Текст книги "Солдат всегда солдат. Хроника страсти"

Автор книги: Форд Мэдокс Форд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

В ту ночь Леонора первый раз за многие годы спала крепко, не вздрагивая от каждого шороха.

3

А потом, в тот самый день, когда они вернулись в Брэншоу-Телеграф, Леонора сломалась. Так мы, несчастные, расплачиваемся за минутную слабость – так нас карает перст безжалостной, хотя, наверное, справедливой судьбы, указующий на то, что беда не приходит одна. Вот и горе вроде прошло, и боль поутихла, а несчастье дает о себе знать – кошмарами и отчаянием. Именно так и получилось с Леонорой: в какой-то мгновение она расслабилась. Почувствовала, что может доверять Эдварду с девочкой, а уж в Нэнси она никогда не сомневалась. А ослабив внимание, она вся как-то размякла. И это, пожалуй, самое печальное во всей истории. Всегда грустно видеть, как не выдерживают лучшие люди; а в Леоноре тогда что-то надломилось.

Вы должны понять, что она питала к Эдварду болезненную страсть – страсть, переходившую в ненависть. И ведь она жила с ним долгие годы, и годами у нее не находилось для него ни одного нежного слова. Не знаю, как она выдерживала. Поначалу ее просто выдали за него замуж. До женитьбы она была одной из семи дочерей на выданье в ирландской семье, жившей в необустроенном, неухоженном доме, куда она вернулась, окончив школу при святой обители, о которой я так много здесь пишу. С момента ее возвращения и до описываемых событий прошел всего один год: ей только исполнилось девятнадцать. Более неопытной девушки нельзя себе представить. Могло показаться, что ни с кем из мужчин, кроме священника, она вообще никогда не разговаривала. Едва выйдя из стен святой обители, она тут же замкнулась в стенах родительского дома, который был едва ли не большей кельей, чем любой женский монастырь. Посудите сами: семь дочерей, не знающая покоя мать, вечно озабоченный отец, в которого трижды за тот год, пока Леонора жила с родителями, стреляли местные арендаторы, укрывшиеся с дробовиками в изгороди. Женскую половину дома смутьяны не трогали – наоборот, даже выказывали уважение. Раз в неделю одну из барышень – семь дней, семь дочерей – мать по очереди брала с собой на прогулку в видавшей виды плетеной коляске, в которую был запряжен толстый обленившийся пони. Иногда они ездили с визитами, но и это бывало так редко, что, по заверениям Леоноры, она всего три раза за весь год после возвращения из монастырской школы была в гостях в чужом доме. Все остальное время семь сестер были предоставлены самим себе. Чем они занимались? Бегали в заросшем саду среди запущенных шпалер, играли в теннис на лужайке или в мяч в дальнем его конце, где фруктовые деревья давно уже не плодоносили. Рисовали акварелью, вышивали, переписывали в альбом стихи. Один раз в неделю ходили в церковь на службу, другой раз – исповедоваться, и все в сопровождении старой нянюшки. Они были счастливы, поскольку другой жизни не знали.

Поэтому, когда однажды из города приехал фотограф, чтобы специально снять их, семерых, в саду под старой яблоней, поросшей серым лишайником, из-под которого кое-где проглядывал красноватый ствол, они сочли это безумным расточительством.

Однако это не было безумием.

За три недели до этого события полковник Поуиз отправил полковнику Эшбернаму письмо такого содержания: «Послушай, Гарри, может, твой Эдвард женится на одной из моих девочек? Для меня это был бы подарок судьбы, иначе я совсем спячу. А так – одна выскочит, и за ней все другие».

Дальше он расписывал, какие замечательные у него дочки: высокие, стройные, аккуратненькие, без глупостей – все честь свою блюдут. Он также напомнил полковнику Эшбернаму о клятве, которую они друг другу дали за ночь до свадьбы – а женились они, хоть и в разных приходах – первый в католическом, второй в протестантском, – зато в один день: что когда придет пора, сын одного женится на дочери другого. Ведь миссис Эшбернам была урожденная Поуиз и всю жизнь считала себя лучшей подругой миссис Поуиз, матери Леоноры. Солдатская жизнь их мужей разлучила их, встречались они редко, зато писали друг дружке регулярно. Что только не описывали! Всякие мелочи – то зубки прорезались у Эдварда и у старших дочерей, то как лучше поднимать на чулке петлю, если она расползлась по всей длине. И пусть встречались они редко, но благодаря переписке сумели сохранить (несмотря на годы и боль в суставах) живой интерес друг к другу, общие темы для разговора и целый арсенал воспоминаний. Потом пришла пора совершеннолетия, дочки Поуизов одна за другой оканчивали церковную школу, где они учились, пока полковник служил, и, чтоб им было куда возвращаться, полковник вышел в отставку с твердым намерением обустроить семейное гнездо. Так уж получилось, что чета Эшбернамов ни разу не встречалась ни с одной из дочек Поуизов, хотя это странно, потому что, в отличие от барышень, родители Эдварда Эшбернама брали его с собой на встречи с Поуизами, когда те приезжали в Лондон. Эдварду тогда было двадцать два, и, по-моему, он был так же чист душой и телом, как и Леонора. Удивительно, до чего долго молодой человек в этом мире может сохранять невинность мысли.

Отчасти в этом виновата мать, которая за ним очень следила, отчасти школа, – в привилегированном закрытом интернате Уинчестера подчеркнуто блюли чистоту нравов. Еще сыграло свою роль то, что Эдварду всегда претили грубая речь и откровенные пошлые анекдоты. В школе он держался подальше от всего такого. Его интересовали армейская служба, математика, земельная собственность, политика и – по странной прихоти – литература. В свои двадцать два он зачитывался романами Вальтера Скотта, «Хрониками» Фруассара. [60]60
  В своих знаменитых « Хрониках» Жан Фруассар(1333? – 1400), французский придворный летописец и поэт, отразил события 1327–1400 гг., главным образом Столетней войны. В поэзии известен авантюрным романом в стихах «Мелиодор».


[Закрыть]Миссис Эшбернам не могла нарадоваться на сына и почти каждую неделю в письмах к миссис Поуиз делилась своей радостью.

Но вот однажды, возвращаясь вместе с ним из Лордз [61]61
  Лордз– спортивная площадка для игры в крикет в северной части Лондона, в Сент-Джон-Вуд, названная по имени мастера крикета Томаса Лорда (1755–1932).


[Закрыть]по Бонд-стрит, она заметила, как Эдвард вдруг оглянулся и пристально посмотрел на элегантно одетую девушку, проходившую мимо. Встревожившись, она написала об этом случае миссис Поуиз, объясняя, что со стороны Эдварда это было чисто инстинктивное движение. В то время он был настолько рассеян из-за напряжения, вызванного экзаменационной зубрежкой, что просто не отдавал отчета в своих действиях.

Именно это письмо миссис Эшбернам к миссис Поуиз и послужило причиной того полушутливого-полусерьезного послания полковника Поуиза к полковнику Эшбернаму, о котором я рассказывал. В ответ Эшбернамы послали совсем игривое письмо – мол, пусть полковник Поуиз покажет свой товар лицом. Так возникла идея с фотографией. Я ее видел: на ней действительно все семь сестер, в белых платьях, все на одно лицо – у всех девушек, кроме Леоноры, непропорционально большие подбородки и глуповатый взгляд. Прямо скажу: не лучшая фотография – от такого соседства и Леонора могла показаться чуть ли не дурнушкой. Но, слава богу, не было бы счастья, да несчастье помогло: прямо ей на лицо падает черная тень от яблоневой ветки, и поэтому лица не видно.

Так началась полная волнений полоса в жизни полковника Поуиза и его супруги. Дело в том, что, получив фотографию, миссис Эшбернам без обиняков написала своей подруге: ничто так не успокоило бы ее материнское сердце, как женитьба сына на одной из дочерей миссис Поуиз, если, разумеется, он выкажет к тому желание. Ведь для ее Эдварда самое важное – это любовь, добавляла она в письме. Так что бедным Поуизам пришлось сильно исхитряться, чтобы свести вместе молодых людей, да так, чтобы вышел толк.

Их страшили расходы, в которые их могла ввергнуть дальняя поездка одной из дочерей в Брэншоу. Потом, их пугал сам выбор: они выберут, а Эдварду не понравится. С другой стороны, они боялись крупных расходов, связанных с визитом Эшбернамов: одна мысль о том, что придется готовить еще и на гостей, потребуются дополнительные простыни, приводила их в ужас. Ведь это значило, что им самим – уже после отъезда гостей – придется надолго сесть в буквальном смысле на хлеб и воду. И все же они рискнули, и вот настал день, когда семейство Эшбернамов в полном составе пожаловало в их богом забытое имение. По части развлечений хозяева могли предложить Эдварду немногое: поохотиться с ружьишком, посидеть с удочкой – и досыта насладиться обществом барышень. Последнее, должен сказать, произвело куда большее впечатление на миссис Эшбернам, чем на ее сына. Барышень держат строго, и глупостей они себе не позволяют, решила она. Их и в самом деле держали так строго, что Эдвард невольно вел себя с ними скорее как с товарищами по играм, чем с девушками на выданье. Пока, наконец, однажды вечером миссис Эшбернам не завела с сыном разговор, какой рано или поздно матери-англичанки заводят со своими отпрысками. Не берусь сказать, что именно произошло во время разговора, но, по-моему, какой-то криминал во всем этом был. Во всяком случае, наутро полковник Эшбернам сделал от имени сына предложение Леоноре. Такого поворота чета Поуизов явно не ожидала: Леонора была третьей по старшинству среди сестер, и, сообразно приличиям, Эдвард должен был бы жениться на самой старшей. На этот счет у миссис Поуиз не было ни малейших сомнений, и она готова была отказать жениху. Тогда полковник, ее муж резонно заметил, что визит гостей уже обошелся им в пятьдесят фунтов, не считая дополнительно нанятой прислуги, взятого на стороне выезда, покупки кроватей, постельного белья и лишних скатертей. После этого оставалось одно – жениться. Так Эдвард и Леонора стали мужем и женой.

Не знаю, стоит ли во всех подробностях прослеживать историю их постепенного и полного охлаждения друг к другу. Может быть, и стоит. Однако я многого не знаю, Леонору мне расспрашивать неловко, Эдварда – уже поздно. Я, например, даже не знаю толком, был ли Эдвард влюблен в нее. Совершенно точно она приглянулась ему больше, чем другие сестры. Он даже заупрямился, сказав, что если не она, то он ни на ком не женится. Конечно, до свадьбы он говорил ей всякие красивые слова, начитавшись разных книжек. Но чувства его, похоже, не были затронуты вовсе – он просто очень спокойно, без всякого сердцебиения взял и увел девушку, которая к тому же не сопротивлялась. Впрочем, все это было так давно, что к концу жизни он, несчастный, вспоминал эту историю как что-то очень далекое и туманное. К Леоноре он испытывал глубочайшее уважение.

Его благоговение не знало границ. Все восхищало его в ней: ее честность, душевная и физическая чистота, практическая жилка, бархатная кожа, роскошные волосы, твердость веры, чувство ответственности. Он был горд, что у него такая жена.

Но вот тянуть к ней его не тянуло. На самом деле, мне кажется, он не любил ее потому, что она никогда не грустила. А ему в жизни больше всего нравилось утешать того, кто грустит, страдает, печалится. Леоноре же это не требовалось. Может, в начале их совместной жизни она была слишком послушна. Я вовсе не хочу сказать, что она была покорна, что она смотрела ему в рот и повторяла за ним его же слова. Ничего подобного. Но сам факт, что она досталась ему, как безропотная непорочная дева из средневековой легенды, многое предопределил. Вдобавок, ее всю жизнь учили, что первым делом женщина должна подчиняться. Вот на эту удочку Леонора и попалась.

В отличие от Эдварда, у нее чувство восхищения мужем очень быстро переросло в глубокую любовь. У него, может, сердце и не билось учащенно при виде ее, а она, по ее собственным словам, становилась другим человеком, видя, как он идет ей навстречу с другого конца бальной залы. Она смотрела на него преданнейшими, восторженными, благодарными глазами, полными любви. Он был для нее, в прямом смысле слова, духовным отцом и наставником: еще бы – перед ней, неопытной девочкой, вчерашней школьницей, он раскрыл чуть ли не райские врата. Мне трудно представить условия жизни супруги английского офицера. Но, наверное, у них бывали и застолья, и встречи, и галантные мужчины, справедливо внушавшие ей чувство восхищения, и женщины с изящными манерами, обращавшиеся с ней, как с ребенком. Ее духовник, разумеется, благословил ее новый образ жизни, Эдвард очень мило позволил ей перед отъездом из дому сделать небольшие подарки сестрам в обители. Преподобной матушке он тоже понравился, и первые пять-шесть лет Леонора была на верху блаженства от счастья.

Потом, как говорится, набежали тучки. Ей тогда было двадцать три, и то ли она впервые почувствовала в себе практическую жилку и ответственность, то ли по другой причине, но ей захотелось покомандовать. Она стала замечать, что Эдвард слишком расточителен, чересчур щедр. Примерно в это время скончались его родители, и Эдварду через своего управляющего пришлось много времени и сил уделять поместью Брэншоу – так вот, они с Леонорой решили, что он не будет выходить в отставку и останется в армии. Элдершот ведь неподалеку от главной усадьбы, и они приезжали туда в отпуск.

Дальше – больше, и в какой-то момент Леонора пришла к заключению, что благотворительность Эдварда просто разорительна. Он участвовал в каждой подписке, поступавшей к ним в полк, выплачивал солидные пенсии прислуге покойного отца, со стажем, без стажа – не важно. Конечно, состояние у них было большое, но иногда даже им приходилось туговато. Недаром Эдвард стал поговаривать о том, чтоб заложить одну-две фермы, хотя на самом деле до этого никогда бы не дошло.

Леонора начала осторожно обороняться против мужниной непомерной расточительности. Отец, с которым она время от времени виделась, уши прожужжал ей про то, что Эдвард избаловал своих арендаторов. Жены полковых офицеров нашептывали ей, что их мужья недовольны тем, что Эдвард выплачивает большие суммы по подписке, заставляя тем и их мужей раскошеливаться. Но первая серьезная ссора между супругами произошла, по иронии судьбы, когда Эдвард загорелся желанием построить в Брэншоу римскую католическую часовню. Он задумал ее в честь Леоноры и собирался отстроить храм с подобающей пышностью. А Леонора как назло заупрямилась: ее вполне устраивало ездить к службе из дома, благо католический собор был недалеко. Тем более что среди местных арендаторов и прислуги не было ни одного римского католика, кроме ее старой нянюшки, а ее-то она всегда могла взять с собой. На тесноту гостившие у них иногда священники не жаловались: места в доме всем хватало. Им и не нужна была богатая часовня: наоборот, они боялись, как бы местные жители не сочли это обидным для себя и не стали бы завидовать. Им вполне годился специально подготовленный флигель, где они всегда могли отслужить службу для Леоноры и ее няни в те дни, когда останавливались в Брэдшоу. Но Эдвард не слушал их доводы – он уперся как бык.

Его всерьез огорчала душевная глухота жены – он не понимал, почему она отказывается принять скромную дань всеобщего уважения. Он решил, что ей не хватает фантазии, что она холодная и черствая. Не берусь сказать, какая именно роль принадлежала в разыгравшейся семейной драме ее духовникам, – думаю, они вели себя достойно, но в целом просчитались. Хотя, опять же, разве с Эдвардом угадаешь наверняка? По-моему, он ждал, что духовник Леоноры будет уговаривать его перейти в католическую веру, а когда предложения не последовало, сильно разобиделся.

Не знаю, почему они не приняли его в свои ряды, так сказать, с ходу: у католиков вообще странное представление о вере и своеобразное понимание деликатности. Может, они считали, что слишком быстрое обращение Эдварда отпугнет других протестантов от брака с католичками. А может, видели Эдварда насквозь и решили, что он не самый достойный кандидат. Так или иначе, священники – и Леонора тоже – предоставили его самому себе. Уязвлен он был до глубины души. Позднее признавался мне, что, если бы Леонора отнеслась к его намерениям серьезно, у них все пошло бы по-другому. А по-моему, это чепуха: ничего у них не изменилось бы.

Итак, рассорились они первый раз из-за строительства часовни. Эдвард тогда неважно себя чувствовал; он объяснял недомогание перенапряжением на службе – в ту пору на нем висело командование полком. Леоноре тоже нездоровилось – ее беспокоило, что она никак не может забеременеть. И тут как нарочно приехал погостить из Гласмойла ее отец.

Если я не ошибаюсь, Ирландия тогда переживала трудные времена. Недаром полковник Поуиз был озабочен одним – как унять арендаторов, которые дошли до того, что стреляют в него из дробовика. Естественно, он и управляющего Эдварда расспрашивал о том, как идут дела в их имении. Из разговоров он вынес, что Эдвард проявляет неслыханную щедрость по отношению к арендаторам. Опять же, если я правильно понял, то время – девяностые – оказалось очень тяжелым для фермеров. Центнер ржи стоил всего несколько шиллингов; цены на мясо были такими низкими, что выращивать скот стало невыгодно; целые фермерские хозяйства в графстве разорялись одно за другим. А Эдвард, несмотря ни на что, предоставлял своим фермерам очень высокие скидки на земельную аренду.

Справедливости ради должен сказать, что недавно Леонора признала свою ошибку: она была неправа в вопросе с фермерами. Эдвард поступал очень дальновидно, пытаясь защитить лучших своих работников, помочь им пережить трудные времена. Ничего фатального для его капитала в этом не было: значительная часть его состояния была вложена в железнодорожные акции. Однако старик Поуиз точно помешался на этом пункте, и, не решаясь прямо заговорить с Эдвардом, он заставлял Леонору выслушивать его прожекты. Главная идея была такая: Эдвард берет и увольняет всех своих арендаторов-нахлебников, а взамен выписывает из Шотландии опытных фермеров. В Эссексе все именно так и поступили. Иначе, пророчествовал старый полковник, Эдварду не миновать банкротства.

Леонору это сильно беспокоило, она не находила себе места: не спала по ночам, возле губ залегла тревожная складка… Эдвард это видел и тоже начинал нервничать. Не то чтобы Леонора говорила с ним о фермерах, нет, она этого не делала, но ему стало известно, что кто-то (вероятно, ее отец) обсуждает с ней эту тему. Узнал он об этом так. У них в имении было заведено, что каждое утро управляющий приходит к Эдварду во время завтрака и докладывает о том, как идут дела. А у них был фермер по фамилии Мамфорд, который последние три года вносил только половину арендной платы. И вот однажды утром управляющий докладывает, что Мамфорд не сможет в этом году платить и половину. Эдвард подумал с минуту и говорит:

«Ну что же, он старый друг, его семья хозяйствует на этой земле уже двести лет. Надо ему помочь».

И тут раздается стон: Леонора – у которой, если помните, были свои причины беспокоиться и чувствовать себя несчастной – не выдержала. Эдварда это потрясло. Он и так догадывался о том, что происходит с женой, а тут убедился воочию. Вне себя от злости, он отрезал:

«Ты ведь не хочешь заставить меня прогнать людей, работавших на нашу семью веками, людей, перед которыми мы в долгу, и пустить сюда заезжих шотландцев?»

Он взглянул на нее, как потом признавалась Леонора, с ненавистью, и вышел из-за стола, не закончив завтрак. Леонора знала: он не простит себе того, что потерял над собой контроль в присутствии постороннего. С ним это первый и последний раз. Управляющий, спокойный, уравновешенный человек, чье семейство больше века служило у Эшбернамов, постарался объяснить Леоноре, что, по его мнению, Эдвард поступает совершенно правильно со своими арендаторами. Может, он и великодушничает, но времена нынче тяжелые и всем приходится затянуть пояса – и хозяину, и фермерам. Самое главное – сохранить пахоту. Шотландские фермеры известны тем, что истощают почву, и поля постепенно приходят в негодность. А у Эдварда подобрались очень опытные земледельцы: они сделают как лучше для него и для себя. Тогда эти доводы мало в чем убедили Леонору. А вот мужнин злобный выпад озаботил ее очень сильно.

Дело в том, что в своей хозяйственной епархии Леонора давно уже наводила экономию. Две из младших служанок уволились, а новых она не брала; наряды покупала редко. Званые обеды, которые она устраивала в их доме, уже не были столь роскошными и, соответственно, дорогостоящими, как это бывало раньше, и постепенно Эдвард стал замечать в характере жены решительность и твердость. Ему начало казаться, что его накрыли сетью и отныне им предстоит жить примерно так же, как живут в их округе семейства победнее. И еще он понял, – до того памятного завтрака, – понял непостижимым образом, без слов, как, бывает, понимают друг друга без слов люди, которые давно живут вместе, – что Леонора не доверяет ему с управлением поместьем. Эта мысль была для него непереносима. Его и без того подавленное состояние омрачало острое чувство презрения к себе за проявленную слабость – мужчина не должен ругаться с женой при посторонних. Леонора догадывалась, что у него сдают нервы. Да, не сладко оказаться в таком состоянии, в каком тогда находился Эдвард.

Ведь на самом-то деле простодушнее человека, чем он, и найти трудно. Он был убежден, что мужчина только тогда удовлетворительно делает свое дело, когда женщина, с которой он живет, верна ему и во всем его поддерживает. А у них с Леонорой – начинал он постепенно понимать – все по-другому: жена его до мозга костей индивидуалистка, в то время как он, по своему характеру и воспитанию, человек компанейский. Эта его теория – теория круговой поруки, по своей сути, феодальная, основанная на том, что хозяин поддерживает своих подчиненных за то, что те отстаивают его интересы, – была совершенно чужда Леоноре. Она родилась в семье мелкопоместных ирландских землевладельцев, которые испокон веку ощущали себя пятой колонной в разоренной стране. Вдобавок она постоянно терзалась мыслью о том, что ей хочется ребенка.

Не знаю, почему у них не было детей, хотя, честно сказать, не думаю, что дети что-то изменили бы в их жизни. Слишком уж велика была разница между ними. Чтоб вам стала понятнее степень наивности Эдварда Эшбернама, скажу, что в момент его женитьбы на Леоноре и еще в течение целых двух лет он не знал, как появляются на свет дети. То же самое Леонора. Это не значит, что они так и продолжали пребывать в состоянии неведения, но факт остается фактом. По-моему, это наложило отпечаток на их образ мысли. Как бы то ни было, дети у них так и не появились. Такова воля Господня.

Набожная Леонора и не воспринимала это иначе, как неисповедимое и жестокое наказание Всевышнего. Незадолго до описываемых событий она обнаружила, что ее родители не поставили перед родителями Эдварда условие о том, что все дети, рожденные в их браке, должны воспитываться в католической вере. Сама она не догадалась в свое время обсудить вопрос со своим отцом, матерью или мужем. Когда же по обрывкам отцовских разговоров она установила истинное положение дел, то попыталась вырвать у Эдварда обещание. И совсем неожиданно наткнулась на сопротивление. Эдвард не имел ничего против того, чтобы в католической вере воспитывались девочки. Но мальчики должны принадлежать к Англиканской церкви. Я так до конца и не понял, какое значение эти подробности имеют для англичан. Вообще англичане, по-моему, несколько помешаны на вопросах политики и религии. Взять, например, Эдварда. Кажется, чего упрямиться, если сам намерен стать римским католиком? И, однако, всерьез обдумывая обращение в католическую веру, он настаивал на том, чтоб его сыновья следовали вере своих ближайших предков. Кажется нелогично, но на самом деле здесь есть своя логика. Эдвард полагал, что он волен распоряжаться своей судьбой. Но он считал недопустимым, исходя из верности семейным традициям, навязывать свою волю потомкам, которые будут носить его имя, или тем, кто унаследует состояние его предков. Для дочерей это не так важно. Они выйдут замуж, сменят дом, фамилию. Дело житейское. У сыновей же должен быть выбор – и первое, что они должны узнать, это англиканская вера. Разубедить его было невозможно.

От всего этого Леонора буквально заболела. Неудивительно, ведь она искренне верила в то, что если у нее появятся дети, они будут прокляты как вероотступники. Невозможно описать, как она мучилась. Да она и не пыталась. Выдавал ее только голос, когда она, вспоминая то время, бросала безучастно: «Я перестала спать. Лежала ночи напролет с открытыми глазами. Мои духовники пытались утешать меня, но все без толку». По ее голосу я понял, как она умоляла Господа, чтоб эта ужасная, длинная ночь скорее прошла, как раздражали ее бесполезные слова утешения духовников. Те же, видимо, воспринимали ситуацию довольно спокойно. Они наверняка пытались доказать ей, что никакого греха она не совершила. Похоже, им даже пришлось пригрозить ей психиатрической лечебницей, если она сама не избавится от болезненного наваждения. Она должна радоваться жизни и, когда на свет появятся дети, воспитывать их полноценными личностями, а не по канону. Ее предостерегли, сказав, что, если она будет упорствовать в мысли о совершенном грехе, то действительно согрешит. Ничего не действовало – она продолжала считать, что грешна.

Возможно, из-за этого она не замечала, что человек, которого она любила без памяти и одновременно пыталась держать в ежовых рукавицах, все больше и больше от нее отдалялся. Она не видела, что кажется ему неприступной – физически и душевно, а еще злючкой и скупердяйкой. Он вздрагивал, слыша ее голос. А ей было непонятно, почему он обвиняет ее в злости или скупости. Он сам виноват в том, что взвалил на свои плечи непомерное бремя – и батальон, и полк, и огромное имение, и суд присяжных, в общем, полстраны. Ей было невдомек, что она совершает зло, пытаясь поставить предел его «амбициям», как она считала. Она оправдывалась тем, что делает это ради детей – вот только дети почему-то не появлялись. Так мало-помалу общение их превратилось в нескончаемое препирательство о том, стоит ли Эдварду посылать взнос в тот или иной благотворительный фонд, нужно ли ему платить выкуп в качестве поручительства за какого-то пьянчужку. Короче говоря, она перестала его понимать.

В это самое время, когда страсти накалились до предела и, казалось, вот-вот последует взрыв, случилась килсайтская история – помните, с молодой служанкой? Парадоксальность ситуации состояла в том, что Эдвард никогда бы не поцеловал служанку, если бы не хотел сделать приятное своей жене. Да-да, я не шучу. Служанки, как вы знаете, не ездят первым классом, а офицеры не ездят третьим, но в тот злополучный день Эдвард поехал третьим классом, чтоб доказать Леоноре, что не одна она умеет экономить. Случай в поезде ослабил напряжение в отношениях супругов. Леоноре предоставилась возможность доказать, что она способна смело и преданно выступить на стороне Эдварда. В этой истории она повела себя так, как, по его мнению, и должна вести себя жена по отношению к мужу.

Дело было так. В вагоне напротив Эдварда сидела хорошенькая девушка лет девятнадцати. И эта миловидная девятнадцатилетняя барышня, темноволосая, румяная, голубоглазая, была чем-то расстроена: она плакала. Эдвард дремал в углу. Случайно открыв глаза, он посмотрел на сидевшую напротив барышню и увидел, как две крупные слезы навернулись на глаза и скатились по щекам. Его первым порывом было как-то успокоить ее. Это его мужская обязанность. У него у самого на душе кошки скребли, и ему казалось совершенно естественным предложить девушке поделиться друг с другом своими несчастьями. Ко всему прочему он был еще и демократом, и мысли о разнице в социальном положении у него не возникало. Завязался разговор. Всхлипывая, девушка призналась, что ее молодой человек гуляет с Анни, горничной из 54-го. Эдвард подсел к ней ближе. Стал ее успокаивать: мол, это только слухи, но даже если и правда и молодой человек гуляет с Анни из 54-го, это еще ничего не значит. И, как он потом уверял меня, он почти по-отечески обнял ее за талию и поцеловал. Однако барышня успела заметить разницу в своем и его общественном положении.

Всю жизнь ее предостерегали: мать, подружки, учительницы в школе; наконец, весь уклад людей ее класса внушал ей: не доверяй господам! А тут господин ее целует! Конечно, она взвизгнула, вырвалась, вскочила и, потянув за шнур звонка, вызвала проводника.

Эдвард в общем с честью вышел из положения, не уронив себя в глазах общественного мнения, но ему лично, в душевном плане, история эта сильно навредила.