Текст книги "Жизнь Наполеона"

Автор книги: Фредерик Стендаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

[1] В 1814 году генералы предпочитают наименования "генерал-лейтенант" и "полевой маршал" названиям "дивизионный генерал" и "бригадный генерал", освященным столькими победами. [2] Каррион-Низа в 1801 году или Ферран в 1815 году. [3] Действия консула имеют такое же значение для истории Европы, как и для истории Франции. [4] Назначаемая Сенатом, охраняющим закон, Директория из пяти человек, состав которой обновляется по одному человеку в год; две палаты, непосредственно избираемые народом: первая – из числа людей, платящих тысячу франков налога, вторая – из числа тех, кто платит десять тысяч, и также обновляемая по одной пятой общего числа членов в год. Такого рода правительство – самая верная защита от опасности завоевания.

ГЛАВА XXI

Первые мероприятия диктатора были величественны, разумны и благотворны. Каждому была ясна необходимость твердой власти, такая твердая власть была создана. Все возмущались продажностью и произволом последних правительств, – первый консул сделал хищничество невозможным и всячески содействовал лучшему отправлению правосудия. Все скорбели о том, что существование множества партий препятствует единению и ослабляет Францию, Наполеон призвал к руководству делами талантливых людей всех партий. Каждого страшила мысль о реакции, – Наполеон железной рукой пресек все попытки реакционного переворота. Правительство Наполеона одинаково охраняло всех тех, кто повиновался законам, и беспощадно карало всех тех, кто дерзал их нарушать. Под влиянием преследований последние искорки католицизма разгорелись вновь, Наполеон взял религию под свое покровительство и вернул священников к церковным алтарям. Западные департаменты страдали от гражданской войны, снова вспыхнувшей вследствие закона о заложниках, – Наполеон отменил этот закон, прекратил составление списков эмигрантов и мудрым сочетанием кротости и твердости водворил на Западе полное спокойствие. Франция единодушно желала мира, – Наполеон сделал врагам мирные предложения. Когда Англия и Австрия пренебрежительно их отвергли, он своей изумительной победой при Маренго добился от Австрии покорности, а затем с безрассудным великодушием все ей простил. Английский кабинет, эта зловредная олигархия, применяющая для страданий всего мира и для порабощения людей все те силы и знания, которыми она обязана свободе[1], – этот кабинет, самый могущественный и самый искушенный из всех врагов первого консула, видя себя покинутым всеми своими союзниками, был в конце концов вынужден заключить мир и признать республику.

[1] Длинно, Затемняет главную мысль. Перенести в другое место, так же как и то, что по ту сторону Ламанша свобода внушает страх английской аристократии. Англичане, боявшиеся нашего оружия при Наполеоне, теперь боятся нашей свободы.

ГЛАВА XXII

Наполеон уже не имел соперников среди великих людей нового времени; он достиг вершины славы, и если бы он захотел даровать родине свободу, он уже не встретил бы препятствий. Особенно его восхваляли за то, что своим конкордатом он вернул мир и спокойствие церкви. Этот конкордат – великая ошибка, которая на целое столетие задержит раскрепощение Франции; Наполеону надлежало ограничиться прекращением всяких преследований[1]. Частные лица должны оплачивать своего священника так же, как они платят своему булочнику. Наполеон всегда придерживался широчайшей терпимости по отношению к французским протестантам; в годы его правления того, кто осмелился бы заговорить о возможности нарушения этого основного права человека, сочли бы сумасшедшим. Безошибочно определив, в чем зло, препятствующее очищению католичества, он просил папу отменить безбрачие священников, но не встретил сочувствия в римской курии. Как он сказал Фоксу, вздумай он настаивать на своем предложении, все с негодованием сочли бы это протестантизмом чистейшей воды. Наполеон ускорил судопроизводство и сделал его более справедливым. Он работал над самым благородным своим творением кодексом Наполеона. Таким образом, – пример, единственный в истории! – самому великому из своих полководцев Франция обязана устранением путаницы и противоречий, царивших в несметном множестве законов, которыми она управлялась. Наконец, один вид жандармов, набиравшихся Наполеоном из числа лучших его солдат, устрашающе действовал на преступников.

[1] Не требовалось конкордата, чтобы властвовать над народом, чрезвычайно равнодушным к религии, и единственным серьезным препятствием, ставшим на его пути, был папа в Савоне. Не заключи он конкордата, папа все равно лежал бы у его ног. Это очень верно сказал Наполеону третий консул Лебрен.

ГЛАВА XXIII

Но если перейти от способов управления Наполеона к самым его учреждениям, картина резко изменится. Там – все исполнено ясности, все способствует благоденствию, все являет прямоту; здесь – все неопределенно, мелочно, проникнуто лицемерием. Ошибки его политики могут быть объяснены в двух словах: он всегда боялся народа и никогда не имел определенного плана. Однако его учреждения оказались либеральными, ибо, сам этого не замечая, он руководился природным своим умом, подсказывавшим ему правильные решения, и уважением, которое всегда питал к Учредительному собранию. Правда, Законодательный корпус, обреченный на безмолвие, Трибунат, имеющий право говорить, но не голосовать, Сенат, заседающий при закрытых дверях, смешны, ибо правление не может быть представительным только наполовину. "Но, – повторяли мы себе, – чтобы основывать государства, нужны Ромулы, а Нумы являются впоследствии". Эти учреждения после смерти Наполеона нетрудно было бы усовершенствовать и превратить в источник свободы. К тому же для французов они имели то огромное преимущество, что помогали им забыть все старое. Французы нуждаются в том, чтобы их излечили от уважения к ветхому хламу, и, будь у Наполеона более разумные советчики, он восстановил бы парламенты. Посреди всех чудесных дел, совершенных его гением, первый консул всегда видел перед собой пустующий трон; и – в этом надо отдать ему справедливость – ни по своим военным привычкам, ни по своему темпераменту он не был способен мириться с ограничениями власти. Печать, дерзавшая нежелательным для него образом освещать события, подверглась преследованиям и была порабощена. Лица, чем-либо навлекшие на себя его недовольство, подвергались угрозам, аресту, высылке без суда. Единственным обеспечением свободы личности против беззаконных приказов его министра полиции была проницательность его великого ума, благодаря которой он понимал, что всякое ненужное угнетение ослабляет нацию, а тем самым – и ее властителя. И так велика была сила этого сдерживающего начала, что при государе, властвовавшем над сорока миллионами подданных, и после правительств, которые, можно сказать, потворствовали всяческим преступлениям, государственные тюрьмы были не так переполнены, как при добром Людовике XVI. Правил тиран, но произвола было мало. А ведь истинный лозунг цивилизации – "Долой произвол!" Действуя без определенного плана и сообразно бурным вспышкам своего переменчивого нрава против представительных учреждений, ибо они одни внушали страх этой смелой душе, – он в один прекрасный день, когда Трибунат позволил себе сделать справедливые возражения против выработанных его министрами законопроектов, исключил из этого собрания всех тех, кто хоть чего-нибудь стоил, а вскоре после этого совсем его упразднил. Сенат не только не являлся охранителем закона, но сам все время изменялся в смысле своего состава и все более раболепствовал, ибо Наполеон не хотел, чтобы какой бы то ни было политический орган упрочился в общественном мнении. Надо было, чтобы очень умный народ, слушая громкие фразы об устойчивости, о грядущих поколениях, чувствовал, что ничто не устойчиво, кроме власти Наполеона, что ничто не усиливается, кроме его могущества. "Французы, – сказал он однажды в эти годы, – равнодушны к свободе; они не понимают и не любят ее; единственная их страсть тщеславие, и единственным политическим правом, которым они дорожат, является политическое равенство, позволяющее всем и каждому надеяться занять любое место". Никогда французскому народу не была дана более правильная характеристика[1]. При императоре французы в силу своей приверженности к теориям гораздо больше кричали "Свобода!", чем испытывали действительную в ней потребность. Вот почему отмена свободы печати была основана на очень правильном расчете. Нация проявила полнейшее равнодушие, когда первый консул отнял у нее свободу печати и свободу личности. Сейчас она жестоко страдает от их отсутствия. Но, чтобы быть справедливой, она не должна брать мерилом событий того времени свои нынешние чувства. Тогда перенесение шпаги Фридриха (победителя при Росбахе) в Дом инвалидов вознаграждало нацию за утраченные ею права. Весьма нередко тирания осуществлялась ради общего блага: достаточно вспомнить объединение партий, упорядочение финансов, составление кодексов, строительство дорог. И, наоборот, можно представить себе правительство, которое по своей слабости подвергало бы отдельную личность лишь очень незначительным стеснениям, но все свои малые силы употребляло бы во вред общим интересам. Первый консул быстро проникся убеждением, что тщеславие во Франции является национальной страстью. Чтобы одновременно удовлетворить и эту живущую во всех страсть и собственное свое честолюбие, он стремился расширить пределы Франции и усилить свое влияние в Европе. Парижанин, утром находивший в "Moniteur" декрет, начинавшийся словами "Голландия присоединена к империи", восторгался могуществом Франции, находил, что Наполеон сильно превосходит Людовика XIV, считал за честь повиноваться такому властителю, забывал о том, что накануне пострадал от рекрутского набора или от косвенных налогов, и подумывал, как бы выхлопотать своему сыну какую-нибудь должность в Голландии. В период, о котором идет речь, Пьемонт, герцогство Пармское и остров Эльба были последовательно присоединены к республике. Эти частичные приобретения являлись благодарной темой для разговоров. Когда Мельци высказал Наполеону свои опасения касательно присоединения Пьемонта, первый консул с улыбкой ответил на это: "У меня сильная рука, тяжелая ноша мне по вкусу". Испания уступила ему Луизиану. Посредством действий, малоизвестных во всех их подробностях, но, по-видимому, по жестокости и вероломству вполне достойных Филиппа II, он вернул Франции владычество над Сан-Доминго. Он созвал в Лионе самых видных граждан Цизальпинской республики, единственного подлинно прекрасного творения его политического таланта, Он разрушил их мечты о свободе, заставив их избрать его президентом. Генуэзскую аристократию, еще более презренную, нежели венецианская, на некоторое время спасла ловкость одного из ее представителей, сначала бывшего в дружбе с Наполеоном, а затем по причине этих патриотических действий в течение нескольких лет подвергавшегося гонениям. Гельвеция была вынуждена принять его посредничество. Но, препятствуя установлению свободы в Италии, он в то же время пожелал возродить ее в Швейцарии. Он образовал кантон Во и освободил этот прекрасный край, где свобода сохранилась поныне, от унизительной тирании бернской аристократии. Германия неоднократно подвергалась переделам между мелкими ее государями в зависимости от выгод Наполеона, интересов России и продажности его министров. Таковы были действия этого великого человека за один только год. Сочинители пасквилей и г-жа де Сталь видят в этих действиях несчастье для рода человеческого; справедливо обратное. Уже целое столетие Европа испытывает недостаток не столько в благих намерениях, сколько в энергии, необходимой для того, чтобы всколыхнуть громаду старых привычек. Отныне великие перевороты окажутся возможными, только если они будут направлены к улучшению нравов, иными словами – к счастью человечества. Каждое потрясение, которому подвергаются все эти обветшалые установления, приближает их к истинному равновесию[2]. Утверждают, будто после возвращения своего с Лионских Комиций первый консул возымел намерение объявить себя императором Галии. Эта затея была должным образом осмеяна. На бульварах появилась карикатура, изображавшая ребенка, погоняющего палкой индюков; подпись гласила: "L'Empire des Gaules". Консульская гвардия своим ропотом дала ему понять, что она еще не забыла клича "Да здравствует Республика!", так часто увлекавшего ее к победе. Ланн, самый храбрый из его генералов, дважды спасавший Наполеону жизнь в Италии и питавший к нему привязанность, которая граничила со страстью, ярый республиканец, устроил ему бурную сцену. Но раболепный Сенат и народ, исполненный беспечности, провозгласили Наполеона пожизненным консулом с правом назначить себе преемника. Теперь ему ничего уже не оставалось желать, кроме громкого титула. Необычайные события, которые будут нами изложены, вскоре облекли его в императорский пурпур[3].

[1] For me (для меня). Что доказывает глупость Бурбонов, так это то, что, стремясь к абсолютной власти, они не следуют по этому пути. [2] Посмотрим на государства, восстановленные после падения Наполеона; сравните их с тем, чем они были до завоевания, например, Женева, Франкфурт и т. д. Истинное богатство народа – в его привычках. [3] Быть может, уничтожить "вскоре".

ГЛАВА XXIV

Умеренность первого консула, так сильно отличавшаяся от насилий предыдущих правительств, внушила роялистам безрассудные и безграничные надежды. Революция обрела своего Кромвеля; они были настолько глупы, что увидели в нем генерала Монка. Убедившись в своей ошибке, они стали искать способа отомстить за свои обманутые надежды и додумались до адской машины. Однажды какой-то неизвестный попросил встретившегося ему подростка свезти тележку, на которой стоял бочонок. Дело происходило поздно вечером на углу улицы Сен-Никез; увидев, что карета первого консула выехала из Тюильри по направлению к Опере, неизвестный быстро удалился. Кучер консула, вместо того чтобы остановиться перед тележкой, мешавшей проезду, недолго думая, пустил лошадей вскачь, с риском ее опрокинуть[1]. Спустя две секунды бочонок взорвался с оглушительным грохотом. Несчастный подросток и человек тридцать случайных прохожих были разорваны на части. Карета первого консула, отъехавшая всего на каких-нибудь двадцать футов от тележки, уцелела, потому что успела повернуть за угол Мальтийской улицы. Наполеон всегда считал, что в этом деле был замешан английский министр Уиндхем. Он заявил это Фоксу в известном разговоре, который имел место в Тюильрийском дворце между этими двумя великими людьми. Фокс сначала усиленно отрицал участие Уиндхема, а затем стал восхвалять всем известную честность английского правительства. Наполеон, высоко ценивший Фокса, из вежливости удержался от смеха[2]. Мир с Англией, заключенный вскоре после этих событий, положил конец козням роялистов; но спустя некоторое время, когда снова вспыхнула война, заговоры возобновились. Жорж Кадудаль[3], Пишегрю и другие эмигранты тайно прибыли в Париж. Моро, вначале державшийся в стороне, под влиянием офицеров своего штаба, задавшихся целью разжечь в нем честолюбие, уверил себя, что он враг первого консула, и стал их сообщником. В Париже происходили совещания, на которых обсуждались планы убийства Наполеона и установления нового государственного строя.

[1] См. Ласказа. [2] Правда об этом деле выяснится впоследствии. В ожидании этого можете прочесть "Записки" графа де Бобана, являвшегося для эмигрантов тем, чем для республиканцев был генерал Ланн, а также памфлеты г-на де Монгальяра. [3] Семья Кадудаля милостью его величества короля Людовика XVIII недавно получила дворянство.

ГЛАВА XXVI

Пишегрю и Жорж были арестованы. Пишегрю удавился в тюрьме Тампль, Жорж был казнен, Моро предан суду и приговорен к тюремному заключению. Оно было заменено изгнанием, и он уехал в Америку. Герцог Энгиенский, внук принца Конде, проживавший на территории герцогства Баденского, в нескольких милях от Франции, был арестован французскими жандармами, увезен в Венсени, предан суду, осужден и, как эмигрант и заговорщик, расстрелян. Что касается более мелких участников заговора, то некоторые из них были казнены, большинство же – помиловано. Смертная казнь была заменена им тюремным заключением. Капитан Райт, высадивший мятежников и, судя по всему, осведомленный об их замыслах, был захвачен у берегов Франции; он больше года просидел в башне Тампль, и с ним обходились так сурово, что он покончил жизнь самоубийством. Раскрытие этого заговора дало Наполеону возможность осуществить последний, величайший из его честолюбивых замыслов: он был провозглашен французским императором, и его власть была объявлена наследственной. "Этот хитрец, – сказал о нем один из его посланников, – из всего умеет извлечь выгоду". Таков был, как мне кажется, подлинный ход этих великих событий[2]. Замечу опять-таки, что правда о Бона-парте полностью может стать известной не ранее как через сто лет. Я нигде не встречал сколько-нибудь достоверных доказательств того, что смерть Пишегрю или капитана Райта не была делом их собственных рук[3]. Что могло бы побудить Наполеона отдать приказание тайно умертвить генерала Пишегрю? Первый консул, чей непреклонный характер приводил в ужас всю Европу и Францию, совершил бы величайшую политическую ошибку, если бы дал своим врагам повод обвинить его в преступлении. Любовь армии к Пишегрю была поколеблена долгим его отсутствием и вконец уничтожена тем злодеянием, которое во Франции никогда не прощается: явной, бесспорной связью с врагами родины. Любой военный суд, самый беспристрастный, несомненно, приговорил бы генерала Пишегрю к смерти как изменника, вошедшего в сношения с врагами родины, или как заговорщика, замыслившего свергнуть законное правительство, или, наконец, как изгнанника, самовольно возвратившегося на территорию республики. Правда, говорят, будто Пишегрю был подвергнут пытке, будто ружейными курками ему сдавливали большие пальцы обеих рук и Наполеон, мол, боялся, как бы эти жестокости не стали известны. Отмечу кстати, что бесчеловечный обычай пытки отменен во Франции лишь со времени революции и что большинство европейских государей еще пользуются им при расследовании заговоров, направленных против них. Наконец, лучше уж подвергнуться риску быть обвиненным в жестокости, нежели в убийстве; жестокость легко можно было свалить на кого-нибудь из низших чиновников, который затем понес бы наказание. Суд мог вынести Пишегрю смертный приговор, вполне законный в глазах народа, а затем можно было заменить смертную казнь пожизненным тюремным заключеннем. Надо сказать, что расчет посредством пытки добиться важных признаний не оправдывается, когда дело идет о людях такого закала, как Пишегрю. Применение этого гнусного средства только усугубило бы стойкость генерала, как это бывает с храбрыми юными дикарями. Англичане и французы, содержавшиеся под стражей в Тампле, видели тело Пишегрю, и ни один заслуживающий доверия человек не передавал, что заметил на нем следы истязаний.

Что касается дела капитана Райта, то на нем нужно остановиться несколько подробнее. Райт не был ни изменником, ни шпионом; он открыто служил своему правительству, находившемуся в состоянии войны с Францией. Англичане утверждают, что их правительство в ту пору, когда Бурбоны оказывали претендентам из дома Стюартов содействие в их неоднократных покушениях на конституцию и религию Англии, никогда не проявляло чрезмерной суровости по отношению к захваченным в плен французам, служившим Стюартам. Когда счастливый исход битвы при Келлодене – в противоположность исходу битвы при Ватерлоо – положил конец последним надеждам английских эмигрантов, французы, состоявшие на службе претендента, были сочтены военнопленными, и для них был установлен совершенно такой же режим, как и для пленных, взятых во Фландрии или Германии. На это я отвечу, что вряд ли хоть один из этих французских офицеров был захвачен в тот момент когда он участвовал в покушении на жизнь незаконного короля Англии, Можно говорить о том, что Наполеон приказал исключительно сурово обращаться с заключенным в тюрьму Райтом; но, судя по тому, что в течение последних двух лет делалось в Испании и Франции, не приходится сомневаться, что законные короли проявили бы по отношению к злосчастному капитану еще более возмутительную жестокость. Ничто не доказывает, что Наполеон велел его умертвить. Что он мог выиграть от этого злодеяния, которое – он достаточно хорошо знал английскую прессу – неминуемо должно было прогреметь на всю Европу? Следующее, очень простое соображение является решающим: если бы это преступление в самом деле было совершено, неужели нам пришлось бы в 1818 году искать тому доказательства? Разве тюремщики, приставленные стеречь Пишегрю или капитана Райта, все до единого умерли? Французской полицией руководит выдающийся человек, однако никто из этих людей не был допрошен публично. Так же обстоит дело и с теми, кому якобы поручено было умертвить Пишегрю и капитана Райта. Неужели правительство Бурбонов потому не прибегает к этому столь простому средству, что оно щадит доброе имя Наполеона? Как известно, во время процесса несчастного генерала Боннера солдаты без всякого к тому принуждения показывали, что отлично помнят расстрел Гордона; они это показывали судьям, которые их самих могли приговорить к расстрелу.

[1] Все, что следует дальше, слить с Ласказом. 30 июня 1818. [2] В другом месте: Наполеон должен был сильно ощущать отсутствие Люсьена, которого он удалил под влиянием весьма естественной зависти и происков партии Богарне. Люсьен обладал некоторыми из тех качеств, которых не было у Наполеона, и помешал бы ему поддаться роковому ослеплению, постепенно превратившему его в рядового деспота (Биографии современников, 1, 543). [3] Казалось, никогда большие благодеяния не устанавливали больших прав. Для счастья Франции Наполеону следовало умереть в то время, когда он занимался монархизацией своей прекрасной армии в Булонском лагере (Доминик).

ГЛАВА XXVI

На острове св. Елены врач Уорден, судя по всему истый англичанин, другими словами, человек холодный, ограниченный, порядочный и ненавидевший Наполеона, как-то сказал последнему, что ничто, даже истины, заключенные в святом евангелии, не представляются ему столь очевидными, как его, Наполеона, злодеяния. Уорден, против своей воли очарованный благородством души и простотой обращения своего собеседника, увлекся настолько, что стал развивать свою мысль более подробно[1]. Наполеону это, видимо, понравилось, и он в награду за откровенность спросил Уордена, к великому его удивлению, помнит ли тот дело капитана Райта. "Я ответил: отлично помню, и в Англии нет человека, который не был бы убежден, что его умертвили в Тампле по вашему приказанию". Наполеон с живостью возразил: "Ради чего? Его жизнь для меня была нужнее чьей бы то ни было другой. Где бы я мог найти более достоверного свидетеля для процесса о заговоре, по которому тогда велось следствие? Не кто иной, как он, доставил на берег Франции главарей заговора. Выслушайте меня, – продолжал Наполеон, – и вы все узнаете. Ваше правительство снарядило бриг под командой капитана Райта; он высадил на западном побережье Франции шайку убийц и шпионов. Семьдесят человек из их числа сумели пробраться в Париж, и дело велось так ловко, что хотя граф Реаль, ведавший полицией, и сообщил мне об их прибытии, однако невозможно было выяснить, где они скрываются. Ежедневно я получал от своих министров доклады, в которых они сообщали мне, что на мою жизнь готовится покушение, и, хотя мне это представлялось менее вероятным, чем им, я все же принял меры, чтобы обеспечить свою безопасность. Случилось так, что бриг, которым командовал капитан Райт, был захвачен поблизости от Лориана. Командир был препровожден в Ванн, к префекту Морбигана. Префект, генерал Жюльен, сопровождавший меня во время похода в Египет, тотчас узнал в нем капитана Райта. Генералу Жюльену было предписано допросить в отдельности каждого матроса и каждого офицера английского экипажа и представить их показания министру полиции. Вначале их заявления казались малозначащими; однако под конец свидетельство одного из матросов дало то, чего доискивались. Он показал, что бриг высадил на берег нескольких французов, из которых ему особенно запомнился один общительный, веселый малый, которого звали Пишегрю. Это имя дало возможность раскрыть заговор, который, если б он удался, вторично подверг бы французский народ всем превратностям революции. Капитан Райт был отправлен в Тампль; там он должен был содержаться до той поры, когда сочли бы уместным назначить суд над заговорщиками. По французским законам Райту пришлось бы взойти на эшафот. Но эта подробность не имела никакого значения. Важно было захватить главарей заговора". В заключение император несколько раз повторил Уордену, что капитан Райт сам положил конец своей жизни, как это и было сказано в "Moniteur", притом гораздо раньше, чем обычно думают. Когда на острове Эльба лорд Эбрингтон в беседе с императором упомянул о смерти капитана Райта, Наполеон сначала не мог припомнить, кто такой был этот англичанин, но когда ему сообщили, что Райт был одним из помощников сэра Сиднея Смита, он сказал: "Как! Разве он умер в тюрьме? Я совершенно забыл всю эту историю!" Он решительно отверг всякое предположение о том, что было применено насилие, и прибавил, что никогда никто не был умерщвлен по его приказу тайно и без судебного приговора. "В этом отношении моя совесть чиста; если бы я не испытывал такого отвращения к пролитию крови, возможно, я сейчас не был бы здесь".

Показания г-на де Мобрейля могли бы навести на мысль, что отвращение к убийству не так уж распространено, как это принято думать[2].

[1] 6-е изд., у Аккермана, стр. 128. [2] См. показания г-на де Мобрейля, маркиза д'0ле, застенографированные и в рукописном виде пущенные в обращение в Париже. Осторожно; сверхосторожно.

ГЛАВА XXVII

Врач Уорден сообщает, что, рассказав о капитане Райте, Наполеон, к немалому его удивлению, заговорил о смерти герцога Энгиенского. Он говорил с жаром, часто вставая с софы, на которой лежал. "В этот период моей столь богатой событиями жизни[1] мне удалось снова водворить порядок и спокойствие в государстве, потрясенном борьбой партий до самого основания и залитом кровью. Волею великого народа я стал во главе его. Заметьте, я достиг трона не так, как ваш Кромвель или Ричард III. Ничего похожего: я нашел корону в сточной канаве, вытер грязь, которою она была покрыта, и надел ее себе на голову. Моя жизнь была необходима для сохранения столь недавно восстановленного порядка, который я – те, кто во Франции возглавлял общественное мнение, это признали – столь успешно укрепил. В эту пору мне каждый вечер представляли доклады, в которых сообщалось, что против меня замышляется заговор, что в Париже в частных домах происходят совещания. И, однако, никак не удавалось добыть достаточные тому доказательства. Все старания неутомимой полиции ни к чему не приводили. Мои министры так далеко зашли, что стали подозревать генерала Моро. Они неоднократно убеждали меня подписать приказ о его аресте; но этот генерал в те времена пользовался во Франции такой славой, что, казалось мне, участие в заговоре против меня могло лишить его всего и ничего не могло ему дать. Я отказался подписать приказ о его аресте; я сказал министру полиции: "Вы назвали мне Пишегрю, Жоржа и Моро; представьте мне доказательства, что первый из них находится в Париже – и я немедленно велю арестовать третьего". Заговор был раскрыт благодаря одному необыкновенному обстоятельству. Однажды ночью я испытывал какую-то тревогу и не мог заснуть; я встал с постели и начал просматривать список заговорщиков. Случаю, который в конечном итоге управляет миром, угодно было, чтобы мой взгляд остановился на имени одного полкового лекаря, совсем недавно вернувшегося из Англии, где он содержался в заключении. Возраст этого человека, его воспитание, жизненный опыт, которым он обладал, – все это навело меня на мысль, что его поведение объясняется причинами, ничего общего не имеющими с юношеским преклонением перед Бурбонами. Насколько обстоятельства позволяли мне судить о нем, целью его действий должны были быть деньги. Этого человека арестовали. Он был предан суду, где заседали полицейские агенты, которых переодели судьями: они приговорили его к смертной казни, и ему было объявлено, что приговор будет приведен в исполнение через шесть часов. Эта хитрость имела успех: он сознался. Было известно, что у Пишегрю в Париже есть брат, старик-монах, живущий весьма уединенно. Монах этот был арестован, и в ту минуту, когда жандармы его уводили, у него вырвалась жалоба, наконец, открывшая мне то, что мне так важно было узнать: "Вот как со мной обращаются из-за того, что я дал приют родному брату!" Первое донесение о том, что Пишегрю прибыл в Париж, исходило от полицейского шпиона, который сообщил подслушанную им любопытную беседу, происходившую в частном доме, расположенном на одном из бульваров, между Моро, Пишегрю и Жоржем Кадудалем. Во время этой беседы было решено, что Жорж покончит g Бонапартом, Моро будет первым консулом, а Пишегрю – вторым. Жорж настаивал на том, чтобы третьим консулом назначили его, но оба других возразили, что, поскольку он известен как роялист, всякая попытка включить его в состав правительства погубит их всех в общественном мнении. Тогда вспыльчивый Жорж вскричал: "Уж если стараться не ради себя, так я за Бурбонов! А если не ради них и не ради себя, а для того, чтобы заменить одних синих другими, так уж пусть будет лучше Бонапарт, чем вы!" Когда Моро был арестован и подвергнут допросу, он вначале отвечал свысока, но когда ему представили запись этой беседы, он упал в обморок. "Целью заговора, – продолжал Наполеон, – была моя гибель, и, если б его не раскрыли, он удался бы. Этот заговор исходил из столицы вашего государства. Во главе его стоял граф Ангумуа[2]. Он послал на запад герцога Бургундского, а на восток – герцога Энгиенского. Ваши корабли перебрасывали на побережье Франции менее видных участников заговора. Момент мог оказаться для меня роковым; я почувствовал, что мой трон зашатался. Я решил удар, который Бармакиды предназначали мне, обратить против них, будь это даже в самой метрополии Британской империи. Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога Энгиенского, хотя он и проживал на нейтральной территории. Я все же колебался. Князь Беневентский дважды подносил мне приказ и со всей энергией, на какую он способен, уговаривал меня подписать его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступил лишь тогда, когда убедился, что это необходимо. Я легко мог уладить это дело с герцогом Баденским. Чего ради должен я был терпеть, чтобы лицо, проживающее на границе моей империи, могло беспрепятственно совершить преступление, которое, живи он на одну милю ближе ко мне, привело бы его на эшафот? Разве не применил я в этом деле тот самый принцип, который осуществляло ваше правительство, когда оно приказало захватить датский флот? Мне все уши прожужжали уверениями, что новая династия не сможет упрочиться, пока останется хоть один Бурбон. Талейран неизменно придерживался этого принципа, который являлся основой, краеугольным камнем его политических убеждений. Я внимательнейшим образом обдумал этот вопрос и в результате моих размышлений полностью присоединился к мнению Талейрана. Мое законное право на самозащиту, справедливая забота о спокойствии общества[3] заставили меня принять решительные меры против герцога Энгиенского. Я приказал его арестовать и назначить над ним суд. Он был приговорен к смертной казни и расстрелян; совершенно так же с ним поступили бы, даже если б он был самим Людовиком IX[4]. Из Лондона ко мне подослали убийц во главе с графом Ангумуа. Разве не все средства являются законными против убийства?"