Текст книги "Тайная книга Данте"

Автор книги: Франческо Фьоретти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ей было пятнадцать лет. Она еще не была объявлена невестой и попросила у своих родителей отсрочки. Ей нужно было обдумать, хочет ли она стать женой и матерью или же принять постриг. В тот день, когда я впервые увидел ее, она была очень серьезна. Я появился в их доме как близкий друг ее брата. Мы посмотрели друг на друга, и я признался ей, что лучше и сам стану монахом, поскольку у меня нет отца и я никогда не смогу взять ее в жены. Ведь чтобы посвататься, нужен отец, который придет просить руки невесты и договариваться о приданом.

Но в двадцать лет я стал Джованни Алигьери. В Лукку приехал твой отец. Он нанес визит правителю города. Он въехал в город на коне вслед за маркизом Мороелло и потому казался весьма уважаемым господином. Когда-то он был знаком с моей матерью, ее красоту он воспел в стихах, как и многих других красавиц Флоренции. Он написал о них стихотворение, которого потом весьма стыдился. Однажды он приехал к нам в дом, и так мы познакомились. Я рассказал ему о своем горе, и он подарил мне свое имя, чтобы я мог жениться на любимой женщине.

Когда мне было пятнадцать, я прочел его книгу «Новая жизнь». Это очень помогло мне. Жизнь подростка хрупка и ненадежна, казалось, еще вчера ты был ребенком и играл, скача на деревянной лошадке, но, проснувшись однажды утром, ты чувствуешь, как в тебе просыпается некий демон. Он овладевает тобой, и ты чувствуешь, что тело твое горит в огне, но еще не понимаешь, чего потребует демон в следующий миг. Твои родные молчат. Может быть, они и сами не понимают, что происходит с человеком, когда ему исполняется пятнадцать.

Книга Данте стала для меня настоящим другом. Это был не просто друг, с которым ты дурачился в детстве и который бахвалится тем, что понравился девушке, на которую ты давно положил глаз, чтобы посмотреть на твою реакцию. Все его старания лишь попытка хоть на несколько минут освободиться от неведомого демона, который овладел и его телом, переключив на тебя его невероятную мощь. В «Новой жизни» было нечто совсем иное. Это был друг, который говорил с тобой начистоту, он рассказывал о том, как встретил девушку и не смел сказать ей ни слова, при виде ее он дрожал, терял дар речи, потому что она казалась ему самой прекрасной на свете. Он писал, что в присутствии возлюбленной чувствовал себя совершенно ничтожным, поскольку она была на редкость умна. Но он даже не пытался спастись от безграничности своего чувства, демонстрируя тем самым удивительную смелость. Он дал своему чувству имя – это была любовь – и утверждал, что сила ее может сравниться лишь с энергией, имеющей Божественное начало. Это та самая энергия, которая движет миром, управляя ходом планет, солнца и звезд.

Когда Данте пришел поговорить со мною, я был невероятно взволнован. Мне было очень интересно встретиться с тем самым юношей из «Новой жизни», который теперь стал взрослым мужчиной, чтобы понять, что он за человек. Я хотел понять, что будет, если тебе не суждено соединить жизнь с такой женщиной, как Беатриче или Джентукка. Я рассказал ему о том, какую роль сыграла для меня его книга, и он отвечал, что очень рад, если смог мне чем-то помочь. Своим учителем жизни он называл Гвидо Гвиницелли.[20] Он говорил, что стихотворения этого поэта словно пронзили его тысячами стрел, многие из его канцон Данте помнил наизусть. Над некоторыми из стихотворений он размышлял годами. Я не стал скрывать от него свое наваждение и рассказал поэту о том, что даже подумываю о самоубийстве, поскольку больше не в силах противиться своему чувству. Я не могу смириться с тем, что моя любимая достанется другому, – размышляя об этом, я утратил всякую веру, поскольку Господь не должен был допускать такой несправедливости. Тогда он сказал:

– Я помогу тебе поверить снова.

Мы сидели в нашем саду, солнце палило так сильно, что земля растрескалась от жары. Трава пожухла, и бывшее поле казалось теперь пустыней. Данте поднял взгляд вверх и произнес:

– Взгляни на небо! Что ты там видишь?

И я ответил:

– Я вижу свет, яркий ослепительный свет.

– Отлично, а теперь закрой глаза.

Я закрыл глаза, и он сказал:

– Чувствуешь ли ты жар, которым наполняется твое тело?

– Конечно чувствую, как можно его не чувствовать?

– Это и есть свет, который ты видел до того, как закрыл глаза. Свет пронизывает твое тело, как он пронизывает все, что есть на этой земле. И если отвлечься от наших телесных ощущений, то ты поймешь, что этот свет и это тепло на самом деле единое целое. По крайней мере, так об этом говорит Гвиницелли.

– И что же это?

– Любовь. Это и есть великая энергия, пронизывающая все сущее, которая движет Солнце, Луну и другие светила, которая проникает в каждого из нас, это и есть великая мировая душа, которая питает своею силой твою душу, равно как и мою. И это единственное, что нам известно о Боге. Наша Земля находится на самом краю мироздания. И любовь, которую ты в себе ощущаешь, не более чем малая искорка великой вселенской любви. И потому я, Данте Алигьери, флорентиец по происхождению, но не по духу, – добавил он шутливо, – перед великой мировой душой, которая прикоснулась к нам обоим в эту минуту, объявляю тебя, Джованни из Лукки, своим сыном и обещаю, что ты женишься на той, которую так страстно полюбил, при том лишь условии, что и она согласится выйти за тебя замуж.

После этого мы отправились к нотариусу, где оформили все необходимые бумаги, и с тех самых пор я стал Джованни Алигьери. Потом мы посетили отца Джентукки, потому что Данте захотел с ней познакомиться.

– Мой сын Джованни горячо полюбил тебя, и, возможно, он также тебе небезразличен. Но подумай, прежде чем дать ответ, ибо в наше нелегкое время женщине отнюдь не часто случается выйти замуж по любви, да еще за мужчину, который отвечает ей взаимностью.

От радости Джентукка расплакалась, она была так счастлива, что даже сама испугалась. После такого разговора мой новоявленный отец казался очень довольным. Я с нетерпением ждал, когда он расскажет мне о том, как все прошло.

– Лукка – прекрасный город, – промолвил он, – должно быть, это потому, что здесь почитают святого Вольта, чьи мощи покоятся в местном соборе. Одно я могу сказать точно: в этом городе еще возможно явление чуда.

Но чуда не произошло. Документ о помолвке был уже составлен, и твой отец даже подарил мне небольшое поместье, которое получил от семьи Маласпина, правителей города, в награду за свои услуги, но свадьба не состоялась. Этому воспротивился Филиппо, мой сводный брат. Он говорил, что является наследником, и потому Джентукка по праву должна принадлежать ему. У Филиппо были могущественные друзья среди тех, кто имел в городе немалую власть. В числе его знакомых было немало черных гвельфов, в том числе сам Бонтура Дати. Они правдами и неправдами влияли на жизнь города, и потому Бонтура помог моему брату в его замысле жениться на Джентукке. Единственной целью Филиппо было оскорбить меня, отобрать у меня то, что было мне дороже всего, и доказать тем самым свое превосходство. Он сделал так, что в нашем городе вышел указ, запрещающий беженцам из Флоренции находиться в Лукке. Таким образом, я стал изгнанником, хотя никогда не был во Флоренции, ведь этот закон касался не только самого Данте, но и его детей. Поэт уехал из города, а мне оставалось одно из двух: либо уничтожить нотариальный акт, либо покинуть город. Так или иначе, я больше не мог жениться на Джентукке. Филиппо самолично позаботился о том, чтобы оформить у нотариуса расторжение помолвки.

Ночью я залез к ней на балкон, чтобы попрощаться. Я сказал, что отправляюсь в Болонью, где буду учиться на врача. Она сказала, что поедет вслед за мной, как только сможет. Я предложил ей бежать вместе, но она отвечала, что сейчас это слишком опасно, за нами сейчас же отправят погоню и быстро найдут.

– Не выходи за Филиппо, – попросил я.

– И не подумаю, – ответила Джентукка.

На прощание мы обнялись и впервые поцеловались, расставаясь со слезами на глазах. Через три года, когда Генрих Седьмой ступил на итальянскую землю, а черные гвельфы бежали из Лукки, я вернулся в город, поскольку моя мать находилась при смерти. Там я снова увидел Филиппо, который, несмотря на все политические перемены, был жив и здоров и благополучно унаследовал дела своего покойного отца. При нем находилась его жена, но это была не Джентукка. Мне передали, что после моего отъезда она укрылась в монастыре, а потом отправилась в Рим вместе с монахинями монастыря и в Лукку больше не возвращалась. Моя мать приветствовала меня слабой улыбкой, она с трудом могла говорить. Горько плача, она доверила мне свою тайну. Она сказала, что ее прошлое хранится в маленькой деревянной шкатулке, ключ от которой куда-то исчез. Я взял шкатулку и уехал на поиски Джентукки. Все это время она ждала меня в Болонье, как и обещала. Она прибыла в город вскоре после моего отъезда. Ее приютил у себя мой друг и сокурсник Бруно.

Это были чудесные дни, я никогда не любил жизнь так сильно, как тогда. Мы встретились, и все было понятно без слов: нас терзало желание и сдерживала стыдливость, мы разрывались между надеждой и отчаянием… Мы рассказали друг другу о своих приключениях и постепенно растаяли в объятиях… Очень скоро мы поженились. На нашей свадьбе присутствовали четверо свидетелей. Мы были счастливы, но уже начинали догадываться, что наше счастье не может длиться вечно. Мы купили маленький домик, я много работал и неплохо зарабатывал, у меня была репутация хорошего хирурга. Говорили, что у меня верная рука, но никто не догадывался, как она дрожала, прикасаясь к телу любимой…

Однажды я вернулся из лечебницы и не нашел Джентукку. В доме все было на своих местах, но моя жена исчезла. Я обыскал весь город, затем отправился на поиски в Лукку. Если ее не было и там, она могла быть где угодно, а «где угодно», как известно, понятие растяжимое. По дороге в Лукку я остановился в Пистойе, где меня перехватили посланники моего брата Филиппо. Они заявили, что в город мне лучше не соваться, поскольку я был по-прежнему вне закона и меня могли убить за ослушание уже при въезде в Лукку. Тогда мне на помощь пришел мой друг Бруно, который отправился в Лукку вместо меня, но вернулся в Болонью ни с чем. Никто ничего о ней не знал, Бруно даже заявился к ее родителям, но они прогнали его, угрожая расправой. С тех пор мне ничего о ней не известно.

Когда я вернулся в Болонью, то наконец открыл деревянную шкатулку и обнаружил в ней несколько стихотворений, которые Данте посвятил моей матери. Среди них была одна баллада, которая так и называлась – «Виолетта». В ней Данте признавался моей матери в любви и умолял пожалеть его. Она начиналась так: О Виолетта, ты моим глазам / Предстала, осененная Амором…[21] Тебе знакомы эти стихи? Вскоре моя мать покинула Флоренцию, будучи уже беременной, и вышла замуж за купца из Лукки. Потом родился я. А твой отец, а может быть и мой, объявил на весь мир о своей любви к Беатриче.

С тех пор, как Джентукка исчезла, прошло уже девять лет. Мне не было смысла оставаться в Болонье, я не мог больше жить в нашем доме. Первые три года я ждал, что она отыщется, а затем перебрался в Пистойю. В Равенну я отправился, чтобы узнать правду о своем отце. Мне нужно было понять, должен ли я вернуть Данте ту фамилию, которую он подарил мне в своем великодушном порыве.

Антония, теперь ты все знаешь, но будет лучше, если твои братья и мать не будут посвящены в наш секрет. Ведь у нас с тобой есть что-то общее. И ты должна знать о своем отце всю правду. Твой отец любил Виолетту еще до того, как встретил Беатриче, и гораздо раньше, чем женился на Джемме. Эта женщина, о которой он говорит в «Новой жизни», – она вовсе не была ширмой, скрывающей его чувства к другой. Она была его первой любовью, совсем иной, нежели все те, что были после, и, когда он писал «Новую жизнь», она была еще жива. Но чем закончилась эта история любви и почему, этого мы никогда не узнаем. Как бы то ни было, являюсь я его сыном или нет, он никогда не смог бы мне дать больше того, что я получил, он был настолько великодушен, что я могу сравнить это только с широтою вселенской души.

Мы познакомились, когда он был очень беден и довольствовался самым малым. Он потерял все, что имел, и если не находил приюта у правителей города, то просил его в монастырях. Он ел очень мало, но жадно читал книгу за книгой, в монастырях и при дворах разных государей он мог легко утолять свою жажду к чтению. И все же, несмотря ни на что, он отдал мне все до последней капли, чтобы я смог начать самостоятельную жизнь. И это было сделано ради любви, ибо так он надеялся изменить жизнь к лучшему. Когда ему было двенадцать, родители обвенчали его с твоей матерью. Мне же он желал лучшей участи, ибо надеялся, что я смогу жениться на любимой Джентукке. Того же он желал и тебе и очень старался, чтобы тебя не постигла участь Беатриче, Пии или Франчески. И это нас роднит: и мне, и тебе он хотел подарить лучшую жизнь – жизнь, подобную раю, не похожую на его собственную, отличную от жизни всех тех, чей путь омыт горючими слезами.

И хотя моя мечта сбылась лишь на несколько месяцев, этим я обязан именно Данте.

И не его вина, что от моей любви осталась лишь зияющая пустота.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Сыновья Данте, Якопо и Пьетро, оба стихотворцы, поддались на уговоры добрых друзей и взялись завершить отцовское творение по мере своих сил, чтобы оно не оставалось незаконченным, когда на Якопо, который был предан памяти отца больше своего брата, вдруг снизошло таинственное видение, которое не только заставило его отказаться от столь безрассудного замысла, но и навело на след последних тринадцати песен поэмы.

Дж. Боккаччо. Малый трактат в похвалу Данте

I

Наступили пасмурные серые дни, и первый осенний дождь окропил хмурую землю. Легкий, точно воспоминание из далекого детства, он бесшумно поглаживал влажными ладонями крону сучковатой оливы, что росла во внутреннем дворике, извиваясь всем телом, словно актер, изображающий страшные муки. Время прощания приближалось. Оно подкрадывалось все ближе и ближе, но все молчали, точно не замечая, какой сегодня день. Из всей семьи неотложные дела были только у Пьетро: ему нужно было возвращаться в Болонью, чтобы продолжить изучение права. А вот Антония, Якопо и Джемма не спешили так скоро уезжать, им хотелось еще немного потянуть время, и потому они никак не могли назначить дату отъезда, ведь это означало расстаться, и, скорее всего, очень надолго. И потому Якопо вдохновил совет нотариуса Джардини, друга Пьетро, не бросать читателя на полуслове и дописать вместе с братом тринадцать песен Рая, после чего подарить поэму Кангранде ди Вероне.

Другие члены семьи тоже одобрили эту затею, и вовсе не потому, что кто-то из братьев чувствовал в себе силы осуществить задуманное. Просто это означало, что вся семья проведет в Равенне еще несколько месяцев.

Братья день за днем обдумывали план работы: они рисовали карты небес, читали трактаты известных теологов, каковые имелись в отцовской библиотеке, и пробовали сочинять стихи, подражая стилю Данте. Но из-под их пера выходили лишь бездушные, мертвые строки с большой претензией на оригинальность. От этих вычурных стихов веяло надуманностью и высокопарностью.

Зато время шло, а они все еще оставались в Равенне, вместе. Якопо бродил по городу, надеясь встретить свою музу, которая пробудила бы в нем вдохновенную страсть наподобие той, что испытывал Данте к Беатриче. На улицах он видел много красивых женщин: то благородную даму из придворного круга, то простую девушку из пекарни, то дочь состоятельного купца. Первая была изящна и хорошо воспитана, но невероятно кокетлива и тщеславна, вторая была настолько неучена, что в сравнении с нею даже могильщик показался бы отличным оратором, третья же была разряжена, словно церковный алтарь на Рождество. Однажды на мосту Якопо случайно встретился взглядом с какой-то девушкой. Когда он проходил мимо, она потупила глаза, смутилась и покраснела, – ему показалось, что она как нельзя лучше соответствует всем требованиям поэтического канона, кроме того, ее одежда и поведение указывали на то, что она из хорошей семьи. Поэтому Якопо сразу влюбился, но едва он принялся ухаживать за своей избранницей, как она напустила на себя важный вид и стала выказывать равнодушие. Якопо даже показалось, что она нарочно набивает себе цену, лишь изредка оказывая ему знаки внимания, чтобы не потерять поклонника и придать себе веса. Прошел месяц, и Якопо перестал добиваться ее любви, одному из друзей он сказал, что вся эта история скорее подходит для торгашей на рынке, чем для поэта и его возлюбленной, потому что поэзия от подобных препирательств тут же испаряется, как пар из кастрюли.

Он пришел к выводу, что для любви ему нужна не абы какая женщина, а та, которая будет «умна сердцем», подобно премудрой донне, которую воспел его отец в своих знаменитых канцонах, если, конечно, такие женщины не перевелись еще на белом свете. Однако поиски идеала продвигались вяло и так и не увенчались успехом.

Антония хорошо знала, что Якопо отнюдь не прост: он вечно искал такую женщину, которая смогла бы быть и Беатриче, и Джеммой в одном лице – веселую, решительную и в то же время возвышенную – одним словом, мадонну-домохозяйку, с ангельскими чертами и завидным упорством. Было очевидно, что такого сочетания ему не найти никогда, так что все эти поиски были бессмысленны и бесплодны. Пьетро был другим, совсем не то, что брат: он был проще, серьезнее, спокойнее и редко раскрывал родным свои мысли и душу. Рано или поздно он, видимо, все же женится на девушке из Пистойи, которую присмотрел ему отец. Она была не особо красива, зато очень обходительна, заботлива и так же робеет, как и Пьетро. Якопа была еще ребенком, но очень понравилась Антонии: эта женщина стала бы для брата надежной спутницей жизни. Наблюдая за ними, монахиня замечала в их отношениях скрытую гармонию. Между Пьетро и Якопой не было страсти, но было взаимоуважение, понимание и доверие. Они не любили друг друга, но очень уважали. В отношениях этой пары не было ничего общего с любовью из рыцарских романов, зато в их взглядах читалась прочная привязанность, излучающая уверенность, мир и спокойствие. За Пьетро отец принял правильное решение. А вот для Якопо сделать выбор было сущим мучением, и Данте это прекрасно знал. Он ждал, когда молодой человек повзрослеет, и не хотел его принуждать.

Антония часто размышляла об отце: сколько всего он знал, но как мало рассказывал своим детям! В последнее время Данте словно чувствовал, что время его сочтено, что жизнь капля за каплей покидает его и песчинки в часах ускоряют свой бег, и потому передоверил дочери все заботы о Якопо, словно хотел сказать: «Вы вскоре не увидите меня».[22] А теперь Антония узнала о существовании Джованни и почувствовала с ним глубокую связь. В пьесе под названием «жизнь» Данте уготовил для них особую роль, куда более сложную, чем для остальных. Они не должны были жить во лжи и иллюзиях. Вот каков был ее отец. Собственная удивительная судьба утвердила его в мысли о том, что в мире что-то сломалось, пошло не так и что пора это изменить. Он открыл Кангранде, что написал свою поэму, чтобы «вырвать живущих из состояния бедствия в этой жизни и привести к состоянию счастья».[23] Таким образом, шаг за шагом, читатель вместе с Данте поднимался от беспросветной боли дикого леса к свету и музыке Рая.

После рассказа Джованни Антония успокоилась, в ее душе поселился мир, безумное напряжение последних дней отступило, она почувствовала, что стала гораздо радостнее, словно какая-то волшебная энергия наполнила ее до краев. Сомнения развеялись, и Антония пообещала себе, что теперь жизнь переменится; она поняла, что приняла верное решение: тихий дворик монастыря, душевная гармония, радость созерцания – где еще она бы нашла все это? И все же душа Антонии терзалась при мысли, что ей не суждено стать матерью, особенно при виде чужих детей. Но то были лишь порывы, краткие мгновения тоски.

Когда монахиня услышала рассказ Джованни, она всерьез задумалась, словно почувствовала, что за всем этим таится некий хитроумный узор, загадочный план, который касается не только ее предполагаемого брата, но и самой Антонии. И даже если ее выбор в итоге казался не совсем добровольным, он был обусловлен семейными обстоятельствами, а судьба, кто бы ее ни предопределил, была соткана любовью.

Покуда Антония пребывала в размышлениях о своей жизни, в монастыре Святого Стефана, где она подвизалась, произошло нечто необычайное. Однажды, в конце сентября, у ворот монастыря остановилась странная повозка, в каких обычно возят прокаженных, запряженная грязной хромой кобылой. Поначалу сестра Беатриче услышала шум колес и звук трещотки, предупреждающей о приближении прокаженных, а затем до нее донеслись возмущенные крики привратницы, которая ни за что не хотела открывать ворота незваным гостям. Из повозки вышли женщина и ребенок, лица которых за бинтами было никак не разглядеть, они спрашивали сестру Беатриче. Антония спустилась к воротам и увидела привратницу, которая, орудуя метлой, пыталась отогнать гостей от ворот. Набравшись храбрости, монахиня пригласила женщину войти в приемные покои. Ребенку на вид было лет восемь.

– Простите меня за то, что мы напугали вас своим появлением, – сказала загадочная гостья, – но женщине в наше время довольно опасно путешествовать по Италии в простой одежде.

Она сняла повязку, которая скрывала ее лицо, и перед Антонией предстала красивая молодая женщина с яркими голубыми глазами и светлыми волосами до плеч. Лишь присмотревшись, можно было заметить несколько мелких морщин вокруг глаз и едва заметную складку посередине лба, свидетельствующих о том, что ей уже за тридцать.

– Эти лохмотья и трещотки хорошо защищают от разбойников и солдат. Все боятся прокаженных. Все, кроме вас, – добавила она, улыбаясь.

«Кто эта женщина, что прикидывается прокаженной, чтобы спокойно пересечь Апеннины?» – удивленно подумала Антония.

– Простите меня, – сказала незнакомка, – меня зовут Джентукка, я ищу своего мужа, Джованни. Я знаю, что он приезжал сюда, чтобы поговорить с вашим отцом. Может быть, вы что-то знаете о нем?

– Он отправился в Болонью несколько дней тому назад вместе с человеком по имени Бернар.

– Я так мечтала, чтобы он наконец увидел своего сына! – вздохнула женщина. На лице ее читались усталость и разочарование от того, что она напрасно проделала столь долгий путь.

Джентукка рассказала Антонии, как в Болонье она была похищена собственными родственниками. Они увезли ее в Лукку, надеясь выдать замуж за Филиппо, который недавно стал вдовцом. Однако совсем скоро родители узнали, что Джентукка уже вышла замуж, а кроме того, была беременна. По счастью, Филиппо оказался не столь великодушен, как его отец по отношению к госпоже Виолетте. Он с негодованием отказался от подобного брака. Джентукка родила сына в простом сельском домике, который Данте подарил Джованни на свадьбу. Сестра Беатриче заметила, как сильно мальчик похож на деда.

– Прошу у вас позволения оставить здесь маленького Данте на какое-то время, – продолжала Джентукка. – Нашей повозкой управляет моя подруга, ей тоже пришлось переодеться прокаженной, мы отправимся в Болонью на поиски Джованни, а затем вернемся за моим сыном. Если мне не удастся разыскать мужа, я буду ждать его в Пистойе вместе с Данте. Рано или поздно ему придется вернуться туда, ведь там его дом. Я поселюсь у подруги, Чечилии, она – вдова Гвиттоне Альфани. Во всей Пистойе лишь она одна знает, кто я на самом деле.

Сестра Беатриче сохранила этот разговор в тайне и уклонялась от любых вопросов, если кто-то пытался дознаться о загадочном ребенке, который, словно из ниоткуда, появился в монастыре Святого Стефана. Она не отпускала мальчика ни на шаг и, если верить слухам, окружила его такой заботой, которая могла бы показаться чрезмерной.

«Сама она никогда не станет матерью, вот и изливает любовь на подкидышей» – так подшучивал над монахиней аптекарь с соседней улицы. Сам он заслужил репутацию человека расчетливого, он читал Аристотеля и Боэция, и в мыслях у него был такой же порядок, как и на полках с лекарствами, которыми он торговал. Он всегда считал, что звездам на небе следовало бы собраться вокруг Полярной звезды и образовать ровную и правильную фигуру, а то, что они разбросаны по небосводу как попало, означало для него одно из двух: либо мир устроен совершенно неправильно, либо Бог в свое время недооценил труды Евклида.

II

Джованни и Бернар без промедления отправились в путь, хотя Джованни и потребовалось какое-то время, чтобы убедить француза покинуть Равенну. Бернар не хотел уезжать, пока не найдет последние песни поэмы. Его удалось убедить лишь после того, как Джованни поведал ему о краже в доме поэта: если воры все же обнаружили рукопись, она могла исчезнуть навсегда, поскольку целью убийц, очевидно, являлось вычеркнуть поэму из истории человечества. Узнав обо всем, Бернар настолько загорелся желанием ехать как можно скорее, что Джованни с трудом удавалось его сдерживать.

В целях предосторожности они присоединились к каравану флорентийских купцов. В него входили с десяток повозок и небольшой отряд всадников, так что передвигаться удавалось довольно медленно. Через день они добрались до Имолы, где остановились на ночлег.

Всю дорогу Бернар провел, скрестив руки и свесив ноги с повозки, его конь покорно плелся позади, привязанный к оглобле. Пока он предавался своим размышлениям, Джованни ехал верхом рядом с мелким торговцем тканями, Меуччо да Поджибонси. Меуччо был упитанным и добродушным на вид, только этрусские глаза выдавали в нем хитрого дельца. Он и его товарищи возвращались из Ломбардии и Шампани, где проходили торговые ярмарки.

– Торговля не идет, рынки совсем обнищали, не то что в былые времена. В оны годы мы обменивали товар целыми возами, а теперь это всего лишь жалкие крохи, мы существуем лишь благодаря тому, что постоянно завышаем цены. Купцам – тощие клячи, а банкирам – тучные коровы, сколько так может продолжаться, бог его знает… Если и дальше пойдет в том же духе, все это плохо кончится, торговля совсем прекратится, останемся мы с пустыми карманами.

И правда, дела шли из рук вон плохо: все крупные ярмарки, где была сосредоточена основная торговля, были в Париже, об этом позаботился сам Филипп Красивый, но с тех пор, как французский монарх разогнал орден тамплиеров и тем самым нажил несметные богатства, он поспешил избавиться от итальянских банкиров. Его сын Филипп Длинный завершил дело, окончательно выставив итальянцев из Франции, поскольку считал, что этой нации не стоит доверять. Очень может быть, он был недалек от истины. Тогда у французов даже появилась поговорка: «Остерегайся ломбардцев и евреев». Крупные банкиры строили свои спекуляции на курсах золота и серебра. Они получали доходы золотом, а расплачивались серебром, так что цены постоянно росли, если сумма сделки была невелика, и оставались стабильны, когда речь шла о крупных операциях. Поэтому богатые богатели, а бедные еще больше беднели. Флорентийские банкиры наводнили все рынки Европы чеками, векселями и страховыми бумагами – от этих бумаг не было спасения. Ими кредитовали всех – от английского короля до собственного города. В общем, пока те, кто работал и продавал плоды своего труда, год от года нищали, банкиры Флоренции крепко затягивали веревку на шее Англии, которая не могла выплачивать безумные проценты за денежные ссуды.

«Это все они, черные гвельфы, гори они в аду! Они уже добрались до папской казны и осмеливаются угрожать самому немецкому императору!» – не уставал возмущаться Меуччо.

На следующий день они продолжили беседу. Слово за слово разговор зашел о Данте. Его имя было хорошо известно: Меуччо не только слышал о поэте, но даже прочел пару песен из Ада. Он считал Данте товарищем по несчастью, ведь уж он-то знал, что поэт тоже пал жертвой черных гвельфов. «Поэты им не по душе, – говорил купец. – Как прав был Данте, когда негодовал и проклинал Рим и его безмерную жадность! Люди стали поклоняться деньгам больше, чем Христу, деньги пропитали ядом славные итальянские коммуны, а жадный зверь все жрет да жрет! И чем больше он жрет, тем голоднее становится… Но сколько веревочке ни виться, а конец все равно придет, рано или поздно мыльный пузырь лопнет и платить по счетам придется и правым, и виноватым. Но тем, кто стоял у истоков, придется заплатить куда дороже, ведь, когда они поймут, что, сидя за своими бухгалтерскими книгами, они не умнее того осла, что вращает мельничный жернов вокруг столба, будет уже слишком поздно. Даже работа этого осла приносит больше пользы: из муки можно испечь хлеб, а вот из их жира даже мыла не сваришь».

На следующий день к вечеру караван прибыл в Болонью. Джованни и Бернар отправились в недорогую гостиницу договориться о ночлеге. Они хотели с утра пораньше навестить Бруно, потому что потом он отправлялся к пациентам и возвращался поздно. Перед сном Бернар решил прогуляться и заглянул по пути в знаменитый трактир, что располагался в башне Гаризенда. Он устроился за столом, где уже сидела веселая хмельная компания, и заказал кружку красного вина. Мрачные думы снедали его, пока он медленно потягивал темную жидкость. Его соседи совсем разошлись и шумели вовсю. С той стороны стола то и дело слышалось: «Пей до дна, пей до дна!» Видимо, это были студенты.

Весь день Бернар пребывал в дурном расположении духа; по дороге он еще раз все обдумал, и шумное и веселое застолье еще больше нагоняло на него тоску. Он размышлял о том, как скоротечна оказалась жизнь: вот ему уже пятьдесят, а годы пролетели, словно миг. Жизнь почти что прожита, но как незаметно и как бессмысленно она прошла! Если бы Ахмед тогда не спас его, она оказалась бы еще короче, но хотя бы обрела определенную смысловую законченность: он умер бы как мученик в Святой земле, и на этом можно было бы ставить точку.

Он вспомнил себя молодым: когда-то он мечтал о славе, о сражениях за истинную веру, надеялся, что станет героем и о его подвигах бродячие певцы сложат песни. Имя его будет звучать со всех площадей Европы, а купцы и простой люд, что съехались на ярмарки, услышат песни о нем и разнесут молву о новом герое по разным странам. Слава его загремит повсюду: в Италии, во Франции, Германии, во Фландрии… Он мечтал, что станет образцом рыцарства, как какой-нибудь Роланд или Парцифаль… Но все эти мечты безвозвратно погибли в Акре в тот самый день, когда он бросился в порт в поисках спасения. То был самый страшный день в его жизни. Первый же бой обернулся для Бернара чудовищным поражением; прошло много лет, и ничего уже не исправить, надежды больше нет. Его мир погиб, а он каким-то чудом был все еще жив. После Акры он скитался по чужим городам, словно призрак, не зная ни языка, ни жизни этих земель. О, если бы его спас не мусульманин, а кто-нибудь другой… Хотя теперь он уже не верил, что убийство мусульманина сможет обеспечить рыцарю место в раю. За что же тогда он сражался?