать тысячу депутатов, которые будут голосовать вместо них: следовательно, без решения, свободно принятого собранием народных представителей, во Франции не может существовать законная власть, а может существовать лишь власть наиболее сильного"[4].

[1] Все дальнейшее точным образом переведено из "Истории ста дней" Гобгауза. [2] "Moniteur" от 15 апреля 1814 года. [3] Комическая окраска для разнообразия; впрочем, сама тема этого требует. [4] Is that took from Jefferson?

ГЛАВА LXXVII

Поведение всех министров было не выше этого уровня. Представители власти, которых они решились сместить, были заменены людьми ничтожными или покрывшими себя позором. Вскоре все стали с удивлением замечать, что число сторонников Бурбонов уменьшается с каждым днем. Множество безрассудных поступков, совершенных министрами, убедило народ в том, что король в глубине души является заклятым врагом Хартии. Эти министры все время вспоминали двор Людовика XVI и судьбу Тюрго. Будучи уверены в том, что королевская власть снова проявит себя во всей полноте и щедро наградит тех, кто, почитая ее в "тяжелые дни", сумел угадать ее намерения, эти жалкие люди все свои помыслы устремили на то, чтобы, состязаясь в раболепстве, повышаться в чинах.

ГЛАВА LXXVIII

Что бы ни говорили об этом Монтескье и все прочие, существуют только два вида правительств: правительства народные и правительства, покоящиеся на особых основаниях. К первому разряду относятся все те правительства, в основе которых лежит принцип, что все права и вся власть всегда принадлежит нации в целом, сосредоточены в ней, ведут начало от нее и существуют только благодаря ей и для нее. Ко второму разряду мы относим все те правительства, каковы бы они ни были, которые зиждутся на признании законными иных источников прав и власти, нежели воля народа, как-то: божественного права, права рождения, общественного договора, формально заключенного или подразумевающегося, при котором обе стороны вырабатывают условия, подобно двум чуждым друг другу державам[1]. Несмотря на то, что наша Хартия была порочна по существу, что она не являлась даже тем, чем была английская конституция 1688 года, а именно – договором между народом и одним человеком, она могла бы удовлетворить всех. Французский народ по своей детской наивности не стал бы очень внимательно к ней присматриваться. К тому же эта Хартия не так уж плоха, и, если когда-нибудь ее станут соблюдать, Франция будет очень счастлива, более счастлива, чем Англия. В наш век невозможно составить плохую хартию: любой из нас способен в полчаса написать превосходный документ подобного рода. То, что во времена Монтескье было бы высшим усилием гения, в наши дни является общим местом. Наконец, всякая хартия хороша, если только она выполняется[2]. Чтобы уберечь престол мудрейшего и лучшего из королей от бурь, достаточно было внушить народу убеждение, что Хартию намерены соблюдать. Но духовенство и дворянство сделали все, что было в их силах, чтобы разубедить короля в необходимости ее соблюдения. Сто тысяч священников и сто пятьдесят тысяч разъяренных дворян оказались подчинены, как и все остальные французы, лишь надзору восьми глупцов, только и помышлявших, что о голубой орденской ленте. Дворяне притязали и продолжают притязать на возвращение им земель. Что могло быть проще, чем назначить им в возмещение стоимости этих земель ренту от казны? Тем самым эти люди, не имеющие своего мнения и руководствующиеся только своими личными интересами, оказались бы тесно связанными, как с неким неизбежным злом, с государственным кредитом и с Хартией. Министры, в каждой строке, которую они писали, и на каждом званом обеде, который они давали, извращавшие дух Хартии, вскоре стали позволять себе постоянные фактические ее нарушения. Всякий раз, когда жена маршала Нея бывала при дворе, она возвращалась оттуда с глазами, полными слез[3].

[1] "Комментарий к Духу законов", стр. 13 – 14. Льеж, 1817. [2] Мысль Б[енжамена] Констана. [3] Допрос маршала Нея.

ГЛАВА LXXIX

1. Статья 260 сохраненного Хартией Уложения о наказаниях запрещает, под страхом тюремного заключения и штрафа, принуждать французов соблюдать религиозные праздники и воскресный отдых и прекращать работу в эти дни. Полицейский ордонанс, составленный к тому же в нелепых выражениях, предписывал совершенно обратное. Этим приказом французам всех вероисповеданий вменялось в обязанность украшать фасады своих домов на всех улицах, по которым следовали процессии "тела господня". Немедленно принялись устраивать эти процессии, вскоре сделавшиеся предметом насмешек всех партий. Католическая религия будет высмеиваться во Франции до тех пор, пока она не получит возможность раздавать выгодные места. Те, кто ее исповедует, давно уже утратили веру. Религия во Франции лишилась всякого авторитета с того времени, как аббат Мори попытался использовать ее для защиты привилегий дворянства. 2. 10 июня, через шесть дней после обнародования Хартии, утверждавшей свободу печати (статья 8), ордонансом министра внутренних дел была восстановлена цензура. Самое нелепое то, что ордонанс этот был превращен в закон. Пройдет еще много времени, пока правительство во Франции научится думать о будущем. 3. 15 июня и 15 июля были изданы два ордонанса о порядке вербовки королевской гвардии, представлявшие собою нарушение, к ущербу для армии, статьи 12 Хартии. 4. Ордонансами от 21 июня и 6 июля был учрежден Государственный совет, которому вопреки статье 63 были присвоены функции чрезвычайного суда. 5. 27 мая статья 15, самая важная из всех, гласящая, что законодательная власть принадлежит королю, пэрам и депутатам, была нарушена, по ничтожному поводу, изданием ордонанса об отмене налога, установленного законом от 22 вантоза XII года[1]. 6. 16 декабря офицеры, не состоявшие на действительной службе, были переведены на половинный оклад, что прямо противоречило статье 63. Эта мера, быть может, и являлась необходимой, но следовало подготовить соответствующий закон, подготовить его с душевным трепетом, с благоговением, ввести его на один год. С этого момента армия была утрачена для Бурбонов. Во Франции из каждых десяти человек восемь в тот или иной период побывали на войне, а остальные два удовлетворяют свое тщеславие тем, что разделяют чувства, царящие в армии. В эти годы из уст в уста передавались рассказы, возбуждавшие недовольство. Один из герцогов, член царствующего дома, спрашивает офицера, в каких кампаниях тот участвовал. "Во всех". "В какой должности?" "В качестве адъютанта императора". Герцог оборачивается к нему спиной. Другой офицер на тот же вопрос отвечает, что он прослужил двадцать пять лет. "Двадцать пять лет разбоя!" На одном из смотров остались недовольны гвардией, и этим старым воякам, прославившимся таким множеством побед, было сказано, что их следует отправить в Англию поучиться там у гвардии английского короля. В Париж выписывают солдат из Швейцарии, а французов переводят на половинный оклад. Шестьсот дворян, для которых парижане придумали приобретшее затем такую известность прозвище "вольтижеров Людовика XIV", и такое же число юнцов, только что окончивших коллеж, были наряжены в шутовские мундиры, придуманные Ришелье, и приставлены охранять особу короля, по-видимому, побаивавшегося своей гвардии. А ведь как только в Париже учреждается какая-нибудь привилегированная корпорация, дерзкие выходки неизбежны, и надо уметь их предотвратить, как это делал Наполеон. Сцены, разыгравшиеся в кафе Монтозье, живо задели национальную гордость. Старая императорская гвардия, это доблестное войско, которое так легко удалось бы расположить к себе, было самым оскорбительным образом удалено из столицы; военный министр, маршал Сульт, распорядился вернуть ее в Париж: новым приказом, в тысячу раз более оскорбительным, нежели первый, это распоряжение было отменено, и гвардию остановили на полпути. Шуанов, людей, связанных с иностранными державами, осыпали милостями[2]. Сиротский дом для детей кавалеров ордена Почетного Легиона был упразднен, а затем, совершив этим еще большую нелепость, его по слабоволию восстановили. Открыто торгуют орденом Почетного Легиона, мало того – чтобы его принизить, жалуют им людей, не имеющих никаких заслуг перед обществом, например, лавочников, торгующих духами в Пале-Рояле. Численность армии Бурбонов едва достигает восьмидесяти четырех тысяч человек, а командирами ее состоят пять тысяч стариков-эмигрантов и юных, безусых дворян.

[1] Гобгауз, т.I, стр. 63. [2] Гобгауз, т. I, стр. 88

ГЛАВА LXXX

Вот еще несколько нарушений Хартии: 7. 30 июля была учреждена военная школа с целью дать возможность дворянам воспользоваться преимуществами, какие даровал им ордонанс 1751 года. 8. Канцлер собственной властью установил налог на патенты судей, на свидетельства о натурализации и на газеты. 9. Вопреки точному тексту Хартии правительство, когда ему не удалось провести закон о реорганизации кассационного суда, преобразовало его путем ордонанса и уволило нескольких судей, пользовавшихся большим уважением; с этого момента судьи стали продажными. Этот суд обеспечивает во Франции соблюдение законов; он представляет собою весьма важный рычаг системы внутреннего управления и до того времени, о котором идет речь, превосходно выполнял свою задачу.

ГЛАВА LXXXI

Хартия – хотя лица, составлявшие ее, и не подозревали об этом состоит из двух частей. В первой своей части она подлинная конституция, иными словами – руководство к составлению законов, закон о порядке издания законов; во второй – она является мировой сделкой между партиями, разъединяющими Францию. 10. Самая важная статья этой второй части – статья 11-я, которая гласит: "Запрещается преследовать за мнения и за голосования, имевшие место до Реставрации". Забвение прошлого предписывается как судам, так и всем гражданам[1]. Поскольку речь идет о народе ребячливом и тщеславном, статья эта была одною из тех, которые имели меньше всего значения для авторитета королевской власти. Во Франции всегда презирают тех, кто в немилости, и лица, охраняемые этой статьей, выказали бы себя самыми бесстыдными льстецами. Но министры проявляли то же недомыслие, что и весь народ. Они хотели во что бы то ни стало удалять некоторых членов кассационного суда. Во дворцах монархов люди всегда стараются заранее выполнить предполагаемые намерения властителя[2]. 11. Для людей, не знавших заправил того времени еще более удивительной глупостью было исключение из Академии пятнадцати ее членов. Этот столь смехотворный переворот оказался значительным по своим последствиям. Он ошеломил народ; то была предпоследняя капля в чаше, переполненной до краев: французский народ и на другой же день прогнал бы Бурбонов, если б он мог это сделать. Какое значение имело как для Бурбонов, так и для французов, состояли ли в числе членов Института следующие лица: Гюитон-Морво, Карно, Монж, Наполеон Бонапарт, Камбасерес, Мерлен, Редерер, Гара, Сьейес, кардинал Мори, Люсьен Бонапарт, Лаканаль, Грегуар, Жозеф Бонапарт и Давид? Невероятно во всем этом то, что устраненных удалось заменить другими лицами. Нашлись люди, которые согласились на основании ордонанса стать членами корпорации, вся сила которой основана на общественном мнении. Во времена д'Аламбера и Дюкло этого бы не случилось. А еще удивляются тому, что наибольшее нравственное падение в Париже наблюдается среди литераторов[3].

[1] Сравните закон, именуемый амнистией, согласно которому лица, голосовавшие за казнь Людовика XVI, были изгнаны из Франции. [2] Свободу печати не любят, по слишком слабы, чтобы ей воспрепятствовать. Видимость вызывающего отношения к правительству придает известную остроту газете "Желтый карлик". [3] В этом причина того, что люди, себя уважающие, неохотно становятся писателями и не желают ставить свое имя на заголовках своих книг. Я привел одиннадцать нарушений; "Edinburgh Review" насчитывает их, если не ошибаюсь, четырнадцать или пятнадцать.

ГЛАВА LXXXII

Хорошо известно, каким способом при Наполеоне составлялся Законодательный корпус. Сенаторы назначали людей, которым покровительствовали кухарки этих сенаторов. И, однако, так велика была энергия, которую вдохнул в народ культ славы, так велико было презрение этого народа к мелким дрязгам, что ни одна из палат, назначенных во время Реставрации, не пользовалась таким уважением, как та, где блистали г-да Дюрбак, Лене, Бедок, Ренуар, Сюар, Фложерг. Речи этих почтенных людей служили утешением для народа. В ту пору все, что имело отношение к правительству, проникалось подлостью. Завзятые роялисты, фанатики-эмигранты при одном упоминании о Хартии и о либеральных идеях улыбались с вызывающим презрением. Они забывали, что человек, поставивший их на ноги, великодушный Александр, настоятельно советовал Сенату дать Франции установления прочные и либеральные. Повсюду возникали бесчисленные тревожные слухи, возвещавшие народу скорое восстановление старого порядка. Министры – любимцы короля, г-да Д[омбрей], Ф[ерран], М[онтескью], Б[лака] по всякому поводу публично восхваляли принципы абсолютной монархии. Они во всеуслышание сожалели о порядках, существовавших в старой Франции, где якобы во всех сердцах, без различия сословий, были запечатлены слова "бог и король"[1]. Разумеется, не были забыты и столь же священные права верного дворянства. Быть может, не всем памятно, что эти права заключались в ста сорока четырех налогах самого различного свойства[2]. Наконец, военный министр, герцог Фельтрский, не прославившийся никакими боевыми заслугами, осмелился заявить с трибуны: "Воля короля – закон" – и был произведен в маршалы. В конце концов – кто бы мог это подумать? – г-на де Шатобриана сочли недостаточно убежденным роялистом. Его ответ на статью генерала Карно подвергся в этом отношении резким нападкам[3].

[1] Адрес, врученный королю парижским духовенством 15 августа 1814 г. [2] Из коих некоторые сочетали презрение к роду человеческому с....

[3] "Journal des Debats" за октябрь.

ГЛАВА LXXXIII

4 июня члены старого парламента собрались у г-на Лепелетье де Морфонтена[1] и составили формальный протест против Хартии. И они подверглись справедливому уделу всякого меньшинства: "Либо подчиняйтесь законам, либо убирайтесь вон"[2]. Правительство сделало вид, будто даже не заметило этого смехотворного протеста; и тотчас же дворянство вознамерилось подобным же образом выразить свое недовольство. Во Франции, где каждый стремится создать полк, чтобы самому стать командиром, такие действия имеют известное значение. Это захолустные заговоры. Монарх, одаренный политической прозорливостью, строго бы карал их. 5 марта в Савнэ (департамент Нижней Луары) была произнесена знаменательная проповедь; в ней говорилось верующим, что тех, кто не вернет дворянам и священникам, являющимся представителями монашества, их земель, постигнет участь Иезавели: их растерзают псы. В числе петиций, которые Палата не пожелала рассматривать, была одна, снабженная чуть ли не тремястами подписей; те, кто ее подал, жаловались на священников, отказывавших им в причастии по той причине, что они являются собственниками национальных имуществ. А ведь восемь миллионов французов владеют таким имуществом, и эти восемь миллионов представляют собою наиболее энергичную часть народа. В октябре месяце некоторые газеты, раболепствующие перед двором, сообщили будто князь Невшательский во время празднества, которое он устроил в Гробуа в честь короля и королевской семьи, поднес его величеству написанный на пергаменте акт на владение этим некогда входившим в состав национальных имуществ поместьем. Король якобы продержал акт у себя около часа, а затем вернул его маршалу с милостивыми словами: "Это имущество не могло бы найти лучшего владельца". Бертье выразил самому королю свое недовольство этими нелепыми россказнями, но говорят (хотя плохо этому верится), что он не мог добиться разрешения опровергнуть их в печати. Г-н Ферран предложил издать весьма справедливый закон о возврате эмигрантам земель, оставшихся непроданными[3]. Он дерзнул заявить с трибуны, что "лица, не нарушившие своего долга, сохранили свои священные и неотъемлемые права на земли, которые были у них отняты революционными потрясениями", – и получил орден св. Духа. Эти слова заставили вспыхнуть всю Францию. Люди, которые жили бы спокойно и являли бы покорность под властью алжирского дея, приходят в исступление при первом слове, содержащем хотя бы косвенную угрозу их собственности.

[1] Дословно переведено из Гобгауза, 2-е изд., т. 1, стр. 96. [2] Палей. [3] Более того: проектом закона предусматривалась выплата государством ежегодно ренты эмигрантам до шести тысяч ливров на человека, в возмещение всего, что у них вполне справедливо было отобрано, когда они покинули Францию с целью натравить на свое отечество иноземцев.

ГЛАВА LXXXIV

Пора вернуться на остров Эльбу. Прочтя в газете, в то время как его брили, речь, произнесенную министром Ферраном, Наполеон вызвал генерала Бертрана и сказал ему: ........................................................

ГЛАВА LXXXV

Барон Жермановский, полковник лейб-улан, следующим образом изложил события своему почтенному другу, генералу Костюшко[1]. Это рассказ храбреца, которого слушал герой. В начале своего рассказа полковник сообщил, что его уланы стояли в Порто-Лонгоне, где, кроме того, был расположен гарнизон из трехсот пехотинцев. За шесть дней до отъезда император вызвал его, чтобы узнать, сколько судов находится у него в порту. Полковнику был дан приказ зафрахтовать их, запасти для них продовольствие и строго следить за тем, чтобы даже самая захудалая лодка не выходила в море. За день до отплытия ему было велено уплатить три тысячи франков за сооружение дороги, которую Наполеон велел проложить. Он почти забыл о приказе не выпускать суда из порта, как вдруг 26 февраля, в то время как он работал в своем садике, один из адъютантов императора доставил ему приказ: к шести часам вечера посадить всех своих солдат на суда и в ту же ночь, в указанный час, присоединиться к флотилии, которая будет стоять у Порто-Феррайо. Было уже так поздно, что полковник не смог закончить посадку солдат раньше половины восьмого. Суда немедленно отплыли. Он подошел со своей маленькой флотилией к императорскому бригу "Inconstant", готовому к отплытию. Поднявшись на палубу, он увидел там императора, который встретил его словами: "Как дела? Где ваши люди?" Полковник Жермановский узнал от своих товарищей, что приказ посадить солдат на суда был отдан гарнизону Порто-Феррайо только в час дня, что посадка закончилась только к четырем часам, что император с генералами Бертраном, Друо и своим штабом прибыл в восемь часов, что вслед за тем один-единственный пушечный выстрел возвестил отплытие, и суда вышли в море. Флотилия состояла из "Inconstant", вооруженного двадцатью шестью пушками, из двух бомбард – "Etoile" и "Caroline" – и четырех фелюг. На "Inconstant" находилось четыреста солдат старой гвардии. Никто из них не знал, куда их везут. Переходя с берега на корабли, старые гренадеры кричали: "Париж или смерть!" Южный ветер, вначале довольно сильный, вскоре сменился штилем. Когда рассвело, оказалось, что прошли всего шесть миль, и что флотилия находится между Эльбой и Капрайей, на виду у английских и французских фрегатов. Все же ночь не пропала даром: солдаты и экипаж успели перекрасить обшивку брига. Он был желтый с серым; цвета эти заменили черным и белым. Это было довольно ненадежное средство, чтобы ускользнуть от бдительности людей, заинтересованных в наблюдении за островом Эльбой. Стали поговаривать о том, не вернуться ли в Порто-Феррайо; однако Наполеон приказал продолжать путь, решив в крайнем случае атаковать французские суда. Вокруг острова Эльбы постоянно крейсировали два фрегата и один бриг; по правде сказать, полагали, что они охотнее присоединятся к флоту императора, чем станут сражаться против него; но какой-нибудь офицер-роялист, мало-мальски решительный, мог велеть дать залп из орудий и увлечь за собой экипаж. Около полудня поднялся ветер; в четыре часа флотилия уже была в виду Ливорно. Показались три военных корабля, одни из которых, бриг, направился прямо к "Inconstant". Тотчас было ведено закрыть люки. Солдаты гвардии сняли свои высокие шапки и легли плашмя на палубу. Император намеревался взять бриг на абордаж. Но это было крайним средством, к которому он решил прибегнуть только в том случае, если королевское судно не согласится пропустить "Inconstant", не подвергая его осмотру. "Zephir" (так назывался бриг под белым флагом) на всех парусах несся к "Inconstant"; корабли прошли один мимо другого, едва не соприкоснувшись бортами. Когда лейтенант Тальяд с "Inconstant" окликнул капитана Андрие[2], с которым был в приятельских отношениях, тот ограничился тем, что спросил, куда направляется "Inconstant". "В Геную", – ответил Тальяд и прибавил, что с удовольствием исполнит поручения Андрие, если таковые у него имеются. Андрие ответил, что ему ничего не нужно, и в заключение прокричал в рупор: "Как себя чувствует император?" Наполеон сам ответил: "Превосходно!" – и корабли разошлись. В ночь с 27-го на 28-е ветер стал крепчать, и 28 февраля на рассвете вдали обрисовалось побережье Прованса. Показался корабль, по-видимому, направлявшийся к берегам Сардинии. Полковник Жермановский говорит, что до этой минуты почти все, кто находился на судах флотилии, думали, что она держит курс на Неаполь. Солдаты много раз спрашивали об этом офицеров, а те сами задавали вопросы императору, который упорно молчал в ответ. Наконец он сказал с улыбкой: "Мы держим курс на Францию!" При этих словах все столпились вокруг него, чтобы узнать его распоряжения. Первым делом он приказал двум-трем комиссарам своего маленького войска приготовить бумагу и перья. Под его диктовку они написали воззвания к армии и к французам. Когда они кончили писать, воззвания были прочитаны во всеуслышание. Наполеон внес несколько поправок, затем еще раз велел прочесть вслух и снова исправил; наконец, проверив текст по меньшей мере раз десять, он сказал: "Хорошо, теперь надо изготовить побольше копий". После этого все солдаты и матросы, умевшие писать, разлеглись на палубе. Им роздали бумагу, и они вскоре представили копии воззваний в количестве, достаточном для того, чтобы распространить их в момент высадки. Затем принялись изготовлять трехцветные кокарды. Для этого было достаточно срезать наружный край кокарды, которую они носили на острове Эльбе. В первое время после прибытия на остров кокарда императора еще более напоминала французскую. Впоследствии он несколько изменил ее, чтобы не возбуждать подозрений. Занимаясь всем этим, да и вообще под конец плавания офицеры, солдаты и матросы непрерывно толпились вокруг Наполеона, который мало спал и почти безотлучно находился на палубе. Они лежали, сидели, стояли, непринужденно расхаживали вокруг него, стремясь поговорить с ним; они забрасывали его вопросами, на которые он отвечал, не выказывая ни малейшего раздражения, хотя некоторые из этих вопросов были в достаточной мере нескромными. Они хотели знать его мнение о многих значительных лицах, еще находившихся в живых, о королях, маршалах, министрах прежних лет. Они отваживались обсуждать с ним некоторые наиболее известные эпизоды его походов и даже внутреннюю его политику. Он умел удовлетворять их любопытство и объяснить непонятные для них вещи; много раз он подробнейшим образом излагал им причины своих собственных действий и действий своих противников. О чем бы ни заходила речь – о подлинных или мнимых заслугах современников, о походах древних и новых времен, – все его ответы были исполнены непринужденности, искренности и благородной простоты, возбуждавших восторг солдат. "Каждое его слово, – говорил полковник Жермановский, – казалось нам заслуживающим быть сохраненным для будущих поколений. Император откровенно говорил о задуманном им предприятии, о связанных с ним трудностях, о своих надеждах. "В случаях, подобных этому, следует долго обдумывать, но действовать быстро. Я тщательно взвешивал этот план, я обсуждал его со всем тем вниманием, на какое способен. Излишне говорить вам о бессмертной славе и о награде, которая нас ждет, если наше предприятие увенчается успехом. Если же нас постигнет неудача, то от вас, воинов, с юных лет проявлявших равнодушие к смерти во всех ее вилах и во всех странах, я не стану скрывать, какая нас ждет участь. Она нам известна, и мы ее презираем". Таковы приблизительно были последние слова, которые он произнес перед тем, как его флотилия бросила якорь в бухте Жуан. Они производили впечатление некоторой надуманности. То было своего рода обращение к спутникам, с которыми ему, быть может, уже некогда будет разговаривать в предстоящие трудные дни. 28 февраля в полдень показался Антиб, а 1 марта в три часа дня флотилия бросила якорь в бухте. Один из капитанов и двадцать пять человек солдат были посланы захватить батареи, которые, возможно, господствовали над местом предстоящей высадки. Убедившись, что никаких батарей нет, капитан на свой страх и риск отправился в Антиб. Отряд вошел в город и был взят в плен. В пять часов вечера войска высадились на побережье, неподалеку от Канна. Император сошел с брига последним. Он отдохнул немного на биваке посреди луга, окруженного оливковыми деревьями, поблизости от моря. Теперь крестьяне показывают приезжим столик, на котором ему был подан обед[4]. Император позвал к себе Жермановского и спросил его, известно ли ему, сколько лошадей было взято с собой при отплытии. Полковник ответил, что ничего об этом не знает и что сам он не взял ни одной. "Ну что ж, – ответил Наполеон, – я захватил с собой четырех лошадей; распределим их. Я думаю, что мне необходимо иметь лошадь. Раз вы командуете моей кавалерией, вторая лошадь будет для вас, а две оставшиеся получат Бертран, Друо и Камбронн". Лошадей спустили на берег, немного пониже. Наполеон покинул бивак и в сопровождении своего штаба пешком направился к месту, где находились лошади. Он шел один, расспрашивая крестьян, встречавшихся по пути. За ним следовали Жермановский и другие генералы с седлами в руках. Когда они дошли до цели, фельдмаршал Бертран отказался взять себе лошадь, заявив, что пойдет пешком; так же поступил и Друо[5]. Камбронн и Мола сели на коней. Император дал полковнику Жермановскому пригоршню червонцев и велел ему раздобыть хоть несколько крестьянских лошадей. Полковник купил пятнадцать лошадей, за которых с него взяли втридорога. Их впрягли в лафеты трех пушек, привезенных с острова Эльбы, и четвертой, подаренной Наполеону принцессой Полиной. Императору сообщили о неудаче в Антибе. "Мы плохо начали, – сказал он, самое разумное, что мы можем сейчас сделать, это идти вперед как можно быстрое, чтобы добраться до горных проходов прежде, чем весть о нашей высадке успеет распространиться". Взошла луна, и Наполеон со своим маленьким войском двинулся в путь. Шли всю ночь напролет. Крестьяне селений, через которые они проходили, не задавали им никаких вопросов; когда им говорили, что император вернулся, они пожимали плечами и покачивали головой. В насчитывавшем шесть тысяч жителей городке Грасс, через который они прошли, население вообразило, что это набег пиратов, и сильно встревожилось. Лавки и окна закрыли наглухо, и, несмотря на трехцветные кокарды солдат, на их возгласы "Да здравствует император!", собравшаяся толпа держалась безучастно, не выражая ни одобрения, ни порицания. Покинув город, войско Наполеона сделало привал на холме. Солдаты начали переглядываться, лица их выражали недоумение и грусть. Вдруг появилась кучка горожан; они несли съестные припасы и кричали: "Да здравствует император!" С этого момента[6] крестьяне начали проявлять радость по поводу возвращения Наполеона, и дальнейший его путь напоминал скорее триумфальное шествие, чем вторжение. Коляска и пушки были оставлены в Грассе, а так как дороги на протяжении первых двадцати пяти миль после этого города были в весьма дурном состоянии, то Наполеон зачастую шел пешком посреди своих гренадеров. Когда они жаловались на усталость, он называл их "старыми ворчунами", а они, в свою очередь, когда ему случалось оступиться, громко смеялись над его неловкостью. 2 марта под вечер они пришли в деревню Серанон, в двадцати лье от Грасса. Во время этого перехода солдаты, переговариваясь между собой, называли Наполеона не иначе, как "наш маленький капрал" или "Жан с саблей". Эти произносимые вполголоса слова много раз долетали до его ушей, когда он, окруженный своими ветеранами, взбирался на возвышенности. 3 марта он ночевал в Бареме, а 4-го обедал в Дине. По словам Жермановского, не то в Дине, не то в Кастеллане Наполеон стал уговаривать хозяина постоялого двора, где он остановился, крикнуть: "Да здравствует император!" Тот самым решительным образом отказался и крикнул: "Да здравствует король!" Наполеон нимало не рассердился, но похвалил его за верность и только попросил хозяина выпить за его здоровье, на что тот охотно согласился. В Дине воззвания[7] к армии, к французскому народу были отпечатаны и распространились по Дофине с такой быстротой, что на дальнейшем пути Наполеона города и села уже проявляли готовность принять его. До той поры, однако, к нему присоединился лишь один-единственный солдат. Этого солдата полковник Жермаиовский, встретивший его дорогой, захотел привлечь на сторону Наполеона. Когда полковник стал ему говорить, что император скоро прибудет, солдат расхохотался и сказал: "Ладно, у меня будет что рассказать дома нынче вечером!" Полковнику стоило большого труда убедить собеседника в том, что он и не думает шутить; тогда солдат спросил: "Где вы будете ночевать сегодня?", – и когда Жермановский назвал ему селение, солдат заявил ему: "Моя мать живет в трех милях отсюда; я схожу, попрощаюсь с ней и сегодня вечером приду к вам". И действительно, вечером гренадер хлопнул полковника по плечу и не успокоился, пока тот не обещал ему передать императору, что гренадер Мелон решил разделить судьбу своего бывшего повелителя. 5 марта Наполеон провел ночь в Гане под охраной нескольких кавалеристов и сорока гренадеров. Того же числа генерал Камбронн с сорока гренадерами занял мост и бывшую крепость Систерон[8]. Но, кроме Мелона, никто еще не примкнул к ним. Жители Сон-Бонне и других деревень хотели ударить в набат и скопом сопровождать небольшое войско Наполеона. Крестьяне толпились на дорогах и нередко мешали продвижению войск, преграждая им путь в своем стремлении увидеть императора, иной раз шедшего пешком, или прикоснуться к нему. Дороги были в отвратительном состоянии из-за талого снега. Мул, который был навьючен золотом, поскользнулся и упал в пропасть. Это происшествие, по-видимому, сильно расстроило императора. В продолжение двух часов пытались вытащить мула. Наконец императору пришлось бросить его на произвол судьбы, чтобы не терять времени понапрасну; весной этими деньгами воспользовались крестьяне. 6 марта император ночевал в Гане, а генерал Камбронн со своим авангардом из сорока человек – в Ламюре. Там состоявший из шестисот человек авангард гренобльского гарнизона отказался войти в переговоры с генералом Камбронном. Дойдя до ущелья, находящегося неподалеку от Визиля, полковник Жермановский, командовавший головным отрядом авангарда, нашел ущелье занятым отрядом солдат под белым знаменем. Он хотел было обратиться к ним с речью, но их командир выступил вперед и крикнул: "Отойдите! Я не имею права вступать с вами в какие-либо сношения. Соблюдайте положенную дистанцию, иначе мои люди будут стрелять". Полковник пробовал подействовать на него сообщением, что ему придется говорить не с ним, а с самим императором Наполеоном. Но командир продолжал неистовствовать, и Жермановский пошел доложить императору о своей неудаче. Наполеон с улыбкой сказал ему; "Раз так, придется мне самому попробовать чего-нибудь добиться". Он спешился и приказал полсотне своих гренадеров следовать за ним, повернув ружья дулом в землю; сохраняя полное спокойствие, он дошел до ущелья, где застал батальон 5-го линейного полка, роту саперов и роту минеров, в общей сложности человек семьсот восемьсот. Офицер, командовавший ими, продолжал выкрикивать ругательства, нередко направленные против самого императора. Он кричал: "Это не Наполеон, а какой-нибудь самозванец!" Время от времени он накидывался на своих подчиненных, приказывая им открыть огонь. Солдаты стояли неподвижно и молчали. Когда они увидели отряд под предводительством Наполеона, минуту-другую казалось, что они сейчас возьмут на прицел. Наполеон велел своим гренадерам остановиться, а сам с невозмутимым спокойствием отделился от них и направился к передовому батальону королевских войск. Подойдя к ним почти вплотную, он круто остановился, устремил на них спокойный взор и, распахнув сюртук, воскликнул: "Это я. Вы меня узнаете? Если кто-нибудь из вас намерен посягнуть на своего императора – пусть стреляет, самое время!" Они мгновенно перешли на его сторону и с возгласами "Да здравствует император!" начали обниматься с солдатами его гвардии[9]. Незадолго до того, как солдаты 5-го полка присоединились к нему, Наполеон подошел к гренадеру, стоявшему на часах, взял его за ус и спросил: "А ты, старый усач, разве не побывал со мной под Маренго?" Таков бесхитростный рассказ об одном из тех поступков, которые во все времена и во всех странах указывают народу, за кем надо следовать и за кого надо сражаться. Соратники Наполеона сочли порыв, увлекший отряд в семьсот человек, решающим для всего дальнейшего. В этом эпизоде они увидели доказательство того, что император не ошибся и что армия по-прежнему верна ему[10]; солдаты вновь присоединившихся полков надели трехцветные кокарды, выстроились под орлами войск, прибывших с острова Эльбы, и вместе с ними, при восторженных кликах населения, вступили в Визиль. Этот городок всегда отличался патриотизмом. Там, можно сказать, началась французская революция, там родилась свобода всего мира. Первое собрание штатов провинции Дофине состоялось в Визильской крепости. Когда войска шли в Гренобль, к полковнику Жермановскому подъехал военный, примчавшийся во весь опор, и сказал ему: "Приветствую вас от имени полковника Шарля Лабедуайера". Вскоре явился и сам молодой полковник во главе большей части своего полка – 7-го пехотного, сформированного из остатков 112-го полка и некоторых других частей. Полковник тайно вышел со своими частями из Гренобля в четыре часа пополудни; отъехав на некоторое расстояние от города, он вынул из кармана орла, прикрепил его к длинному шесту и поцеловал его на глазах своего полка, который тотчас же дружно закричал: "Да здравствует император!" Затем он ударом ножа вспорол барабан, наполненный трехцветными кокардами и тут же роздал их своим солдатам. Но генерал Маршан, оставшийся верным королю, сумел уговорить часть полка вернуться в Гренобль. Гарнизон города был усилен 11-м линейным полком и частями присланного из Шамбери 7-го полка. Сверх того, в гарнизон входило две тысячи человек 3-го пионерского полка и два батальона 5-го пехотного и 4-го артиллерийского – того самого полка, в котором Наполеон двадцать пять лет назад получил первую свою роту. Гренобль – плохонькая крепость, сохраняемая только в целях обеспечения артиллерией Альпийского горного хребта, посреди которого она расположена. Она имеет всего один вал со стороны равнины, вышиной около двадцати футов, перед которым протекает ручей. И под защитой этих жалких укреплений несколько месяцев спустя оставленные на произвол судьбы жители вывели из строя тысячу двести человек пьемонтской армии, целиком состоявшей из наполеоновских солдат! Когда 7 марта этот великий человек подошел к городу, весь гарнизон стоял в боевой готовности на крепостном валу, посредине которого находятся выходящие на Визильскую дорогу Бонские ворота[11]. Пушки были заряжены, фитили дымились; национальная гвардия разместилась позади гарнизона в качестве резерва. Вечером, в половине девятого, Бонские ворота были заперты. Наполеон вступил в предместье Сен-Жозеф, а тем временем Жермановский в сопровождении восьми польских улан подъехал к Венским воротам. Он потребовал ключи; ему сказали, что они у генерала Маршана. Полковник обратился к солдатам, по они хранили молчание. Вскоре на мостике перед воротами появился Наполеон. Он едва ли не час просидел там на тумбе. Генералу Маршалу следовало перейти на ту часть вала, которая была не более чем в пятидесяти футах от императора, и самолично выстрелить в него. Два десятка дворян могли бы для верности сделать то же самое. Промахнуться было невозможно. Если бы императора не было, его затея рухнула бы. Если приверженцы короля по малодушию опасались, что, как только они выстрелят, их разорвут на части, они могли расположиться в доме некоего Эймара, окна которого выходят на вал, или на той части вала, которая входит в территорию казармы. Совершенно бесспорно, что в этот момент всеобщего смятения любой дерзкий замысел увенчался бы успехом. Можно было с такой же легкостью разместить два десятка дворян в домах предместья Сен-Жозеф, мимо которых на расстоянии каких-нибудь пятнадцати футов проезжал Наполеон. После длившихся три четверти часа переговоров и неопределенности гарнизон, вместо того чтобы открыть огонь, дружно закричал: "Да здравствует император!" Так как ворота были все еще на запоре, жители предместья притащили бревна и с помощью горожан высадили их, хотя ворота были очень массивны, ибо за год до того Гренобль находился под угрозой осады. Ключи были принесены в тот момент, когда ворота рухнули. Войдя в город, восемь улан увидели перед собой толпу людей с зажженными факелами в руках, спешивших приветствовать Наполеона, который мгновение спустя вступил туда пешком, идя на двадцать шагов впереди своего войска. Несколько офицеров, людей рассудительных, заранее отправились из Гренобля навстречу Наполеону. Они приняли все меры к тому, чтобы обеспечить императору, на случай, если бы у Бонских ворот его постигла неудача, возможность перейти Изеру близ Сен-Лоранских ворот, расположенных у подножия так называемой Бастильской горы, где вал не более как садовая ограда, местами разрушенная. Эти офицеры посоветовали Наполеону не допускать ни единого выстрела со стороны своих войск, ибо стрельба могла вызвать у людей, склонных к нему примкнуть, опасение прослыть побежденными. Могло случиться, что половина армии из-за этого соображения, затрагивавшего ее честь, отказалась бы перейти на его сторону. Толпа хлынула к нему. Люди вглядывались в него, хватали его за руки, обнимали колени, целовали его одежду, старались хотя бы прикоснуться к ней; ничто не могло утолить их восторг. Для них Наполеон воплощал не свое собственное правление, а правление, противоположное тому, которое установили Бурбоны. Ему хотели отвести помещение в ратуше, но он пожелал переночевать на постоялом дворе, принадлежавшем солдату по имени Лабар, участнику похода в Египет. Там его штаб совершенно потерял его из виду; наконец через полчаса Жермановскому и Бертрану ценой величайших усилий удалось проникнуть в комнату, где они застали его окруженными людьми, похожими на помешанных, – до такой степени восторг и любовь заставляли их пренебрегать простейшей вежливостью, соблюдение которой обычно предохраняет тех, вокруг кого теснятся, от опасности быть задушенными. Приближенным Наполеона удалось на короткое время очистить комнату; чтобы помешать вторичному нашествию, они заставили дверь столами и стульями. Но тщетно! Толпа снова хлынула в комнату, и в продолжение двух часов император оставался среди посторонних без всякой охраны. Его тысячу раз могли убить, если бы среди роялистов и священников нашелся хотя бы один смелый человек. Вскоре под окнами постоялого двора появилась толпа людей, несших обломки Бонских ворот. Они кричали: "Наполеон, мы не могли вручить вам ключи вашего верного Гренобля, но вот вам городские ворота!" На другой день Наполеон произвел на учебном плацу смотр войскам. Его снова окружила несметная толпа; восторг народа достиг апогея, но не вызвал ни одного из тех раболепных поступков, которые люди обычно совершают в присутствии государей. Под окнами Наполеона и вокруг него непрестанно кричали: "Не надо рекрутского набора, этого мы не хотим больше, нам нужна конституция!" Некий молодой греноблец, г-н Жозеф Рей, выразил чувства народа в адресе, который он представил Наполеону. Г-н Дюмулен, молодой человек, фабрикант перчаток, у которого за два дня до этого нашел приют уроженец Гренобля, врач императора, прибывший с острова Эльбы, предложил Наполеону в полное его распоряжение свою жизнь и сто тысяч франков. Император сказал ему: "В настоящий момент я не нуждаюсь в деньгах; благодарю вас; мне нужны решительные люди". Он назначил фабриканта перчаток своим ординарцем и тут же дал ему поручение, которое тот отлично выполнил. Молодой человек немедленно бросил на произвол судьбы свое предприятие, весьма значительное. Городские власти представились Наполеону; он долго беседовал с ними, но его рассуждения были слишком возвышенного свойства, чтобы их могли понять люди, которых четырнадцать лет подряд приучали беспрекословно повиноваться и не питать никаких других чувств, кроме боязни лишиться должности. Они слушали его с тупым видом, и он не мог добиться от них ни одного слова, которое выражало бы искреннее чувство. Истинными его друзьями оказались крестьяне и мелкая буржуазия, Все, что они говорили, было исполнено героического патриотизма. Наполеон выразил жителям Дофине свою благодарность в обращении, которое было напечатано в Гренобле. У всех почти солдат в шапках оказались зaпpятaны трехцветные кокарды. Они с невыразимой радостью снова надели их. Генерал Берт-ран, исполнявший обязанности начальника главного штаба, приказал гарнизону Гренобля двинуться на Лион. Значительную часть пути от Гренобля до Лиона император проехал без всякой охраны; лошадям его кареты зачастую приходилось идти шагом; крестьяне наводнили дорогу; все жаждали поговорить с ним, прикоснуться к нему или хотя бы на него взглянуть. Они карабкались на его карету, влезали на запряженных в нее лошадей, со всех сторон кидали ему букеты фиалок и примул. Короче говоря, Наполеон все время находился в объятиях своего народа. Вечером в окрестностях Рив крестьяне провожали его на протяжении свыше лье, освещая путь наспех изготовленными факелами и распевая ставшую необычайно популярной за последние два месяца песню, содержание которой было таково, что священники, прежде чем отпустить грехи, спрашивали исповедовавшегося, пел ли он ее, и в случае утвердительного ответа отказывались примирить его с богом[12]. В деревне Рив его сначала не узнали. Когда затем поняли, кто он такой, крестьяне наводнили постоялый двор и, видя, что ему подали скудный ужин, наперебой стали его угощать кто чем мог. 9 марта император ночевал в Бургуане. Иногда впереди его кареты скакало человек шесть гусар, но обычно охряна отсутствовала, и он почти всегда ехал на расстоянии трех-четырех лье от своего войска. Прибывшие вместе с ним с острова Эльбы гренадеры, сломленные усталостью, задержались в Гренобле; они вскоре двинулись дальше, но даже самые выносливые из них достигли Бургуана лишь через час после того, как Наполеон выехал оттуда, что дало им повод крепко ругаться. Они рассказывали крестьянам мельчайшие подробности его жизни на острове Эльба. Вот самая характерная подробность отношений между крестьянами и солдатами, кроме общего для тех и других энтузиазма: видя, что синие мундиры и высокие шапки солдат изорваны и кое-как починены белыми нитками, крестьяне спрашивали их: "Что ж, разве у императора на острове Эльба не было денег, что вы так плохо одеты?" "Как бы не так! Денег у него было вдоволь, он ведь там строил дома, прокладывал дороги; остров стал неузнаваем. Когда он видел нас грустными, он говорил: "Что, ворчун, ты, видно, все Францию вспоминаешь"? "Да ведь скучно здесь, ваше величество". "Чини пока свой мундир; там у нас их достаточно лежит на складах; тебе не вечно придется скучать". "Он сам, – прибавляли гренадеры, – подавал нам пример: его шляпа была вся в заплатах. Мы все догадывались, что он задумал куда-то нас повести, но он остерегался говорить нам что-либо определенное. Нас то и дело сажали на корабли и снова высаживали, чтобы сбить жителей с толку". В Гренобле император не купил себе новой шляпы, а велел починить старую; на нем был изношенный серый сюртук, наглухо застегнутый. Он был до того тучен и утомлен, что, когда надо было садиться в карету, его нередко подсаживали. Деревенские мудрены из этого заключили, что он носил панцирь. Миновав Лаверпильер, карета остановилась, хотя вокруг не было ни охраны, ни скопления крестьян; Наполеон подошел к карете богатого купца, также остановившейся...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю