Текст книги "Убийство в теологическом колледже"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

22

Столовая выходила окнами на юг и по размеру и стилю практически точно копировала библиотеку с такой же сводчатой крышей и таким же количеством высоких узких окон, хотя вместо живописного витражного стекла в них стояло оконное стекло изысканного бледно-зеленого цвета с узорами в форме виноградной лозы. Простенки между ними были украшены тремя большими полотнами прерафаэлитов – подарками основательницы. Одна, кисти Данте Габриэля Россетти, изображала девушку с огненно-рыжими волосами, сидящую у окна с книгой, и, при наличии фантазии, могла считаться религиозной. На второй, откровенно светской, Эдвард Бёрн-Джонс нарисовал трех темноволосых девушек, танцующих в водовороте золотисто-коричневого шелка под апельсиновым деревом. А на третьей – самой большой – Уильям Халман Хант запечатлел стоящего у церковного плетня священника, который совершал обряд крещения группы бриттов. Эти картины не вызывали у Эммы восторга, но они, без сомнения, составляли ценную часть наследия колледжа. Самой комнате, очевидно, отводилась роль семейной столовой, но, похоже, оформляли ее, руководствуясь не соображениями практичности или потребностью в тесном общении, а стремлением покрасоваться. Даже традиционно большая викторианская семья почувствовала бы себя неуютно в обстановке, демонстрирующей исключительное богатство предков. Персонал колледжа Святого Ансельма явно привнес некоторые изменения и приспособил столовую под собственные нужды. Резной дубовый стол овальной формы занимал почетное место в центре комнаты, но его удлинили, добавив в середину шесть футов некрашеного дерева. Стулья и украшенное витиеватой резьбой кресло явно были подлинными; еду на кухне подавали не из привычного люка, а ставили на длинный подсобный столик, покрытый белой скатертью.

Миссис Пилбим, которой помогали два студента, ждала у стола. Студенты дежурили по очереди. Сами Пилбимы ели ту же еду, но за столом в гостиной миссис Пилбим. Эмма еще в первый свой визит удивилась, насколько здорово работал столь оригинальный порядок. Миссис Пилбим, казалось, нутром чуяла тот самый момент, когда с очередным блюдом было покончено, и всегда появлялась вовремя. В звонок никто не звонил, первое блюдо и горячее ели в полном молчании, а в это время один из студентов читал отрывок из какого-нибудь произведения, стоя за кафедрой слева от двери. Эта обязанность тоже переходила ко всем по очереди.

Тему выбирали сами студенты, а отрывок было не обязательно брать из Библии или из религиозных текстов. Эмма слышала «Пустошь» Элиота в исполнении Генри Блоксэма, Стивен Морби с выражением читал рассказ из сборника П.Г. Вудхауса про Муллинера, а Питер Бакхерст остановил выбор на «Дневнике незначительного лица».

Для Эммы подобная система имела ряд преимуществ. Девушке нравилось, что читают, ей был интересен личный выбор, к тому же она могла наслаждаться отличной стряпней миссис Пилбим, не отвлекаясь на светские разговоры, и не нужно было, как положено, вертеться туда-сюда.

Во главе стола обычно сидел отец Себастьян, и потому ужин в Святом Ансельме был немного похож на семейный. Но когда чтение подходило к концу, а вместе с ним и два первых блюда, предшествующая тишина, видимо, способствовала возникновению беседы, которая в большинстве случаев непринужденно текла все то время, пока чтец наверстывал упущенное, накладывая горячую еду из блюда с крышкой. В конце концов все перемещались в студенческую гостиную выпить кофе или выходили через южную дверь во двор. Разговоры часто затягивались до повечерия, после которого обитатели колледжа обычно расходились по комнатам, храня молчание.

Хотя по традиции студенты занимали свободные стулья, в этот раз отец Себастьян сам распределил места между гостями и персоналом. Он усадил архидьякона слева от себя, рядом с ним Эмму, с другой стороны от Эммы расположился отец Мартин. Справа от отца Себастьяна – коммандер Дэлглиш, следом отец Перегрин и Клив Стэннард. Джордж Грегори, который нечасто ужинал в колледже, сегодня был усажен между Стэннардом и Стивеном Морби. Эмма ожидала увидеть инспектора Джарвуда, но тот не пришел, и никто не объяснил его отсутствие. Отец Джон не появился.

Трое из четырех оставшихся в колледже студентов заняли свои места и, как и вся остальная компания, стояли за стульями, приготовившись читать молитву благодарения. И только в этот момент появился Рафаэль, застегивая сутану. Он пробормотал извинения и, открыв принесенную книгу, встал за кафедру. Отец Себастьян прочитал молитву на латыни, зашаркали стулья, и все приступили к первому блюду.

Сев рядом с архидьяконом, Эмма почувствовала его физическую близость и догадывалась, что он почувствовал ее. Девушка интуитивно поняла, что этот человек реагировал на женщин с сильной, хотя и подавленной чувственностью. Он был так же высок, как и отец Себастьян, но более крепкого сложения, широкоплеч, с бычьей шеей и красивыми чертами решительного лица. Волосы были почти черного цвета, борода – с проблесками седины, а брови над глубоко посаженными глазами имели идеальную форму, словно выщипанные. Их форма придавала некий оттенок женственности его темной, неулыбчивой мужественности.

Отец Себастьян представил Эмме Крэмптона по дороге в гостиную. Архидьякон пожал ей руку крепко, без намека на сердечность, и посмотрел на нее с выражением озадаченного удивления, словно девушка была загадкой, которую надлежало разгадать до конца ужина.

Первое блюдо уже принесли: запеченные баклажаны и перец в оливковом масле. Приглушенно зазвенели вилки – все приступили к еде. И, словно дождавшись этого сигнала, Рафаэль начал читать.

Он произнес, словно сообщая о том, что собирается прочитать отрывок из Священного Писания:

– Энтони Троллоп. «Барчестерские башни». Глава первая.

С этим произведением Эмма, которая любила викторианские романы, была знакома, но удивилась, что Рафаэль выбрал именно его. Время от времени студенты читали главы из романов, но чаще старались выбирать отрывок, законченный по сути. Рафаэль читал хорошо, и Эмма обнаружила, что ест медленно и разборчиво, так как внимание ее поглощено окружающей обстановкой и сюжетом. Колледж Святого Ансельма был подходящим местом для чтения Троллопа. Под его сводчатой, словно потолок пещеры, крышей она легко могла представить спальню епископа в барчестерском дворце и архидьякона Грантли возле смертного ложа своего отца. Он знал, что, если старик доживет до того момента, как падет правительство – а это могло произойти с минуты на минуту, – у него не останется никакой надежды стать преемником и епископом. Очень мощный эпизод, в котором гордый и честолюбивый сын рухнул на колени, пытаясь замолить свой грех: ведь он желает смерти отца.

Ветер с раннего утра все крепчал и крепчал. И теперь его мощные порывы вели по дому огонь словно из пушек. Во время самых злостных атак Рафаэль останавливал чтение – так лектор ждет, пока угомонится непослушный класс. В перерывах же его голос звучал неестественно звонко и зловеще.

Эмма почувствовала, что темная фигура рядом с ней замерла. Она бросила взгляд на руки архидьякона и увидела, что они стиснули нож и вилку. Питер Бакхерст молча разносил вино, но архидьякон накрыл ладонью с побелевшими костяшками свой бокал, и Эмма ждала, что он развалится у него под пальцами. Она смотрела на его руку, и в ее воображении она увеличилась, приняла почти исполинские размеры, а фаланги пальцев ощетинились черными волосками. Девушка увидела, что коммандер Дэлглиш, который сидел напротив, бросил на архидьякона испытующий взгляд. Эмма не могла поверить, что напряжение, настолько явно излучаемое соседом, не ощущал весь стол. Но, похоже, его заметил лишь коммандер Дэлглиш.

Грегори ел молча, с видимым удовольствием и почти не поднимал глаз, пока Рафаэль не начал читать. А потом изредка направлял на него насмешливый и слегка изумленный взгляд.

Голос Рафаэля не прервался, и когда миссис Пилбим с Питером Бакхерстом молча убрали тарелки, и когда принесли главное блюдо: рагу из мяса и бобов с вареным картофелем, морковью и фасолью. Архидьякон попытался прийти в себя, но почти ничего не съел. После первых двух блюд, за которыми должны были последовать фрукты, сыр и печенье, Рафаэль закрыл роман, прошел к блюду с крышкой, чтобы положить себе еды на тарелку, и сел в конце стола. В этот момент Эмма взглянула на отца Себастьяна. С суровым выражением лица священник взирал на Рафаэля, а тот, как показалось девушке, решительно отказывался встречаться с ним глазами.

Похоже, никто не хотел нарушать возникшую тишину. Архидьякон, сделав над собой усилие, развернулся к Эмме и начал довольно натянутый разговор о ее взаимоотношениях с колледжем. Когда ее утвердили в должности? Что именно она преподает? Считает ли она, что студенты в целом воспринимают материал? Как, по ее мнению, изучение английской и религиозной поэзии соотносится с программой теологического колледжа? Она сознавала, что он старается ее подбодрить или по крайней мере предпринимает попытки завязать беседу, но это было похоже на допрос. К тому же девушка понимала, и от этого становилось неловко, что в такой тишине его вопросы и ее ответы звучали неестественно громко. Ее глаза снова и снова возвращались к Адаму Дэлглишу, сидевшему справа от директора: там темноволосая голова склонилась к более светлой. Казалось, им было о чем поговорить. Естественно, они не стали бы обсуждать смерть Рональда, не здесь, не за ужином. Иногда она ощущала на себе пристальный взгляд Дэлглиша. Они на секунду встречались глазами, Эмма мгновенно пасовала, коря себя за мимолетную бестактность, и решительно разворачивалась, чтобы терпеть любопытство архидьякона.

Наконец все переместились в гостиную, чтобы выпить кофе, но смена декораций не помогла оживить разговор. Он превратился в беспорядочный обмен банальностями, и задолго до того, как пришло время готовиться к повечерию, компания развалилась. Эмма ушла в числе первых.

Несмотря на грозу она решила, что ей необходимо глотнуть свежего воздуха и пройтись перед сном. Сегодня она собиралась пропустить повечерие. Впервые девушка чувствовала настоятельную необходимость сбежать из этого дома. Но когда она вышла за дверь, ведущую в южную галерею, порыв ветра ударил ее, словно кулак. Вскоре она смогла бы стоять, лишь согнувшись. Неподходящая ночь для уединенной прогулки по побережью, которое внезапно стало таким недружелюбным. Она задумалась, чем сейчас занят Адам Дэлглиш. Наверное, он посчитал вежливым посетить повечерие. А ее ждет работа – как всегда, работа – и ранний отход ко сну. И девушка отправилась вдоль тускло освещенной южной галереи к «Амвросию», навстречу одиночеству.

23

В 9 часов 29 минут Рафаэль, который последним вошел в ризницу, застал лишь отца Себастьяна. Священник снимал плащ, чтобы переодеться к службе. Рафаэль уже держался одной рукой за дверь, ведущую в церковь, когда отец Себастьян произнес:

– Ты нарочно выбрал эту главу из Троллопа, чтобы досадить архидьякону?

– Мне она просто нравится, отец. Такой гордый, честолюбивый человек преклоняет колени перед ложем своего отца и вынужден признать, что тайно надеется на своевременную смерть епископа. Это самая выразительная глава во всем творчестве Троллопа. Я считал, мы все должны ее оценить.

– Я не прошу разъяснять свое литературное восприятие Троллопа. Ты не ответил на мой вопрос. Ты выбрал эту главу, чтобы насолить архидьякону?

– Да, отец, вы правы, – тихо признался Рафаэль.

– По-видимому, на тебя повлияло то, что ты узнал от инспектора Джарвуда перед ужином.

– Он был очень подавлен. Архидьякон почти силой вломился в комнату инспектора и накричал на него. Роджер выпалил мне это не подумав, а потом сказал, что это секрет, и я должен постараться все забыть.

– И чтобы забыть сказанное, ты намеренно выбрал в прозаическом произведении главу, которая была способна не только глубоко ранить нашего гостя, но и выдать тот факт, что инспектор Джарвуд тебе доверился.

– Этот отрывок, отец, не был бы столь оскорбителен для архидьякона, если бы Роджер сказал мне неправду.

– Понятно. Ты обратился к «Гамлету». Создал конфликт, не подчинился моим указаниям о том, как нужно вести себя с архидьяконом, пока он у нас в гостях. Придется задуматься. И тебе, и мне. Я должен серьезно поразмыслить: могу ли, положа руку на сердце, рекомендовать тебя для посвящения в духовный сан. А ты должен поразмыслить, действительно ли годишься на роль священника.

Впервые отец Себастьян облек в слова свои сомнения – сомнения, которые он не осмеливался допускать даже в мыслях. В ожидании ответа он заставил себя взглянуть Рафаэлю в глаза.

– Но разве у нас есть выбор, отец? – тихо промолвил молодой человек. – У нас обоих…

Отца Себастьяна поразил не ответ, а тон, которым это было сказано. Он расслышал в голосе Рафаэля то, что увидел и в его глазах. Не вызов, не сомнение в его директорских полномочиях и даже не обычную нотку ироничной независимости, а что-то более тревожное и тягостное: оттенок унылой покорности и в то же время крик о помощи. Ни слова не говоря, отец Себастьян переоделся, потом подождал, пока Рафаэль откроет для него дверь в ризницу, и шагнул за ним в освещенный свечами сумрак церкви.

24

Единственным членом паствы на повечерии был Дэлглиш. Он нашел себе место в правом проходе посередине и стал наблюдать, как Генри Блоксэм в белом саккосе зажег две свечи на алтаре и ряд свечей в стеклянных колпаках вдоль мест для певчих. Еще до прихода Дэлглиша Генри отодвинул засов на огромной южной двери, и коммандер сидел тихо, ожидая услышать за спиной ее резкий скрип. Но никто – ни Эмма, ни персонал, ни гости – так и не объявился. Он сидел один в сгустившейся тишине тускло освещенной церкви, и грохот шторма казался таким далеким, будто принадлежал другой реальности.

Наконец Генри зажег свет над алтарем, и ван дер Вейден окрасил застывший воздух своим сиянием. Генри преклонил колено перед алтарем и возвратился в ризницу. Спустя пару минут появились четыре священника, за ними шли студенты и архидьякон. Фигуры в белых саккосах передвигались почти бесшумно, с неторопливым достоинством заняли свои места, и голос отца Себастьяна нарушил тишину первой молитвой.

– Всемогущий Боже, даруй нам тихую ночь и хороший конец. Аминь.

Зазвучал григорианский распев. Службу провели с той безупречностью, какая достигается глубоким знанием и постоянной практикой. Там, где надо, Дэлглиш стоял. Там, где надо, преклонял колено и присоединялся к молитве: роль пассивного наблюдателя его не устраивала. Все мысли о Рональде Тривзе и о смерти он выкинул из головы. Он пришел сюда не как полицейский и был обязан освободить свое сердце, наполнив его лишь смирением.

После последней коллекты, но перед благословением архидьякон поднялся со своего места, чтобы прочитать проповедь. Он предпочел встать перед алтарной оградой, а не за кафедру или за аналой. Дэлглиш отметил, что это к лучшему – иначе он бы обращался к пастве, состоящей из одного человека, человека, к которому он, без сомнения, меньше всего хотел обращаться. Короткая, но убедительная проповедь заняла меньше шести минут и была прочитана спокойно, словно архидьякон понимал, что нежеланные слова только выигрывают в силе, если произносить их тихо. Темноволосый, бородатый, он стоял словно ветхозаветный пророк, а его зрители, облаченные в саккосы, сидели как каменные изваяния и не поднимали на него глаз.

Темой проповеди архидьякон избрал христианское наставничество в современном мире. Он подверг резкой критике все идеи, которые колледж Святого Ансельма проводил более сотни лет и которые поддерживал отец Себастьян. Основная мысль была выражена четко и ясно. Чтобы выжить и продолжать служение в жестокое, тревожное время все возрастающего атеизма, церковь должна вернуться к основам веры.

Современному наставнику не следует идти на поводу у архаичного, хотя и красивого языка, в котором большая часть слов скорее затемняет, нежели раскрывает подлинную сущность веры. Есть соблазн переоценить умственные способности и умственные достижения, и тогда теология станет неким философским упражнением в оправдании скептицизма. Также существует искушение уделять излишнее внимание обряду, облачению, спорным вопросам самой процедуры, музыкальному мастерству. Все это часто превращает церковную службу в публичное представление. Церковь – не социальная организация, призванная отвечать стремлениям среднего класса к красоте и порядку, пробуждать ностальгию и создавать иллюзию духовности. Только возврат к истине Священного Писания поможет церкви удовлетворить потребности современного мира.

Закончив проповедь, архидьякон вернулся на свое место, а студенты и священники преклонили колени, пока отец Себастьян возносил последнюю благодарственную молитву. После того как процессия покинула церковь, вновь объявился Генри. Он погасил свечи, выключил свет над алтарем, а потом подошел к южной двери, чтобы любезно пожелать Дэлглишу доброй ночи и закрыть за ним дверь. Больше они не обмолвились ни словом.

Дэлглиш услышал скрежет железа. Вновь его отгораживали от чего-то, что он никогда полностью не понимал и не принимал, и что в конце концов теперь заперли на засов. Стены галереи защищали коммандера от разыгравшейся стихии; миновав несколько ярдов, отделявших церковь от «Иеронима», он отправился спать.

Книга вторая
Гибель архидьякона

1

После повечерия архидьякон задерживаться не стал. Молча переодевшись с отцом Себастьяном в ризнице, он буркнул «доброй ночи» и вышел в открытую ветрам галерею.

Двор представлял собой водоворот шума и ярости. Только начавшийся дождь уже прекратился, но сильный юго-восточный ветер, набирая силу, налетал порывами и кружил вокруг каштана, шуршал в вышине листвой и гнул толстые ветви так, что они взмывали вверх и опускались вниз с величавой неторопливостью траурного танца. Более хрупкие ветки и веточки ломались, падая на булыжники словно палки от использованных фейерверков. Облетевшие листья катались и крутились по двору, и хотя до южной галереи они еще не добрались, но уже скопились влажной кучей перед дверью в ризницу и у стены северной галереи.

У входа в колледж архидьякон отскоблил несколько листиков, прилипших к подошвам и носкам черных туфель, и через раздевалку вышел в коридор. Несмотря на бушующий ветер, в доме оказалось удивительно тихо. Крэмптону стало интересно, где задержались четверо священников – в церкви или в ризнице. Скорее всего, собрались вместе и возмущаются его проповедью. А студенты, предположил он, уже разошлись по своим комнатам. В тихой и слегка напряженной атмо-сфере было что-то необычное, почти зловещее.

Еще не пробило половину одиннадцатого. Сна не было, но о прогулке не могло быть и речи: выбраться наружу в такую темень при сильном ветре казалось нереально и даже опасно. Священник знал, что после повечерия в Святом Ансельме принято хранить молчание, и, хотя ему не очень нравилась подобная традиция, он намеревался ее соблюсти.

Он знал, что в гостиной студентов есть телевизор, но субботние передачи не отличались высоким качеством, и ему очень не хотелось нарушать тишину. Но там можно было найти какую-нибудь книгу, и к тому же он был не против посмотреть поздние новости по Ай-ти-ви.

Когда он отворил дверь, то увидел, что в комнате кто-то есть. Моложавый мужчина, которого ему за обедом представили как Клива Стэннарда, смотрел какой-то фильм. Он развернулся и, казалось, был возмущен столь нежданным вторжением. Архидьякон несколько секунд помедлил, потом пожелал спокойной ночи, направился к двери, ведущей в подвал, и стал пробиваться через двор к «Августину».

В десять сорок Крэмптон, уже в пижаме и домашнем халате, собирался лечь спать. Он прочитал главу из Евангелия от Марка и помолился, как обычно, но сегодня вечером и то и другое было всего лишь стандартным ритуалом, проявлением традиционного благочестия. Слова Священного Писания он знал наизусть и бесшумно проговаривал их, как будто неторопливость и тщательное внимание к каждому из них могли обнажить скрытый до этого смысл.

Сняв халат, он удостоверился, что окно плотно закрыто и выдержит натиск сильного ветра, и забрался в кровать. Память лучше обуздывать действием. Но теперь, неподвижно лежа на аккуратно постеленном белье, прислушиваясь к завыванию ветра, он понимал, что сон так легко не придет. Его слишком взбудоражил этот насыщенный и богатый на неприятные события день. Наверное, стоило бы побороться с ветром и все-таки пойти прогуляться. Воспоминание о собственной проповеди отозвалось скорее удовлетворением, чем сожалением. Он тщательно готовился и произнес ее спокойно, но уверенно, с чувством. Все это требовалось сказать, и он сказал, а если проповедь еще больше настроила против него Себастьяна Морелла, если душевные страдания и неприязнь переросли во вражду, ну что ж, ничего нельзя поделать. По его мнению, он не стремился ссориться. Наоборот, предпочитал быть в хороших отношениях с теми, кого уважал.

Честолюбивый Крэмптон знал, что митру епископа не надеть, если враждовать с авторитетными членами церкви, даже если сейчас они не столь могущественны, как раньше. Да и отец Себастьян уже не имел такого влияния, как ему казалось. Архидьякон был уверен, что в этой битве сражается на стороне победителя. Но существовала еще война за принципы, которую придется развязать, если церковь Англии хочет выжить в новом тысячелетии. Хотя в этой войне борьба за закрытие колледжа Святого Ансельма станет лишь схваткой второстепенного значения, именно эта победа доставит ему настоящее удовольствие.

Тогда отчего он так расстраивался из-за Святого Ансельма? Почему чувствовал, что именно здесь, на этом открытом всем ветрам, заброшенном побережье, духовная жизнь расцветает во всей красе? Почему казалось, что над ним и над всем его прошлым ведется судебное разбирательство? Ведь не то чтобы этот колледж мог похвастаться долгой историей духовного подвига. Безусловно, церковь была средневековой – кто-то даже слышал в этом безмолвии отзвуки григорианских напевов, хотя сам архидьякон относился к такой идее скептически. Он рассматривал церковь с функциональной точки зрения: это здание, в котором поклоняются, а не место поклонения. Колледж Святого Ансельма – всего-навсего детище викторианской старой девы, у которой было слишком много денег, слишком мало здравого смысла и наблюдалась тяга к стихарям с белыми кружевами, биреттам и холостым священникам. Вполне возможно, что женщина была не совсем в своем уме. Неужели ее пагубное влияние должно сказываться на организации работы колледжа в двадцать первом веке? Просто смешно.

Он энергично пошевелил ногами в попытке ослабить стягивающую простыню. Внезапно у священника возникло желание оказаться рядом с Мюриел, развернуться к ее флегматичному, расслабленному телу и на время забыться в объятиях жены, занимаясь сексом. Но стоило ему даже в мыслях дотронуться до нее, и между ними, как часто случалось и на брачном ложе, встало воспоминание о другом теле. Он вспомнил изящные, как у ребенка, руки, острую грудь, исследующий его тело приоткрытый рот: «Тебе нравится? А так? А вот так?»

С самого начала их любовь была ошибкой, опрометчивой и предсказуемо фатальной, и сейчас он задавался вопросом, как мог настолько обмануться. Их отношения словно списали из дешевого романа. Они даже завязались в обстановке дешевого романа, на круизном судне в Средиземном море. Как-то раз знакомого церковника пригласили поучаствовать в качестве лектора в поездке по древним и историческим местам в Италии и Азии. Но тот в последний момент заболел и предложил Крэмптона в качестве замены. Священник подозревал, что организаторы не взяли бы его, если бы под рукой оказался более квалифицированный кандидат, но удача неожиданно улыбнулась именно ему. К счастью, на корабле не было компетентных ученых. Добросовестно подготовившись и прихватив с собой хорошие путеводители, священник опередил в знаниях других пассажиров. Барбара поехала в круиз с матерью и отчимом в образовательных целях. Она была самой молодой из пассажиров, и Крэмптон оказался не единственным представителем мужского пола, подпавшим под ее чары. В его глазах она выглядела скорее ребенком, нежели девятнадцатилетней девушкой, ребенком, который родился не в свое время.

Коротко стриженные смоляные волосы, низкая челка над огромными голубыми глазами, лицо сердечком и маленькие пухлые губки, мальчишеская фигурка, подчеркнутая ее любимыми короткими хлопковыми платьями рубашечного покроя, придавали ей сходство с девушками 20-х годов прошлого века. Пассажиры старшего поколения, люди тридцатых, которые живо помнили то бурное десятилетие, ностальгически вздыхали и шептались, что Барбара выглядит как молодая Клодетт Колбер. Но Крэмптону этот образ казался фальшивым. В ней не было искушенности, свойственной звездам кино, лишь детская наивность, веселость и еще ранимость, которая давала ему возможность выдавать сексуальное влечение за потребность холить, лелеять и защищать. Он не мог поверить в свою удачу, когда девушка сначала удостоила его своим расположением, а впоследствии привязалась к нему с преданностью собственника. Через три месяца они поженились. Ему было тридцать девять, а ей только исполнилось двадцать.

Получив образование в ряде школ, насаждавших веру в мультикультурализм и либеральную ортодоксальность, она ничего не знала о церкви, но была жадна до информации и обучения. И только позже он осознал, что эти отношения между учителем и ученицей были для нее крайне эротичны. Ей нравилось подчиняться, и не только физически. Но она быстро перегорала. И брак не стал исключением.

Церковь, где он в то время служил приходским священником, продала большой викторианский дом, построив на его месте современное двухэтажное строение без особых архитектурных достоинств, но очень экономичное в содержании. Барбара ожидала не такой дом.

Расточительная, своенравная, капризная, она не была – и он быстро это понял – подходящей женой для честолюбивого англиканского священника. Скорее, наоборот.

Даже секс стал причинять беспокойство. Ей прямо не терпелось, когда он падал с ног от усталости или когда на ночь изредка оставались гости. В такие моменты, когда жена шептала ласковые слова, которые легко перерастали в громкие колкости и требования, священник понимал, и от этого становилось неловко, как тонки в спальне стены. На следующее утро за завтраком она – заспанная и ликующая – появлялась в пеньюаре, откровенно кокетничала, поднимая руки так, чтобы ниспадал тонкий шелк.

Зачем она вышла за него? Ради обеспеченной жизни? Чтобы сбежать от ненавистных матери и отчима? Чтобы ласкали, заботились и баловали? Чтобы чувствовать себя в безопасности? Чтобы быть любимой?

Он все больше страшился ее непрогнозируемых капризов, вспышек необыкновенной ярости. Старался, чтобы в приходе ничего не узнали, но вскоре до него стали доходить слухи. Сгорая от стыда, он вспомнил, как к нему зашел один из церковных старост, врач по специальности.

– Конечно, ваша жена не моя пациентка, викарий, и мне не хотелось бы вмешиваться, но у нее явно проблемы. Мне кажется, вам следует обратиться за помощью к специалисту.

Но когда он предложил сходить к психиатру или хотя бы к терапевту, она, рыдая, обвинила его в том, что он пытается от нее избавиться и запрятать в психушку.

Снаружи завывание ветра, который на несколько минут поубавил свою мощь, снова выросло до ошеломляющего крещендо. Обычно ему нравилось прислушиваться к неистовству стихии, лежа в уютной кровати. Но эта небольшая и функциональная комната казалась ему не столько убежищем, сколько тюрьмой. С тех пор как умерла Барбара, он молился о прощении за то, что женился на ней, за то, что не оправдал ее надежд на любовь и понимание. Но он никогда не просил прощения за то, что желал ей смерти. Теперь, когда он лежал на этой узкой кровати, прошлое обрушилось на него всей тяжестью.

Засовы на темнице, в которую он заточил свой брак, отодвинул не он сам, не по своей воле. И видения, всплывшие в памяти, выбрал не он. Что-то на него повлияло – может, неприятная встреча с Джарвудом, а может, само это место, – и выбора не осталось.

Застыв где-то между грезой и кошмаром, он вообразил, что находится в современной безликой комнате для допросов. Затем до него дошло, что это гостиная его старого дома. Его усадили на диван между Дэлглишем и Джарвудом. Наручники не надели, пока не надели, но он знал, что его уже осудили, знал, что у них есть все необходимые доказательства. Обличающие поступки, тайно снятые на зернистую пленку, прокручивали у него перед глазами. Время от времени Дэлглиш бросал: «Остановите здесь», и Джарвуд протягивал руку. Застывало очередное изображение, которое они рассматривали молча, осуждающе. Перед архидьяконом промелькнули все незначительные промахи и проявления бессердечия, не забыли и основной жизненный провал – его любовь. И теперь, наконец, добрались до финальной части кинофильма, до самого сердца тьмы.

Он больше не был вдавлен в диван, зажатый с двух сторон обвинителями. Он переместился в кадр, чтобы заново воспроизвести все движения, все слова, заново, словно в первый раз, испытать все эмоции. Близился вечер пасмурного дня в середине октября. Последние двое суток слабый дождик мелкой моросью непрерывно падал со свинцового неба. Священник два часа навещал больных и немощных прихожан и наконец вернулся к себе. Как обычно, он добросовестно старался удовлетворить их разнообразные личные потребности. Слепой миссис Оливер нравилось, когда он читал отрывок из Библии и молился вместе с ней; старина Сэм Поссингер каждый раз отстаивал заново битву за Эль-Алламейн; миссис Полей, прикованная к своим ходункам, жаждала последних приходских слухов, а Карл Ломас, чья нога ни разу ни ступала на пол церкви Святого Ботольфа, любил посудачить о теологии и обсудить недостатки англиканской церкви.

Миссис Полей с его помощью добралась до кухни, что было непросто, приготовила чай и прихватила из банки имбирный пряник, который специально испекла для гостя. Четыре года назад, впервые оказавшись у нее дома, Крэмптон, не подумав, похвалил угощение и теперь был обречен есть его каждую неделю, так как не мог признаться, что терпеть не может пряники. Зато чай, горячий и крепкий, пришелся кстати и избавил священника от необходимости заваривать его дома.

Он припарковал свой «воксхолл-кавальер», прошел по бетонной дорожке, пересекающей рыхлый влажный газон, где гниющие лепестки роз растворялись в нескошенной траве, и вошел в парадную дверь. В доме было абсолютно тихо, и это, как всегда, пробудило мрачные предчувствия. За завтраком Барбара выглядела угрюмой и нервной, а такое возбужденное состояние и тот факт, что она не потрудилась одеться, не сулили ничего хорошего. За обедом, состоящим из супа быстрого приготовления и салата, она, все еще в халате, отодвинула от себя тарелку со словами, что устала, не может есть и лучше после обеда ляжет в постель и постарается поспать.