Текст книги "Плутовской роман: Жизнь Ласарильо с Тор-меса, его невзгоды и злоключения. История жизни пройдохи по имени дон Паблос. Хромой Бес. Севильская Куница, или Удочка для кошельков. Злополучный скиталец, или Жизнь Джека Уилтона ."
Автор книги: Франсиско де Кеведо-и-Вильегас
Соавторы: Луис Велес де Гевара,Алонсо де Кастильо-и-Солорсано,Томас Нэш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)
Тут они оба обнажили шпаги – Фелисиано настаивал, что красавица по праву принадлежит ему, Роберто же возражал; шпага нынешнего любовника оказалась более удачливой, жестоким ударом в левый сосок она лишила Роберто жизни, не дав ему даже воскликнуть «Иисусе!».
Такая злосчастная кончина уготована тем, кто идет по дурной дороге, домогаясь чужих жен, – всех их ждет столь же плачевный удел.
Поединок произошел почти без шума, шпага Фелисиано так быстро сделала свое дело, что стука никто не слыхал и не узнал бы о случившемся, когда бы Сарабия не находился тут же рядом. Чтобы труп Роберто не был обнаружен у дома, предусмотрительный Фелисиано взвалил его себе на плечи и отнес к воротам соседнего монастыря, там он положил труп наземь, а сам укрылся в другом монастыре, пока не выяснится дальнейший ход событий. Сарабия, пораженный увиденным и возмущенный неверностью жены, метал громы и молнии, жаждая отомстить за поруганную честь, – измена жены была для него тяжким ударом, меж тем как сама Руфина, ничего не ведая о происшедшем, спала спокойным сном.
Пылая желанием отомстить, Сарабия сперва решил было подняться в опочивальню, где спала коварная жена, и заколоть ее кинжалом; но затем он рассудил, что один труп, наверно, уже где– то спрятан убийцей и что, лишив жену жизни, он будет обвинен в беспричинном убийстве, и обе их служанки смогут свидетельствовать против него; тогда он надумал тайно ей подсыпать медленно действующего яду, но на это требовалось время, а ему казалось, что справедливый его гнев требует неотложного свершения мести; еще он говорил себе, что хорошо бы уехать из Севильи и оставить Руфину, но и на это не мог решиться – слишком много пошло бы тогда толков и пересудов, люди стали бы на все лады покорить его, старого мужа; в конце концов он остановился на первом своем замысле – убить Руфину; но, прежде чем свершить этот жестокий шаг, а по сути, справедливую кару за грех, он решил, в свое оправдание, изложить на бумаге причину, толкнувшую его на убийство. Итак, взяв письменные принадлежности, он принялся писать о нанесенном его чести оскорблении, и все ему казалось, что он не находит достаточно убедительных слов, – один за другим рвал он листы бумаги и начинал сызнова; так он изорвал три записки, ум его одолевало глубокое смятение, ибо на человека пожилого, каким был Сарабия, всякое тягостное происшествие действует особенно удручающе, тем паче столь явное оскорбление чести, которое и более стойкого повергло бы в смущение и растерянность. Под конец, порвав в клочки три записки, он начал писать в четвертый раз, как ему казалось – более связную, но и тут остановился – надо было указать имена оскорбителей, а он-то не знал ни одного из них. Сарабия понимал, что самым правильным было бы разыскать прелюбодеев и сперва их лишить жизни, а уж потом жену; но кто они, он не знал, оставалось лишь убить жену; в таком смятении провел он большую часть ночи, писал, вымарывал, рвал бумагу, не помня себя от горя. Измучившись, он решил разом покончить с письмом; обдумал заранее, что напишет, – чтобы больше не черкать и не рвать листки, – сел писать еще одно, и едва успел в основном изложить суть причиненного ему позора, как страдания, его терзавшие при этом, вызвали сердечный приступ, жизненные духи утратили силу, и жизни Сарабии пришел конец – замертво рухнул он на пол, и душа его, пылавшая жаждой мести, отлетела прочь, верней всего, в края, не слишком отрадные.
Пока все это происходило, Руфина, ничего не подозревая, продолжала спать; но вот она проснулась, обнаружила, что место, где обычно лежал супруг, пусто, и стала его звать; не получив ответа, она накинула юбку, спустилась в его кабинет и там при свете горевшей свечи увидела, что Сарабия лежит на полу, бездыханный; перепугавшись, Руфина принялась кликать служанок; те вскочили с постелей и прибежали на зов; печальное зрелище предстало их взору; пораженные, они почтили горестную кончину хозяина – а Руфина своего супруга – тихими рыданиями, чтобы не разбудить соседей; когда же стали поднимать труп, чтобы перенести его в залу, Руфина заметила полуисписанный листок и прочла следующее:
«Дабы меня не осуждали понапрасну, пусть знают те, кто прочтет сию записку, что я собственными глазами убедился в своем позоре, причиненном распущенностью изменницы-жены; осквернив священное таинство брака, узы, коими соединила нас двоих церковь, она презрела мою безмерную любовь и допустила к себе двух любовников сразу; сие послужило причиной спора меж ними и злосчастной гибели одного из них; став очевидцем этого страшного дела и услыхав своими ушами о постигшем меня позоре, я почитаю себя орудием предначертаний божьих и намерен покарать за сие…»
На этих словах остановилось его перо, так как сердце разорвалось от скорби и жизненные духи покинули тело.
Легко вообразить смятение Руфины – целых полчаса она не могла с места сдвинуться, удрученная мыслью о том, что все тайны выходят наружу, – такова воля неба, раскрывающего их, чтобы исправить нас или покарать. Смерть доброго Сарабии повергла Руфину в ужас и горе; ужасалась она тому, что была так легкомысленна и стала виновницей гибели мужа, не снесшего своего бесчестья, а горевала, что муж ее мертв и непонятно, как скрыть от людей причину его смерти. Руфина всегда делала вид, будто любит мужа, и это отчасти ускорило его кончину – судя по её притворной неясности, он никак не ожидал такого удара, и когда это случилось, тяжкое разочарование мгновенно свело Сарабию в могилу; все вокруг полагали, что в их супружестве царят любовь и согласие, и Руфина, зная об этом, решила последовать совету одной из своих служанок – той, которой поверяла свои любовные проказы, – сказавшей, что лучше всего уложить покойника на их супружеское ложе, а утром-де Руфина, словно только заметив, что он мертв, должна изобразить величайшее горе; они же, обе служанки, помогут ей в обмане, станут всем говорить, будто Сарабия скончался оттого, что накануне чересчур поздно и плотно поужинал. Так и сделали: наступил день, Руфина подняла такой плач, что всполошила весь околоток; обе служанки дружно вторили ей, и когда ближайшие соседи явились в их дом, то застали полуодетую Руфину, распростертую прямо на полу в притворном обмороке. Письмо мужа она, разумеется, сожгла, чтобы скрыть от людей свою вину. Соседки бросились приводить ее в чувство всякими снадобьями, это долго не удавалось, наконец она очнулась и снова принялась рыдать, прикрывая полотенцем лицо, чтобы не видели, как скудно капают слезы из ее глаз. Служанки рассказали, чему они приписывают смерть Сарабии, – они-де ему говорили, чтобы не ел так много, ведь для человека его лет излишества вредны, – и объяснение было принято за чистую монету. Явились служители правосудия – в подобных случаях они всегда тут как тут, – но ручательство соседей, что чета жила в мире и согласии, рассеяло подозрения, которые могла возбудить скоропостижная смерть. Доброго Сарабию схоронили, а Руфина из-за всех волнений позабыла, не в пример другим вдовам, припрятать имущество; тотчас после погребения явился племянник покойного, да и забрал все, что было в доме, – пришлось судиться, чтобы вытянуть из него хотя бы приданое Руфины.
Вернемся теперь на то место, где был положен труп Роберто. Утром монахи нашли его и, не зная, кто это, хотели предать земле, однако некий горожанин посоветовал сперва выставить покойника на площади для опознания – ежели у него есть в Севилье родители или родственники, то надо, мол, чтобы они узнали о его гибели, а они, монахи, ничего на том не прогадают, у покойника, может, было состояние, так им кое-что перепадет за добро, оказанное его душе, и за расходы на погребение; настоятелю совет понравился, призвали блюстителя правосудия и рассказали ему, что этого юношу нашли мертвым у врат монастыря; тело с двумя зажиленными свечами было выставлено для обозрения на площади перед монастырем, вскоре нашлись люди, которые узнали Роберто, сообщили, из какой он семьи, а также передали скорбную весть родителям, – горе стариков было велико, престарелый отец уже давно пророчил сыну такую участь, понимая, что беспутство ни к чему хорошему не приведет. Похороны состоялись в том же монастыре, правосудие пыталось выяснить обстоятельства гибели Роберто, однако Севилья – город такой большой, что имя убийцы навеки осталось тайной; одна Руфина, видя, что ее любезный не появляется и что убит Роберто, догадалась, кто виновник; впрочем, она была только рада смерти Роберто, ибо ненавидела его всей душой за его злую шутку; счастье, что никто не обратил внимания на следы крови в тупике у их дома, иначе, узнай об этом деле правосудие, пришлось бы сеньоре Руфине туго – ведь все соседи могли бы засвидетельствовать, что не раз видели на улице обоих соперников.
Итак, наша Руфина овдовела и – что всего хуже – обеднела; впав в нужду, женщина ее нрава непременно смекнет, что может извлечь доход из своей красоты. Разумеется, речь идет о женщинах безрассудных, ибо благоразумные ищут честных способов обеспечить себе существование, главная их забота – не преступить заветы господа, и он зато открывает им путь к спасению.
Сарабия был похоронен с честью, племянник завладел всем добром, а Руфине отдали лишь то, что она принесла с собою, выходя замуж. С этими средствами ей пришлось переехать в другую часть города, в дом более дешевый – прежнее жилье было ей уже не по карману, ведь Сарабия жил на широкую ногу.
Племянник, впрочем, тоже получил не бог весть какое наследство – у дядюшки было слишком много обязательств в разных торговых домах, явилась толпа кредиторов за своими деньгами, и после уплаты по счетам наследнику осталось совсем немного, чем его алчной душе и пришлось удовольствоваться.
Молодая, смазливая, бойкая вдовушка, поселившись в другом конце города, не спешила показываться перед молодыми людьми, как многие другие, которые, схоронив мужей, сразу же утешаются и ищут знакомств, чтобы поскорее вступить в новый брак.
В том году в Севилью прибыл с флотом из Перу некий идальго, уроженец Монтаньи; когда-то он был слугой севильского купца и, разжившись за счет хозяина, завел торговое дело в Индиях, которое приносило с каждым днем все больше прибыли; через несколько лет он разбогател и отправился в Перу на весьма доходную должность; там он умножил свой капитал и возвратился в Севилыо, привезя на корабле разные товары; выгодно продав их, он выручил вдвое. Удачливый Маркина – так звали этого перуанца – человек лет пятидесяти, уже седой, был самым гнусным скрягой, какого знавал свет, – даже пропитание для самого себя строго ограничивал и из скаредности голодал; челяди он держал мало, ровно столько, сколько требовалось для домашних работ: помощника, мальчика, черного раба, смотревшего за его мулом, и экономку, стряпавшую ему скудную пищу; домочадцев своих он прямо-таки голодом морил, и в Севилье почитали чудом, когда находился охотник пойти к нему в услужение; о скупости перуанца Маркины шла в Севилье молва, множество забавных историй рассказывали, другого бы это задевало, но перуанцу на все было наплевать, он думал лишь о том, чтобы скопить побольше денег.
Прослышала об этом человеке Руфина, и пришло ей на ум сыграть с ним шутку, от которой ему стало бы тошно, а ей была бы прибыль. Незадолго до того Маркина взял в счет долга от одного обанкрутившегося должника загородную усадьбу – нужна она ему была не для удовольствия, а только чтобы утвердить свои права на эту землю, доставшуюся в уплату долга, а значит, за бесценок. Усадьба была расположена вблизи монастыря святого Бернарда, в весьма красивой местности; Маркина поселился там, чтобы не тратиться на дом в городе; жилье его было надежно защищено от грабителей прочными дверями, толстыми стенами и частыми решетками на окнах; вдобавок он запасся отличными мушкетами, которые всегда держал заряженными, а также пиками и алебардами, стоявшими у двери. Чтобы обрабатывать сад и получать с него доход, пришлось нанять садовника, который вместе со своей женой возил на продажу выращенные в саду плоды, – такова была жадность Маркины! Деньги свои он хранил в кованых железных сундуках, стоявших за его кроватью, и держал в спальне несколько заряженных мушкетов на случай нападения; спать ложился он еще засветло, зато ночью непременно обходил дозором весь дом – так и жил в постоянной тревоге этот жалкий раб своей мошны, у которого и детей-то не было, кому оставить наследство, ибо он никогда не был женат, да и не собирался жениться, хотя такому богачу, конечно же, сватали не одну невесту.
Задумав провести скопидома, Руфина для своего замысла обзавелась подходящим помощником – то был давний друг ее отца Трапасы, в юности совершивший в Мадриде несколько преступлений, затем переехавший в Кадис, а оттуда в Севилью; жил он здесь под другим именем на добытые правдами и неправдами деньги и был Трапасе первым другом; в воровском ремесле он не знал себе равных, но из страха, как бы не припомнили ему, ежели схватят, всех прошлых подвигов, – а было их немало, – в Севилье держался осторожно; с Трапасой же он познакомился на галерах, где пробыл недолго, – он уже заканчивал свой срок на веслах, когда туда прибыл Трапаса, так что некоторое время им пришлось быть вместе; там завязалась их дружба, а в Севилье возобновилась.
Этого-то уже немолодого человека по имени Гарай избрала Руфина в сообщники для задуманной плутни; она научила его, как поступать, и однажды, под вечер, перед заходом солнца, когда Маркина, отправившийся на биржу по своим делам, должен был вот-вот вернуться, к его усадьбе подъехали Руфина на сардинском ослике и Гарай на лошади; красотка наша, сидевшая в дамском седле, одета была не по-вдовьему, на ней был щегольской дорожный наряд, плащ и шляпа с перьями; они поравнялись с усадьбой в то время, когда садовник отпирал ворота; Гарай, приблизившись к нему, сказал:
– Почтенный сеньор, для нас очень важно, чтобы эта дама провела нынешнюю ночь вне стен Севильи; ежели вы не возражаете, я хотел бы устроить ее на ночь в этой вилле; скажу вам прямо, согласие ваше будет добрым делом, оно предотвратит большую беду, которая может произойти, коль дама здесь не останется, – речь идет не более и не менее, как о ее жизни.
Садовник усомнился, стоит ли оказать проезжим эту любезность; он опасался сурового нрава своего хозяина, который не любил, чтобы в усадьбу допускали посторонних; когда он сказал об этом Гараю, тот вынул из кошелька несколько восьмерных реалов со словами: «Примите сие в уплату, а коль пожелаете, дадим больше». В эту минуту из дома вышла жена садовника – поглядеть, с кем беседует муж; она услыхала их разговор, увидала монеты и, загоревшись жадностью, стала убеждать мужа пустить в дом эту женщину – комната хозяина, мол, так далеко от их жилья, почему же не приютить даму, бог даст, в эту ночь хозяин не станет при обходе проверять их комнаты; словом, ей удалось уговорить мужа, и он решился тайком от хозяина устроить даму на ночь в своем жилище. Тогда Гарай дал ему еще шесть восьмерных реалов – для начала, мол, – и, посулив много больше, помог Руфине спешиться; ее провели в усадьбу, там Гарай с нею простился и отправился исполнять ее замысел, о котором они загодя договорились, а мы расскажем дальше. Очутившись в комнате садовника, Руфина открыла лицо, и супруги были восхищены ее красотой, хотя плутовка напустила на себя вид весьма унылый, будто ее постигло великое горе, – она уже сочинила грустную историю, которую расскажет Маркине, если все получится по ее расчетам.
Едва закатилось солнце, как к усадьбе подъехал он сам верхом на муле, которого вел негр; Маркина постучался, ворота открыли, и затем он запер их, как всегда собственноручно, на ключ и спрятал его в карман. Умаявшись за день, Маркина в этот вечер ничего уж не делал, только поужинал сырыми овощами из своего сада – ему их даже не варили, – да ломтиком хлеба и, запив глотком воды, улегся спать, предварительно осмотрев свою спальню, но не спустившись в комнату садовника, которую обычно тоже проверял; челядь тоже поужинала весьма скромно, дело было в пятницу, хозяин заставлял соблюдать пост – хотя не из благочестия, – и все легли спать полуголодные. Утром Маркина вставал рано и, отдав рабу распоряжения по хозяйству, уезжал на биржу; возвращался же в усадьбу к обеду, который готовили к этому часу. Руфина, узнав о его привычках, приуныла, ей показалось, что обстоятельства складываются неудачно для ее замысла; но все же она решила ждать удобного случая и, сказав садовнику и его жене, что встревожена долгим отсутствием дядюшки – так она именовала Гарая, – ходила прегрустная, а жена садовника, женщина бойкая и веселая, старалась ее развлечь.
В полдень Маркина приехал домой пообедать и, пока накрывали на стол, пожелал осмотреть норию в саду, исправна ли и не требует ли починки; найдя, что следовало бы кое-где ее подправить и дать больше воды овощам, он пошел к садовнику – взглянуть, есть ли еще доски, которые держали в запасе для таких надобностей; жена садовника, увидев, что к ним идет хозяин, испугалась и спрятала Руфину в каморке за своей спальней; им не удалось, однако, сделать это достаточно быстро – Маркина, подходя к двери, услыхал шуршанье шелка и даже заметил мелькнувшую тень Руфины; встревоженный, вошел он в комнату садовника, что была в первом этаже дома, прямо направился к каморке, где пряталась Руфина, и, разумеется, нашел ее; сильно гневаясь за то, что без его позволения пустили в дом чужого человека, он схватил Руфину за руку, вытащил ее на свет и, увидав ее прелестнoe лицо, был поражен – садовница ждала, что хозяин будет бранить ее за ослушание, но он, не сказав худого слова, только спросил, кто эта дама. Садовница ответила, что дама эта накануне подъехала к усадьбе вместе с пожилым мужчиной, и оба были очень печальные и очень жалостно просили дать даме приют на ночь, чтобы не приключилось несчастья, которого им не миновать, если поедут дальше, и только, мол, поэтому муж и она осмелились вопреки распоряжению хозяина оказать проезжим такую милость. Пока жена садовника рассказывала Маркине все это, он неотрывно смотрел на лицо гостьи, осененное печалью и оттого казавшееся еще прекрасней; могущество красоты неотразимо, она сумела поколебать нерушимые правила Маркины и даже пропить брешь в окаменелом сердце скопидома; его словно подменили – с любезным лицом, стараясь придать голосу не суровость, а нежность, он сказал садовнице:
– Вы хорошо поступили, предоставив приют даме вопреки моему приказу – к таким прелестным особам он не относится, да и христианский долг велит оказывать помощь тем, кто в ней нуждается; сеньора эта достойна более роскошного приема, нежели тот, который могли ей оказать в бедном жилье садовника, и, коль будет ей угодно, я прошу ее перейти в мои покои, как подобает особе ее звания.
Руфина, поблагодарив, попросила все же не перемещать ее – на ней, мол, этим вечером должен явиться дядя, и ради столь короткого срока она не хочет утруждать того, кому хотела бы услужить.
Маркина, уже слегка влюбленный, выразил сожаление, что так мало гостья пробудет в его доме, – он желал бы видеть ее у себя подольше, но даже если бы ее пребывание длилось не более часа, она должна согласиться на его предложение, сделанное от всей души. Руфине только того и надо было – она сказала, что не хочет прослыть невежливой или неблагодарной, а потому принимает великодушное предложение хозяина; после чего она поднялась наверх, и вела ее под руку садовница, дивясь и радуясь внезапной перемене в поведении Маркины, столь несвойственном его жесткому нраву.
В верхних комнатах Руфина увидела дорогие летние занавеси, красивые кресла, обитые сафьяном из Московии, резные поставцы и столы из черного дерева и слоновой кости – хотя Маркина был скрягой, но на дорогую обстановку не скупился; хозяин тотчас дал денег невольнику и послал его купить припасов для роскошного обеда; тот проворно исполнил приказ, понимая, что и ему будет выгода от этой необычной щедрости.
Руфина села обедать вместе с Маркиной, который заботливо ее потчевал, подкладывая лакомые куски с великим удовольствием и не меньшей неясностью, ибо сердце его было уже пленено. После обеда он повел гостью в покой, где на стенах висели превосходные картины и стояла кровать с пологом из индийской ткани, – он, мол, просит ее здесь отдохнуть и забыть обо всех невзгодах, ибо пока она в доме у него, покорного ее слуги, все будет хорошо, и ей нечего страшиться тех неприятностей, каких она опасалась. Руфина еще раз поблагодарила за любезность и, последовав совету Маркины, осталась одна в покое, служившем прежде спальней ему самому; Маркина лее спустился в нижние комнаты и провел там сьесту в тревоге и волнении – страдая от любви к своей гостье и не зная, как завоевать ее сердце, он говорил себе, что ежели бы это произошло, он был бы счастливейшим человеком в мире.
Но прежде чем завести речь о своих чувствах, он решил узнать, какая печаль ее гнетет, что привело в его усадьбу и нет ли тут каких-либо препятствий, которые могут помешать исполнению его желаний; чтобы выведать это, он подождал, пока гостья проснется; Руфина же вовсе не спала, а все время, лежа в кровати, обдумывала, как ответит на вопрос, что привело ее сюда. Дождавшись часа, когда гостья, по его мнению, должна была проснуться, скупец Маркина вошел в ее комнату – он-де умоляет извинить за непрошеный совет, но вечером спать вредно, и он напоминает гостье об этом, заботясь о ее добром здравии. Руфина поблагодарила за внимание к ее особе – как легла в постель, она, увы, не сомкнула глаз, горести не дают ей ни на миг успокоиться или развлечься. Маркина стал нежно ее упрашивать поведать ему об этих горестях, ежели причина их может быть открыта, – он сделает все, что в его силах, чтобы ей помочь. Руфина опять поблагодарила за великодушие и, смекнув, что настало время приступить к плетению хитрых своих сетей, уселась рядышком с влюбленным скрягой и начала так:
– Родина моя – Гранада, славнейший град нашей Испании; родители, имя коих я вынуждена умолчать, происходят из двух древнейших и благороднейших фамилий, владевших в горах Бургоса поместьями; детей у них было всего двое – брат и я; брат, отдавая дань увлечениям юности, волочился за женщинами и был окружен друзьями-сверстниками – праздность и погоня за утехами побуждают юношей ко всяческим проказам, и брату моему, отличившемуся в озорстве, пришлось бежать из Гранады – от правосудия и грозившей ему кары; я же думала лишь о том, чтобы утешить престарелых родителей и исполнять свою работу по хозяйству, чуждаясь развлечений, коим предавались мои подруги, и с отвращением слушая их болтовню о всяких там поклонниках, – я-то ничего не знала о любви, никогда не сидела у окна, чтобы показывать себя людям, и все россказни подружек об их амурных делах вызывали у меня только смех; Амур, видимо, вознамерился отомстить мне за насмешки над подругами, и прежестоко; однажды, когда родители отлучились из дому, отправившись к родственнику, у которого умерла жена, я услыхала на улице стук шпаг, словно там происходил поединок, и приблизилась к окну посмотреть, что случилось, – о, лучше б вовек этого не знать, столько бед и слез принесло мне мое любопытство! Я, на свое горе, увидала трех человек, нападавших на одного, который храбро и доблестно защищался, – не сходя с места, успешно отражал удары противников и даже, нападая, сумел двоих ранить в голову, но сам тоже был ранен; те трое, взбешенные его отвагой, решили прикончить храбреца, выдерживавшего столь неравный бой, и, разъяренные неудачей, стали теснить его, так что ему пришлось отступать к дверям нашего дома, – там они нанесли ему две раны в грудь, и он, почти уже не дыша, упал в сенях. Сострадание объяло меня при виде столь жестокого и бесчестного нападения на храброго юношу, я спустилась в сени и позвала служанок, чтобы помогли привести его в чувство, – улица была в этот час почти пуста, несколько человек, прибежавших на мой крик, не имели при себе оружия и не могли справиться с насильниками; мы заперли двери и, занеся раненого в комнаты, тотчас послали за хирургом, чтобы тот занялся лечением ран. Хирург явился не мешкая, велел уложить юношу в кровать, и я распорядилась отнести его в спальню моего брата, находившуюся на первом этаже. Юноша не знал, как благодарить меня за участие, которое началось с сострадания, а завершилось любовью; хирург осмотрел раны, и хотя не мог сказать ничего определенного, на всякий случай объявил, что раны опасные, чем поверг меня в тревогу, – храбрость, выказанная юношей во время поединка, склонила к нему мое сердце, он же благодарил меня за доброту трогательными словами, насколько позволяла ему слабость, наступившая от потери крови.
Явились мои родители, исполнив долг соболезнования, – еще подходя к дому, они узнали от соседа, человека пожилого и достойного, о происшествии и о том, как я, опасаясь, что юношу могут убить, положила конец драке, решившись оставить раненого у нас в доме; сердобольный мой поступок в столь трудную минуту доставил радость им и тому идальго, не менее, чем они, великодушному и склонному к благим делам.
Пошли взглянуть на раненого, его несчастье вызвало у всех жалость, стали его подбадривать и предлагать остаться у нас в доме, а меня похвалили за то, что я предотвратила убийство, – слыша такие речи, я удвоила заботы о больном, и это, увы, обошлось мне очень дорого.
Во второе посещение хирург сказал, что раны не смертельны, – все обрадовались, особенно я, чья любовь разгоралась с каждым днем. Всякую свободную минутку я спешила, тайком от родителей, навестить раненого, чему он бывал рад несказанно.
Родом этот идальго был из Памплоны, принадлежал к высшей знати города; в Гранаду же приехал ради тяжбы с одним влиятельным человеком, который, зная свою неправоту и предвидя неизбежность сурового приговора, вынес своему противнику еще более суровый, – подослал, чтобы убить его, трех своих слуг, надеясь таким образом избавиться от тяжбы. Прошел месяц неусыпных наших забот и услуг, и Леонардо – так звали раненого – встал с постели. Уже на второй день ему удалось встретиться со мной наедине, так как моя мать ушла в гости, а я отказалась ее сопровождать в надежде на это свидание. Леонардо объяснился мне, я не осталась равнодушной, и с того дня меж нами двумя воцарилась любовь. Незадолго до этого родители вели переговоры о моем браке с неким идальго из нашего города, который воспылал ко мне страстью и, когда моя страсть обратилась к другому предмету, стал еще настойчивей в своих домогательствах. Леонардо, узнав об этом, заметно огорчился; он, однако, не мог располагать собою до завершения тяжбы, о чем знали мои родители; решение суда ожидалось со дня на день, и Леонардо собирался, как только оно будет вынесено, просить моей руки. Я же тем временем убеждала отца отложить переговоры о моем браке с прежним искателем.
Но вот Леонардо вполне поправился; сердечно благодаря за гостеприимство, он осыпал нас подарками – дорогими лакомствами и ценными вещами, – вернулся в гостиницу и принялся хлопотать о скорейшем окончании своего дела; для меня же дело обернулось совсем худо – отец, ничего мне не сообщая, договорился о браке и подписал условия брачного контракта. Лишь тогда известил он меня о своем шаге, и горестная весть эта пронзила мне сердце. Явился с визитом жених, я встретила его холодно, не скрывая неудовольствия, и он ушел, затаив злобу, нз дома, где надеялся встретить нежный прием.
Человек он был неглупый и понял, что причина моей холодности – не только девичья стыдливость; о пребывании раненого в нашем доме он знал и заподозрил, что виновник всего – не кто иной, как Леонардо, успевший раньше его завоевать мое сердце; охваченный ревнивой яростью, он решил тщательно проверить свою, вполне верную, догадку, чтобы не сделать опрометчивого шага, – когда бы все так себя вели, не было бы несчастливых браков, в которые вступают, любя другого.
Я была в полном смятении, и, когда сообщила Леонардо, он сильно опечалился. В тот же вечер он, как обычно, явился на свиданье, и мы договорились, что завтра вечером я уйду из родительского дома и Леонардо отведет меня к своей родственнице, чтобы утром мы смогли обручиться у викария. Настал желанный – и столь злосчастный для меня – час, я вышла из дому, возлюбленный ждал меня и повел по улице, но, завернув за угол, мы столкнулись лицом к лицу с моим женихом – подобно Аргусу, ни все вечера проводил на страже, чтобы убедиться в своих подозрениях, подтвердившихся более, чем он желал бы; при нем было двое слуг, и, узнав нас, все они накинулись на Леонардо, который такого никак не ожидал; он далее не успел обнажить свою шпагу, как три шпаги противников пронзили ему грудь, нанесли три смертельные раны, и он упал на месте бездыханный, не произнеся ни слова. На шум стычки прибежали из соседних домов люди со свечами, и нападавшие, боясь, что их узнают, поспешили скрыться. В нашем доме уже поднялся переполох, отсутствие мое было замечено; убитая горем, я, услыхав об этом, страшно перепугалась и не нашла лучшего выхода, как сбросить чапины, подобрать юбку и со всех ног победить к одному знакомому отца, человеку пожилому и бедному, которому я рассказала о печальном происшествии и объяснила, что мне необходимо покинуть Гранаду; старик посадил меня на круп своей лошади, мы добрались до ближайшего селения, где нашелся для меня осел; так доехали мы до вашей усадьбы, спасаясь от альгвасилов и от моего отца, которые, как мы по дороге узнали, отправились за мной в погоню. В Севилью заезжать я побоялась, ведь у ее ворот нас могли поджидать преследователи; это и привело меня в вашу усадьбу, где, лишь по моей настойчивой просьбе, садовник согласился дать мне ночлег.
Такова история вашей несчастной гостьи, для которой единственное в горестях утешение – радушный прием, вами оказанный. Награди вас бог за это благодеяние – есть ли на свете большее, чем помощь беззащитным и гонимым злою судьбой!
Рассказывая свою вымышленную и тщательно обдуманную историю, Руфина заливалась слезами, а простак Маркина, поверив всему, тоже прослезился – любовь, которую плутовка стремилась пробудить, уже завладела его сердцем. Утирая притворные слезы, Руфина из-под платка украдкой наблюдала за Маркиной; убедившись, что он тронут ее горем и вполне поверил лживому рассказу, она в душе ликовала.
Так и сидели они – Руфина рыдала, а Маркина ее утешал, хотя еще не вполне решился помочь ей – трудно было ему совладать со своей скупостью и позволить щедрости изгнать ее прочь из его сердца; глядя, однако, на прелестное лицо Руфины, на ее отчаяние и думая, как внезапно она появилась в его доме, он решил, что сами небеса послали Руфину ему на радость.
