Текст книги "Солдат всегда солдат. Хроника страсти"

Автор книги: Форд Мэдокс Форд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Форд Мэдокс Форд
Солдат всегда солдат
Хроника страсти

Нет повести печальнее

«Beati Immaculati» [1]1
  Легко заметить, что речь рассказчика, «гражданина мира», изобилует французскими, немецкими, итальянскими выражениями и словечками. Это создает эффект присутствия: читатель проникается доверием к повествователю. Впрочем, доверять ему можно лишь с большими оговорками: перед нами искусное переплетение исторической реальности и игры воображения. Читатель то и дело попадает в ситуацию «проверки слуха». В рассказе встречаются описки и оговорки, якобы случайно (таков замысел Форда) слетевшие с пера нашего рассказчика (и, естественно, самым тщательным образом перепечатываемые из издания в издание). Некоторые из них указаны ниже. Латинские же цитаты – их в романе немало – подсказаны темой исторических судеб католиков и протестантов и влиянием их на жизнь современного человека.
  Beati Immaculati.– Храни непорочных (лат.). Из католической литургии.


[Закрыть]

Маэстро Форд

Литературно-биографический очерк

Как часто бывает, при пересечении межкультурных границ одни имена, авторитетные или известные у себя на родине, вдруг неожиданно для иностранцев теряют в весе и значении. Другие, находящиеся как бы в тени читательского интереса в своей родной стране, вдруг выдвигаются вперед и приобретают популярность и даже славу с переводами на другие языки. Дело это привычное в ситуации межкультурного взаимодействия. Единой lingua francaв культуре не существует.

Пожалуй, именно это случилось с Фордом Мэдоксом Фордом на русской почве. Крестный отец Д. Г. Лоренса и Хемингуэя, Форд абсолютно неизвестен в России. Американисты еще могут упомянуть «фордизм» в связи с ранним творчеством Хемингуэя, но не более того. Портрет бородатого Хема на протяжении двадцати лет украшал стены квартир нашей интеллигенции, а имя Форд исключительно ассоциируется до сих пор с родоначальником автомобилестроения.

Но все меняется. И не ради исторической справедливости – существует ли она? – пора обратиться к Форду литературному. У Форда есть несколько действительно сильных вещей. Которые остались в мировой литературе.

* * *

Биография Форда (псевдоним Форда Херманна Хуффера; 1873–1939) неотделима от его судьбы писателя.

«Не стань он литератором, непременно сделался бы художником» – это о Форде. Он родился в 1873 году в семье поэтов, музыкантов и живописцев. Отец, Франц Ксавье Хуффер, немец по происхождению, был видным искусствоведом и музыкальным обозревателем лондонской «Таймс». Дед Форда со стороны матери, Кэтрин Браун, – Форд Мэдокс Браун, – выдающийся викторианский живописец, наставник прерафаэлитов. После смерти отца в 1889 году семейство Хуфферов переехало в дом деда, где и прошло отрочество Форда.

Дом Браунов на лондонской Фитцрой-сквер был местом совершенно замечательным. Лондонцы тех лет знали его по описанию в романе У. Теккерея «Ньюкомы». Прерафаэлиты брат и сестра Данте Габриэль и Кристина Россетти считались домочадцами. В доме бывали Теннисон, Рёскин, Уильям Моррис, Томас Карлайл. По-свойски захаживал поэт Элджернон Суинберн. Однажды на чашку чая заехал Тургенев. Бывало, в доме обедал Золя. В комнатах толкалась литературная молодежь: двоюродные братья и сестры Форда – дети и внуки Брауна, Морриса, Россетти.

Артистическую обстановку Форд обожал. На всю жизнь запомнил встречу с Листом в концертном зале, куда его привезли совсем юным мальчиком. Но гораздо сильнее и непреложнее запали ему в душу наставления деда и отца – приверженцев большого искусства. Это от них он унаследовал щедрость, широту и безотказное желание помочь всякому нуждающемуся таланту. «Форди, – направлял внука Браун, – если у тебя на глазах пытается перелезть через забор охромевшая собака, – не мешкай. Сразу бросайся на помощь. Никогда не давай денег в рост – давай только от чистого сердца. Ссужая деньгами человека, оказавшегося на мели, не забудь уточнить, зачем ты это делаешь: ты помогаешь ему встать на ноги. Потом, если ему повезет, пусть он поступит точно так же по отношению к другому неудачнику, попавшему в переплет. Лучше сам пойди по миру, чем откажи в помощи тому, кто, чувствуешь ты, более талантлив, чем ты сам». Форд не только внял словам деда – он следовал им всю свою жизнь. Кому он помог? Джозефу Конраду, Д. Г. Лоренсу, Джойсу, Хемингуэю, У. Льюису, Роберту Лоуэллу, Гертруде Стайн, Уильяму Карлосу Уильямсу, Каммингсу – не перечесть всех, кого в нужное время поддержал, напечатал, разглядел Форд Мэдокс Форд.

Но все это будет позже. А в детстве он жадно читал европейскую – французскую прежде всего – литературу и увлекался музыкой, особенно немцами. Тягу к мировому искусству привил ему отец. Это он внушил Форду мечту о «международной литературной республике» и высокие критерии оценки художественного произведения. Когда Форд начал писать и печататься – это произошло в 1892 году, с выходом в свет сказки «Перышко» (The Feather),затем сборника стихов «Изнанка ночи» ( The Face of Night),1904, трилогий «Душа Лондона» (The Soul of London),1905, и «Пятая королева» (Fifth Queen),1907–1908, – он взял за правило применять усвоенный с детства гамбургский счет к себе и писателям-современникам.

Литература – не развлечение или самовыражение, а серьезное дело: такая позиция резко отличала Форда от многих литераторов 1890-х. Недаром английская литература и критика тех лет казались ему «местечковыми». Тогда же он сблизился с тремя писателями, ставшими навсегда его единомышленниками: Генри Джеймсом, Стивеном Крейном и Джозефом Конрадом (с последним Форд познакомился в 1898 году). Среди «мушкетеров» Форд считался самым младшим. По воспоминаниям Крейна, держался он дерзко и независимо, без всякого пиетета перед старшими. Если это кого-то и огорчало, то не самих мэтров: они любили и ценили молодого коллегу. Вот что писал Стивен Крейн своему «огорченному» приятелю: «Зря вы сердитесь на Хуффера (Форда. – Н. Р.) – такой уж у него стиль. Он заносчив со всеми – со мной, с м-ром Конрадом, с Джеймсом. Когда он преставится и окажется на небесах, он и перед Всевышним будет заноситься. Но Господь поймет, что он это делает не со зла, и свыкнется. Поверьте, с Хуффером все в порядке».

Десять лет – с 1898 года – Форд «варился» в писательской среде: писал, печатался, редактировал. И наконец, в 1908 году, словно решив «Пора!», подготовил литературную «бомбу». Ею стал литературно-критический журнал «Инглиш ревью». Как потом говорили, Форд затеял новое издание, чтоб печатать неоцененного, по его мнению, Конрада. На самом деле это был гораздо более масштабный, как мы сказали бы сегодня, проект. Журнал был международным, левым и блистательным по подбору как всемирно прославленных, так и в то время никому не известных имен. За четыре года, что Форд возглавлял журнал, в «Инглиш ревью» печатались Томас Гарди, Хадсон, Уэллс, Конрад Голсуорси, Анатоль Франс, Чехов, Лев Толстой, Йейтс, Паунд, У. Льюис, Д. Г. Лоренс, Норман Даглас и т. д. Об уровне писательского мастерства авторов журнала убедительней всего говорит анекдотичный случай про то, как Форд впервые прочитал рукопись рассказа неизвестного автора из провинции. Рассказывают, что однажды Форд засиделся допоздна в редакции. А офисом ему служила длинная, как пенал, гостиная XVIII века. Он прочитал первый абзац рассказа, где описывался приближающийся к шахтерскому поселку паровоз, положил рукопись поверх стопки принятых к публикации произведений и на вопрос секретаря: «Что, очередной гений?» бросил коротко, на ходу надевая шляпу: «На сей раз самый настоящий». То был рассказ «Запах хризантем» Д. Г. Лоренса. Так Форд открыл дорогу в литературу не только Лоренсу, но и Паунду, и У. Льюису, а позднее Хемингуэю и многим молодым талантливым писателям.

Будучи редактором «Инглиш ревью», Форд занимал в 1908–1911 годах центральное положение в литературных спорах о постимпрессионизме, имажизме и вортицизме: к его мнению прислушивались все тогдашние авангардисты.

Слом произошел в 1913 году. Это был, пожалуй, самый драматичный период в жизни Форда. К этому времени он развелся с первой женой, Элси Мартиндейл, и состоял в гражданском браке с Вайолет Хант, модной писательницей тех лет. В 1914 году он закончил роман «Солдат всегда солдат» (The Good Soldier), и в том же году пошел призывником на фронт. Воевал во Франции, на передовой. В окопах отравился ипритом. С фронта вернулся в 1918 году – как ему казалось, конченым человеком. По возвращении изменил немецкую фамилию Хуффер на псевдоним Форд Мэдокс Форд, звучавший почти как имя его деда, художника. И этот шаг был точно клятвой верности искусству и самому себе. Тогда он познакомился с австралийской художницей Стеллой Боуэн (это ей он посвятил «Солдата»), и вместе они уехали в начале 1920-х во Францию: там, в Провансе, у Форда были небольшой участок земли и дом. Туда, в Тулон, в апреле 1928 года приезжал на крестины новорожденной дочери Форда Джойс, которого тот попросил быть крестным отцом.

Двадцатые годы в жизни Форда – это послевоенные Франция и Париж В 1924–25 годах он издавал новый ежемесячный журнал «Трансатлантик ревью». Его замом на посту главного редактора был тогда только начинавший Эрнест Хемингуэй. И снова Форд печатал молодых: Джойса, Гертруду Стайн, Каммингса, Хемингуэя, Уильяма Карлоса Уильямса, Дос Пассоса, Тристана Тзара. С журналом Форда сотрудничали лучшие художники – Пикассо, Брак, Бранкузи. Любопытная подробность: Джойс дал в номер первый фрагмент своего будущего романа «Поминки по Финнегану». Это был эпизод, ныне известный под названием «Мамалуджо». Так вот, именно Форд окрестил безымянный тогда еще отрывок фразой «Работа идет» (Work in Progress): с его легкой руки она стала крылатой.

Во Франции Форд написал свои лучшие книги о войне: «А кто-то против» (Some Do Not),1924; «Без парада» (No More Parades),1925; «Выпрямись» (A Man Could Stand Up),1926 и «Последний пост» (Last Post),1928. Позже, в 1950-е они вышли как тетралогия под названием «Конец парада» (Paradeʼs End).Недавно, летом 2003 года, по Би-би-си читали отрывки: успех превзошел все ожидания.

Новый поворот судьбы ждал Форда в 1930-е. Он уехал в Америку, стал жить на два дома, наезжая во Францию, в Прованс (как это похоже на современных английских писателей – А. С. Байетт, Мартина Эмиса!). Женился в третий раз, на Джэнис Байала, художнице польско-американского происхождения. Писал книги о путешествиях, критику, воспоминания, историю литературы – «От Конфуция до наших дней», детективы, экспериментальные романы «Опрометчивый шаг» (The Rash Act),1933 и «Генри на Хью» (Нету for Hugh),1934. И по-прежнему неустанно, неизменно поддерживал начинающих американских писателей: Роберта Пенна Уоррена, Роберта Лоуэлла, Эдварда Крэнкшо, Шервуда Андерсона. В Нью-Йорке Форд основал Общество друзей Уильяма Карлоса Уильямса. На тех встречах бывали и Паунд, и Генри Миллер, и Кристофер Ишервуд – чем не созвездие набиравших обороты американских и английских талантов? Историкам литературы еще предстоит выяснить меру воздействия Форда на процесс становления могучей и великой американской литературы XX века.

Последние два года жизни Форд преподавал в небольшом американском колледже Оливет в штате Мичиган. Тамошняя профессура вручила ему в знак уважения и благодарности почетную докторскую степень. До последних дней Форд опекал молодых писателей, живя между Нью-Йорком и Парижем, Мичиганом и Тулоном. Он умер в дороге, в Нормандии, на полпути из Америки в Прованс 26 июня 1939 года, накануне Второй мировой войны.

* * *

С тех пор время взяло свое: наносное куда-то исчезло, дутые литературные репутации лопнули, мимолетная слава прошла, и сегодня, в начале XXI века, Форд занимает достойное место в одном ряду с Конрадом, Лоренсом, Джойсом и Вирджинией Вулф, великими писателями XX столетия.

Сам Форд называл себя «импрессионистом». Эта особая писательская техника сложилась в многолетних его беседах с Конрадом и Генри Джеймсом и, как все им написанное, изложена в живой форме в статье «Об импрессионизме» (1914), книге воспоминаний «Джозеф Конрад» (1924) и в лекции «Мастерство», с которой Форд выступил в 1935 году в американском университете в Луизиане.

Импрессионизм в прозе вроде бы старше своего создателя – еще за несколько лет до рождения Форда Уолтер Пейтер подчеркивал значимость впечатлений. В начале XX века словом «импрессионизм» охотно называли ту школу романа, к которой принадлежали и Конрад, и Форд Даже Генри Джеймс употребил магическое слою «впечатление» в своем знаменитом эссе «Искусство литературы»: «Роман по широчайшему своему определению есть личное, непосредственное жизненное впечатление».

Аналогия с направлением во французском изобразительном искусстве неслучайна. Сходно с Моне, Ренуаром, Писсарро, Конрад и Форд стремились передать суть предмета посредством тщательного отбора деталей. Особенно ценили сосредоточенность художника на тривиальных, казалось бы, подробностях взаимоотношений. Живописность, изобразительность, но не описание – вот кредо импрессиониста в литературе. Еще в предисловии к «Негру с „Нарцисса“», написанном за год до встречи с Фордом, Конрад подчеркивал значимость чувственных впечатлений, хотя само слово «впечатление» не назвал ни разу: «Я пытаюсь решить такую задачу: силой написанного слова заставить вас услышать, почувствовать и, самое главное, увидеть!» Интересно, что и Конрад увязывал мастерство писателя с восприятием читателя.

Оба писателя избегали определений, и все же Форд согласился с названием «импрессионизм»: «Мы приняли без больших колебаний клеймо „импрессионисты“, которым нас наградили… Мы видели, что Жизнь не повествует – она обжигает наш ум впечатлениями».

Определяющей чертой романиста, да и всего поколения прозаиков и поэтов 1910-х годов, Форд считал самосознание. Говоря, казалось бы, только о себе, он обобщал: «Я абсолютно сознательный писатель; я точно знаю, как создать тот или иной эффект, когда дело касается эффекта. Далее, я – импрессионист, а это значит, что если описывать мою работу честно, точно, изнутри, то это будет описанием того, как создается импрессионизм в слове, чем он достигается, в чем выражается».

Форд сочетал изобразительность с острой драматической интригой и разными способами поддержки читательского интереса. Его метод, по сути, психологичен, что он и сам не раз отмечал: «В отличие от других школ, импрессионизм целиком основан на наблюдении за психологией…» Изобразительность же создавало совмещение нескольких планов («Импрессионизм передает причудливые стороны реальной жизни, подобно картинам, что видишь сквозь прозрачное стекло – настолько прозрачное, что, наблюдая через него пейзаж или задний дворик, вдруг замечаешь, что на его поверхности отражается лицо человека, стоящего у тебя за спиной. Ведь как бывает в жизни? – находишься в одном месте, а мыслями витаешь совсем в другом»), а также незавершенность, «невыправленность», «непричесанность» каждого отдельного впечатления. «Любое импрессионистическое произведение – проза ли, стихи, живопись или скульптура, – отмечал Форд, – является хроникой мгновенного впечатления; это неотфильтрованный, неотшлифованный пересказ ряда событий… невыправленная летопись». Оба приема создают иллюзию реальности, – альфу и омегу искусства, по Форду: «Действуя таким образом, вы сумеете передать тот особый нерв, который есть в реальной жизни; сумеете вызвать у читателя впечатление, будто он является свидетелем какого-то реально происходящего события; будто он въяве обретает жизненный опыт…»

Точно в пику предшественникам, которым было привычно разрушать художественную иллюзию авторскими вторжениями в рассказ в форме отступлений, Форд настаивал на полной достоверности описания: «В эпоху Флобера романисты вдруг осознали, с некоторым недоумением, что если автор своими назойливыми отступлениями будет постоянно отвлекать читателя от рассказа, то интерес пропадет. Было замечено, что в „Ярмарке тщеславия“ в тот самый момент, когда г-н Теккерей исподволь выстроил захватывающую картину и Бекки Шарп наконец-то задышала и заиграла на наших глазах, как живая, – именно в этот момент иллюзия вдруг разбивается вдребезги. Еще минуту назад – готов ты поклясться – ты находился в Брюсселе среди пирующих и вдруг, оказывается, сидишь у себя в кабинете перед камином и читаешь какие-то небылицы! А все потому, что г-ну Теккерею зачем-то понадобилось навязывать тебе свои моральные сентенции».

Форд пришел к выводу, что точку зрения в повествовании следует свести к голосу одногонаблюдателя-рассказчика. Так вы точнее передадите жизненный опыт, говорил он. Как и отказ от хронологической последовательности в изложении событий приблизит нас к реальному процессу познания. Вот как он это пояснял: «…в реальной жизни… вы знакомитесь с людьми постепенно. Положим, вы встретили в клубе для игры в гольф английского джентльмена. Пышущий здоровьем тип, плотного телосложения, вылитый выпускник закрытой школы из числа привилегированных. И вот мало-помалу вы обнаруживаете, что он безнадежный неврастеник, нечист на руку, когда речь идет о мизерных суммах, хотя в других случаях – готов к самопожертвованию; неисправимый лгун и при этом коллекционер редчайшего вида бабочек; и, наконец, судя по откликам в прессе, – двоеженец… Да чтоб заполучить такой типаж, нельзя начать аккуратненько описывать его жизнь от рождения и так до самого конца. Его фигуру надо сначала высветить каким-то ярким впечатлением, а затем, то возвращаясь назад, то забегая вперед, уже дать всю его жизнь целиком». Здесь вспоминается эссе Вирджинии Вулф «Современная литература» (1919): «Жизнь – это не ряд симметрично расположенных светильников…»

Перебивки в повествовании, по Форду, придают рассказу достоверность и глубину за счет коллажирования далеких друг от друга событий и образов. «Импрессионизм, – отмечал он в одноименной статье, – основан на передаче двух, трех и более местоположений, лиц, ощущений, которые крутятся одновременно в голове у писателя».

Одним словом, Форд был приверженцем техники, которую он обозначил французским словосочетанием «progression dʼeffet» (букв.: нарастающий эффект): «(в романе) каждое слово, излитое на бумагу – каждоеслово, – должно двигать рассказ, и, по мере раскручивания сюжета, нужно наращивать темп, делая движение все более стремительным и напряженным. Это и называется progression dʼeffet– чему нет аналога в английском языке».

Ученик Флобера, Джеймса и Тургенева, Форд чуть ли не первым из английских писателей начала XX века наметил модернистский подход «не дать своей индивидуальности проявиться на письме». И далее: «Художнику не стоит писать… чтобы, как говорится, облегчить душу. И в целях пропаганды тоже не стоит писать, хотя писателя порой и тянет к этому… Писать надо для того другого существа, которое слишком умно, чтобы долго сосредоточиваться на чем-то одном или обманываться призывами поверить в какую-то доктрину… Обрадовать это существо, но не исправить – вот ради чего пишешь… Короче говоря, быть сознательным художником – работа не из легких. От тебя требуется всего лишь быть мастером, умеющим работать и дрелью, и резцом, и молотком. И не жди никакой особой награды за свои труды. Лишь иногда, возвращаясь к написанным и уже позабытым книгам, ты замечаешь: „А ведь неплохо сработано!“ Интересно, что безличность художника Форд обосновал не столько ссылками на авторитет Флобера, сколько тем, что именно самоустранение автора из текста позволяет сохранить иллюзию реальности, в которой пребывает читатель: „Не стоит подчеркивать, что Флобер первым заметил, что вторжение автора в повествование разрушает иллюзию, в которой находится читатель. Автор должен быть безличен; подобно демиургу, он не должен быть ни „за“, ни „против“ ни одного из своих героев; он должен проецировать, но не пересказывать события и, главное, – всегда держаться подальше от собственных книг“».

Форд нашел и свой образ современного идеальногочитателя: «Художнику лучше обращаться… к читателю доброжелательному; другими словами, ему следует представить себе родственную душу – молчаливого и благодарного слушателя, чья мысль работает во многом так же, как его собственная». Может даже показаться, что Форд творил из читателя кумира: «Не спускай с Читателя глаз! Вот единственное условие… Мастерства!» Между прочим, схожие мысли об идеальном читателе высказывал еще Л. Н. Толстой. Но важно отметить, что именно благодаря практике Форда, питавшейся европейской и русской литературной традициями, в современной западной прозе сложился прием диалога с читателем.

Романы Форда объективно положили начало модернизму в английской прозе.

Как он сам признавался, « все, что знал о писательском мастерстве», он вложил в роман «Солдат всегда солдат».

Русского читателя удивит эта книга. Мы не привыкли к дотошному обсуждению во всех подробностях семейных, супружеских, да и любовных взаимоотношений. Кому-то рассказ Дауэлла даже покажется болтовней. На самом деле перед нами настоящий английский роман – не французский, как считали современники Форда, а именно английский: драма трех семей, построенная как детектив, расследование хитросплетений запутанной интриги.

В романе Форд развил свою заветную идею: автор может стать персонажем собственного произведения, и тогда авторская точка зрения предстанет отстраненно, иронично. В зрелой модернистской прозе точка зрения подвижна: подобно кинокамере, она попадает попеременно то на одного, то на другого персонажа (ср. с «Миссис Дэллоуэй», или «Маяком» Вулф, или «Улиссом» Джойса). У Форда же точками зрения разных героев манипулирует повествователь, как бы высвечивая события с разных сторон: «А теперь расскажу, что о том же самом думала Леонора…» Смысловая неопределенность создает сложную и зыбкую картину. Рассказчик позволяет читателю ощутить, что тот слышит очевидца: посредством перечисления фактов («Мы встречались с Эшбернами девять сезонов подряд в курортном местечке Наухайм») и известных географических реалий (Нью-Йорк, Наухайм, Хемпшир) создается и поддерживается художественная иллюзия.

Яркие образы помогают представить происходящее. Рассказчик использует интонацию устной речи. Он прямо и доверительно обращается к воображаемому читателю, создавая атмосферу вымышленной беседы у камина: «Я вовсе не хочу сказать, что среди наших знакомых было мало англичан. Видите ли, нам было хорошо в Париже»; «Постоянство, устойчивость – неужели все это в прошлом? В это трудно поверить. Трудно поверить, что долгая покойная жизнь, которая целых девять с лишним лет шла заведенно, как часы, или менуэт, враз оборвалась за четыре обвальных дня»; «…я, пожалуй, представлю на неделю-другую, что сижу у камина в загородном доме. Напротив меня – милая, близкая мне душа». Роман отмечен свежестью сиюминутного исполнения: рассеянность, описки, наслаждение и, наоборот, отчаяние пишущего – все это видно в тексте. Не стоит забывать: рассказчик в романе – это писатель, представляющий, что он рассказывает историю любимому человеку. Кстати, известно, что Форд диктовал начало романа женщине, в которую в то время был влюблен. Кроме того, интонация беседы, ставшая органичным и неотъемлемым качеством фордовской прозы, видимо, имела и биографическую подкладку. Форд вспоминал позднее, что все писалось с мыслью, что когда-нибудь он прочтет это Конраду вслух.

Впечатление как бы творимого на наших глазах повествования усиливается тем, что рассказчик то и дело напоминает читателю, что он действительно пишет: «Здесь я и пишу». Он делится сомнением по поводу того, как писать: «Не знаю, с чего лучше начать. Рассказывать обо всем по порядку, да только рассказ ли это? Может, лучше описать, как все это видится мне на расстоянии, спустя годы, и еще со слов Леоноры или самого Эдварда?»

Порой повествователь обрывает фразу, не закончив, увлеченный какой-то другой мыслью, а через страницу «вспоминает» о незавершенной фразе и возвращается к ней – не столько ради того, чтобы ее закончить, сколько «разбудить» читателя и, конечно, подчеркнуть спонтанность изложения: «А мне, признаться, от пребывания в Наухайме всегда становилось – как бы поточнее выразиться? – не по себе, точно я в бане, голый – так всегда бывает на пляже или на людях, на виду у всех. (Незаконченная фраза. – И. Р.)Друзей у меня не было, своего дома – тоже. В родном углу…» Через две страницы рассказчик возвращается к незаконченной фразе: «Кстати, я, по-моему, где-то начал фразу и не закончил ее… Да, так вот, что я испытывал каждое утро, собираясь встречать Флоренс после лечебной ванны?» Иногда обнажение приема письма достигается имитацией «вспоминания вслух»: «Дайте мне вспомнить, – замечает Дауэлл, – где же мы тогда были? Ну да, это случилось в августе 1913-го».

Иногда повествователь сам комментирует собственный рассказ: «Трудно держать в голове столько событий… Жаль, что я не пишу дневник, было бы легче».

Спутанная хронология заставляет читателя трудиться, вовлекает его в психологические, нравственные и даже философские перипетии. Рассказчик интригует читателя тем, что знает о каких-то фактах, но не раскрывает их. Постепенно через отдельные, как бы ненароком оброненные детали проясняется картина происходящего. Все это увлекает читателя как отличный детектив: кажется, с каждым новым поворотом сюжета ты проникаешь в некую тайну.

Но наличие героя-рассказчика вовсе не гарантирует связную и доступную пониманию картину мира. В романе звучит неподдельная ирония.

Ведь на самом деле никакого детектива нет. Есть антидетектив: читатель, вместе с рассказчиком, познает не тайну загадочного убийства и не интеллектуальную головоломку со многими неизвестными, а самого себя – подноготную страстей и самообмана. Это мудрая книга. Форд словно говорит нам: нет случайных самоубийств и внезапных смертей, – хаос и мрак творим мы сами, не ведая того и не желая.

Но писатель берет шире. Семейная драма соотнесена у него с историей, трагедией Франции 1870-х, созданием Германской империи в 1871 году, после заключения Версальского договора, наконец, положением в Европе накануне Первой мировой войны.

История через деталь – это модернистский прием. Да, Форд – модернист, но не только. Освоив, точнее, создав модернистскую технику, он на ее основе разработал приемы, которые пришлись впору и последующим поколениям писателей. Европейская и английская литература от Мориака и Мердок до Рушди и Мартина Эмиса явно у него в долгу. Ибо при всей модернистской выразительности и плотности письма, при всей крепкой школе романа как хроники века, Форд отстранен и ироничен. Так и хочется сказать – постмодернистски ироничен. Он словно отсчитывает от неясности, относительности и полной неопределенности происходящего линии поведения своих героев.

И это едва ли не самая поразительная его черта. Форд-писатель рос вместе с веком. Его интерес к новым веяниям лишь высвечивал грани таланта и мастерства. Так и новые поколения читателей открывали и продолжают открывать вечную актуальность – историческую и персональную – его прозы. И это не предел. Подтверждением тому – русское издание его книги, которое читатель держит в руках.

Наталья Рейнгольд