Текст книги "Плутовской роман: Жизнь Ласарильо с Тор-меса, его невзгоды и злоключения. История жизни пройдохи по имени дон Паблос. Хромой Бес. Севильская Куница, или Удочка для кошельков. Злополучный скиталец, или Жизнь Джека Уилтона ."

Автор книги: Франсиско де Кеведо-и-Вильегас

КНИГА II
О дочери Трапасы, Кунице в охоте за кошельками

Завладев сокровищем алчного Маркины, Руфина не стала дожидаться, пока ее начнет, по просьбе ограбленного, разыскивать правосудие; наняв двух мулов, она и Гарай на другой же вечер отбыли в Кармону – город, отстоящий на полдня пути от Севильи, – заранее договорившись с возницей кареты, которая направлялась в Мадрид через Кармону, что там сядут, и оплатив два лучших места. В Кармоне они остановились в изрядной гостинице, где Руфина, скрываясь от посторонних глаз, решила ждать кареты и рассудить, что будет делать дальше, став обладательницей восьми тысяч эскудо в четверных и двойных дублонах, целого сокровища, которое жалкий скряга собирал монета в монету, отказывая себе в сне и в пище, странствуя по океанам и далеким, заморским краям; такая участь ждет всякого раба своих денег, одержимого алчностью; мало кто в Севилье не радовался, что Маркину ограбили, всем претила его жадность и скаредность – ведь он ни для кого и на медяк не раскошелился ни разу, не подал нищему милостыни даже ради собственного блага и во спасение души. Пусть нее скупцы усвоят сей урок и поймут, что бог взыскал их богатством не для того, чтобы они делали из денег себе кумира, но чтобы помогали ближнему.

Вернемся к нашей Руфине, которая в Кармоне ждет карету, чтобы ехать в Мадрид; ей казалось, что столица – это mare magnum [40]40
  Великий океан {лат.).


[Закрыть], где всем есть место и пропитание, и что она будет там благоденствовать, обладая такими деньгами, хоть и нечестно добытыми, – однако деньги, обманом приобретенные, редко идут на пользу.

И вот в Кармону прибыла долгожданная карета с шестью путниками – ибо дорожным каретам положено брать восьмерых, каковое правило иногда нарушается по алчности возницы, втискивающего еще двух ездоков.

В карете находились пожилой идальго с супругой, лисенсиат, два студента и слуга лисенсиата, малый лет пятнадцати. Путники знали, что в Кармоне к ним присоединятся Руфина с ее наставником Гараем, которые оплатили два лучших места; без лишних слов места эти освободили, однако Гарай как человек рассудительный не захотел прослыть невежей и уступил свое место слева от Руфины супруге идальго, а сам уселся рядом с ее мужем на переднем сиденье. Расположившись таким образом, они выехали из Кармоны в понедельник утром. Было это в начале сентября, когда в садах поспевают фрукты.

Все путники радовались приятному обществу, а Руфина и Гарай – изрядному капиталу, который похитили у простака Mapкины; идальго был любитель поговорить, лисенсиат в отличном расположении духа, студенты весьма любезны – дорога проходила незаметно, беседовали о всякой всячине, и каждый старался блеснуть остроумием, особенно лисенсиат, рассказавший, что едет в столицу отдать в печать две сочиненные им книги, для чего надо получить там одобрение цензуры.

Идальго, по имени Ордоньес, полюбопытствовал, каково содержание книг; лисенсиат Монсальве – так его звали – ответил, что развлекательное, имеющее наибольший успех у публики, и что одна называется «Приятное путешествие», а другая «Цветы Геликона». Первая, сказал Монсальве, состоит из двенадцати назидательных новелл со стихами по ходу сюжета, а «Геликон» – это поэмы, написанные им, когда изучал право в Саламанке, и ежели соседи не возражают, он охотно прочтет что-нибудь из первой книги, чтобы скоротать время.

Руфина очень любила подобные книги и читала все, что в этом роде появлялось на свет; желая познакомиться со слогом лисенсиата Монсальве, она попросила его не отказать в любезности и прочитать одну из новелл – она, мол, уверена, что сочинение такого умного человека должно быть отлично задумано и. еще лучше написано.

– Любезная сеньора, – отвечал Монсальве, – я пытался возможно более сообразоваться с тем, как пишут в наше время; и моей прозе нет выспренности, раздражающей читателей, нет и низменных выражений, действующих точно так лее; сколько и моих силах, я стараюсь не быть многословным и избегать оскорбляющих слух пошлостей; я пишу тем лее языком, каким разговариваю, ибо понимаю, что естественность более приятна читателям, нежели напыщенность и манерность; разумеется, писать книги в наше время – это великая дерзость, когда видишь вокруг столько блестящих талантов, производящих на свет великолепные и остроумнейшие творения, причем не только писателей-мужчин, искушенных в философии и античности, но также знатных дам – ведь в наши дни блистает и покоряет умы талант доньи Марии де Сайяс-и-Сотомайор, по праву называемой «Мадридская Сивилла» за превосходные стихи, изобретательность и тонкий ум; она уже напечатала книгу, содержащую десять новелл, вернее, десять чудес, коими неустанно восхищаются все, кто пишет в этом роде; отличный слог, искусно построенный сюжет и стихи, вставленные в эти новеллы, – все в целом столь великолепно, что повергает в уныние отважнейших сочинителей в Испании. В Мадриде с ней соперничает Ана Каро де Мальен; родом она из нашей Севильи и достойна не меньших похвал; ее сладостные и совершенные стихи восхищают всех, кто их слышит или читает, пример тому сочиненные ею стихи на все дни карнавала, который праздновался в Буэн– Ретиро, новом дворце его величества и десятом чуде света; в них она с блеском и пышностью воспевает это празднество, что готовилось за много дней заранее, дабы доставить развлечение королевской чете.

Так говорил лисенсиат Монсальве, отыскивая в своем бауле книгу новелл; но вот он ее нашел и при благосклонном внимании всех ехавших в карете начал звучным и приятным голосом читать новеллу, дабы скрасить спутникам дорогу.

Новелла первая. Кто много желает, все потеряет

В Валенсии, знаменитом городе нашей Испании, отчизне знатнейших фамилий, средоточии прославленных талантов и усыпальнице святых праведников, родился и вырос некий дон Алехандро, благородный и доблестный юноша; уже двенадцати лет от роду он вместе с братом своего отца, получившим чин капитана, отправился во Фландрию и так отличился в тех краях, что после гибели дяди был возведен в его чин; прослужив у нашего католического монарха Филиппа Третьего двенадцать лет подряд, проведенных в сражениях против мятежных сих провинций, он за свои подвиги был почтен званием рыцаря ордена Сантьяго и крупным денежным пожалованием. Находясь в Антверпене в ту пору, когда из-за суровых холодов прекращаются военные действия, он получил известие, что отец его отдал последний долг природе, вследствие чего дон Алехандро как первенец в семье стал владельцем майората и, подобно многим другим кабальеро, мог бы вести роскошную и развратную жизнь; однако изнеживающая праздность была ему не по сердцу, и он предпочел жить среди опасностей войны, служа своему королю, нежели предаваться неге на родине и быть за это осуждаему, – об этом надлежало бы подумать всем, кто стремится лишь к привольной жизни и наслажденьям, пятнающим благородное звание.

Итак, узнав о кончине отца, дон Алехандро рассудил, что надо хоть ненадолго поехать в родной город и навести порядок в своих владениях; он попросил на то разрешения у светлейшего эрцгерцога Альберта, который, найдя причину уважительной, не отказал ему и осыпал весьма лестными хвалами за то, что дон Алехандро обещал поскорее вернуться и продолжать службу под его началом, меж тем как все вокруг думали, что теперь-то он покинет армию.

Дон Алехандро прибыл в Валенсию, где его с радостью встретили родные и друзья, и сразу же занялся приведением в порядок имущества, чуждаясь обычных для молодежи развлечений; хоть он был солдатом, но к игре интереса не питал – добродетель среди юношей в наши дни редкая и тем более похвальная; ведь страсть к игре приводит к весьма пагубным последствиям, как все мы о том знаем; в самой Валенсии случалось немало таких прискорбных происшествий.

Также и амурные похождения не привлекали дона Алехандро, хотя другой на его месте не упустил бы случая и затеял бы интрижку в этом городе, славящемся своими красавицами. Единственно чем увлекался наш кабальеро, так это верховой ездой – натерпелись от него лиха купленные в Андалусии лошади необычайной красоты и резвости; с ними он выезжал на бой быков метнуть разок-другой копье и прослыл лучшим тореро в Испании.

В Валенсии существует обычай в первые дни весны всей семьей выезжать из города в живописные усадьбы, где в эту пору мотают шелк, – занятие это длится весь апрель и половину мая. Однажды дон Алехандро выехал в такое время верхом за город на прогулку по восхитительной валенсийской Уэрте и направился в окрестности монастыря Божьей матери Утешительницы; всю вторую половину дня разъезжал он среди приветных садов, наслаждаясь ножным ароматом цветущих апельсиновых деревьев, в изобилии произрастающих на плодородных землях, и когда солнце уже расставалось с валенсийским небом, приблизился к усадьбе, омываемой зеркальными водами Турин, и услыхал доносившиеся из дома звуки арфы, на которой играли с поразительным искусством. Дон Алехандро подумал, что, наверно, сейчас последует пение; он остановил лошадь и прождал довольно долго, но игравшая на арфе увлеклась затейливыми вариациями и не спешила украсить звучанье струн звуками своего голоса. Между тем стемнело, и дон Алехандро, плененный красотою места, поручил свою лошадь слуге и, велев ему отвести ее в сторону, остался один под увитым зеленью балконом, надеясь увидать ту, что играла на арфе; немного времени прошло, и она, сделав паузу в вариациях, вышла из комнат и села на табурет в левом углу балкона, отражавшегося н кристальной реке; дон Алехандро увидел даму и ее арфу, и она, наслаждаясь прохладным вечерним ветерком, возобновила свою чарующую музыку. Наконец, проиграв различные вариации, дама нежным и звучным голосом запела:

 
Цветы свой сладостный привет
Шлют Турии, из вод которой,
Вся розовея, к пастухам
Выходит поутру Аврора.
Пернатой стайкою кифар
Все пташки с самого рассвета
Согласным хором ей поют
Свои веселые мотеты.
Вокруг сплетаются, виясь,
Ручьев серебряные змеи,
Но в благодатных сих местах
Они журчат, ворчать не смея,
Когда Белиса, истомясь,
Здесь ищет от тревог покоя,
Когда поет, касаясь струн
Своей лилейною рукою:
В разлучницу-чужбину
Летите, ветерки,
Шепните господину
Слова моей тоски.
Уехал он – и муки мои столь велики!
Но жду его я стойко – до гробовой доски.
 

Приятность ее голоса и искусство в игре на арфе поразили дона Алехандро, ему хотелось, чтоб она пела еще и еще, он не мог с места сдвинуться. Дама, однако, отошла от инструмента и, перегнувшись через балконную решетку, вдруг заметила в темноте глядящего на балкон мужчину. Кабальеро, боясь упустить благоприятный случай, поспешил подойти как можно ближе и молвил:

Поистине счастлив тот отсутствующий, о чьем отсутствии поет, скорбя, столь дивный голос! Как хотел бы я знать его имя, дабы обрадовать его вестью о счастье, которого он удостоился!

Дама, неожиданно услыхав такие речи, видимо, слегка испугалась, однако тотчас овладела собой и, хоть не знала, с кем говорит, ответила:

– Я пела эту песню отнюдь не потому, что скорблю о чьем-то отсутствии, и вам не придется извещать кого бы то ни было о счастье, выпавшем на его долю.

– Могу ли я вам поверить, – молвил дон Алехандро, – когда тоскливое эхо в ваших устах выдает страсть, томящую сердце?

– Неужели для вас важно, есть ли эта страсть? – сказала она.

– Важно, и весьма, – сказал он. – Волшебство голоса вашего столь сильно, что я, лишь услыхав его, пленен и в тревоге жажду утешения, дабы мог безбоязненно отдаться своему чувству.

На эти слова дона Алехандро дама рассмеялась и сказала:

– Правильно поступают те женщины, которые не верят льстивым речам мужчин, – ведь правды от вас никогда не услышишь.

– Почему вы полагаете, что все мужчины говорят неправду? – спросил дон Алехандро.

– Ежели они, подобно вам, – отвечала она, – едва увидав женщину, превозносят ее прелести, то как можно им верить? Вы утверждаете, будто мой голос – это волшебство, чтобы я сильней почувствовала, как дурно пою; ведь самый учтивый человек с трудом прослушает три куплета подряд в моем исполнении.

– Не скромничайте и не клевещите на мою правдивость, именуя ее по-другому; голос ваш необычен, чувство, с которым вы пели, столь яге необычно и, я думаю, вызвано причиной, изложенной в романсе; для совершенства в нем не хватает только ревности – но, возможно, вы вполне уверены в постоянстве вашего предмета.

Дама, подумав, что незнакомец, наверно, имеет основания для таких загадочных речей, устроилась поудобней, чтобы продолжить беседу с доном Алехандро, и сказала:

– Ежели в восхвалениях моих чар столько лее истины, сколько в подозрениях ваших, одного этого довольно, чтобы назвать вас записным льстецом; умоляю, ради моего спокойствия, не приписывайте минутную меланхолию глупой девушки тоске по отсутствующему – в жизни я ни по ком не тосковала и тосковать не намерена.

– За то, чтобы ваши слова были правдой, – сказал он, – я отдал бы все, чем владею.

– А это много? – спросила она.

– Совсем мало, – ответил он, – если подумаешь, ради кого я готов это отдать; но, будь я владыкой мира, я точно так же отдал бы все и считал бы себя не в убытке.

– Ну, видно, у меня нынче счастливый день, – молвила дама, – столько похвал слышу я, что они могли бы вскружить мне голову, поверь я хоть на миг, что в меня можно влюбиться, не видя даже лица; ручаюсь, когда взглянете на него днем, вы уже не будете с таким пылом восхвалять меня.

– Судя по тому, что услышал, – сказал он, – я убежден, что не ошибаюсь и что особа с таким совершенным голосом должна обладать и всеми прочими совершенствами, которые злобно скрывает от меня ночной мрак. Я не привожу сравнений с молнией, с зарей и прочими вещами, что в ходу у мужчин, скорых на льстивые и напускные чувства, – поэтому можете поверить, что я начинаю любить вас всерьез.

– Что ж, я готова начать вам верить, ежели скажете, кто вы, – молвила она.

– Сперва я хочу доказать любовь своим усердием, – возразил он, – дабы оно восполнило недостаток знатности.

– Ваша неуверенность в себе, – молвила она, – убеждает меня, что вы – человек достойный. Однако прошу извинить, меня зовут, я должна идти в гости и, чтобы меня здесь не застали, вынуждена удалиться.

– Будет ли вам угодно, – сказал дон Алехандро, – выйти завтра на это место в этот же час?

– Не знаю, смогу ли, – отвечала она, – но вы приходите – коль я и не выйду, вам зачтется.

– Я буду стоять на этом месте, – ответствовал уже изрядно влюбленный дон Алехандро, – недвижим, как столпы, что держат небосвод, вас осеняющий.

– Громкие фразы ваши наводят на размышления, – молвила она. – Придете в другой раз, не щеголяйте гиперболами, я не охотница их выслушивать – кто ими злоупотребляет, всегда кажется мне неискренним, ибо я знаю, сколь ничтожны мои достоинства.

С этими словами она сделала глубокий реверанс и удалилась с балкона; дон Алехандро был огорчен, что она так быстро его покинула, – и голос ее, и ум пленили его сердце, он очень хотел знать, кто она. Дама также не на шутку была заинтригована, она тут нее послала слугу узнать, кто этот юноша, и, в случае надобности, следовать за ним до самого дома; слуга повиновался, выполнить приказ оказалось нетрудно – в нескольких шагах от дома он увидел, как дон Алехандро садился на коня, и сразу его признал. Когда слуга доложил об этом госпоже, она весьма обрадовалась, что ее собеседником был дон Алехандро, о котором она слышала столько хорошего, да и сама видела не раз его удальство в поединках с быками.

Возвратись домой, дон Алехандро стал расспрашивать одного из соседей, кто могла быть та дама, с которой он беседовал, и, описав местоположение усадьбы, узнал, что имя ее донья Исабель (о фамилии мы умолчим), что она из высшей знати этого города, весьма добродетельна, славится красотой своей и умом. Была она дочерью дона Беренгеля Антонио, доблестного кабальеро, который много лет воевал, а когда удалился из армии, то, уже в преклонных годах, женился; плодом этого брака и была прелестная певица, ко времени нашего рассказа круглая сирота и наследница весьма скромного состояния, ибо владения дона Беренгеля были энкомьендой, которую государь Филипп Второй пожаловал ему за заслуги. Дама проживала со старухой теткой, почти всегда хворавшей, и теперь вместе с нею приехала в усадьбу мотать шелк. Дон Алехандро выспросил обо всем обстоятельно, хотя в общем-то был наслышан раньше о достоинствах доньи Исабели, – вся Валенсия восхищалась ее острым умом и талантами, она даже сочиняла премилые стихи, что особенно красит даму, столь щедро одаренную природой. Дону Алехандро не приходилось ее встречать, и он еще до до их беседы желал на нее взглянуть, а когда узнал, что она-то и есть владелица усадьбы, желание это возросло – несколько раз выезжал он за город, надеясь, что опять удастся с нею встретиться, но старания были тщетны, так как в эти дни занемогла тетка доньи Исабели и племянница не отходила от ее постели.

Прошло недели две с лишком, пока тетушке стало лучше и донья Исабель смогла наконец выйти из дому, чтобы отправиться на торжество пострижения одной монахини в монастыре, расположенном в Сандии, недалеко от ее усадьбы. На торжество собрался весь цвет Валенсии, самые знатные кабальеро и дамы; донья Исабель, прикрыв лицо, пошла туда со служанкой. Войдя в храм, она села поодаль в полутемпом приделе; дон Алехандро, не найдя ее сразу, встревожился, но тут же подумал, что, быть может, она сидит в приделе, где находилось несколько дам с прикрытыми лицами. Позвав двух друзей, он пошел с ними в придел и, приблизившись к дамам, громко сказал:

– Эти дамы, удаляясь от общего веселья, наносят оскорбление сеньоре монахине; впрочем, я объясняю их поведение тем, что сами они отнюдь не склонны принять постриг, а потому не желают даже взглянуть, как это делается.

Донья Исабель, приметившая дона Алехандро еще в храме, обрадовалась, что он подошел к ней, хотя предпочла бы видеть его без спутников. Изменив голос, она возразила:

– Мы на торжество не приглашены и не обязаны соблюдать то, что положено приглашенным; что ж до упрека, что мы не присутствуем при пострижении, так мы его видели уже не раз, а довольно и одного разу, чтобы понять, что это такое, ежели собираешься в монахини.

– Судя по вашим словам, – заметил один из друзей дона Алехандро, – вы не из тех, кто этого жаждет.

– Пока ничего не могу сказать, для этого надобно призвание, а я до сих пор его не чувствую.

– Вы даете нам понять, – молвил дон Алехандро, – что, во всяком случае, вы не замуяеем, но что хотели бы этого?

– Я никому не обязана давать отчет в своих желаниях, – отвечала она, – тем более не родственнику, и не нуждаюсь в чьем– либо одобрении.

– Но, быть может, – сказал он, – вы его получили бы, ежели бы открыли нам, какой путь намерены избрать?

– А что бы вы посоветовали? – спросила она.

– Замужество, – ответил дон Алехандро, который уже узнал свою даму.

– Но ежели у меня нет на него надежды, – сказала она, – как по обстоятельствам жизни, так и из-за моей натуры? Что делать тогда?

– Ежели вы настолько обделены судьбой, – сказал он, – уж лучше забудьте, что вы женщина; та, что не годится ни в монахини, ни в супруги, – это как бы существо среднего рода, ни к чему не пригодное.

– Возможно, я последую этому совету, – сказала она.

– Ежели вы соизволите открыть то, что скрыто плащом, – сказал дон Алехандро, – я вам дам еще лучший совет.

С этими словами он подошел к ней совсем близко, и донья Исабель чуть опустила плащ и показала дону Алехандро с друзьями один из пары своих прелестных глаз.

– Коль придется дорого платить, – сказала она, – лучше останусь прикрытой; хотя ради дельного совета я, пожалуй, осмелилась бы открыться, в ущерб моей доброй славе.

– От такой смелости она не пострадает, – сказал дон Алехандро. – Судя по тому, что мы увидели, вы, несомненно, можете избрать путь брака и сделаете счастливым того, кто удостоится вашей руки; я же, не глядя на остальное, предлагаю себя в искатели столь приятной должности.

Оба его друга, плененные изяществом и остроумием дамы, также изъявили такое желание.

– Вот счастье-то привалило! – сказала дама. – Один неосторожный поступок – и передо мной три претендента, готовых меня выручить! Ну что ж, я согласна потолковать о своем деле, других советчиков у меня нет; только прежде я хотела бы узнать подробнее о каждом из вас, чтобы избрать наиболее достойного.

Каждый из трех начал в шуточных выражениях выхвалять свои достоинства и, придумывая всяческие небылицы, чернить своих друзей; смеху было немало, время летело быстро, хотя место для таких разговоров было неподходящее, ведь храм – это не биржа невест, но дом молитвы, как назвал его Христос.

Выслушав речи всех троих, расхваливавших себя почем зря, дама сказала:

– Итак, я уведомлена и извещена о высоких достоинствах столь доблестных и знатных кабальеро; теперь я намерена посоветоваться с подушкой, она надежней всех троих; хотя, по правде сказать, об одном из вас я знаю несколько больше, чем о других, и имела случай убедиться в его незаурядном уме, что, возможно, склонит меня избрать его, ежели он не боится, что у меня есть другой, – человек он, сдается мне, ревнивый.

По этим словам дон Алехандро понял, что речь идет о нем, и об их беседе с глазу на глаз, когда он впервые подъехал к дому доньи Исабели. Но пора было возвращаться к остальным гостям; трое друзей, шутя и балагуря, стали прощаться с дамой – последним подошел дон Алехандро, говоря:

– Хорошо же вы награждаете пыл влюбленного, томящегося по вас; ежели не хотите его смерти, не карайте его столь продолжительной опалой.

На что она ответила:

– Мое оправдание – болезнь родственницы, за которой я хожу; и это чистая правда, не в пример вашим льстивым речам; по я постараюсь жалобу вашу уважить, когда вы меньше всего будете этого ждать.

Больше говорить им нельзя было, и дон Алехандро откланялся; дама же была весьма довольна его поведением и надеялась вскоре побеседовать с ним обстоятельней. Несколько дней спустя беседа состоялась: дон Алехандро снова пришел к ее дому, донья Исабель вышла на балкон, они свиделись, и дон Алехандро влюбился без памяти, а его дама – не менее страстно, хотя не следовало бы ей спешить расточать свои милости, ибо для нее это обернулось худо, как вы узнаете дальше. Дон Алехандро, видя, что донья Исабель и впрямь необычайно умна и в речах остроумна – о чем он столько был наслышан, – после первого письма, в котором объяснился в любви, прислал ей второе, где были следующие десимы:

 
Да, остроумье ваше,
Белиса, славится весьма,
И мне сдается, что ума
Оно намного старше.
Вот – чудо в мире нашем!
Дивиться я не буду,
Известно же повсюду:
Сокровища такой души
Столь изобильно хороши,
Что впрямь граничат с чудом.
 
 
У всех – любви реченья
Словесных лишь полны щедрот,
У ваших же – особый счет,
Они полны значенья,
Они – уже свершенья!
Все, что родит ваш разум,
Ценой равно алмазам,
И квинтэссенция того,
Что под луной – мудрей всего,
Любая ваша фраза.
 
 
И всяк талант, готовый
К венчанью лавровым венком,
Пошел бы к вам учеником,
Чтоб изучить основы
Чарующего слова;
Когда б исчез мгновенно
Ученый цвет вселенной —
За ваше вежество тотчас
В столице увенчали б вас
Коленопреклоненно.
 
 
Богини совершенней
Языческий не видел мир,
Не то б воздвиг он вам кумир
Для жертвоприношений,
Молитв и песнопений.
Цвети ж, апрель, всечасно
Для дамы столь прекрасной!
Лишь ею красен небосвод,
И с нею лишь глупец дерзнет
Соперничать напрасно.
 

Донья Исабель не подозревала, что сверх известных ей достоинств дона Алехандро он еще и стихи умел сочинять; десимы ей очень понравились, и она ответила на них таким письмом:

«Чрезмерные похвалы тому, о ком говорится в десимах, оскорбительны для него и бесславят пишущего их, – ибо его адресат, полагая, что недостоин таких почестей, толкует восхваление как насмешку и восторги как сатиру, облеченную в иронию; я не настолько тщеславна, чтобы не распознать лесть, но и не ставлю себя так низко, чтобы не найти справедливым кое-что из написанного Вами; правдивые хвалы мне приятны, но чрезмерные – оскорбительны, ибо я мало что знаю о Вашем характере и поведении; я не могу заставить себя поверить в искренность Ваших стихов, продиктованы ли они рвением или же чрезмерной учтивостью; время откроет мне истину, а пока я не знаю, должна ли испытывать благодарность или же обиду».

Прекрасная Исабель нашла способ доставить письмо своему новому возлюбленному, а дон Алехандро, спеша опровергнуть притворные упреки, велел посланцу подождать и написал такой ответ:

«Скупая Ваша похвала была бы величайшим моим позором, когда бы избыток любви не восполнял во мне недостаток поэтического дара; но, дабы не совершить второй такой проступок, я попытаюсь изложить прозой то, что не под силу убогому моему таланту, и буду умолять Вас не судить со строгой недоверчивостью мои неразумные порывы – ежели им не удалось справиться со столь небесным предметом, то лишь потому, что сами они земные и не могли подняться до того места, куда устремлены помыслы их господина. Коль Вам известны мои чувства, Вы поймете, сколь искренни мои слова; но если бы Вы, из скромности, не пожелали мне поверить, один взгляд в зеркало – и Вы поняли бы, что после многих побед, одержанных над пленниками красоты Вашей, я для нее – убогая добыча, жалкий раб страсти. Уповаю, что испытание временем подтвердит мои правдивые слова, и Вы поймете, что до конца жизни моей они будут взывать к Вам как к владычице моей, – быть может, убедившись, что я неспособен нанести Вам обиду, Вы с благодарностью вознаградите мои пылкие мечты».

Получив это письмо, красавица Исабель стала с доном Алехандро ласковей – недаром среди троих друзей она избрала именно его. Продолжались свидания, посылались записочки, и страсть обоих все возрастала, причем дама требовала сохранения строгой тайны, и дон Алехандро повиновался ее желанию.

Донья Исабель была тут весьма придирчива, и если, случалось, она в храме замечала, что поклонник, стоя с кем-либо из друзей, глядит на нее, ей чудилось, что он ведет оскорбительные для нее речи и рассказывает о своей страсти, – тогда она сразу же об этом говорила ему или писала, да с такой уверенностью, будто слышала их разговор.

Дон Алехандро сносил эти придирки с кротостью: на ее жалобы рассказывал чистую правду и старался смягчить ее гнев – где есть любовь, и не такое стерпишь. Намерением дона Алехандро было жениться на этой даме, хоть она была небогата; оп, однако, хотел сперва дождаться благоприятного ответа на просьбу об энкомьенде, которую просил за свои и дядины воинские заслуги во Фландрии, и, как будет видно дальше, эта оттяжка пошла ему на благо.

Как ни была дама осторожна, сколько ни запрещала ему слишком часто гулять по ее улице, смотреть на ее окна и приходить на свидания к балкону – а только в урочные часы, к ней в дом, куда она его уже впускала, соблюдая, однако, веления приличий, – случилось так, что сама нее она их нарушила. В Валенсии обычно с большим шумом справляют мясопуст – тут и маски, и ряженые, турниры и танцевальные вечера; на таких вечерах дону Алехандро несколько раз удалось украдкой поговорить со своей дамой, когда они вместе танцевали или же выходили с толпой гостей после празднества.

Однажды валенсианские дамы задумали созвать гостей в доме у подруги доньи Исабели, которая, разумеется, была приглашена, как и дон Алехандро с другими кабальеро; ужина решили не затевать, а провести время в остроумных играх и веселых плясках. Первой явилась на вечер донья Исабель – было еще рановато, по вскоре пришла еще одна гостья, весьма красивая девица, мать которой, дав ей в провожатые двух эскудеро, преспокойно отправила дочь в дом, где устраивался праздник, ибо хозяйка его была ее близкой приятельницей и соседкой. Итак, обе гостьи уже сидели в зале, когда появился дон Алехандро, – он тоже пришел рано и один, так велела его дама; обе девицы были ему рады, а он, пока не собрались гости, принялся их развлекать остротами и забавными россказнями.

Дама, что жила по соседству, поднялась взглянуть на вышитую по канве салфетку на поставце, где стояли две зажженные свечи; похвалив со вкусом подобранные цвета и тщательность работы, она позвала дона Алехандро посмотреть вышивку; на поставце стоял письменный прибор, и дама, которую звали Лаудомия, начала, забавляясь, чертить пером на листке бумаги буквы с изысканными росчерками. Дон Алехандро, подойдя, стал несколько неумеренно хвалить изящество ее почерка, это долетело до слуха его дамы, и ревность вспыхнула в ее сердце, когда она увидела своего поклонника рядом с доньей Лаудомией да еще услышала, как он восторгается ее почерком, – а дон Алехандро был с этой дамой немного знаком благодаря дружбе с ее братом. Дон Алехандро любил пошутить: глядя, как донья Лаудомия пробует перо, он вдруг выхватил его у нее из пальцев, и нежную белизну ее руки окрасили темные брызги чернил. Дама, осердясь, хлопнула дона Алехандро по плечу, да, кстати, обтерла чернила и побранила шутника за проделку; на это он ответил, что никогда еще чернила не казались ему черней, чем на ее руке, – на самом-то деле руки ее отличались белизной, и сказано это было иронически; дама, уже всерьез обидясь, еще раз хлопнула озорника, на сей раз по спине. Донья Исабель, беседовавшая с хозяйкой дома, не сводила с них глаз; воспылав жгучей ревностью, она поднялась с эстрадо, на котором сидела, подошла к дону Алехандро и, сама не понимая, что делает и как себя этим выдает, с размаху отвесила ничего не подозревавшему кабальеро звонкую пощечину, так что у него кровь пошла из носу и запачкала воротник. Он же на ее выходку ответил лишь тем, что достал носовой платок и, утирая кровь, молвил:

– Не я поспешил выдать тайну – она держалась столько, сколько было угодно вам.

И, поклонясь, он спустился по лестнице и ушел домой.

Едва донья Исабель дала волю порыву ревнивого гнева, как ей стало мучительно стыдно своего поступка не столько перед хозяйкой дома, близкой ее подругой, сколько перед той, что стала причиной ее ревности и гнева. В это время пришли еще гостьи, сестры устроительницы вечера; воспользовавшись суматохой, донья Исабель удалилась с подругой в соседнюю комнату, где они оказались одни, и подруга сказала:

– Как это понять, сеньора донья Исабель? Никогда не ожидала я ничего подобного, зная ваше благонравие и скромность! Поступок ваш открыл мне в один миг то, что вы не удосужились сообщить за долгий срок, – ведь я знать не знала об этой тайной любви, – стало быть, ревности вашей я обязана больше, чем дружбе. Дон Алехандро действительно ваш поклонник? Я была бы этому очень рада.