Текст книги "Тайная книга Данте"

Автор книги: Франческо Фьоретти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Пока правитель Равенны говорил о том, что хочет отблагодарить Данте за великую честь, которую тот оказал городу, проведя здесь остаток дней своих, и соорудить ему надгробный памятник, достойный столь великого поэта, – Джемма стояла и плакала, закрыв лицо руками, чтобы никто не увидел ее слез.

К счастью, все внимание публики было обращено к говорящему.

Никто не думал, что несчастный брак поэта, о котором в народе ходило столько слухов, окажется настолько прочен.

IV

Наконец гости разошлись, и Джованни остался один. Сестра Беатриче позволила ему переписать Рай, оставалось всего восемь песен. Сама она собиралась отправиться в монастырь Святого Стефана и пробыть там вплоть до вечерни, а вернуться к закату. Прежде чем покинуть дом, она показала ему спальню и кабинет поэта. Это были две смежные комнаты, в которых ее отец проводил почти все свободное время за чтением и сочинительством.

Сначала Антония провела его в узкую и длинную спальню, что находилась по правую сторону старинного внутреннего дворика. Комната была довольно скромной. У самой двери стоял стол, над ним единственное окно. Напротив стола разместился большой деревянный сундук для хранения одежды, который, по всей видимости, служил и скамьей. В дальнем углу комнаты, куда уже почти не проникали солнечные лучи, стояла кровать – простой матрас на крепкой деревянной раме. В глаза Джованни сразу бросился кожаный свиток над кроватью: на нем в виде большого квадрата были расположены девять листов пергамента в массивной раме, при этом каждый лист был оправлен в отдельную тонкую рамку. Антония указала на него, а затем подвела Джованни ближе к кровати, чтобы он мог все рассмотреть. На каждом листе, встроенном в замысловатый квадрат, были обозначены строки Комедии, однако следовало приложить немалые усилия, чтобы разгадать смысл этой загадочной композиции.

– Это и есть доказательство того, что поэма была закончена, – сказала монахиня, указывая на последний лист.

Джованни внимательно вгляделся в листы пергамента в рамках и увидел, что на последнем, в правом нижнем углу, указывается на 145-ю строку тридцать третьей песни Рая:

– Что все это значит? – спросил он.

– Не знаю, – ответила Антония.

– Вы просмотрели эти строки? Возможно, они таят в себе какой-то особый смысл?

Сестра Беатриче отвела его в кабинет и показала те страницы поэмы, к которым относились эти заметки. Сначала она обратила его внимание на схему нумерации строк на каждом из пергаментов, которая отсылала к тридцати трем одиннадцатисложным стихам, взятым по одному или по пять, при этом они были расположены таким образом, чтобы сумма каждой строки и каждого столбца равнялась одиннадцати:

– Если смотреть на эту схему по диагонали, слева направо, – сказала Антония, – то мы обнаружим единицы, то есть отдельные строки, а в двух других малых квадратах найдем число пять, что означает пять строк поэмы. Взглянем сначала на строки, обозначенные единицей: первый пергамент указывает на первую строку второй песни поэмы: День уходил, и неба воздух темный, – тогда как последний отсылает к сто сорок пятой строке тридцать третьей песни Рая. Она нам неизвестна, но, по моим предположениям, речь здесь идет о заключительной строке всей поэмы. Таким образом, у нас есть начало и конец путешествия в загробный мир. Тогда строка из восемнадцатой песни Чистилища – Так жизнь растенья выдает листва – должна быть строго в центре квадрата. Если это так, то, создавая эту композицию незадолго до своего отъезда, мой отец совершенно точно знал количество строк в поэме, что говорит о том, что она была завершена… Первая строка – …и неба воздух темный – говорит о ночи и о смерти, вторая, та, что в центре, говорит нам о свете дня и земной жизни; последней мы не знаем, но если это и есть заключительная строка Рая, то она должна относиться к тому измерению, которое вне времени, вне дня и ночи, вне жизни и смерти: это та вечность, где хронология исчезает, то есть область абсолютного времени Божественной сущности. Темнота и ночь – это олицетворение первородного греха, тогда как день и лучи солнца вводят тему спасения, которое есть путь к свету…

Путь к свету… Джованни вспомнил о том вечере в саду, когда разговор с поэтом перевернул всю его жизнь.

– Мне кажется, – продолжала сестра Беатриче, – что в этой композиции отец подводит итоги своего путешествия в три загробных царства. Везде фигурирует число тридцать три: в каждой части поэмы тридцать три песни, ровно тридцать три строки содержит и эта композиция, а кроме того, это символ Христа. Если мы посмотрим на композицию горизонтально, то обнаружим, что первая линия – это строки Ада, вторая – Чистилища, в то время как третья содержит отсылки к строкам из Рая. Вертикальные же линии, если отбросить отдельные строки и рассматривать лишь пятистишия, объединены личной темой и содержат указания на события из жизни моего отца. Прослеживается четкая схема, по которой можно отследить как важнейшие моменты его личной жизни, так и намеки на его духовные искания. Таким образом, содержание Комедии оказывается очень личным, но эти намеки могут понять лишь самые близкие люди. Он описал свое реальное путешествие, то есть всю свою жизнь, что наводит на мысль о том, что это послание для всех нас, а может быть, и лично для меня. Правда, я не совсем понимаю смысл третьего столбца.

– Но зачем, – удивился Джованни, – вашему отцу было нужно создавать эту странную композицию, обозначая цифрами отдельные строки, да еще накануне отъезда? Если он действительно закончил поэму, то, может быть, он оставил здесь какие-то знаки, расшифровав которые мы могли бы узнать, где нужно искать последние песни поэмы? Возможно, он знал, что…

– У меня нет никаких предположений на этот счет, – ответила Антония, – однако я ясно вижу, что если прочесть указанные строки в вертикальном порядке, не принимая в расчет те, что обозначены единицами и составляют диагональ, то десять строк первого столбца поэмы в иносказательной форме намекают на женщин нашей семьи. Я говорю о себе и своей маме. Строки же второго столбца повторяют пророчества об изгнании, которые герой поэмы услышал в Аду от предводителя гибеллинов Фаринаты дельи Уберти и Брунетто Латини, мудрого наставника моего отца. Потом их повторяет в Раю Каччагвидо – наш древний предок, погибший в Крестовом походе. В третьем столбце описаны чувства, которые отец питал к своим детям, но здесь же есть много намеков на какие-то неизвестные мне события: упоминается загадочная женщина из Лукки по имени Джентукка, которая вам должна быть прекрасно известна, чего не могу сказать о себе.

Имя прозвучало так неожиданно, что Джованни почувствовал, как ноги его подкосились. Антония тем временем протянула ему листок, на который переписала десять строк, указанных в первом столбце. Не хватало лишь одиннадцатой, обозначенной единицей. Две из пяти строк были из пятой, оставшиеся три – из двадцать третьей песни Чистилища, когда герой разговаривает с Форезе Донати:

Как знает тот, из чьей руки впервые,

С ним обручась, я перстень приняла.

И тем щедрей Господь в благоволеньи

К моей вдовице, радости моей,

Чем реже зрим мы жен в благотвореньи.

Пять строк Рая были из третьей песни, где говорилось о Пиккарде, сестре Корсо Донати:

Сестрой-монахиней была я там;

Клялась блюсти и крест, на мне надетый;

Мы все, горя желанием одним —

Святому Духу подчинить всю волю,

Счастливы тем, что созданы мы Им.

– Давайте посмотрим на первый столбец, – предложила Антония, – возьмем первые две строки из пятой песни Чистилища: «Как знает тот, из чьей руки впервые, С ним обручасъ, я перстень приняла». Пятая песнь Ада говорит о женщине и о любви. То же самое можно сказать и о пятой песни Чистилища, и о Рае. Франческа да Римини – образ незаконной страсти, за которую она претерпевает наказание в Аду, Пия деи Толомеи в Чистилище олицетворяет супружескую любовь; и наконец, Беатриче в Раю – чистое платоническое чувство. Последняя строка пятой песни Чистилища содержит слова «обручась» и «перстень», на староитальянском «джемма» означает драгоценный камень, который вставили в перстень. Однако в то же время Джемма – это имя моей матери, а речь в этой песне идет о несчастной супруге. Выходит так, будто моя мать корит мужа за свою жестокую судьбу устами Пии деи Толомеи. Это звучит как обвинение, которое мой отец адресует самому себе.

– Следующие строки мне хорошо знакомы, – сказал Джованни. – Они из тех песен Чистилища и Рая, которые посвящены Форезе и Пиккардо, брату и сестре Корсо Донати, того самого, что был предводителем черных гвельфов. Именно они приговорили вашего отца к изгнанию.

– При этом они дальние родственники моей матери, – заметила монахиня. – Не забывайте, что и она из рода Донати. С этой семьей мы связаны тесными узами, а стало быть, с Форезе… Однако вернемся к тексту. Это место особенно важно, ибо мой отец всегда следовал простому правилу – не говорить слишком откровенно о близких людях или о своих чувствах. В таких случаях он всегда прибегал к риторическим фигурам. Здесь же он словами Донати выражает собственные мысли и чувства, касающиеся его жены и дочери: Форезе в Чистилище восхваляет стойкость и добродетель своей супруги. Его Нелла, как и моя мать, осталась во Флоренции совсем одна. Сам Форезе умер незадолго до того, как его лучшего друга, то есть моего отца, изгнали из города. Мать и Нелла были очень близки, они вдвоем переносили все тяготы, поэтому восхваление Неллы напрямую относится и к бедной Джемме… Моя мать очень любит именно эти строки: «И тем щедрей Господь в благоволеньи / К моей вдовице, радости моей». «Вдовицы» – ведь именно так мы с Якопо прозвали маму и Неллу за то, что они были неразлучны и слишком часто вспоминали те счастливые дни, когда отец и Форезе пребывали с нами. Тогда мы еще жили во Флоренции, мне исполнилось двенадцать.

Она вздохнула и замолчала, потупив глаза, но вскоре продолжила свой рассказ:

– В одной из строк Рая говорится о Пиккарде Донати: Сестрой-монахиней была я там, то есть на земле. Она и вправду приняла постриг, однако предводитель черных гвельфов Корсо, ее коварный брат, силком увез ее из обители, чтобы выдать замуж за Росселино Тозинги, одного из своих друзей, богатого и знатного человека. С ним ее жизнь превратилась в ад.

Та же участь ждала бы и меня, если бы моя мать поддалась уговорам дяди и позволила бы забрать меня из монастыря. Он очень давил на нее, лелея планы выдать меня за своего старого друга, пожилого вдовца, который был весьма влиятельным человеком и, несомненно, помог бы нашей семье выпутаться из сложившейся ситуации. Тогда я решила покинуть Флоренцию. Мне кажется, что в этих строках отец словно обращается ко мне и говорит: «Антония, не сдавайся! Представь, что за жизнь ждет тебя с нелюбимым мужем, которому ты тоже безразлична». Он постоянно это повторяет. В пятой песни Рая он вкладывает ту же мысль в уста Беатриче, когда она поднимается с одного неба на другое и является ему в пламени сияющей любви, при этом несказанная красота и исходящий от нее свет ослепляют его. Беатриче говорит ему о том, что земная любовь – лишь слабый отблеск Божественного света, но и она хранит в себе слабый и неосознанный след Божественной искры, отзвук той невидимой космической энергии, что пронизывает все: звезды, Вселенную, человека… Это удивительная духовная сила, которую люди всегда недооценивали. «Нет в мире таких богатств, которых хватило бы, чтобы откупиться от наших несчастий. Всем нам дана одна-единственная жизнь, и она бесценна» – вот о чем кричит он своей поэмой мужчинам и женщинам, убитым любовникам, несчастным женам и обесчещенным монахиням.

Неожиданно колокола на башне пробили девятый час, и сестра Беатриче вынуждена была прервать разговор. Она покинула кабинет. Джованни остался один с автографом Комедии в руках. В доме еще находилась старая служанка, но она была занята работой на кухне. Едва монахиня вышла, Джованни снова обратился к тетради, куда она переписала те строки, к которым отсылали пергаменты в раме. Он едва бросил взгляд на стихи второго столбца, пророчащие поэту изгнание, но долго не мог оторваться от третьего: одно лишь упоминание о Джентукке заставляло его сердце учащенно биться.

Прочтя строки, выписанные из первой части поэмы, он сразу же понял, что речь в них идет о графе Уголино, свергнутом правителе Пизы. Он, его сыновья и внуки были приговорены к голодной смерти и замурованы в башне. Строки Чистилища были из двадцать четвертой и тридцать второй песен:

Мне имя слышалось как бы Джентукки.

Есть дева, и еще не носит повязки жен!

Полюбишь за нее ты город мой, хоть всяк его поносит.

Иоанн, Иаков, Петр возведены

И в страхе я спросил: «Где Беатриче?»

Поняла ли монахиня эти строки? Ведь в них имена апостолов Петра, Иакова и Иоанна соседствовали с именем Беатриче и перекликались со строками, где упоминался граф Уголино, любящий отец, который, чтобы не огорчать сыновей, скрыл от них то, что ему было известно о печальной участи, постигшей вскоре его семью. Должно быть, Данте, познавший все тяготы бедности после конфискации семейного имущества, пережил нечто подобное на пути из Ватикана, когда его настигла весть о том, что черные гвельфы захватили власть во Флоренции и теперь он жалкий изгнанник. В тот миг поэт, видимо, испугался за участь жены и детей, которые остались в городе. Он боялся, что черные гвельфы станут их преследовать, пока Франческо не принес ему весть о том, что семья ожидает его в Ареццо. Там они провели вместе несколько дней. Это была мучительная встреча. Что он мог сказать родным? «У нас ничего не осталось, все, что было, у нас отобрали, я пустил вас по миру и больше ничем не могу вам помочь…»

«А Антония… – спрашивал Джованни самого себя, – что ей известно о Джентукке?» Наверное, только то, что сказано в этих строках: что была некая женщина, которая, когда Данте совершал свое воображаемое путешествие, еще не носила повязки жен, то есть была очень молода, и из-за которой поэт полюбил Лукку. Только это она и может знать. Что еще мог рассказать ей отец? Или же она давно в курсе дела?

Кто знает, что сталось с Джентуккой, где она теперь…

Чтобы вернуться к реальности и немного отвлечься от грустных мыслей, перед тем как снова приняться за работу, Джованни решил осмотреться. Кабинет, как и спальня, был обставлен довольно скромно: пустой стол, книжный шкаф, сундук… На сундуке был вырезан черный орел. Голова его была изображена в профиль, глаз блестел рубиновым зрачком и алмазными ресницами, три из пяти алмазов были фальшивыми и выделялись своим матовым блеском. Между спальней и кабинетом отсутствовала дверь, ее заменяла тяжелая гардина. Рядом с ней, на стене, Джованни увидел меч. Он с интересом принялся рассматривать книги, среди которых находилось и несколько рукописей: одни бумажные, другие на пергаменте, самые редкие были завернуты в кожу, другие, похоже, переплетены заботливой рукой самого Данте. Здесь стояли справочники по истории и географии, великолепная Библия, сборник трудов Фомы Аквинского, «Этика» Аристотеля с комментариями Альберта Великого, антология провансальских трубадуров и «Пояснения к стихотворству» Раймона Видаля, «Сокровище» Брунетто Латини, учителя Данте, «Астрономия» арабского ученого Альфрагана, а вслед за ним древние классики: Цицерон, Вергилий, Овидий, Лукан и Стаций. Но особенно тронула Джованни одна тетрадка: открыв ее, он сразу узнал почерк Данте. То был небольшой блокнот, разлинованный вручную, записи в нем относились, по всей видимости, к первым годам ссылки поэта. То было время, когда он скитался от одного правителя к другому, из монастыря в монастырь и не мог завести собственную библиотеку, поэтому носил с собою эту тетрадь, куда записывал фрагменты из книг, которые читал в придворных и монастырских библиотеках. Джованни раскрыл первую попавшуюся страницу и принялся перелистывать блокнот, читая то здесь, то там отрывки из записей поэта. Почти все они были на латыни. Первая же фраза поразила его до глубины души: «Primus gradus in descriptione numerorum incipit a destera… si in primo gradu fuerit figura unitatis, unum representat; …hoc est si figura unitatis secundum occupat gradum, denotat decem… Figura namque que in tertio fuerit gradu tot centenas denotat, vel in primo unitates, ut si figura unitatis centum».[8] Джованни сразу узнал Книгу абака Леонардо Фибоначчи, в ней говорилось о том, как следует использовать арабские обозначения в зависимости от позиции цифр. В частности, Фибоначчи объяснял, что figura unitatis, символ единицы, может означать один, десять или сто, в зависимости от того, в какой позиции она стоит, если считать справа налево. На деле к такой системе прибегали лишь банкиры да богатые купцы, она помогала им, когда дело касалось сложных торговых операций, а обычные люди продолжали считать по старинке, используя простую систему римских цифр, более привычную и понятную. Джованни решил продолжать чтение, но на этом выписки из Фибоначчи заканчивались, за ними следовали цитаты из «Этики» Аристотеля. В отрывке говорилось об одиннадцати добродетелях; при этом десять из них могли быть развиты путем постоянной практики позитивных страстей, последняя же, справедливость, охватывала все прочие и называлась «совершенной добродетелью»,[9] ибо предписывала жить честно и творить добро. Вслед за этой записью следовала другая: «Et quid est bonum,[10] а что есть добро? Любовь, что с солнцем движет хоры звездны (этой строкой я завершу святую книгу)». Вот! Это и есть последняя строка Комедии, которой недоставало на пергаментах: тот самый «неподвижный двигатель»,[11] неохватная точка отсчета, что приводит в движение солнце, что существует вне времени и вместе с тем порождает его, чье присутствие вечно. Об этом и говорила Антония.

Наконец Джованни уселся за стол и принялся переписывать тринадцатую песнь Рая. Времени было немного, поэтому он писал скорописью в надежде на то, что, когда появится время, перепишет начисто. Он быстро закончил. Ему не терпелось прочесть, что же будет дальше, поэтому он принялся перелистывать рукопись.

Кто знает, быть может, поэт зашифровал в строках поэмы указание на то, как найти последние песни? Он склонился над рукописью и погрузился в чтение рассказа о встрече поэта с крестоносцем Каччагвидо, как вдруг краем глаза уловил какое-то движение, словно чья-то тень мелькнула во дворе и украдкой метнулась в спальню с черного хода. Он поднялся и, стараясь двигаться как можно тише, медленно обнажил меч. Затем осторожно приподнял занавес над проходом в спальню. Затаив дыхание, он заглянул в комнату и увидел человека в черных одеждах, коротко стриженного и довольно крепкого. На вид ему было лет пятьдесят, но силой он не уступил бы тридцатилетнему, ведь чтобы пробраться в дом, ему пришлось перелезть через садовую ограду, а это была довольно высокая каменная стена. Он стоял у кровати, спиной к проходу, и пристально разглядывал странную композицию над простой кроватью поэта. Джованни стал тихонько приближаться, и, когда незнакомец наконец-то почувствовал его присутствие, он был уже на расстоянии вытянутого меча. Незнакомец резко обернулся, но Джованни тут же выхватил меч и точным и быстрым движением нацелил его в горло противника, так что острие оказалось точно меж двух серебряных цепочек, что украшали шею незваного гостя, обрамляя тугой воротник его плаща. И тому ничего не оставалось, как изумленно поднять руки и сдаться.

– Кто вы? – спросил незнакомец Джованни, ничем не выдавая волнения.

– С каких это пор, – ответил Джованни, – воры требуют объяснений у хозяев дома?

Рванувшись вбок, незнакомец попытался проворно увильнуть от оружия противника, одновременно прикрываясь от острого клинка ладонью. Но Джованни был готов к такому повороту событий, он проткнул воротник незнакомца острием меча и быстро притянул его к себе. Противник потерял равновесие и упал к его ногам. Свободной рукой Джованни схватил цепь, что висела у того на груди, так что если бы незнакомец вдруг вздумал дернуться, то тут же задохнулся бы. Вдруг Джованни заметил на одной из цепочек серебряный медальон с изображением двух всадников на одной лошади. То был символ всадника, единого в двух ипостасях, монаха и воина, солдата воинства Христова, знак тамплиеров.

– Итак, теперь я вас спрашиваю, кто вы такой?

V

Рыцарь заговорил, и речь его напоминала поток, внезапно прорвавший плотину. Он даже не потрудился подняться на ноги, а остался сидеть на полу, облокотившись на кровать. Его слова полились подобно Арно, когда эта спокойная река выходит из берегов в окрестностях Пизы.

– Мое имя Бернар, как и того святого, что благословил священное воинство.[12] Сам я француз, но поскольку был рожден от греховной связи, отец, в знак искупления, отвез меня в Святую землю, и я прожил там с двух лет до двадцати одного года. Мать моя осталась во Франции, вскоре после нашего отъезда она скончалась, – это все, что мне известно о ней. Я вырос в городе Акра в доме отца, детство мое пришлось на годы перемирия. Но вскоре с востока потянуло войной, поэтому подростком меня готовили к тому, что если мне суждено погибнуть в борьбе со злом, то я непременно попаду в рай. Я был рожден рыцарем Храма и воспитан в ненависти к неверным. Сын грешника, праведной жизнью я хотел искупить грех своего рождения. Теперь все кончено: орден пал, сначала в Иерусалиме, а потом и в Европе, и вот я здесь, чтобы найти последние песни Рая, ибо в поэме Данте сокрыта карта нового Храма; эту тайну доверил в минуту смерти Великий магистр ордена Гийом де Боже Жерару Монреальскому.

– Так, значит, у вас заведено забираться тайком в чужой дом, чтобы взять то, что вам не принадлежит? И все потому, что вы привыкли ненавидеть неверных?

– Я глубоко убежден, – ответил рыцарь, – что Данте был тайным учителем ордена. Ему было известно, где именно будет воздвигнут новый Храм, и он зашифровал карту в своих стихах. Я прибыл в Равенну, чтобы увидеть Данте и поговорить с ним, но оказалось, что я опоздал. Мы познакомились, когда во время последней поездки он ночевал в аббатстве Помпоза, но у нас не было времени поговорить, мы обменялись лишь парой фраз. Тогда я спросил его насчет книги, и он заверил меня, что книга закончена и что последние тринадцать песен находятся в надежном месте. Полагаю, что он говорил об этом доме. Думаю, что такая предосторожность была вызвана тем, что поэт обещал Кангранде ди Верона[13] не обнародовать поэму без его предварительного согласия. Конечно, это было сделано лишь для виду, Кангранде все равно никогда бы не понял тайного смысла этих стихов. Но факт остается фактом: Данте хотел сделать поэму достоянием гласности лишь после того, как вернется из Венеции. Следовательно, тринадцать песен должны быть где-то здесь, в надежном месте. В тот вечер в Помпозе Данте был не один, его сопровождали люди из посольства, свита и двое францисканцев. В такой пестрой компании мы не могли обсуждать поэму, тем более вслух и у всех на глазах, – это было совершенно невозможно. Но я абсолютно уверен, что Данте являлся тайным рыцарем нового Храма, это так же верно, как и то, что человек создан по образу и подобию Господа нашего…

– Какая-то нелепица, – промолвил Джованни.

Вместо ответа, незнакомец принялся рассказывать о своей жизни. Он был словно неопытный вор, который, будучи схваченным за руку, принимается объяснять, что оказался на месте преступления по чистой случайности. Джованни сидел на кровати прямо перед ним.

– Вы не представляете, сколь важна тайна Божественного Завета! Попробуйте это представить. В Акре я уже был близок к тому, чтобы полностью искупить грех своего рождения, и уже поставил на себе крест. Я мог бы давно быть в раю, среди других мучеников Христовых… И уж конечно, вовсе не думал о том, что окажусь в этом доме и в поисках нового Храма оскверню душу воровством. Ведь я уже побывал на том свете. И то, что днем позже я очнулся в доме Ахмеда, было чистой случайностью. Мы были знакомы еще до осады, Ахмед – араб, родом из Египта. Это врач, всецело преданный науке, и очень добрый человек. Он поистине творил чудеса и даже вылечил моего отца травами и семенами восточных растений. Перед войной мы жили на Святой земле, подавляя в себе ненависть к неверным, чтобы хоть как-то существовать рядом с ними, но и они в свою очередь должны были мириться с присутствием христиан, которых считали проповедниками многобожия из-за их веры в Святую Троицу.

На рынке арабы предлагали тебе понюхать волшебное снадобье, якобы восстанавливающее силы, которое готовили из розовой воды, масла мирта и сандала, а про себя шептали: «Язычник, ублюдок, почитатель троицы». Я давно привык к подобному обращению и не задавался лишними вопросами. Я ненавидел неверных, но среди них у меня были и друзья, такие как Ахмед. Это была смесь ненависти и уважения, вот что творилось в те годы в Святой земле. Но вскоре прибыли крестоносцы, и все пошло наперекосяк. Среди них были генуэзцы, пизанцы и венецианцы, готовые на все ради наживы. Затем-то они и отправились в поход. А пока они рыскали в поисках, чем поживиться, вести войну приходилось французам. За ними в Палестину прибыли безумные фанатики, ищущие мученичества и приключений, они продавали египтянам пленных турок, которые затем убивали своих хозяев. Для них война была лишь способом заработать, поэтому они страстно хотели, чтобы она продолжалась, но я был еще слишком молод, чтобы понимать суть происходящего.

За два года до падения Акры турки окружили Триполи, и тогда я увидел, как итальянцы погрузили на корабли все богатства, что могли увезти из погибающего города, и бросили французов на лютую смерть в сражении с мамлюками. После того как город пал, жить в нем нельзя было еще несколько месяцев из-за запаха разлагающихся тел. Затем настала очередь Акры.

Среди прибывших в Святую землю были ломбардцы и жители Умбрии, среди них затесались шарлатаны и каторжники. Богатые итальянские города мечтали избавиться от них и поспешили отправить всех бандитов в Крестовый поход. Наш город оставался последним оплотом христианства в Святой земле; султан Египта ждал лишь предлога, чтобы избавиться от нас, а так как он был в десять раз сильнее, мы затаились, надеясь, что из Европы придет подкрепление. Но, увы, оттуда нам прислали лишь нищий сброд да безумцев, мечтавших о том, как, захватив Иерусалим, они впишут в страницы истории свои имена. Пока же Иерусалим был далеко, они рыскали по Акре в поисках врагов, чтобы вершить расправу. Они убивали любого, кто вызывал у них подозрение: торговцев, купцов, крестьян из дальних районов и даже тех горожан, что уже обратились в христианство, но не понимали итальянского и носили бороды, подобно арабам. Какая разница, кого убивать: Бог все равно распознает своих на том свете!

И тогда Господь покарал христиан за такие бесчинства: султан аль-Ашраф прибыл к городу с многотысячным войском и сотнями катапульт, самые мощные из которых носили имена Победоносная, Грозная и Катапульта Черных Быков.

Нас же было всего восемьсот рыцарей и четырнадцать тысяч пехотинцев. Казалось, пришло время той самой войны, ради которой мы жили, которой так ждали с верой и воодушевлением. Но эта война обернулась адской мясорубкой. Месяц не прекращался огонь катапульт, камни и греческий огонь крушили стены и поджигали дома. Дважды наша конница предпринимала ночные вылазки, чтобы разрушить катапульты, но неудачно. В конце концов триста наших рыцарей вынуждены были спасаться бегством от десяти тысяч турецких всадников. Наша единственная катапульта находилась на корабле. Сначала корабль вел обстрел врага с моря, но в бурю он пошел ко дну. Финальный штурм аль-Ашрафа пришелся на пятницу, это было в начале мая. Мамлюки мгновенно взяли первые стены, захватили несколько башен, в том числе Королевскую и Проклятую, они хотели пробиться к воротам Святого Антония и Святого Романа. Мы были там и героически сражались…

Бернар рассказал, как участвовал в сражении, как видел смерть отца и друга, как неверные ворвались в город и забавы ради убили юную девушку. И как потом, когда было ясно, что все кончено, он в надежде на спасение бросился в порт, расталкивал всех подряд, пока наконец не упал, сраженный ударом другого несчастного.

На следующий день он очнулся в доме Ахмеда и понял, что каким-то чудом остался жив.

– Вот такие вещи случались в Святой земле, – продолжал он, – ты мог остаться в живых после яростной схватки с полчищами неверных под предводительством египетского султана, чуть не погибнуть от руки христианина, всадившего тебе меч в спину, и выжить только благодаря арабу-мусульманину! Как видно, мир куда сложнее, чем мы себе представляем. И война слишком уж простая схема, чтобы что-то в нем изменить.

Добрый Ахмед ходил за мной, как за собственным сыном, его дом был окружен садом, который он сам насадил когда-то посреди поля. Он рассказал мне, как после битвы отправился в порт, чтобы предложить помощь нуждающимся в ней, и нашел меня. Он подозвал знакомого, и они погрузили меня на телегу. Я потерял очень много крови и выжил каким-то чудом. Я оставался в доме Ахмеда около года, пока окончательно не оправился от ран. Все это время мы делали вид, что я его раб, чтобы у людей не возникало лишних вопросов. Ахмед был мудрый человек, он говорил, что на этой земле, где Азия выходит к Средиземному морю, покоя не было, нет и не будет, ведь это не просто территория – здесь проходит граница трех царств. Сюда стремятся многие народы: из Константинополя сюда доходили греки, из-за моря – франки, из степей – турки, из пустыни – арабы, из египетских земель – мамлюки, и даже монголы добирались сюда из самого Китая. Но земля эта была не только местом постоянных сражений, но и точкой пересечения разных культур, перекрестком цивилизаций. Он показал мне свою библиотеку, в которой хранилось много известных рукописей. «Оказавшись на этой заброшенной земле, арабы обнаружили здесь забытые искусства, они заново открыли греческую философию и геометрию, индийскую математику и астрономию древних египтян и вавилонян, а также многие другие бесценные науки, стекавшиеся сюда с разных концов света вместе с людьми. Они принялись развивать эти знания и приумножать их с поистине религиозным рвением, – рассказывал Ахмед. – Но теперь, с пришествием мамлюков, культура, науки и искусства постепенно вырождаются, ведь мамлюки – это бывшие рабы, способные только к войне. Еще немного – и арабская культура окончательно падет, даже варвары-франки, прибывшие из-за моря, скоро станут умнее нас». Он говорил, что встреча великих культур оставляет глубокий след, гораздо глубже, чем война. «Бросай воевать, Бернар, займись наукой, учись! – часто повторял мне Ахмед. – Наука – вот что вечно, у нее нет ни родины, ни вероисповедания, она принадлежит лишь тем, кто посвящает ей всю свою жизнь. Христиане пробыли на нашей земле более двухсот лет, но какую пользу извлекли вы из учиненных вами побоищ? Что вы оставили после себя, кроме руин? Но если бы вы, уходя, взяли с собою книги наших математиков, врачей и философов, Абу Али Хусейна или Мухаммеда ибн Хорезми, изучили бы их хорошенько, добавили бы к их наблюдениям свои собственные; если бы вы приумножили те знания, что накопили арабы за долгое время, собирая их по крупицам из копилок разных народов, – это принесло бы великую пользу, куда большую, нежели реки крови, пролитые в этой пустыне. Если землю поливать кровью, плодородней она не станет. И если ты любишь свой народ, послушай меня! Учись, познавай науки, это великое наследие, дающее людям связь с Богом, наука – это и есть истинная любовь к Господу, забудь ты о мученичестве и крови!»