Текст книги "Дорога воспоминаний"

Автор книги: Франсис Карсак

Соавторы: Джанни Родари,Джон Браннер,Анри Труайя,Стефан Вайнфельд,Джералд Фрэнк Керш,Тур Оге Брингсвярд,Примо Леви,Нильс Нильсен,Лино Альдани,Морис Ренар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Что за глазки!.. Утонуть в них, забыться!..

Но в глубине души его склонность к Иоланде Венсан ничуть не уменьшилась.

Эти два существа, чьи характеры менялись невпопад, страдали от возможности лишь случайного и быстро преходящего счастья. Шприц Отто Дюпона с неумолимостью рока вершил их судьбу. От ничтожного укола в ягодицу зависели все радости и огорчения. В редкие часы полной гармонии они оплакивали непрочность своего союза. Находиться рядом, разговаривать, понимать, любить друг друга, как любят они, и знать, что скоро, по воле какого-то одержимого, они снова станут чужими. Жить в вечном страхе перед будущим. Бояться самого себя. Бояться любимой. Ссориться, оскорблять, прощать, удивлять и удивляться и меняться снова и снова. Этот калейдоскоп чуств настолько утомлял их, что они теряли голову. Они уже больше не говорили: "Люблю тебя", но: "О как я люблю тебя сегодня!", они больше не говорили: "Сделаем это, пойдем туда-то", но "Если ты не очень изменишься, мы сделаем это, пойдем туда-то". Медицинский график был для них сводом надежд и страхов:

– Я назначена на двадцать пятое "легкомысленной женщиной, любящей чужих детей".

– Как ты думаешь, сможем мы поладить?

Она смотрела на него с глубокой грустью:

– Боюсь, что нет, Альбер.

Он бежал к Фостену Вантру, умолял хоть немного отсрочить укол и привить Иоланде характер, более соответствующий его собственному. Все напрасно. Коллеги Альбера Пенселе сочувствовали влюбленной парочке. "Чета хамелеонов", как называл их помер 13, служила извечной темой всех разговоров. Альбер Пенселе попытался использовать эту популярность, чтобы поднять мятеж испытателей против профессора Дюпона. Но его не поддержали. Как и следовало ожидать, заговорщикам не хватало последовательности в мыслях.

Иоланда, со своей стороны, просила о помощи мамочку.

– Ах, лишь бы я завтра по-прежнему любила его! – повторяла она.

– Будущее в руках профессора, – качала головой мамочка.

К концу сентября истерзанные влюбленные приняли решение уволиться. Они отправились к Отто Дюпону, объяснили ому причину и извинились за то, что не могут полностью отбыть двухгодичный срок, предусмотренный контрактом. Отто Дюпон не только великодушно простил им неустойку, но обещал дать маленькую пенсию на первые три года их семейной жизни. Последний укол вернул им исходные характеры. Они приняли его с благоговением.

Через месяц они поженились и сняли двухкомнатную квартиру у Итальянских ворот.

Первое время их брак был безоблачным. Молодым с трудом верилось, что они наконец вместе. Засыпать и просыпаться рядом с тем же самым человеком! Знать, уходя, что по возвращении тебя ждет то же лицо, те же слова, а в возможных недоразумениях виноват ты сам и никто иной!

– Мне кажется, я грежу! – шептала Иоланда.

Альбер подносил к губам ее пальцы:

– Как хорошо надеяться, верить, строить планы! Помнишь твои смешные выходки амазонки?

– Смешные? Вовсе нет. Вот ты в роли потасканного донжуана!

Они смеялись над прошедшими горестями. Как-то в воскресенье они решились нанести дружеский визит профессору Дюпону. Они вернулись чуть погрустневшими и слегка встревоженными.

– Ты заметил, к корпусу испытателей пристроили еще одно крыло, с женской стороны?..

– И уменьшили сад…

– Нет, это он нам раньше казался большим…

Дни шли за днями, и Альбер Пенселе становился задумчивым, молчаливым, нервным. Иоланда отказывалась выходить из дому и проводила в кресле перед окном целые дни, смотрела в дождь на проезжающие машины. Он поднимался, подходил к ней, целовал в лоб и шел, волоча ноги, в свой угол. Вызванивали время часы.

– Что будем делать вечером, дорогая?

– Что хочешь, дорогой.

Альбер Пенселе вынужден был сознаться, что с женой ему смертельно скучно. И ей пришлось признать, что характеру ее мужа не достает неожиданности.

Все тот же мужчина, та же женщина. Они вспоминали о клиническом прошлом, когда всякая встреча несла в себе непредвиденное. Этот разгул фантазии плохо подготовил их к настоящему. Теперь уже ничего не могло произойти, ни мучительного, ни восхитительного. Ад монотонности и благополучия. Альбер Пенселе завел себе любовницу в страшной тайне от жены. Иоланда завела себе любовника. Но обо эти связи оказались недолговечными. В тоске и раскаянии они вернулись друг к другу. Они исповедовались:

– Я изменила тебе, дорогой.

– И я изменил тебе, дорогая.

Они были очень бледны. Морща лоб, Альбер Пенселе хмуро оправдывался:

– Видишь ли, раньше я изменял тебе с тобой самой. От недели к неделе ты была и ты и другая, и я был и я и не я…

– О, как я тебя понимаю!

– Я боялся потерять тебя. Но теряя тебя, я всякий раз необъяснимо обретал тебя в другой. Ты была явной и ускользающей. Ты мне и принадлежала и нет.

– Помнишь, когда я сказала тебе: "Для меня любовь – это сражение!"? Ты был жалким раздавленным человечишкой. О, как бы я хотела, чтобы ты снова стал им.

– А я бы хотел, чтобы ты опять превратилась в карикатурный синий чулок с математическими способностями.

– О, Альбер! Альбер! Как много мы потеряли!

Она заплакала:

– Всю жизнь, – горько жаловалась она, – ты будешь – ты, а я – я! Это невыносимо, правда?

Стирая ее слезы ласковыми поцелуями, он шептал:

– О да, Иоланда! Это нестерпимо! Нестерпимо!

На следующий день Альбер Пенселе с супругой вернулись на службу к профессору Отто Дюпону.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ

Б. КОЗАК
Голова Медузы

 
…Полон мощи
Атлас! Кто бы посмел дерзко послать ему вызов?
Но восклицает герой: "Ты дружбу мою отвергаешь?
Вот же тебе!" и пред взором его, сам отвернувшись,
Левой рукою возносит голову страшной Медузы!
Дрогнул гигант и вот – на глазах превращается в камень.
 

Овидий, «Метаморфозы», IV

– Что это там шевелится? Видите? – возбужденно спрашивал стоящий у ограды худощавый человек, глядя широко раскрытыми глазами на крону развесистого дуба.

– А это какая-то птица, – ласково отвечал служитель. – Скорее всего воробей.

– Воробей! Неужели воробей? – восклицал человек, размахивая руками. – Смотрите, крутится, крутится, видите? Ну посмотрите же! – Он радостно хлопнул своего спутника по спине и залился счастливым, по-детски радостным смехом.

Потом справа что-то зашуршало.

– А, кошка! – ахнул человек. – Так это кошка? Я и не думал, что она такая красивая!

У свидетеля этой сцены повлажнели глаза. Человек лет тридцати, впервые видящий мир зрячими глазами, словно впервые ступает по нашей земле. Пусть же Солнце щедро одарит его красками и формами, пусть засветятся для него все звезды космоса!

Когда получасом позже посетитель, потрясенный виденным, сидел в мягком кресле перед старшим врачом, доктором Роубалом, с которым познакомился накануне на довольно веселом праздновании десятилетия санатория, с уст его сыпались самые восторженные эпитеты.

– Но, доктор, это невероятно! Вы способны вернуть зрение практически каждому слепому!

– Теоретически каждому, друг мой, теоретически, – скромно поправил его доктор Роубал. – Практически еще далеко нет! Прошу вас, еще кусочек кекса, это изделие моей жены, – угощал он гостеприимно. – Кое-чему мы действительно научились, но отнюдь не всему, чему хотелось бы. Все, чем мы располагаем, основано на опытах. Так что видите, никакая слава…

– А неудач у вас много?

– Ну, теперь не очень, раньше бывало больше. Один случай, к сожалению, имел даже трагический исход!

– Трагический?

– Да, если хотите, я расскажу вам. Вы, наверное, слышали имя Родриго Нбаньес-и-Морелья?

– Разумеется. Это ведь основатель нашумевшего в свое время морелизма? Он, кажется, умер года три назад?

– Да, – кивнул старший врач. – Он тоже был нашим пациентом.

Лицо его собеседника выразило крайнюю степень удивления.

– Погодите, погодите, – засмеялся Роубал. – Разумеется, художником он стал после того, как мы восстановили ему зрение. А прежде – вы, наверное, не знаете этого – он был скрипачом-виртуозом. Я познакомился с ним на его концерте. Он и аргентинец Перес были тогда в большой моде. Вы не можете этого помнить: вам в ту пору, лет 10 назад, могло быть – попробую угадать – лет 15, да?

Морелья был тогда еще молод… и слеп. Он играл вместе с Пересом, тем самым, что начал вводить в музыку ультразвуки. Человеческое ухо воспринимает лишь звуки определенной частоты, звуки ниже и выше этих пределов человек не слышит. Но если эти неслышимые звуки соответствующим образом усилить, они оказывают на человека удивительное воздействие – вас охватывает невыразимая радость или гнетет беспричинная тоска. Звук определенной частоты может, говорят, даже убить человека. Ну вот, чем-то в этом роде и воспользовались композиторы. Искусство всегда идет в ногу со временем, не правда ли? Словом, Перес стал добавлять эти ультразвуки к обычной музыке. Изобрел беззвучные инструменты, вместе с которыми обычные инструменты приобретали совершенно новое звучание!

Меня довольно трудно вывести из равновесия – очевидно, это профессиональное качество, – но тогда, на том концерте я буквально витал на крыльях блаженства!

Мы в ту пору только начинали. Ну, так и случилось, что Морелья стал моим седьмым пациентом.

Для слепого обретение зрения сопряжено с сильным потрясением, вы это и сами видели. Морелья не составил исключения. Тем более что он был человеком весьма эмоциональным. Он, как дитя, бегал по лестницам, по саду, каждую минуту обо что-то ударяясь – трудно сразу ощутить себя в пространстве, – и кричал, и смеялся, и плакал, ну словом, безумствовал, как мог. Увидев цветник, стал кувыркаться по клумбам! Заметив красочный бордюр под потолком, решил взобраться по стене, чтобы его лучше рассмотреть, – пришлось принести ему лестницу. Это все надо было видеть!

А как он испугался, когда начало темнеть! Служитель не предупредил его вовремя, и бедный Морелья решил, что снова лишается зрения. Как сейчас вижу – ворвался ко мпе: "Негодяи! – кричит. – Зачем вы дали мне посмотреть на мир? Чтобы я потом всю жизнь мучился воспоминаниями? Лучше бы мне никогда ничего не видеть!" – Нервы, нервы. Но именно за это я и любил его.

Пока Морелья отсутствовал, Перес нашел для своего оркестра – обычно так и бывает – нового исполнителя, вернее исполнительницу, и в один прекрасный день появился здесь с нею! Это была знаменитая Эстебан, Юлия Эстебан, певица. Статная, смуглая, с черными, как смоль, росксшпыми волосами, уложенными в высокую, словно Пизанская башня, прическу – казалось, это сооружение вот-вот рассыпется! Не оторвать взгляда! Даже доктор Хмеларж заявил, что будь он несколько моложе…

Морельо она покорила с первой минуты. Одно слово – художник! Повел ее в сад показать клумбы, v вдруг – бац! упал перед ней на колени, и слезы из глаз – как горох, друг мой, как горох! Она вспыхнула, оттолкнула его и убежала. Перес к Морелье больше и не подошел, уехал, не простившись. Словом, стали совсем чужими.

Человечество сумело избавиться от многих бед: от нищеты, голода, войн. Мы устраняем болезни, удлиняем жизнь, по вот сердечные тревоги – они по-прежнему остаются! И это, наверное, к лучшему – ведь без этих чувств человек не был бы человеком. Только как врач я считаю, что здесь нельзя переходить определенных границ. Безумства не по мне, но я, вероятно, в этом не разбираюсь.

Мы полагали, что Перес намерен забрать Морелыо, но тут уж для безопасности оставили его у себя, порядком взбудораженного. Он ходил сам не свой, никого не замечая вокруг, и думал только о ней. Писал ей, но письма возвращались нераспечатанными. И тогда, к счастью, он схватился за палитру. Как видите, к живописи его по сути дела привело несчастье… Думается, он намерен был писать только ее.

Но у кого он учился! Я не могу сказать, что понимаю современную живопись, мне гораздо больше нравятся старые мастера, однако перед тем, что творил Морелья, – шапку долой! Это было новое, но сразу видно, настоящее искусство.

Морелизм – это, собственно говоря, только Морелья, он один, так и знайте! Те, что появились после него, лишь подсмотрели его технику, но у них нет его глаз, нет! Удивительно, что мы еще тогда не заметили особенностей его зрения. Не от небрежности не заметили – у нас не было опыта. Но не буду забегать вперед.

Доктор умолк и загляделся куда-то в окно.

– Что же было дальше? – спросил собеседник.

– Дальше? Морелья вышел из санатория, и имя его, как вам известно, стало знаменитым. То он писал Гималаи, то море, то до нас доходили слухи, что он где-то во льдах у полюса – уж такая это была беспокойная душа. На самом же деле он просто искал забвения. Надеялся, что смепа впечатлений поможет прогнать мысли о Юлии. Он первым из художников побывал на Луне. Первым написал пейзажи Марса, Венеры. Вы, должно быть, видели их репродукции, они стали хрестоматийными! Однако характерно, что репродукции полотен Морельи дают лишь отдаленное представление об оригинале. Они лишены того волшебства, тех чар, что скрыты в подлинниках.

И вот стали появляться странные сообщения. На Марсе благодаря Морелье был открыт некий крайне необычный вид растений. Каждый день все мимо них ходили, никому в голову не приходило, что это представители тамошней флоры! Какие-то там образования неопределенной формы и неопределенной окраски! А Морелья, всем на удивление, зарисовал их, изобразил на них прожилки, которые никто не видел. Сначала все смеялись, говорили – вымысел художника. А потом исследования подтвердили, что Морелья прав.

Или на Венере. В жарком, влажном климате, где весьма ограничена видимость, Морелья различал местность на больших расстояниях, был там практически вожаком экспедиции! После всех этих сообщений мы решили, что наградили его не просто зрением, присущим нормальным людям, а каким-то сверхзрением.

Я написал Морелье письмо. Так, мол, и так, в интересах науки необходимо как следует вас исследовать, это может оказаться очень важным для человечества. Морелья согласился, больше того, обещал устроить внизу, в городе, выставку своих картин.

Торжество было огромное. Город у нас небольшой, и вдруг такое событие! Римского цезаря так не встречали!

А потом началось обследование. Признаюсь, пришлось испытать неловкость от того, что мы не заметили в свое время столь очевидных отклонений. Но тогда нам недоставало опыта, и тем усерднее мы взялись за работу теперь.

Морелья видел детали, неразличимые для нормального человеческого глаза. Он читал книги с трехметрового расстояния. Безошибочно узнавал издали людей. Нам даже стало казаться, что и цвета-то он видит по-другому, что мир представляется ему гораздо красочнее, чем нам. Этого нельзя было объяснить только художественной одаренностью! Совсем напротив: одаренность была скорее следствием, чем причиной загадочных свойств его зрения. Так что мы никак не могли понять, в чем тут дело.

И вдруг однажды вернулся из города коллега Хмеларж и прямо с порога загремел:

– Все вы слепые мыши, возитесь тут за закрытыми дверьми, а разгадка-то там, в его картинах! Извольте признаться, уважаемые, кто из вас побывал на его выставке?

Мы со стыдом признались, что никто.

– Вот видите, – заключил Хмеларж. – Мчитесь туда сию же минуту!

Ну, мы и помчались. Я там попросту потерял дар речи. Глаз не мог оторвать! Была там картина, которая называлась «Радость». Двое влюбленных глядят друг другу в глаза. Казалось бы, самая обычная композиция. Но когда я стоял перед ней, меня вдруг пронзила какая-то странная тихая радость, словно бы в мире не было никаких забот, никаких печалей, я чувствовал, что испытываю какое-то уже знакомое, уже пережитое ощущение. И тут я вспомнил концерт Морельи в сопровождении оркестра Переса с этими проклятыми ультразвуками. Картина на меня действовала точно так же. Или взять большое полотно «Горе»! Опять-таки все предельно просто: юноша, склонившийся над письмом. Во всем его облике, в положении рук, в согнутой спине было столько отчаяния, что у зрителя слезы навертывались на глаза. Словно бы я видел на картине Морелью в пору, когда он писал те злосчастные письма к Юлии Эстебан. Бедняга, подумал я, так ты ее не забыл!

И тут вдруг я услышал шум спора. И оглянулся, удивленный тем, что кто-то может ссориться на выставке; и увидел перед одной из картин группу посетителей, в числе которых были и мои коллеги, яростно жестикулировавших с горящими злобой глазами. С намерением прекратить ссору я подошел к картине и, представьте себе, едва сам не кинулся в драку! Картина называлась «Гнев», на ней была изображена ссора.

Словом, просмотрев выставку, мы сошлись на мнении, что картины Морельи оказывают чрезвычайно сильное воздействие на человеческую психику. Доктор Хмеларж предложил подвергнуть картины экспертизе и, как оказалось позже, не без оснований.

А тут стало известно, что в наш город приезжают композитор Перес и Юлия. Поговаривали даже, будто после многолетней ссоры супруги хотят помириться с Морельей.

– Я сам присутствовал при встрече бывших друзей. Морелья и Перес тепло обнялись, казалось, забыв все старые счеты. Встреча с сеньорой Юлией была более сдержанной. Ну, это и естественно – она дама! В тот же вечер Морелья отправился к Пересам в отель с визитом. Ничто не предвещало беды.

Но какое потрясение ожидало нас на следующее утро! Часов около девяти стало известно, что Морелья и супруги Перес найдены мертвыми в номере отеля!

Ну, тут в действие вступила полиция. Как обычно бывает в подобных случаях, трупы отправили на экспертизу. Было однозначно установлено, что все трое скончались от мгновенного паралича сердца. Не было обнаружено никаких признаков насилия, никаких следов яда.

Морелья был найден мертвым с палитрой в руке перед мольбертом с почти законченным портретом Юлии, а супруги Перес – там, где, очевидно, стояли, глядя на последние движения его кисти. Я попал на место происшествия, когда полиция пыталась реконструировать обстоятельства печального события, и тут впервые увидел этот портрет. На нем была изображена Юлия Перес во всей своей гордой красе. Мы с моим ассистентом Марке и все участники реконструкции так и окаменели перед портретом, ощутив всю силу любви художника и всю безмерность его отчаяния. Гениальное творение! Мы от него глаз не могли оторвать! Картина затягивала как омут. Ее краски излучали нестерпимый свет. Мне казалось, что я вот-вот ослепну, но отойти я не мог, не мог! На меня наступала какая-то болезненная тоска, я чувствовал, как участился пульс, как прилила к голове кровь, но не в силах был отвести глаза от глаз этой женщины на портрете! Я буквально оцепенел, когда…

…когда в номер ворвался доктор Хмеларж.

– Прекратите на нее смотреть! Это настоящая Медуза! – приказал он и вместе с мольбертом опрокинул картину на пол.

В первый момент мы ничего не поняли, но вскоре оправились.

– Так сколько времени вы смотрели на эту картину, мои дорогие? – Иронический тон не изменил коллеге Хмеларжу.

– Как сколько? Минут десять, наверное, как вы думаете? – обернулся я к остальным.

– Ну, так вам еще повезло, – с облегчением сказал доктор Хмеларж. – Я думаю, вы избежали огромной опасности.

– Опасности? Какая может быть опасность?

– Обнаружилось, – заявил Хмеларж не без гордости, – что Морелья работал, если можно так сказать, ультракрасками! Я попросил подвергнуть анализу несколько его картин. Представьте себе, кроме обычных красок он пользовался и невидимыми для нас особыми красками, которые готовил из каких-то там лиан или чего-то подобного, найденных на Марсе, на Венере или где-то там еще. Его чемоданы полны банок… Это все его глаза…

Ну, вот вам и все объяснение! Как существуют неслышимые для нас звуки, так существуют и невидимые для нас краски. И точно так же, как могут подействовать на человека некоторые неслышимые звуки, так могут подействовать и некоторые невидимые краски.

Мы оставили за портретом название "Голова Медузы", данное ему доктором Хмеларжем. Помните греческий миф о Медузе Горгоне, на которую достаточно было взглянуть, чтобы окаменеть? Оказалось, что среди примененных Морельей красок была и такая, которую человек не может видеть более пятнадцати минут – она оказывает необратимое воздействие на зрительный нерв, на нервную систему, на деятельность мозга. Сейчас картина хранится в подвалах Народной галереи – обернутая, запечатанная, как говорится, за семью замками.

Я знаю, о чем вы хотите спросить. Хотел ли Морелья убить себя и Пересов или же он сам не знал о смертельном действии своей краски? Было ли тут намеренное убийство или только несчастный случай? Этого теперь уже никто никогда не узнает.

Старший врач встал и подошел к окну. Приподняв занавес, он несколько минут наблюдал за пациентом, который, только что обретя зрение, впервые вышел в парк.

– Теперь мы тщательно следим, чтобы ничего подобного не повторилось, – заключил он.