Текст книги "Ведьма из-за моря"

Автор книги: Филиппа Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Дорогое мое дитя, я счастлива, когда я с тобой!

– Я твой самый любимый ребенок, дороже всех других, я знаю, и я тоже счастлива. Я буду всегда о тебе заботиться.

– Господь благослови тебя, родная моя! – сказала я.

Тамсин немного помолчала, потом сказала:

– Если бы я была старше, ты рассказала бы мне, что тебя беспокоит?

– Меня ничего не беспокоит.

– А я думаю, что-то беспокоит. Но я присмотрю за тобой.

– Тогда скоро со мной все будет хорошо, – сказала я и прижала ее к груди. ***

Мария въехала во двор, я видела ее из окна. Она спрыгнула с лошади, грум поспешил ей навстречу. Она вошла в замок и, как я подозревала, в Красную комнату. Я сидела у окна, думая о ней. Десять минут спустя Колум вошел вслед за нею.

Я сказала себе: «Он пошел в Красную комнату», – я была уверена. Что он там говорил ей? Не надо много слов, они были любовниками, я чувствовала это. Две недели он не приходил ко мне. Я была зла на Марию за то, что она была красивее меня и более желанна для него.

Я ненавидела Колума, я боялась его. Во мне всегда были эти чувства, но я и тосковала по нему. Это было необъяснимо, но это было так.

Если бы я могла поговорить с матушкой, она поняла бы. Я рассказала бы ей об этих внезапных приступах страха. Но не было никого, с кем я могла бы поговорить. Казалось, я слышала голос дочери: «Если бы я была постарше, ты могла бы сказать мне?»О, Тамсин, если бы я могла!

Они занимались любовью в Красной комнате, а потом они будут разговаривать. Будут ли они говорить обо мне? Что они говорили обо мне? А зачем им говорить? Какое значение имела я для них? Конечно, если они хотели пожениться, я стояла на их пути.

Колум устал от меня, я знала это. Он не будет больше снисходителен ко мне, я раздражала его. Может быть, Мелани так же чувствовала себя? Он презирал ее. Приводил ли он своих любовниц в замок? Неужели она так мало значила для него, что ему было все равно?

Со мной такого не могло быть. Когда-то он хотел меня так, что ни перед чем не остановился, чтобы получить меня. Теперь он ко мне не придет. Может быть, уже никогда. Я не дала ему столько детей, сколько он хотел: только двоих, из которых одна – девочка. А он хотел сыновей, много сыновей, здоровых, которых мог учить своей отвратительной профессии.

Я легла, откинув полог. Я не могла его задернуть, иначе меня мучили всякие фантазии о том, что происходит в Красной комнате.

Я услышала шаги в коридоре… медленные, крадущиеся шаги. Кровь вдруг заледенела во мне. Кто-то остановился у моей двери. Я вдруг услышала звук поднимаемого засова.

– Кто там? – тревожно крикнула я. Ответа не было.

– Кто там? – опять спросила я.

Я лежала, ожидая. Покушение на меня? Кто бы это мог быть? Кого я испугала? Марию? Колума?

Несколько секунд я лежала, потом встала и открыла дверь. Никого не было.

Дети украшали зал остролистом и плющом. Я пошла с ними во двор, чтобы принести большое полено для святок. Они кричали от радости, и я на время забыла о своих проблемах. Влажный мягкий ветер благотворно подействовал на мою кожу, и я почувствовала себя лучше.

Даже замок казался менее угрюмым: дух Рождества вошел в дом. И, когда праздник пройдет, я пообещала себе, что уеду к матушке. Я приняла решение, что все ей расскажу. Она может посоветовать мне не возвращаться в замок, а это было то, чего я хотела.

Я всегда тщательно скрывала свой дневник, боясь, чтобы Колум его не увидел. С самого начала мысль о том, что он его читает, приводила меня в смущение. А теперь я и подумать об этом не могла, поэтому, когда я заканчивала очередную запись, я убирала его в такое место, где только я могла его найти. Поскольку Мария вернулась, теперь еще более необходимо было прятать его понадежнее.

Так как дневник был спрятан от всех, я знала, что могу писать свободно, а это было единственным способом, каким следовало вести такой документ. По мере приближения Рождества Мария и Колум так изменились, что, если бы я не вела записей, я бы забыла половину и могла бы убедить себя, что я преувеличивала. Я часто прочитывала свои записи. Это помогало мне понять истинную ситуацию, в которой я оказалась.

Теперь Колум стал очень домашним, он со всеми готовился к Рождеству. И Мария стала человечней, менее замкнутой. Казалось, что добрый дух Рождества, желающий всем добра, незаметно прокрался в дом.

– В это Рождество к нам не приедет твоя семья, мы тоже к ним не поедем, – сказал Колум. – Но мы что-нибудь придумаем. К нам приедут артисты и сыграют пьесу. Как ты думаешь?

Дети были в восторге. Тамсин и Сенара сделали рождественские ясли, и, пока они их делали, Тамсин решила, что они сами сыграют пьесу Рождества Христова, а взрослые будут зрителями.

Тамсин была способнее всех, и она написала пьесу, которую дети решили представить в пантомиме, потому что Коннелл отказался учить слова. Были приглашены сквайры-соседи, а так как и у них были дети, то роли было оставлены и для них.

Сенара должна была быть Девой Марией, но она не подходила к этой роли, зато из нее получился чудесный мальчик-пастушок, который видел звезду на Востоке, и Тамсин, к своему удивлению, стала Девой Марией. Я была довольна, потому что, несмотря на ее курносый нос и большой рот, в ней была чистота, и я стала изобретать для нее костюм. И здесь Мария показала себя в новом свете: она дала материал для костюмов и радовалась, помогая наряжать детей. Даже Колум наблюдал за ними с удовольствием, а Коннелл, который сначала считал пантомиму годной только для девочек, с удовольствием согласился быть одним из трех королей.

Всех очень интересовало, кто найдет серебряный пенни и будет Королем рождественской ночи. Коннелл хвастался, что он сделает, если будет королем. Будут танцы, музыка и пение. Дети будут петь мадригалы, к ним присоединятся все присутствующие; затем они покажут умение играть на лютне и флейте.

Из кухни доносился запах пирогов. Праздник будет такой, какого никогда не было. И я почувствовала себя почти в безопасности, но, как только я удалилась в спальню и осталась одна, я начала думать, что меня ожидает, и вспоминать взгляды, которые я перехватила – или думала, что перехватила – между Колумом и Марией. Рождественские волнения не могли развеять подозрений, что они были любовниками. Я думаю, мои страхи были основаны на том, что Колум пытался это скрыть от меня. Я была уверена, что от Мелани он не скрывал ничего. Почему он должен пытаться обмануть меня, если мои чувства его больше не интересовали? Может быть, потому, что он понимал, что страсть к Марии была скоротечной? Он боялся, что она опять исчезнет, как уже исчезала. Как только я легла, страх вернулся ко мне. Я спала урывками, будто мой инстинкт не давал мне спать, будто он предупреждал меня, что опасно это делать.

Однажды ночью, за неделю до Рождества, я не могла справиться со своими страхами. Я ворочалась на кровати, но после полуночи я не могла больше оставаться в постели, встала, завернулась в халат и села у окна.

Какие мысли вернулись ко мне, когда я глядела на море, спокойное, как озеро, с лунной дорожкой на зеркальной поверхности? Я видела «Зубы дьявола», выглядывающие из воды, потому что прилив обещал быть высоким. Мягкий шелест волн убаюкивал меня; и я начала дремать.

Вдруг я проснулась. Мурашки побежали по спине, и волосы встали дыбом. Я тихо вскрикнула, потому что в комнате послышался шум, и в полусонном состоянии мне показалось, что дверь открылась и кто-то посмотрел на кровать, потом на меня. Я была уверена, что слышала щелчок замка, когда дверь закрылась.

Как и раньше, я подбежала к двери. Там никого не было. Это был плохой сон? Но я дрожала, я не могла вернуться в постель. Я боялась, что если лягу, то усну, даже в таком испуганном состоянии, а что-то предупреждало меня: я не должна спать! Дважды кто-то хотел войти в комнату: первый раз я подала голос, и тот, кто там был, не вошел; второй раз этот человек вошел и увидел меня у окна. А если бы я крепко спала… что тогда?

Утром у меня был измученный вид, я почти не спала ночью. Тамсин посмотрела на меня внимательно:

– У тебя все в порядке, мама? Ты плохо выглядишь.

– Я плохо спала, видела плохой сон. Она с серьезным видом кивнула. В тот же вечер Дженнет принесла настой.

– Господин сказал, чтобы вы выпили это, госпожа.

Почему? – резко спросила я.

– Он сказал, что вас слишком утомили приготовления к Рождеству и вы устали. Он сказал, что тревожится о вашем здоровье, и, если вам не будет лучше, он позовет врача.

Это подняло мое настроение. Значит, он мне небезразличен? Если бы он относился ко мне, как вначале, я тоже относилась бы к нему хорошо, несмотря ни на что. Я вспомнила о другом питье, приготовленном для меня в первую ночь, когда я попала в замок. Я спросила Дженнет с тревогой:

– Это Колум приготовил настой?

– О нет, госпожа! Он попросил меня приготовить его.

– Тогда ты знаешь, что в нем?

– Конечно, знаю, госпожа. Этот настой я всегда делаю, когда дети заболевают. У меня свои высушенные травы, и все в своих горшочках, как я научилась у вашей матушки, а она у своей. Это хороший настой из сухих трав. Здесь есть гусиная трава, чтобы успокоить кровь, и трава для вашей печени, которая часто вас тревожит.

– Дай мне его, Дженнет, – сказала я. – Я выпью его, и утром ты увидишь меня совершенно здоровой.

Я выпила настой, и, действительно, он успокоил меня так, что, едва коснувшись подушки, я крепко уснула.

И вдруг я проснулась. Кто-то был в моей комнате, стоял возле кровати. Я почувствовала, будто тысячи муравьев поползли у меня по коже. Я плохо видела, наверное, тучи заслонили лунный свет. Ко мне протянулись руки.

– Нет! – закричала я.

Вдруг знакомый голос произнес:

– Все в порядке, мама?

– Тамсин!

Она засмеялась и забралась ко мне в постель. Я крепко прижала ее к себе.

– Родная моя Тамсин!

– Я тебя напугала? – сказала она. – Мне надо было разбудить тебя тихонько. Как ты дрожишь!

– Это потому, что меня разбудили. Почему ты пришла, Тамсин?

– Я беспокоилась о тебе, не могла уснуть. Вчера ты была такая усталая, совсем на себя не похожа. Потом я подумала: пойду и буду с ней, я могу быть нужна ей, и, не долго думая, пришла.

– О, Тамсин, я так рада, что ты со мной!

– Тебе лучше, что я здесь? Тогда я с тобой останусь.

– Да-да, останься. Я счастлива, что ты здесь. Мне так хорошо, Тамсин! Уже намного лучше. Помолчав немного, она сказала:

– Я думала, увижу папу с тобой.

– Он всегда бывает здесь… Она задумалась, потом сказала:

– Он часто и надолго уезжает! Он, наверное, не хочет беспокоить тебя.

– Может быть, и так…

– Я останусь с тобой, потому что чувствую, как тебе нравится, когда я здесь.

– Я так счастлива, что ты у меня есть, Тамсин… мне так спокойно!

– Давай спать, мама. Тебе надо поспать, тогда ты будешь веселая и счастливая, как раньше.

Мы уснули, а утром я чувствовала себя лучше. Тамсин сказала: «Я останусь с тобой, мама, пока ты совсем не поправишься. Я думаю, что я тебе нужна. Кто знает, может быть, ночью тебе что-нибудь надо будет?» Это может показаться глупым, но мне стало легче, потому что, действительно, в присутствии моей маленькой дочурки я чувствовала себя в безопасности.

Наступило Рождество, и утром прибыли певцы рождественских гимнов. Был поставлен большой чан с подогретым вином, из которого пили все, и мы приняли участи в пении. Мы дарили друг другу подарки, целовались и уверяли, что никакие другие подарки не доставили бы нам столько радости, как те, которые мы получили.

Во второй половине дня дети показали свою пьесу. Было трогательно видеть, как Тамсин исполняла свою роль. Все согласились, что она очень хорошо справилась с ней, все дети радовались, и мы вместе с ними, Я сидела с гостями и наблюдала за Колумом и Марией. Может быть, другие ничего не замечали, но мне это бросилось в глаза. Было что-то в том, как они избегали смотреть друг на друга, а потом вдруг будто тянулись навстречу. Это была испепеляющая страсть, я чувствовала это.

Дети играли на флейтах и лютнях, и начался пир. Стол ломился под тяжестью всевозможных кушаний – говядина, баранина, молочный поросенок, кабанья голова, всевозможные пироги и все сорта вин. Все усердно ели, а потом были танцы, пение и выбор Короля рождественской ночи. Странно, но выбор пал на Колума. Поднялись громкие крики протеста, когда он предъявил серебряный пенни: ведь он и так был хозяином замка. Коннелл был горько разочарован. Потом начались игры, и, когда мы стали искать «сокровище», Колум выбрал меня.

Я почувствовала себя счастливой и сказала себе, что ошибалась в нем. Я действительно была ему небезразлична. Он мог бы выбрать Марию, которая ушла с одним из гостей-сквайров, а ведь для взрослых эта игра означала возможность побыть наедине. Колум заметил:

– Все прошло хорошо?

– Дети в восторге, а это самое главное.

– Нет, – возразил он, – мы имеем такое же право радоваться Рождеству, как и дети. Пошли! – позвал он, и мы стали подниматься по лестнице на крепостной вал.

Холодный ночной воздух встретил нас. Вид был великолепный – спокойное море, чуть видны «Зубы дьявола», слева от нас Морская башня, на которой горел фонарь. Колум перегнулся и посмотрел вниз.

– Как высоко! – сказал он.

– Долго падать, – ответила я.

Он подошел ко мне, схватил за талию, и меня вдруг охватила паника: мне показалось, что он собирается сбросить меня вниз. Я окаменела от ужаса.

– Да, – медленно промолвил он, – очень долго надо падать, Линнет!

Я отпрянула от него и посмотрела в упор. Глаза его сверкали. Я подумала: «Он собирается мне что-то сказать! Он собирается сказать, что любит Марию!» Потом вдруг у меня мелькнула мысль, что он предоставляет мне возможность самой броситься вниз. Удивительно, но голос мой был тверд, когда я сказала:

– Думаю, надо вернуться к гостям, кто-нибудь уже нашел «сокровище».

– Не мы должны его найти, – ответил Колум. – Это будет не правильно, скажут, что подстроено. Достаточно уже того, что я нашел серебряный пенни и стал «Королем на Ночь». Король на одну ночь… все, что я захочу сегодня – мое! Все, что я попрошу, да?

– Разве ты не всегда король в своем замке?

– Неужели ты, наконец, это поняла?

И мы пошли к гостям…

Коннелл и его подружка, маленькая дочь одного из сквайров, нашли «сокровище»– два маленьких золотых амулета в ящичке. Ящичек принесли Колуму, а он передал его детям со словами, что содержимое ящичка защитит их от проклятых злых духов, призраков, болезней, колдовства и чар. Коннелл был очень доволен. Это было утешением за то, что он не нашел серебряный пенни.

Но что-то обязательно должно было произойти. На сей раз это была Сенара. Она почувствовала себя плохо, и Тамсин сказала, что уложит ее в кровать.

Я пошла в свою спальню и стала записывать в дневник все происшедшее за этот день. Я любила делать записи в тот же день, пока память была свежа. Вдруг я услышала шаги за дверью и поспешно спрятала бумаги.

Это была Тамсин. Она каждую ночь приходила проведать меня.

– Сенара очень больна, – сказала она. – Она хочет, чтобы я сегодня была с ней. Она говорит, что ей лучше, когда я рядом.

Иди к ней, дорогая!

– Тебе сегодня лучше, мама?

– Да, любовь моя! Не волнуйся обо мне. Она прильнула ко мне.

– Ты уверена, мама, что без меня с тобой все будет в порядке?

– Конечно, моя дорогая! Спокойной ночи! Иди и присмотри за Сенарой.

Я крепко ее поцеловала, и она вышла. Я продолжила записи. Закончу тем, что я поцеловала Тамсин и пожелала ей спокойной ночи, потом спрячу бумаги и лягу спать…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ТАМСИН

МОГИЛА НЕИЗВЕСТНОГО МОРЯКА

Рождество никогда не приносит мне радости. Я не могу забыть, что именно тогда умерла моя мать, и, хотя это случилось шесть лет тому назад, я это помню так же ясно, как в первое же;

Рождество после ее смерти.

Мне было тогда десять лет. Был очень веселый рождественский день. В замке были артисты, мы играли пьесу, все танцевали, пели и играли на музыкальных инструментах.

Я часто думаю, что, если бы я была с матерью в ту ночь, ничего бы не случилось. Несколько ночей до этого мы спали вместе, а потом заболела Сенара, и я осталась с ней.

Я вспоминаю те ночи, когда мама так радовалась, что мы вместе. Я тогда была совсем маленькая, а дети не все понимают. Я вспоминаю, как она прижимала меня к себе, как для нее было важно, что я с ней рядом.

А на следующее утро она была мертва. Нашла ее Дженнет. У меня в голове прокручивается вся кар тина: как я услышала крик Дженнет, как она прибежала ко мне, и я не могла добиться ничего от нее. Я побежала в мамину комнату, а там она… лежала на кровати. Мать была не похожа на себя – такая неподвижная и холодная, когда я потрогала ее лицо. И странно: ничто не указывало на причину ее смерти.

Приехал доктор и сказал, что не выдержало ее сердце: другого объяснения ее смерти он найти не смог.

Отец говорил, что последние недели она недомогала, и он очень беспокоился за нее. Мы все это подтвердили, но я очень на себя сердилась. Я внушила себе, что, если б я была с ней, этого не произошло бы. Я ведь чувствовала в те дни, перед ее смертью, что она чего-то боялась. Потом мне подумалось, что, может быть, я вообразила это? Ведь в десять лет ума немного.

Слуги шептались, но при моем появлении замолкали и начинали говорить о какой-нибудь ерунде.

Приехала бабушка из Лайон-корта. Она была ошеломлена и озадачена, как и я. Она обняла меня, и мы вместе заплакали.

– Нет, только не Линнет! – все повторяла она. – Она была такая молодая! Как это могло случиться?

Никто не знал. Доктор сказал, что иногда человеческое сердце не выдерживает, приходит его время. Бог видит, что пора человеку уходить, – и он уходит.

Дедушка был в море, как и мои дяди – Карлос, Жако и Пени, но Эдвина приехала. Она выглядела напуганной и сказала, что должна была что-нибудь сделать, что она предвидела это! Она не захотела объяснять, а мы не поняли, что она имела в виду. Эдвина была в таком исступлении, что не могла больше ничего говорить, но я почувствовала к ней симпатию, потому что она винила себя почти так же, как я.

В старой нормандской часовне отслужили службу и похоронили мать на нашем кладбище, возле башни Изеллы. Ее положили рядом с могилой неизвестного моряка, который был выброшен на берег, когда в начале года было кораблекрушение. С другой стороны была могила первой жены отца.

Больше всех – даже больше, чем Сенару – я любила свою мать. Ее смерть стала самой большой трагедией моей жизни. Я сказала бабушке, что никогда не утешусь. Она погладила меня по голове:

– Боль утихнет, Тамсин, и у тебя, и у меня, но сейчас нам трудно поверить в это!

Бабушка сказала, что возьмет меня с собой в Лайон-корт, что там мне будет легче. Я все думала о маме, как в последний раз видела ее. Я никогда этого не забуду: когда я вошла, она встала, и можно было подумать, будто она что-то спрятала. Но, может быть, мне это показалось? Мне было тревожно, что я не с ней. Я чувствовала, что очень нужна ей. А может быть, в тот момент я и не чувствовала этого, а подумала так уже потом? Ведь была еще и Сенара, которая выпила очень много вина, и ей было плохо. Я должна была остаться с ней. Если бы не это, я была бы с мамой!

Сенара сказала, что я не должна винить себя: она была очень больна и естественно, что я осталась с ней. А мама не была больна или, если и была, никто об этом не знал.

– Кроме того, – сказала Сенара, – что ты могла бы сделать?

Ей было тогда всего восемь лет, и я не могла ей объяснить того жуткого чувства, какое было у меня. Это потому, что между мамой и мной была гармония. Я чувствовала, что она знает о чем-то, чего мне не говорила. Если бы она сказала, может быть, я поняла бы. Я помню, как сердилась на себя за то, что еще такая маленькая.

Когда бабушка предложила мне поехать с ней, я сказала, что не могу оставить Сенару, поэтому она разрешила взять Сенару с собой. Сенара с радостью согласилась. Она хотела уехать из замка, и отец не возражал. Я никогда раньше не видела отца таким тихим.

В Лайон-корте я немного успокоилась. Мне всегда нравилось туда приезжать. Лайон-корт был «молодым» домом по сравнению с замком, он казался открытым, искренним… Хотя это слова не для описания дома, но я пользуюсь ими, чтобы противопоставить его замку – хитрому, полному тайн, такому старому: замок стоял еще во времена норманнов, а потом, в годы Плантагенетов, его все улучшали и перестраивали. Бабушка же сказала, что Лайон-корт был выстроен напоказ: Пенлайоны хотели, чтобы все знали, какое у них состояние. Это был дом, который «гордился собой», если можно так говорить о домах (а я думаю, что каждый дом – личность), а будучи «гордым» домом, он был счастлив.

Его сад славился в округе своей красотой. Дедушка любил, чтобы сад содержали в порядке. В это время года сад, конечно, не цвел, но нес в себе обещание весеннего и летнего великолепия.

Нам был виден Плимутский мыс и даже пролив Зунд, где проходили корабли. Сенара любила туда смотреть, а так как она не так страдала, как я, – хотя тоже любила маму – ей начинала нравиться жизнь в Лайон-корте. Иногда она даже громко смеялась, а потом смотрела на меня в испуге. И я говорила ей, что она не должна смущаться, если иногда забывалась, потому что это понравилось бы маме. Она не хотела бы, чтобы мы горевали больше, чем надо.

Моя тетя Дамаск, которой было всего пятнадцать лет, по просьбе бабушки смотрела за нами, но она тоже была подавлена, потому что очень любила мою маму, как и все, кто знал ее.

Вспоминая то посещение, я думаю о нашей печали. Мы не смогли убежать от горя, уехав из замка. Лайон-корт был родным домом моей мамы. Она сидела за большим столом в просторном зале, поднималась по лестницам, ходила по галерее, здесь ела, спала и смеялась. Память о ней была здесь так же жива, как и в замке.

Наше подавленное настроение немного скрасили Лэндоры. Они приезжали к бабушке на Рождество, а когда она услышала о смерти мамы и поехала в замок, Лэндоры уехали из Лайон-корта, чтобы навестить других членов торговой компании. Теперь, по пути к себе домой, в Тристан Прайори, они опять ненадолго остановились в Лайон-корте. Я слышала имя Лэндор и знала, что эта семья связана с делом дедушки, большим торговым товариществом, о котором теперь говорили с трепетом. Я догадывалась, что мой отец скептически относился к нему, потому что всякий раз, когда об этом говорили, губы его кривились.

Сенара и я были в саду с Дамаск. Она пела песню, которую выучила. Бабушка сказала ей, чтобы она отвлекала меня от мысли о смерти моей мамы, и она это пыталась сделать. Послышался топот копыт, голоса, значит, кто-то приехал. Дамаск перестала петь, а Сенара уже готова была бежать и смотреть, кто это. Она была такая быстрая и импульсивная, что мне приходилось всегда одергивать ее. Я сказала:

– Мы должны ждать, когда нас позовут, правда, Дамаск?

Дамаск согласилась со мной.

– Сюда часто приезжают, – сказала она. – А у вас часто бывают гости в замке Пейлинг?

Я подумала о гостях – сквайрах-соседях, которых приглашали на Рождество и другие праздники. Были, конечно, те, кто приходил неожиданно, но они не были обычными гостями. Они разговаривали о делах с отцом, и я помню, что мама всегда казалась встревоженной, когда они были в доме.

– Нет, не очень, – сказала я.

– Нет, к нам приезжает много гостей! – заявила Сенара, которая любила, чтобы у нее все было самое большое и самое лучшее. Она обманывала себя, думая, что так оно и было, и это вошло у нее в привычку. Я всегда ее поправляла, когда могла.

– Когда твой дедушка здесь, дом всегда полон гостей, – сказала Дамаск.

Я была рада, что дедушки сейчас не было. Его горе было бы очень шумным. Он рассердился бы, что мама умерла, и искал бы виноватых: он всегда искал виноватых, когда что-нибудь было не так. Он спрашивал бы, почему не звали докторов, и обвинил бы отца, а я не хотела, чтобы ругали моего отца.

Теперь я убеждена, что встреча с Фенном Лэндором в то время помогла мне лучше всего. Ему тоже было десять лет, он был всего на несколько месяцев старше меня. Это был симпатичный мальчик с темно-синими глазами, очень серьезный. Может быть, потому, что мы были одного возраста, он выбрал меня для компании – Сенара была еще маленькая, Дамаск слишком взрослая. И, благодаря ему, я опять стала интересоваться жизнью; в моем десятилетнем неведении я думала, что плохого уже никогда не будет.

Он любил, когда мы были одни и могли долго разговаривать. Его раздражал возраст, он не мог дождаться, когда станет мужчиной. Мы вместе ходили к морю, лежали на утесах, глядя на морскую гладь. Внимательно посмотрев на нас, бабушка разрешила нам вместе кататься. Наверное, она понимала, что Фенн мог для меня сделать больше, чем любой другой. Он не был частью моей старой жизни, как все остальные, и был совершенно новым человеком, и когда я была с ним, переставала думать о своей трагедии.

Фенн рассказал мне о своем отце Фениморе, – по его словам, лучшем человеке в мире.

– Отец не был грубым и хвастливым, как большинство мужчин, – говорил он. – Он был хороший и благородный. Он ненавидел убивать людей и не убил ни одного человека в своей жизни. Он хотел приносить людям добро.

– Когда он умер?

– Говорят, что он пропал, но я не верю: однажды он вернется. Он должен вернуться домой. Мы ежедневно ждем его. Каждое утро, проснувшись, я говорю себе: «Сегодня он приедет!» Но дни идут, идут…

Я видела его взгляд, полный отчаяния, и хотела успокоить его. Я знала: хотя он и верил в то, что его отец жив, на самом деле он боялся, что это не так.

– Его корабль назывался «Лэндор Лайон». Это было совместное предприятие – Пенлайоны и Лэндоры, понимаешь? Моя семья и семья твоего дедушки!

– Корабли часто задерживаются на несколько месяцев.

– Да, но, понимаешь, этот корабль уже видели с берега в октябре, но был большой шторм.

– Надо надеяться! – сказала я. – С кораблями это случается, а может быть, видели не его корабль? Ведь нельзя быть таким уверенным?

Потом он мне рассказал о новой Ост-Индской компании, которая была уже основана, с жаром говорил об ее успехах, о том, какую важную роль играл в ней его отец.

– Понимаешь, это была его идея. Дело было начато давно, еще до моего рождения, после поражения Армады. Мой отец верил, что мирная торговля – это еще не решение всех наших проблем!

Я с печалью заметила, что он говорил об отце в прошедшем времени, значит, в глубине сердца он все-таки считал его мертвым.

– Когда ты сможешь плавать вместе с отцом? – спросила я, чтобы вновь зажечь его веру.

Он внезапно ослепительно улыбнулся. Когда он был счастлив, лицо его становилось красивым.

– С шестнадцати, наверное. Еще целых шесть лет!

Я рассказала ему о смерти мамы, которая явилась причиной моего пребывания в Лайон-корте, у бабушки. Я могла говорить с ним на эту печальную тему спокойно: он тоже потерял любимого человека. Между нами сразу же установилась связь. Я видела, что он больше всех любил отца и восхищался им, как и я любила свою мать и восхищалась ею. Мы были друг для друга утешением.

Я настояла, чтобы он рассказал мне о кораблях и о компании: его отец очень много говорил с ним об этом. Я могла представить, каким отцом был Фенимор Лэндор: дети его никогда не боялись, испытывали к нему глубочайшую любовь, привязанность и, что очень важно, уважение – идеальный отец! Иметь такого отца – благословение Божие, но, увы, потерять его было величайшей трагедией.

Однажды Фенн сказал мне:

– Почему мы раньше никогда не встречались? Мы часто приезжаем сюда, ты тоже, наверное потому, что это дом твоих дедушки и бабушки.

Я согласилась, что это было странно, потому что мы тоже часто приезжали.

– Наверное, наши приезды не совпадали? Без сомнения, Фенн и я сослужили друг другу хорошую службу, и бабушка была очень довольна. Выл, однако, один странный инцидент во время этого визита, который я не смогла забыть.

Сенара, Дамаск и я жили в Лайон-корте в одной комнате. Это была большая комната, в ней стояли три кровати. Однажды ночью я лежала, не в состоянии заснуть: после смерти мамы я плохо спала. Она мне снилась все время, я внезапно просыпалась, воображая, что она меня зовет, потому что чего-то боится. Этот сон повторялся постоянно. Во время сна я стремилась к маме, но не могла дойти, кричала в отчаянии – и просыпалась.

Вот что случилось в ту бессонную ночь. Я проснулась в ужасном состоянии и села на кровати, не понимая, где нахожусь. Потом из мрака стали выступать знакомые очертания – сундук, стол с украшенной резьбой столешницей, две другие постели, на которых спали Дамаск и Сенара.

Мне послышался чей-то плач. Я встала с кровати, надела халат, открыла дверь и вышла в коридор. Плач слышался из соседней комнаты.

Я тихо постучала в дверь, и, так как мне никто не ответил, открыла ее. У окна неподвижно сидела бабушка Фенна, слезы лились у нее по щекам. Она порывисто встала, когда я вошла. Я торопливо сказала:

– Извините, я услышала, как вы плачете. Я могу вам помочь чем-нибудь?

– Это Тамсин! – узнала она. – Я разбудила тебя?

– Я плохо спала.

– Ты тоже горюешь, – сказала она. – Бедное дитя, ты потеряла мать, а я дочь и сына.

– Может быть, он не утонул?

– Утонул. Он приходит ко мне во сне: вместо глаз – пустые глазницы, рыбы плавают вокруг него. Он достался морю, лежит глубоко на дне, и я никогда не увижу своего любимого сына.

Было что-то тревожное в безумном выражении ее глаз. Ее горе было болезнью, и болезнь была тяжелая.

– Оба… и сын, и дочь, – сказала она.

– И дочь тоже?

– Моя дочь была убита, – сказала она.

– Убита! – прошептала я.

Она вдруг в ужасе замолчала, а потом сказала:

– Ты – маленькая Тамсин Касвеллин. Я не должна говорить с тобой о моей дочери.

– Вы можете говорить со мной обо всем, если это утешит вас.

– Дорогое мое дитя! – сказала она. – Мое бедное дорогое дитя.

У меня выступили слезы на глаза, потому что Фенн помог мне забыть о моем горе, а она вернула его во всей остроте. Я опять переживала то ужасное утро, когда вошла в мамину спальню и увидела ее там лежащей на кровати. Я снова слышала лепет Дженнет, и мое несчастье навалилось на меня снова.

Бабушка Фенна обняла меня и стала покачивать.

– Жизнь была к нам с тобой жестока, дитя мое… жестока… жестока.

– Когда умерла ваша дочь?

– Еще до того, как ты родилась… Это должно было случиться до того, как родилась ты.

Я не поняла ее слов, но уже заметила, что она говорила бессвязно.

– Ее убил муж. Он – убийца. Придет день, и судьба его накажет. Вот увидишь, так и будет, я уверена. А теперь море забрало моего красивого мальчика. Он был еще такой молодой. Почему это должно было случиться с ним? За несколько миль от берега…

– Может быть, он вернется.