Текст книги "Доктор Z"

Автор книги: Франк Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

3

На другой день доктору Циммертюру пришлось напрячь все свои силы, чтобы провести утренний прием. У него было много пациентов, но ни один из них ни на йоту не заинтересовал его. Единственный пациент, которого он ожидал, не явился.

Неужели это возможно? Неужели его молодой «пациент» разрешил свою собственную проблему так поспешно и так радикально? Вся его внешность говорила противное. С виду он был мечтателем. Но если мечтатель проснулся и посмотрел в глаза действительности, что тогда? Что случится, если внезапно разбудить лунатика, блуждающего по краю пропасти? Результат был бы, конечно, плачевным, – но доктор не мог, не хотел верить этому.

Газетные статьи были пространны, как это полагается при такой сенсационной смерти, но не проясняли сущности дела.

Джеймс Фиц-Рой был найден мертвым в своей обсерватории. Одна сторона головы была размозжена камнем до неузнаваемости. Кто бросил камень, осталось неизвестным, но было очевидно, что он должен был быть брошен с большой силой и меткой рукой. На полках обсерватории имелся богатый выбор камней разной величины, так как Джеймс Фиц-Рой занимался также и геологией. Был ли брошен один из этих камней, осталось невыясненным, потому что они были разбросаны в большом беспорядке, но это было вполне вероятно. Дело в том, что в саду около обсерватории не было найдено ни одного камня, ну а камень не такое орудие, которое в наши дни несут издалека. Но если даже допустить, что Джеймс Фиц-Рой был убит одним из принадлежавших ему камней, это все же не объясняло, кто именно бросил камень. Никто из посторонних не приходил в тот вечер к хозяину дома – это уверенно говорили все обитатели дома. А благодаря положению обсерватории было почти невозможно, чтобы кто-нибудь посторонний мог незаметно пробраться туда.

Кто же тогда?

Газеты не отвечали на этот вопрос, но они не знали того, что было известно доктору. Еще один человек знал это благодаря той нескромности, в которой в первый раз в жизни был повинен доктор.

А что думал этот человек? И что он намеревался предпринять?

Когда доктор Циммертюр отправился на розыски комиссара, его лицо было дряблым, изборожденным морщинами, и в глазах не было ни следа свойственной ему дерзкой любознательности. Найдя его в погребке усиленно курившим, доктор облегченно вздохнул. Раз он сидит здесь, дело не так серьезно. Но несколько слов Хроота лишили его всякой уверенности.

– А вот и вы, милый друг, – промямлил комиссар. – А я как раз направлялся к вам.

– Да, к вам. Я хотел заранее поставить вас в известность об аресте и вместе с тем просить вас верить мне, что этот арест не стоит ни в какой связи с тем, что вы мне рассказали вчера.

Доктор почувствовал, как пот выступил у него там, где в молодости росли волосы. Он был так поражен, что не мог вымолвить слова. Наконец он пролепетал:

– Не может быть!

– Нет, может! – Комиссар произнес это ясным и определенным, но низким голосом. – К сожалению, нет иного выбора – и вообще какого-либо сомнения. Мы допросили весь персонал дома, мы осмотрели местность вокруг дома, двери, окна и пол в доме, и все приводит к одному и тому же заключению относительно личности убийцы. То, что здесь произошло убийство, не подлежит никакому сомнению, так как ведь совершенно невероятно, чтобы человек сам ударом камня в голову размозжил себе череп. Но если он не сделал этого сам, то он был убит своим собственным…

Доктор умоляюще поднял руку.

– Теория – одно, практика – другое, – пробормотал он. – Можно сколько угодно ставить теоретический диагноз, но, когда видишь, что он подтверждается, все же испытываешь ужас. Но что же приводит вас к убеждению, что… что никто другой…

– Ну слушайте, – сказал комиссар, – если вы третьего дня во время приема столкнулись с классическим случаем, то на такой же классический случай натолкнулись и мы при нашем расследовании. Во-первых: третьего дня около девяти вечера был дождь, и, когда нас вызвали, почва была еще совершенно сырая. Но в саду у виллы мы не обнаружили нигде ни единого следа, а вилла с обсерваторией окружена со всех сторон узкими садовыми клумбами. Во-вторых: все слуги – а их трое – были в тот вечер дома. Они готовы поклясться, что они не впускали в дом никого из посторонних после пяти часов вечера, когда вернулся молодой Фиц-Рой. Прислуга – две честные крестьянские девушки из Фрисландии и престарелый болезненный слуга с Валькерона, который много лет уже служит в этой семье. Достаточно взглянуть на них, чтобы понять, что эта тройка не может солгать даже при всем ее желании. В-третьих: молодой Фиц-Рой держал себя странно весь вечер. Вернувшись домой, он прошел прямо в библиотеку и заперся там до обеда. Мать с большим трудом убедила его прийти пообедать. Он почти не разговаривал с родителями и лишь по временам украдкой «странными глазами посматривал на отца» – это выражение подававшей обед горничной, не мое. В-четвертых: через несколько часов после обеда, около половины десятого, мать слышала, как он прошел к отцу, который сидел в обсерватории. Она сообщила об этом совершенно откровенно, по-видимому, желая помочь нам определить время, когда произошло убийство. Сын сам признается, что он ходил туда на некоторое время, но утверждает, что при его уходе ничего особенного не произошло. Никто не слышал, когда он спустился вниз, но затем Джеймса Фиц-Роя нашли мертвым.

Доктор откашлялся.

– Ведь его увидели только на следующее утро?

– Да. Он часто просиживал за работой целые ночи, и никто не удивлялся тому, что он не ложился спать.

Комиссар смолк и окутал себя облаком табачного дыма. Доктор Циммертюр думал. Раздумывая, он, как всегда, непрестанно гримасничал, а как интенсивно шла работа мысли именно сейчас, можно было судить по его гримасам, которые обратили в бегство двух посетителей, в этот момент как раз показавшихся в дверях.

– Вы правы, – пробормотал он наконец. – Классический случай. Такой же классический, как мой. Но я готов сжечь моих классиков, если я не… да, да, сожгу. А когда же будет произведен арест?

– Собственно говоря, он уже должен был быть произведен. Я только хотел предупредить вас и уверить в том, что ничто из сообщенного вами мне про вашу консультацию…

– Ах, не говорите об этом! Если мне не удастся то, что я хочу сделать, уверяю вас, что эта консультация была последней. Вы ничего не имеете против того, чтобы я пошел с вами туда?

Комиссар с удивлением посмотрел на него.

– Конечно нет, но…

– И пообещайте мне не предпринимать никаких шагов до тех пор, пока я не ознакомлюсь со всеми обстоятельствами. Это займет всего какой-нибудь час, а я предполагаю, что он, наверное, находится под надзором!

Хроот многозначительно кивнул головой.

– Ну конечно. Вы хотите настоять на своем, хотя то, что вы собираетесь сделать…

Доктор оборвал фразу, придав лицу обиженное выражение, противоречившее выражению его глаз, в которых вспыхнула искра пробудившейся надежды.

4

Вилла была приблизительно такой, какой ее представлял себе доктор: большое кирпичное здание – подражание голландскому ренессансу – с красными стенами и орнаментами из песчаника; остроконечную крышу дома срезывал купол – это была обсерватория. Так вот куда стекались со всех концов мира письма бедных, наивных или любопытных людей, письма с надеждой на помощь от Джеймса Фиц-Роя, письма, полные сомнений, упований, и – денежные переводы! Сюда стекались они, в знаменитый почтовый ящик 526! Каков был текст объявления, напечатанного в газетах всего мира, не стоящих на особенно высоком культурном уровне? «Хотите приподнять завесу будущего? Хотите знать, какие удачи ожидают вас, какие опасности и несчастья подстерегают вас на пути, – напишите сегодня же Джеймсу Фиц-Рою, почтовый ящик 526, Амстердам. Сообщите день и год вашего рождения, приложите три гульдена – больше ничего. Рука Джеймса Фиц-Роя подымет для вас эту завесу…». Равнодушный, наглый мошенник? Доктор всегда был такого мнения, пока молодой человек с тонкими чертами лица не назвал фамилии отца… А теперь отец лежал мертвым в своей обсерватории, а сын… Комиссар похлопал доктора по плечу.

– Вот что: прежде чем мы войдем туда, я покажу вам одну вещь, для того чтобы вы знали все обстоятельства этого дела. Что вы скажете об этом?

Он вынул клочок бумаги из своего бумажника. Это был вырванный листок из записной книжки. Поперек его крупным размашистым почерком было нацарапано следующее: «Звезды предсказывают мое соединение с бесконечностью уже сегодня ночью!»

Доктор внимательно прочел листок.

– Это его почерк?

– Возможно; но возможно также, что это грубая подделка. Каково ваше мнение? Ложный след или…

– Если это не так, – ответил доктор, – то остается только один вывод.

– Какой же?

– Нам придется изменить наше мнение об этом человеке. Выходит, что он был искренен в своих убеждениях.

– Искренен в своих убеждениях?

– Да, искренен в англосаксонском духе: у них Бог и мамона без труда уживаются друг с другом. Был ли Брайям Йонг обманщиком? Несомненно. Но не будь он при этом искренним, разве мог бы он увлечь за собой целый Израиль на материк, в пятьдесят раз более опасный, чем Синайский полуостров? Ну что, идем?

Они вошли. Уже в холле они столкнулись с молодым пациентом доктора. Доктор вздрогнул. Какая перемена! Мечтательное, но открытое лицо стало жестким и замкнутым, взор потух. Появление доктора вернуло ему жизнь.

Почти не здороваясь, он подошел к ученому и спросил:

– Зачем вы здесь?

Доктор жестом указал на комиссара. Аллан Фиц-Рой, не останавливаясь, продолжал:

– Мне надо поговорить с вами кое о чем. Я бы пришел к вам, если бы не… если бы не… Что означал тот вопрос, который вы мне задали на приеме?

– Какой вопрос? – пролепетал доктор. Он предчувствовал, что будет.

– Вы спросили меня, не читал ли я какую-нибудь книгу из области вашей науки. Я не читал. Почему вы спросили меня об этом?

Взгляд его был жесткий и пронизывающий; казалось, ему хотелось проникнуть в сокровенную глубину души доктора… Почему доктор спросил? Доктор помнил это, и вместе с тем он понял, понял даже чересчур ясно, насколько глупо было задавать такой вопрос! Он высказал подозрение, что юноша прочитал в числе всяких других книг какую-нибудь книгу по психоанализу и захотел порисоваться каким-то симптомом, на который он натолкнулся, – обычный, весьма обычный случай. И вот этот экзальтированный юноша бросается домой, находит какую-то книгу в отцовской библиотеке, прочитывает ее и, – как это говорится в той, другой книге, – видит, что он наг… Теперь надо во что бы то ни стало добиться одного: закрыть глаза, которые раскрылись наполовину. Юноша не должен думать, что случаи, о которых он прочитал, аналогичны тому, который он пережил; надо отвлечь его мысли от этого предмета: под влиянием пережитого ужаса он впредь наверняка будет избегать касаться его…

Когда доктор стал отвечать юноше, его лицо сияло дядюшкиным добродушием:

– Почему я спросил это? Да просто потому, чтобы предостеречь вас от чтения таких книг.

– Предостеречь меня? Вы считаете меня ребенком, который…

– Нет, вы не ребенок, вы очень развитой молодой человек, но если где особенно нужна строгая научная подготовка, так это для чтения таких книг. Вы знаете, что делается с человеком, читающим без надлежащей подготовки лечебник: ему кажется, что он болен всеми болезнями, какие только есть на белом свете. А что такое болезнь тела с ее ясными симптомами в сравнении с душевной болезнью? Вот что, дружок: если я тогда забыл дать вам совет, то даю его сейчас: не читайте такого рода книг до тех пор, пока не накопите достаточно умственного багажа для их понимания!

Во время речи доктора глаза Аллана Фиц-Роя потухли. Он опустил их и, по-видимому, о чем-то интенсивно думал. Вдруг, тяжело вздохнув, он поднял глаза. «Слава Богу, – пробормотал про себя доктор, – он верит мне. Эта сторона дела улажена». Но оставалась еще другая сторона, и она…

– Где это? – спросил он комиссара.

Хроот повел его вверх по лестнице. Аллан автоматически следовал за ними, но у входа в обсерваторию остановился. Комиссар, посмотрев в окно на входную лестницу, ввел доктора. Вход охранялся двумя людьми. Никто не мог скрыться.

– Вот здесь, – коротко проговорил он. – Хотя то, что вы надеетесь обнаружить…

– Друг мой! Позвольте мне спросить вас, – оборвал его доктор, – вы-то верите в его виновность?

Комиссар замялся.

– Видите ли, после того как он поговорил с вами, он не кажется мне уже таким странным, – согласился Хроот. – До этого я готов был поклясться в его виновности, но…

А затем он продолжал уже совершенно другим голосом:

– Но я уверую в его невиновность только тогда, когда вы мне докажете, кто убил Джеймса Фиц-Роя! Никто посторонний не проникал в дом, никого, кроме него, не было в комнате, ни у кого другого, кроме него, не было каких-либо вероятных побуждений для убийства, и он был последним человеком, который видел живым Джеймса Фиц-Роя! Найдите мне преступника, который может войти через запертые двери, который убивает без причины и исчезает, не оставив следа, – и я поверю вам!

Доктор мрачно кивнул головой. Комиссар, разумеется, прав, и – во всяком случае, во всяком случае, – с того момента, как он увидел Аллана, он был убежден, что тот не совершил этого ужасного поступка, убежден в этом так же, как в том, что он сам не был повинен в этом. Но если Аллан не сделал этого, то кто же это мог быть? И вырвав чуть не половину волос из своего скудного запаса у висков, он начал осмотр.

Комната была пятиугольная со стеклянным куполом, стекла которого можно было выдвигать. По стенам стояли полки с чучелами животных, препаратами в стеклянных сосудах, раковинами и камнями разной величины… Настоящая лаборатория астролога в старинном стиле… Посредине пола на подвижной подставке стояла подзорная труба, а около нее лежал сам «астроном», покрытый белым покрывалом… Доктор приподнял покрывало, взглянул несколько раз на открывшееся его взгляду лицо, наклонился и приступил к делу.

Комиссар с нетерпением следил за ним. По временам он неслышными шагами подходил к двери и прислушивался. Аллан Фиц-Рой ходил взад и вперед. Предчувствовал ли он, что его ожидает? Юноша ходил слишком спокойно и размеренно, как не ходят преступники. Комиссар слышал походку многих преступников, но эта походка не укладывалась в рамки его системы. Уж не прав ли доктор? Не упустил ли он сам из виду какого-нибудь обстоятельства, какой-либо лазейки, через которую оставшийся неизвестным преступник мог проникнуть в дом и выйти из него? Нет! Этого быть не могло! Об этом нечего и говорить! Теперь оставалось только одно – схватить виновника и позаботиться о том, чтобы он понес наказание. А все другое – это только потеря времени…

– Послушайте, – начал комиссар, – кто его знает, а вдруг он замышляет самоубийство? Я пойду и арес…

Он не окончил фразы. Доктор поднял руку со своеобразной торжественностью. Его глаза горели как фосфор.

– Тшш! – прошептал он. – Ради бога, не делайте глупостей! Скажите мне: когда вы его нашли мертвым, окно в крыше было открыто?

– Глупостей? – раздраженно переспросил комиссар. – Нетрудно пересчитать те глупости, которые я сделал на протяжении моей карьеры, а теперь…

– Да я имею в виду вовсе не вашу карьеру, – хриплым голосом прошептал доктор, – а будущность юноши. Как вы думаете? Каково быть несправедливо обвиненным в смерти своего собственного отца? Ответьте мне, было ли окно в крыше открыто, когда вы нашли его мертвым?

– Если вы хотите знать, – проворчал комиссар, – оно было открыто. Но если вы думаете, что кто-нибудь мог проникнуть в дом таким путем, не оставив следа на сырой земле внизу, или по крыше, или через окно…

– Кто-то проник сюда! – воскликнул доктор. – Скажите мне, не заметил ли кто-нибудь из неспавших обитателей дома сияния в воздухе?

– Уж не вошел ли кто-нибудь, не оставив следа? – повторил комиссар. – Осмелюсь спросить вас: а ушел он таким же путем?

– Да он и не уходил вовсе, – ответил доктор. – Ответьте на мой вопрос: не заметил ли кто-нибудь сияния в воздухе?

– Нет, насколько мне известно. Уж не прилетел ли убийца на аэроплане? Объясните же мне: каким…

Но доктор уже не слушал его. Он выхватил из кармана газету – одну из вчерашних газет с сообщением подробностей смерти. Но не ими интересовался он. Его глаза стремительно бегали по строчкам, напечатанным мельчайшим петитом, которыми заполняют несколько пустых квадратных миллиметров. Коротенькая заметка: «Ночное небесное явление».

– Есть! Есть! – вскричал он.

Цветущее лицо комиссара было пропитано иронией, как роза медом, когда он ответил ему:

– Вот как! Нашли? Вы, конечно, нашли и виновника, который проходит сквозь запертые двери, убивает без всякого повода и исчезает, не оставив следа? Кто же это? На какую фамилию прикажете написать ордер об аресте?

Доктор поднял с пола какую-то вещь, что заставило его спутника непроизвольно отступить.

– Я никогда не утверждал, что преступник исчез, – ответил он. – Знаете ли вы, что покажет химическое исследование этого камня? А то, что он состоит из силиката с вкрапленными в него осколками самородков никеля. На чье же имя вы выпишете ордер об аресте? Я не знаю. Можете выписать его на имя громовержца Юпитера или на какой-либо из разлетевшихся вдребезги астероидов, – как вам будет угодно.

Глаза комиссара стали круглыми, как флорины.

– Вы думаете, – пробормотал он, – вы действительно думаете, что…

– Я думаю, что Джеймса Фиц-Роя постигла достойная его смерть, – ответил доктор Циммертюр, кладя обратно предмет, поднятый им с пола. – Любой химик в какие-нибудь пять минут установит, что этот камень не что иное, как обломок метеорита. Из глубин небесного пространства этот камень со свистящим шумом ударил в человека, который своим неопытным умом пытался постичь бездну. Если не ошибаюсь, это первый удостоверенный случай смерти от действительно сверхъестественной причины. Но загадка решена. Пойдемте. Я устал, надо чем-нибудь подкрепиться.

5

Через час комиссар вошел в погребок, где доктор Циммертюр с отяжелевшими веками сидел за стаканом шипучего, что-то обдумывая. Он сел и долгое время молча смотрел на своего приятеля.

– Я сделал донесение, – сказал он наконец. – Камень исследован и выставлен в музее при полиции вместе с газетной заметкой о ночном световом явлении. Позвольте мне поблагодарить вас как от имени начальства, так и от меня лично. Но все-таки одно мне…

Доктор с вопросительным видом поднял веки.

– Как мог предвидетьэто? Помните клочок бумаги, который я вам показал? Разве можно угадать по звездам?

Доктор улыбнулся.

– А сон Аллана? Разве он не исполнился? Можно ли видеть во сне то, что потом сбудется? Удовольствуемся тем, что напишем post, а не propter. Но одно действительно странно: это то, что лунатик проснулся, не рухнув на землю. Упади он… но да послужит это мне впредь уроком. Ваше здоровье, милый друг, и спасибо за признание моих заслуг!

Случай шизофрении

1

Дело завязалось в погребке Белдемакера, как это уже не раз бывало раньше. В бесконечно унылое ноябрьское послеобеденное время. Амстердам представлял собой лагуну, со дна которой из ила и тины подымались потонувшие дворцы; воздух между просмоленными фронтонами переулков был тяжелый и желтый, как глинистая вода; черные трепетавшие ветки деревьев напоминали развевающиеся стебли водорослей, а в верхних этажах домов лебедки, по которым разные товары доставляются в голландские хозяйства, походили на цепи и вороты какой-то армады, ошвартовавшейся высоко над глиной и грязью потонувшего торгового города.

Доктор Циммертюр плюхнулся на стул в своем уголке, поеживаясь от холода.

– Ужасная погода! Повеситься можно. Остерхаут, – пробормотал он кельнеру, и тот меланхолически кивнул ему в знак согласия. – Дайте мне бутылочку «Lacrimae Christi»!

Лампы еще не были зажжены; в широкое окно, выходившее на улицу, было видно, как мимо проносился поток людей – беспорядочно, без определенного плана, с неподвижно выпученными глазами, как у рыб в аквариуме. Через несколько столиков от доктора разговаривали два коммерсанта: голландские слова вылетали из их ртов с шумом, как жирные пузыри, выделяющиеся из болота.

– Ну и страна! Ну и страна! А язык-то каков! – раздался внезапно чей-то голос рядом с доктором. – Сыр, сыр и трижды сыр! Поэзия! Разве сыр может что-нибудь смыслить в поэзии? Единственное, что шевелится внутри них, – это сырный клещ. И зачем такой сын огня, как Цезарь, отвоевал эту страну от лягушек и водяных крыс? Да, да, зачем? И ведь его земляк описал этот народ и язык, никогда не побывав здесь: «Quamquam sunt sub aqua, sub aqua maledicere temptant!» [3]3
  «И, находясь под водой, под водой продолжают злословить». Овидий, «Метаморфозы», кн. VI, стих 376.


[Закрыть]Ква-ква! Суб-суб! Вот ваш язык, лягвы и водяные крысы, и вы достойны только проклятия! Вы понимаете, сударь, что я говорю? Странно! Неужели голландец способен смыслить в чем-нибудь другом, кроме сыра, брильянтов и опять-таки сыра!

– Вы привели стих Овидия о лягушках, – ответил, развеселясь, доктор Циммертюр, – и эта цитата, безусловно, уместна. Но почему же вы цитируете это не на Монпарнасе?

Рядом с ним, но несколько поодаль в углу, где мрак был черновато-коричневый, как на какой-нибудь картине Рембрандта, блеснуло белое лицо – лицо с горящими алкоголем глазами и взъерошенными, черными, как у медузы, волосами надо лбом, покрытым холодным потом. Широкополая шляпа, какие носят художники, валялась на столе, а на стуле лежал широкий капюшон с тремя фестонами.

– Овидий, да, он понял Голландию, не видя ее. Но он тоже жил в изгнании, в трясинах около Черного моря. Но вы действительно понимаете меня? Не может быть! Или вы не голландец?

– Я голландец, но я не жил здесь столько времени, как лягушки. Несколько сот лет тому назад мои предки жили в другом городе-лагуне, но с более прозрачной водой и носили остроконечные шапочки и колесо на кафтане.

– Остерхаут! – закричал сосед доктора. – Стаканчик горькой, но побольше!

Но, так как Остерхаут не слышал или сделал вид, что не слышит, он не стал настаивать на заказе (совсем как тигр, который, раз промахнувшись по добыче, не прыгает вторично) и продолжал свою речь:

– Вы слышали об Овидии? Ну конечно, вы издатель! Вы издаете классиков, подделывая издания Эльзевира. Если есть на свете человек, который был бы более грубым материалистом, чем обыкновенный голландец, так это голландский издатель. Издатель! Вы мой природный враг, и я подымаю стакан за ваше здоровье, подобно тому как приговоренный к смерти подымает чашку кофе за здоровье палача, когда полумесяц последнего в его жизни рассвета сияет за окном стальной синевой, а другой полумесяц ожидает его на цементированном дворе. Я подымаю стакан, – но что я вижу: мой стакан пуст!

– Остерхаут, – сказал доктор, – стакан горькой, но большой! Милостивый государь, я не издатель, я психоаналитик.

Сосед доктора разразился звонким смехом, вызванным как словами доктора, так и выпитой горькой.

– Психоаналитик! – повторил он. – Час от часу не легче! Ну скажите мне: вы верите в существование души?

– Безусловно, – ответил доктор. – Что же вы думаете, я стану подпиливать сук, на котором сижу?

– Вы нарочно не понимаете меня. Вы верите в известные явления и называете их душевными. Но верите ли в основу этих явлений? Верите ли в связь между явлениями? Одним словом, верите ли в единство духа?

– Не вижу основания отвечать иначе.

– Тогда вы или необыкновенно хитры, или необыкновенно наивны. Вспомните себя в пять, в пятнадцать, в двадцать пять лет! Разве вы можете узнать самого себя в этих странных существах? Если вы искренни, то должны ответить «нет», но вы неискренни. Жить – это значит умереть, вот и всё. Мы умираем каждый год, каждый месяц, каждый день, и между нами и всеми призраками, которые на время заимствовали у нас нашу маску, нет никакой связи.

– Если вас, сударь, назвать софистом, – проговорил доктор Циммертюр, – то это будет жестоко несправедливо. Вы действительно призрак, но призрак более давних времен, чем непонятные резонеры античных салонов. Вы возвращаетесь назад к Горгию и тем философам, которые доказывали, что стрела не движется.

– Вы узнаете меня в Горгии! – воскликнул человек на диване, разразившись сатанинским, театральным смехом. – Сознаюсь, что мне легче признать себя в нем, чем в моем так называемом «я» в пятнадцатилетнем возрасте.

– Но вашу генеалогию можно проследить еще дальше в глубь времен, – продолжал доктор. – Будда сказал: «Если потушить свет и снова зажечь, останется ли пламя прежним или оно уже другое?»

– Вы такой же, как все критики! – иронически сказал сосед доктора. – Вы указываете на сходство, вы находите аналогии. Но вы не смотрите в корень вещей. Был ли Горгий опровергнут? Получил ли Будда ответ на свой вопрос?

В эту минуту раздался голос кельнера Остерхаута:

– Зажигаем свет, господин доктор!

Словно тать, скрывающийся от дневного света, человек, сидевший в углу дивана, быстро поднялся, надвинул шляпу на лоб и ушел, не заплатив. Доктор еще раз увидел в окно его бледное от алкоголя или морфия лицо, когда тот повернул по направлению к Калверстрат.

– Это еще что за тип? – спросил он. – Поэт?

– Да. – Остерхаут пожал широкими плечами. – Он заходит сюда несколько раз в месяц. Фамилия его Портальс. Вы заплатите за горькую, господин доктор, или…

– Я заплачу за горькую, – ответил доктор. – И дайте мне еще полбутылки вина, Остерхаут!