Текст книги "Жизнь Наполеона"

Автор книги: Фредерик Стендаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

[1] См. сочинение г-на Эскоикиса. [2] См. сочинения г-на Эскоикиса и г-на де Прадта, откуда заимствованы все приводимые здесь данные. [3] Якобинский принцип, отвергнутый Венским конгрессом.

ГЛАВА XXXVII

Убедившись, что принц Астурийский не пойдет ни на какие уступки, Наполеон возымел удачную мысль придраться к отречению Карла IV и потребовать признания его недействительным. Это отречение, очевидно, являлось вынужденным, и потом оно было взято обратно. Князь Мира был освобожден из мадридской тюрьмы и 26 апреля доставлен в Байонну. 1 мая туда прибыли "старые властители", как их называли испанцы. Вид их произвел сильное впечатление. Они были несчастны, а строгий придворный этикет, соблюдаемый долгие годы, чернь принимает за твердость духа. Как только король и королева вошли в свои покои, все испанцы, находившиеся в Байонне, во главе с принцем Фердинандом, выполнили в присутствии французов церемонию целования руки, состоящую в том, что все поочередно преклоняют колена и целуют руку государя и государыни. Зрители, утром прочитавшие в "Gazette de Bayonne" описание событий в Аранхуэсе и протест короля, а теперь видевшие, как те самые люди, которые были участниками мартовского заговора, изъявляют злосчастному государю свою преданность, были возмущены таким двуличием и тщетно искали проявлений кастильской гордости. Французы имели наивность судить об испанском народе по высшим классам общества, всюду одинаковым, что касается чувств. Когда церемония окончилась, принц Астурийский хотел было последовать за стариками во внутренние их покои. Король остановил его, сказав по-испански: "Принц, неужели вы недостаточно еще надругались над моими сединами?" Эти слова подействовали на непокорного сына как удар грома[1].

[1]"Moniteur" от 6 мая 1808 года.

ГЛАВА XXXVIII

Король и королева рассказали Наполеону о тех оскорблениях, которые им пришлось перенести. "Вы не знаете, – говорили они ему, – что значит терпеть обиду от родного сына". Они говорили и о том презрении, которое им внушала их лейб-гвардия – скопище трусов, которые их предали. Французские посредники без особого труда убедили князя Мира в том, что о дальнейшем его управлении Испанией не может быть и речи. Еще накануне прибытия короля Карла IV Наполеон вызвал к себе г-на Эскоикиса и поручил ему объявить принцу Астурийскому, что всякие переговоры с ним прерваны и что впредь будут вестись переговоры только с королем Испании. А от короля Наполеон, действуя через князя Мира, мог добиться всего, чего бы ни пожелал. Англичане усиленно распространяли слухи, что было применено насилие, были заговоры; на самом же деле тут не было ни интриганов, ни заговорщиков, а были только, как обычно, глупцы, которых дурачили и водили за нос негодяи. И опять же, как обычно, выгоду из всего этого извлек иностранный государь, вмешательство которого было вызвано действиями, резко противоречащими международному праву.

ГЛАВА XXXIX

В то время как король Карл IV, находясь в Байонне, требовал от сына своего Фердинанда VII, чтобы тот вернул ему корону, жители Мадрида, встревоженные всеми этими необычайными событиями и воспринимавшие унижения, которым подвергались их властители, как позор для всей нации, 2 мая подняли восстание. Оно стоило жизни примерно ста пятидесяти горожанам и пятистам французским солдатам. Известия об этих происшествиях, сильно раздутые, были получены во Франции 5 мая. Карл IV вызвал к себе сына. Король, королева и Наполеон сидели. На стоявшего перед ними принца Астурийского градом посыпались площадные ругательства. "Я присутствовал при ссоре крючников", – с омерзением сказал потом Наполеон. Перепуганный принц согласился на безоговорочный и окончательный отказ от престола. В тот же день, 5 мая 1808 года, король Карл уступил Наполеону все свои права на Испанию. Принц Астурийский также отказался от всех своих прав в пользу Наполеона, но, по слухам, пошел на это лишь после того, как престарелый король, его отец, несколько раз угрожал ему смертной казнью. Принцу памятен был пример дон Карлоса, а, кроме того, даже самый нелицеприятный суд в мире – и тот приговорил бы его к смерти, как бесспорного участника заговоров против родного отца и законного короля. Наполеона обвиняют в том, что он будто бы даже позволил себе сказать ему: "Принц, выбирайте между отказом от ваших прав и смертью"[1]. Любопытно, как умудрятся доказать потомству, что эти слова были произнесены. Испанские Бурбоны поселились в различных городах; король Карл везде и по всякому поводу заверял всех в своей преданности и верности августейшему своему союзнику. Никто еще не обвинял Наполеона в том, что он подействовал на Карла угрозами. Что касается Фердинанда VII, то он поселился в прекрасном поместье Балансе. На этом кончается то, что принято называть "вероломством" Наполеона. Не будучи в состоянии понять малодушие его противников, Европа вменила ему в вину как тягчайшее преступление глупость, ими проявленную. Он посылал генерала Савари к принцу Астурийскому с целью убедить его приехать в Байонну, но никогда не обещал признать его королем[2]. Принц явился в Байонну потому, что считал эту поездку полезной для своих интересов. Он полагал, – быть может, справедливо, – что только Наполеон в состоянии спасти его от старика отца и от князя Мира. Испанский сановник г-н де Уркихо 13 апреля 1808 года повстречал в Виттории молодого короля, направлявшегося со своей свитой в Байонну. В тот же день он написал наместнику Ла-Куэста: "...Я сказал им (министрам Фердинанда VII), что Наполеон преследует только одну цель – по примеру Людовика XIV низложить династию Бурбонов в Испании и возвести на престол французскую династию. Признав вескость моих доводов, герцог Инфантадо спросил меня: "Возможно ли, что герой, подобный Наполеону, способен запятнать себя таким поступком, когда король с величайшим доверием отдает себя в его руки?" "Загляните в Плутарха, – ответил я, – и вы увидите, что все эти греческие и римские герои приобрели свою славу, лишь перешагнув через тысячи трупов; но обо всем этом забывают и с почтительным изумлением взирают на плоды этих действий". Я добавил, что он, вероятно, помнит о том, как Карл V присваивал себе короны, о тех жестокостях, которые этот монарх совершал по отношению к правителям и к народам, – а между тем, невзирая на все это, он считается героем; что, далее, ему следует помнить, что мы точно так же поступали с императорами и королями индейцев... что на этом основано господство всех династий мира; что в нашей Испании бывали в старину случаи убийства королей узурпаторами, которые затем утверждались на престоле; что для более поздних времен можно указать на убийство, совершенное ублюдком Энрике II, и на устранение семьи Генриха IV, а также на то, что австрийская династия и династия Бурбонов произошли от такого кровосмешения и таких злодеяний... Я сказал ему, что из того, как "Moniteur" излагает события, мне ясно, что Наполеон не признает Фердинанда королем и считает отречение его отца, совершившееся во время вооруженной борьбы и народного мятежа, не имеющим законной силы; что сам Карл IV готов признать свое отречение недействительным; что, не говоря уж о том, что случилось с королем кастильским Хуаном I, мы имеем, в более поздних династиях – австрийской и династии Бурбонов – два примера, когда монархи – Карл V в первом случае, Филипп V во втором – отрекались от престола, и что оба эти отречения были совершены с величайшим спокойствием, после зрелого обсуждения и даже в присутствии представителей нации[3]". В беседе с г-ном Эскоикисом, до настоящего времени являющейся самым любопытным и самым достоверным свидетельством по этому делу, ибо она опубликована противной стороной, Наполеон весьма справедливо заявил: "Да наконец верховный закон, управляющий действиями монархов, закон наибольшего блага их государств, обязывает меня к тому, что я предпринимаю". Необходимо заметить, к великому удивлению глупцов, что монарх, который является лишь уполномоченным народа, никогда не имеет права самовольно проявлять великодушие и делать бесполезные уступки. Мы снова встретимся с этим вопросом в Италии, где многие порицают Наполеона за то, что он не даровал итальянцам полную независимость, хотя, по его убеждению, это противоречило бы интересам Франции. Наполеон, на которого Испания напала без предупреждения в тот момент, когда считала его всецело поглощенным борьбой с Пруссией, должен был в Байонне сделать с Испанией то, что он находил наиболее полезным для Франции. Разве нс могли испанцы под предводительством таких людей, как Ласси и Порлье, в случае, если бы под Иеной Наполеон потерпел поражение, ворваться в Бордо и Тулузу в то самое время, когда пруссаки заняли бы Страсбург и Мец? Потомство рассудит, совершает ли уполномоченный народа преступление, когда он извлекает пользу из необычайной глупости своих противников. Мне кажется, что в противоположность нашему времени потомство больше будет возмущаться ущербом, нанесенным Испании, нежели ущербом, причиненным мнимым ее властителям. У нас перед глазами пример Норвегии. Сочинители пасквилей обвиняют Наполеона в том, что он слишком презирал людей. В данном случае он, как мы видим, совершил крупную ошибку по той причине, что слишком уважал испанцев. Он забыл, что гордые кастильцы, впервые униженные Карлом V, со времен этого прославленного императора подвластны самому гнусному деспотизму, какой только можно вообразить. В своем письме к генералу Ла-Куэста г-н де Уркихо говорит: "К несчастью, со времен Карла V нации больше не существуют; ибо нет ни политического органа, который действительно бы ее представлял, ни общих интересов, которые сплачивали бы ее в стремлении к единой цели. Наша Испания – это готическое здание, состоящее из множества отдельных частей и пристроек, которые многообразием своих привилегий, законов, обычаев и интересов напоминают наши провинции. Общественного мнения не существует". В течение пятнадцати лет испанская монархия покрывала себя позором, неслыханным в летописях даже тех дворов, которые, казалось бы, дошли до глубочайшего упадка. Та слагающаяся из дворянства и духовенства аристократия, которая одна только в состоянии придать блеск монархии, словно находила удовольствие в том, что над нею издевались. Муж и король последовательно уступает любовнику своей жены: 1) командование всеми морскими и сухопутными силами; 2) назначение всех почти должностных лиц государства; 3) право объявлять войну и заключать мир[4]. Будь этот фаворит человеком такого склада, как Ришелье, Помбаль или Хименес, искусным злодеем, – испанцев, пожалуй, еще можно было бы понять; но он оказался самым бездарным мошенником во всей Европе. Испанскому народу, слывущему таким гордым, приходилось сносить деспотическое правление человека, к которому он относился с величайшим презрением. Но, оставляя в стороне вопрос о гордости, какое обилие несчастий как для общества, так и для отдельных лиц должно было явиться следствием такого постыдного владычества! По сравнению с Испанией аристократический строй Франции до 1789 года кажется чуть ли не республиканским. И все же Испания отвергла либеральную конституцию и, что гораздо важнее, конституцию, гарантией которой являлось то обстоятельство, что законный монарх, низвергнутый с престола, находился бы неподалеку! Лишь человек, уже достигший весьма зрелого возраста и испытывающий к людям презрение, почти равное тому, какого они заслуживают, может представить себе возможность подобных действий. Наполеон, в Корсике и во Франции живший среди народов, отличающихся энергией и умом, в отношении испанцев дал себя обмануть своему простосердечию. Испания, со своей стороны, упустила случай, который в последующие века ей уже не представится. Каждая могущественная держава усматривает (правда, ошибочно) свой интерес в том, чтобы ее соседи пребывали в состоянии бессилия и упадка. Здесь (случай совершенно исключительный!) интересы Франции на короткое время совпали с интересами Иберийского полуострова. Испания имела перед собой пример Италии, возвеличенной Наполеоном. Хотя испанская нация и довольна тем омерзительным состоянием, в котором она находится, – все же, быть может, лет через двести она сумеет добыть себе конституцию, но конституцию, не представляющую никаких гарантий, кроме обветшалой нелепости, именуемой присягой, – да и то один бог знает, каких потоков крови она ей будет стоить! Между тем, согласившись признать королем Жозефа, испанцы получили бы правителя кроткого, просвещенного, чуждого властолюбия, словно созданного для того, чтобы быть конституционным монархом, и на целых три века ускорили бы наступление счастливых дней для своей страны.

[1] Севальос, стр. 52. [2] "Хотя ваши представители неизменно отказывались признать его законным государем" (беседа, опубликованная Эскоикисом). [3] Все это дословно взято из книги г-на Эскоикиса. Мы здесь ссылаемся исключительно на сочинения, выпущенные в свет противниками императора. [4] Беседа, опубликованная Эскоикисом.

ГЛАВА XL

Предположим, что Фердинанд VII доверил свою участь императору, как Наполеон в Рошфоре доверил свою участь англичанам. Испанский принц отказывается от королевства Этрурийского; его поселяют в Валансе, приятной, здоровой местности, а Наполеона, обратившегося к хваленому великодушию английского народа, заточат на скалистый остров, где косвенными путями, не прибегая к яду – ибо это вызвало бы негодование, – стараются привести его к гибели. Я не хочу сказать, что английская нация неблагороднее других; скажу только, что провидение дало ей злосчастный случай показать, что она неблагородна. В самом деле, каким протестом англичане откликнулись на это злодеяние? Каким великодушным, всенародным порывом они, прослышав об этой низости, заклеймили свое правительство перед лицом всего мира? О скала святой Елены, отныне столь прославленная, ты оказалась подводным камнем, погубившим славу английской нации! Англия, с помощью лживого своего лицемерия возвысившаяся над другими народами, дерзала говорить о своих добродетелях; этот позорный поступок сорвал с нее маску; отныне пусть она говорит только о своих победах, пока она еще будет их одерживать. И, однако, Европа безмолвствует и обвиняет Наполеона или, во всяком случае, прислушивается к его обвинителям. Я не нахожу слов, чтобы выразить свои мысли. О люди, трусливые и завистливые, есть ли мера тому презрению, которое вы способны к себе внушить? И если не удается подчинить вас своей воле, то не самое ли правильное – потешаться над вами, словно над жалкой дичью?[1].

[1] См. письмо генерала Бертрана к сэру Хедсону Лоу. (Документы, относящиеся к узнику, томящемуся на о-ве св. Елены, Лондон, 1818.) См. далее лицемерную речь лорда Бетхерста и письма доктора О'Мира.

ГЛАВА XLI

Покончим в немногих словах с этими отвратительными испанскими делами. Во время пресловутой беседы в Байонне Эскоикис сказал Наполеону: "Безоружный народ в Мадриде вообразил себя достаточно сильным, чтобы уничтожить французскую армию и отстоять Фердинанда. Результатом явилось то, что возникли бы неодолимые препятствия, в случае если бы захотели прибегнуть к единственному способу вернуть Фердинанду свободу. Наполеон: В чем же заключался этот способ, господин каноник? Эскоикис: В том, чтобы дать ему возможность бежать. Наполеон: В какую же часть света вы намеревались его переправить?

Эскоикис: В Алхесирас, где у нас уже были кое-какие войска и где мы находились бы поблизости от Гибралтара. Наполеон: Что бы вы сделали потом? Эскоикис: Неизменно следуя нашему правилу – состоять с вашим величеством в тесном, но в то же время не умаляющем нас союзе, мы ультимативно предложили бы вашему величеству блюсти его и впредь, с тем условием, что нам немедленно были бы возвращены пограничные крепости, а французские войска выведены из Испании; в случае, если бы ваше величество отказалось принять эти предложения, мы стали бы воевать с напряжением всех наших сил, до последней крайности. Таково было бы, ваше величество, мое мнение, если бы мы тем или иным способом ознакомились с вашими истинными намерениями! Наполеон: Вы очень правильно рассуждаете; это было самое лучшее, что вы могли бы сделать. Люди малопросвещенные воскликнут: "Вы восхваляете образ действий Наполеона по отношению к Испании так, как если бы он был вторым Вашингтоном!" На это я отвечу: "Испании подвернулся самый счастливый случай, какой только может представиться стране, глубоко развращенной и, следовательно, неспособной собственными силами достичь свободы. Если бы Испании – такой, какою она была в 1808 году, – дали образ правления Соединенных Штатов, испанцы, самые беспечные люди на свете, восприняли бы его как самую жестокую и гнетущую тиранию. Опыт, проделанный Жозефом и Иоахимом в Неаполе, может пояснить это положение; они были королями едва ли не со всеми смешными особенностями, присущими этому ремеслу, но они вели себя умеренно и разумно. Этого оказалось достаточно, чтобы быстро поднять благосостояние этих областей и улучшить суды, а также для того, чтобы внедрить там уважение к труду. Заметьте, что тягостное ощущение, которое испытывает отдельная личность, отказываясь от дурных привычек, свойственно и народу в целом. Свобода нуждается в том, чтобы в первые годы ее оберегали. В глазах глупцов эти стеснения заслоняют благоденствие, неизбежно создаваемое новыми учреждениями". Таким образом, для Испании Наполеон был лучше Вашингтона; недостаток либерализма у него возмещался энергией. Приведу факт, убедительный даже для тех, кто слеп к нравственным преобразованиям: население Испании, численность которого в момент восшествия на престол Филиппа II не превышала восьми миллионов, возросло до двенадцати миллионов благодаря той незначительной доле присущего французам здравого смысла, который короли выходцы из Франции – внесли в управление страной. А ведь Испания, страна более обширная, чем Франция, должна была бы по причине обилия в ней солнца быть более плодородной; она обладает почти всеми преимуществами, обычно свойственными островному положению. В чем же заключается тайная причина, препятствующая появлению на свет четырнадцати миллионов человек? Мне ответят: "Там плохо возделывают землю". Я на это возражу: "В чем же заключается скрытое зло, мешающее хорошо возделывать землю?" После того как короли династии, за девяносто лет перед тем войною возведенной на престол, отказались от своих прав на Испанию, Наполеон решил созвать представителей страны, которые признали бы его права, ввести конституцию и, опираясь на свой престиж и свое могущество, пустить новый аппарат в ход. Из всех стран Европы Испания, пожалуй, была той, где Наполеон вызывал наибольшее восхищение. Сравните его образ действий с тем, которого в 1713 году придерживался Людовик XIV; ознакомьтесь, в частности, с перепиской подвластных монарху лиц той и другой эпохи министров, маршалов, генералов и т.д.[1] – и вы убедитесь, что главным источником успеха г-жи де Сталь и современных нам авторов пасквилей, равно как нападок и издевательств, которые чернь расточает по адресу защитников узника, томящегося на острове св. Елены, является зависть. Чтобы доказать, что источником прав нового короля являются права народа, Наполеон задумал созвать в Байонне Собрание в составе ста пятидесяти человек, взятых из числа представителей различных учреждений испанской монархии. Большинство депутатов было послано провинциями, городами и корпорациями; остальные были назначены французским генералом, начальствовавшим в Мадриде (Мюратом, великим герцогом Бергским). Как и вообще при революциях, ничто во всем этом не было вполне законно, ибо как мог бы политический уклад данного народа, иначе именуемый его государственным устройством, указывать правила для изменения этого устройства? Это было бы внутренним противоречием. Во всем сказывалось смятение и быстрый ход событий, но в общем разумные принципы остались незыблемыми. Так, например, кому можно было дать право назначить депутатов от Америки? Были привлечены наиболее видные люди из числа уроженцев испанской Америки, живших и то время в Мадриде, и выбор оказался удачным. Эти люди были менее порабощены предрассудками, чем испанцы. Заседания Хунты открылись 15 июня 1808 года; вначале она насчитывала семьдесят пять членов, затем число их возросло до девяноста. Перед созывом Хунты Наполеон издал декрет, в котором объявил, что по ходатайству главнейших учреждений Испании он решил, с целью положить конец междуцарствию, провозгласить брата своего Жозефа королем Испании и обеих Индий, гарантируя независимость монархии и ее неделимость в четырех частях света[2]. Жозеф прибыл в Байонну 7 июня; он неохотно расстался с полною наслаждений жизнью, которую вел в Неаполе. Равный по храбрости Филиппу V, он так же мало был способен возглавить армию. Собравшиеся в Байонне депутаты 17 июня вечером признали Жозефа королем. Выслушав речь герцога Инфантадо, не заключавшую в себе формального признания свершившегося, Наполеон воскликнул: "Сударь, всякие увертки тут неуместны: либо полное согласие, либо решительный отказ! Надо быть великим и в преступлении и в добродетели. Вы желаете вернуться в Испанию и стать во главе повстанцев? Даю вам слово, что прикажу доставить вас туда целым и невредимым; но предупреждаю вас: вы добьетесь того, что будете расстреляны через неделю... Нет, через двадцать четыре часа"[3]. Наполеон был слишком умен и слишком великодушен, чтобы привести эту угрозу в исполнение. На языке французской армии это называется "штурмовать неприятеля словами", иначе говоря, ослепить нерешительный ум. После двенадцати заседаний Собрание 7 июля закончило свои труды. Оно выработало для Испании конституцию. Проект этой конституции был из Байонны переслан Хунте мадридского правительства. По возвращении проекта в Байонну число его статей было значительно увеличено: с восьмидесяти, насчитывавшихся в ней в Мадриде, оно возросло до ста пятидесяти. Как мы видим, Собранию, в соответствии с разумными принципами, было поручено составить конституцию без всякого участия в этом деле исполнительной власти. Несоблюдение этой предосторожности в 1792 году погубило Францию. Члены байоннского Собрания, как видно из их речей, обращенных к королю Жозефу, не испытывали ни малейшего желания претерпеть мученичество; однако они проявили такт, явно свидетельствующий о том, что в своих совещаниях они пользовались значительной свободой. Уже не считая себя полномочными постановить низложение прежней династии и призвание другой, они не стали касаться этого важнейшего предмета. Депутаты единогласно признали, что свобода обсуждения ими конституции не подвергалась никаким стеснениям. Упорство, с которым испанские гранды отстаивали столь малолиберальное право создавать крупные майораты, показывает, как твердо они были уверены в прочности нового порядка вещей. Оживленные споры возбудили вопрос о веротерпимости (слово, так странно звучащее в Испании) и об учреждении суда присяжных. Как держал себя деспот в то время, как заседало Собрание? По-видимому, он ни на минуту не обманывал себя относительно того, что это представительство неправомочно санкционировать столь великую перемену. Он неизменно исходил из того принципа, что согласие нации делает излишним формальности, которых обстоятельства не позволяют выполнить. Раздел конституции, касающийся Америки, был довольно либерален и способен задержать еще на некоторое время то стремление к независимости, которое впоследствии так мощно развернулось в этой прекрасной стране. Эти статьи конституции были выработаны молодым каноником-мексиканцем по имени Эль-Мораль, человеком. отличавшимся умом, знаниями и любовью к родине. Вообще говоря, все, что есть хорошего в Испании, замечательно хорошо, но нет народа, у которого число людей просвещенных являлось бы столь ничтожным. Чем сильнее этот народ, взятый в целом, отстает от века, тем ярче выступает превосходство и подлинное величие тех пятнадцати – двадцати тысяч одиноких среди черни патриотов, слава и несчастья которых находят отклик во всей Европе. Всякий раз, когда я встречаю одну из этих благородных жертв, я испытываю изумление при мысли о том огромном усилии, которое уму этого человека пришлось сделать, чтобы возвыситься над беспечностью и лжедобродетелями[4], направившими непреклонную доблесть остальной части народа во вред собственным его интересам. Люди такого склада, как Аугусто Аргельес, Эль-Мораль, Порлье, Льоренте, наглядно показывают Европе, чем станет Испания через десять лет после того, как она вырвет у своих королей двухпалатную систему и уничтожение инквизиции. Жозеф и Собрание покинули Байонну 7 июля. Тот, кто вздумал бы по свите, сопровождавшей Жозефа, судить о том, что произошло, никогда не догадался бы о разительной перемене, только что совершившейся. Жозеф явился к испанцам, окруженный теми же министрами и военными чинами, которые служили прежним властителям страны. Все, что существовало при дворе Бурбонов, осталось без изменения, только сменили короля. После этого пусть не говорят нам, что дворянство – оплот королей! Напротив, именно дворянство делает королевскую власть ненавистной. Жозеф прибыл в страну, насчитывавшую менее двенадцати миллионов жителей, в страну, где всячески старались лишить армию уважения народа, где ее, и целях устранения от государственных дел, держали в наиболее отдаленных частях монархии. В продолжение ста пятидесяти лет эта страна изнывала под властью правителей, презрение к которым было еще сильнее, чем ненависть. Финансы, в управлении которыми проявлялась такая же бездарность, как п во всем остальном, и которые вдобавок расходовались попусту, дошли до крайнего расстройства; а как можно было восстановить их в стране, где труд считается бесчестьем? В наиболее передовых провинциях население само почувствовало, что короля необходимо сменить, и обратило свои взоры на эрцгерцога Карла[5]. Как счастлива была бы Испания, если бы этот замысел осуществился! Сейчас она наслаждалась бы тем счастьем, которое всегда является плодом разумного, честного управления и внешней политики, чуждой всякого авантюризма. Как сильно отличается ее положение от того, в котором находятся подданные австрийского дома! Жозеф разделял заблуждение своего брата; он недостаточно презирал сброд, именуемый людьми. Он полагал, что дать испанцам равенство и ту меру свободы, какую они в состоянии усвоить, – значит приобрести их расположение. На деле вышло иначе: испанцы почувствовали себя оскорбленными тем, что восемьдесят тысяч солдат, которые были введены в Испанию, не принадлежали к отборным частям; в этом они усмотрели пренебрежение. С этого момента все было потеряно. В самом деле, как привлечь на свою сторону народ невежественный, фанатичный, воздержанный среди изобилия, гордящийся своими лишениями в той же мере, в какой другие гордятся своими богатствами? Испанец нимало не корыстолюбив, даже этот стимул к деятельности у него отсутствует; он бережлив, хотя вовсе не скуп; он не стремится, подобно скупцу, владеть золотом, но он не знает, на что употребить свое состояние; в своем роскошном жилище он проводит дни уныло и праздно, предаваясь горделивым мыслям. Нравы, кровь, язык, образ жизни и способы ведения войны – все в Испании напоминает Африку. Будь испанец мусульманином, он был бы совсем африканцем. В нем пылают те же страсти, он склонен к тому же уединению, к той же умеренности, столь же любит безмолвие и размышления; он жесток и великодушен, гостеприимен и беспощаден в одно и то же время. Ленивый, но неутомимый, если он уже за что-нибудь взялся, испанец, обожженный солнцем и фанатизмом, обнаруживает все черты желчного темперамента в крайнем его проявлении. К тому же испанский народ, подобно еврейскому, упорно замыкается в себе и, в силу национальных своих предрассудков, остается чужд тем народам, которыми он окружен. Все путешествия испанцев ограничивались Америкой, где они находили деспотизм еще более гнетущий, чем тот, что царит на их полуострове. Они не показываются в Европе; никогда не встретишь испанца-дезертира, испанца-художника, испанца-коммерсанта. Испанцев мало знают, и они, со своей стороны, не стремятся узнать другие народы. Но испанец обладает одним ценным качеством: он умеет восхищаться. В Байонне все были поражены тем отсутствием знаний, которое обнаружили лица, принадлежащие к испанскому двору; им ничего не было известно ни о самих французах, ни о французских делах. Своим любопытством по отношению к самым прославленным генералам французской армии они напоминали дикарей. Подобно турку, с которым он так схож по своей религии, испанец отнюдь не склонен покидать свою страну для того, чтобы идти войной на другие народы; но стоит только чужестранцу ступить на испанскую землю, как все ополчаются на него. Здесь народ не считает, как в Германии, что защищать родную землю – дело армии. В Испании так велика национальная гордость, так силен патриотизм, что даже священники проникнуты им. Добрая половина тех полководцев, что в настоящее время сражаются в Америке за свободу, вышла из священников. В этом тоже есть сходство с турками. Ни в чем, быть может, различие между Испанией и всей остальной Европой не проявляется так резко, как в нравах духовенства. Испанское духовенство пребывает постоянно в своих приходах. Добавим, что духовные лица – единственные крупные помещики, которые живут среди народа. Все остальные проживают либо в Мадриде, либо в главных городах областей; отсюда – старинное выражение, обозначающее несбыточные мечты: "строить замки в Испании". Всегда имея дело с народом, непрерывно с ним общаясь, испанское духовенство приобрело влияние, которого не могло получить дворянство, всегда находившееся в отсутствии. Испанец слушается своего священника, считая его стоящим умственно выше, чем он сам, и в то же время любит его, ибо считает равным себе в отношении любви к родине. Священники ненавидят либеральные идеи. Трудно угадать, как выйдет Испания из этого положения. Это заколдованный круг; быть может, ей суждено явить будущим поколениям полезное и необходимое зрелище самой законченной монархии[6]. Испания уже полгода была объята огнем, а Наполеон все еще думал, что благодеяния представительного строя привлекут к нему все сердца. Он знал, что испанцы больше, чем какой-либо другой народ Европы, восхищаются его подвигами. Итальянцы и испанцы, по своему природному складу чуждые всякого легкомыслия, созданные из страстей и недоверия, лучше всех других способны судить о величии тех, кто возглавляет народы. Если бы Бонапарт приказал повесить князя Мира, а Фердинанда VII отослал обратно в Испанию, дав ему с собой байоннскую конституцию и восемьдесят тысяч солдат, женив его на одной из своих племянниц и назначив французским послом умного человека, – он, несомненно, получил бы от Испании все те корабли и войска, какие она в состоянии была дать. Кто может определить, до чего дошло бы преклонение народа, у которого похвала становится славословием, а восхищение – экстазом? Не подлежит сомнению, что Наполеона соблазнил пример Людовика XIV. После того как на поле битвы под Иеной ему был брошен вызов, он решил не отстать от великого монарха. Он сменил короля у единственного народа, к которому эту меру нельзя было применить. Предостережения, которые ему делал все время г-н де Талейран, тоже сыграли немалую роль в этом. В те дни, когда Жозеф вступал в Испанию, а Наполеон как победитель возвращался в Париж, испытывая угрызения совести и верный своим ложным идеям, Испания была уже охвачена восстанием. В тот момент, когда Кастильский совет объявил созыв ополчения в триста тысяч человек, многие общины уже восстали по собственному почину. Нс было села, где не образовалась бы своя Хунта. Испания внезапно явила зрелище, подобное Франции 1793 года, когда вся страна покрылась представительными органами, обсуждавшими опасность, которой подвергалось отечество. В Севилье, Бадахосе, Овьедо восстание вспыхнуло при известии о событиях, разыгравшихся 2 мая в Мадриде. Вся Астурия возмутилась, как только узнала о смене династии. Народ начал с жестокой расправы со всеми теми, кого он в своей ярости считал сторонниками французов или недостаточно пылкими защитниками родины. Высшие сановники были казнены; это имело следствием всеобщий террор и необходимость для всех тех, кто находился у власти, беспрекословно выполнять волю народа. Террор дал Испании армию. Как только какая-либо из повстанческих армий терпела поражение, она вешала своего начальника. Испанцы были народом благочестивым и храбрым, но не одаренным военным духом. К регулярным войскам они издавна относились с неприязнью или пренебрежением. В этом они представляли полный контраст немцам. Они смотрели на эту войну как на войну религиозную, как на крестовый поход против французов. Для большинства солдат единственным отличительным знаком была красная повязка с надписью: "Vincer о morir pro patria et pro Ferdinando VII"[7]. После первой битвы между этими фанатиками и французами на полях Рио-Секко осталось двадцать семь тысяч трупов. Женщины с диким воем кидались на наших раненых и вырывали их друг у друга, чтобы умертвить самыми зверскими способами; они вонзали им в глаза ножницы или ножи и с жестокой радостью упивались зрелищем крови и предсмертных судорог[8]. Наполеон получил в Бордо известие о битве при Байлене, в которой Кастанос и Рединг принудили генерала Дюпона сложить оружие. Это была первая неудача Наполеона; она привела его в отчаяние. Ни поход в Россию, ни Ватерлоо не произвели на его гордый дух действия, хотя бы отдаленно напоминавшего то, которое возымело это поражение. Он в ярости воскликнул: "Что армия, в которой слаба дисциплина, крадет церковную утварь – это еще можно себе представить; но как можно в этом признаваться?" Минуту спустя он прибавил: "Я знаю моих французов; надо было крикнуть им: "Спасайся кто может!" Через три недели они все снова сплотились бы". Он спрашивал присутствовавших: "Разве нет в законах статьи, по которой можно было бы расстрелять всех этих подлых генералов?"