Текст книги "Валет червей"

Автор книги: Филиппа Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Больше всего меня расстраивало то, что отец даже не пытался пресечь эти слухи. Тетя Берта делала все, что могла, а могла она очень многое – в доме ее побаивались. И хотя в ее присутствии рассказывать эти истории никто не решался, это не значило, что их не смаковали в комнатах для прислуги и в тех местах, где слуги собирались поболтать.

Так что дела в доме обстояли не лучшим образом.

Лизетта радовалась пребыванию в замке – я взяла ее с собой. Однако ее не устраивало возвращение под опеку тети Берты.

– Теперь я вдова, – заявила она. – И даже тетя Берта обязана помнить об этом.

В то же время она очень любила этот замок, утверждая, что Турвиль не идет ни в какое сравнение с этим благородным старинным гнездом.

Мой отец с огромным удовольствием проводил время со мной и в основном рассказывал о том, как счастливы они были с матерью, какое удовольствие доставляло им общение друг с другом. Как будто я сама этого не знала!

– А каким благословением была для нас такая дочь, как ты! – говорил он, но я предполагала, что когда они были вдвоем, то вряд ли думали еще о ком-то. Только потеряв ее, отец начал испытывать ко мне столь патетические чувства.

Он гостил в Турвиле, и я была склонна думать, что здесь он чувствовал себя лучше, чем в Обинье. В Турвиле не было поводов для тягостных воспоминаний. К тому же здесь были дети, с которыми было не так уж легко отправляться в дальние поездки, поэтому я просила его самого почаще навещать нас, с чем он охотно соглашался.

Меня это устраивало так как означало, что я не обязана пребывать в этом мрачном доме с Софи, жившей затворницей в своей башне. Семейство Турвилей тоже с удовольствием принимало отца. Именно тогда мне пришло в голову, что мне все-таки повезло с семьей моего мужа. Это была не столь знатная семья, как Обинье, но они были добрыми людьми, а атмосфера в Турвиле была полной противоположностью атмосфере Обинье – мягкой и уютной. Впрочем, Лизетте она казалась неинтересной и скучноватой, в то время как в Обинье она постоянно могла ждать чего-нибудь неожиданного.

Брак Амелии оказался счастливым; ее муж был добрым, весьма мягким человеком, несколько бесцветным, но исключительно сердечным… весьма похожим на саму Амелию. Мой свекор, похоже, предпочитал общество своего зятя обществу своего родного сына. У Шарля был горячий темперамент. Быть может, он был более яркой личностью, но никак не человеком, с которым легко уживаться, и его родители, тихие миролюбивые люди, были, судя по всему, довольны обстановкой в доме.

Мы часто говорили о Шарле. Мы ничего о нем не слышали. Получить какие-то сведения было невозможно. Во-первых, он находился очень далеко, а во-вторых, я не представляла, каким образом можно получать письма из страны, которая участвует в войне.

Время от времени в Турвиле появлялись посетители; некоторые прибывали из Америки, и поэтому мы имели хотя бы некоторое представление о событиях в английских колониях. Кое-кто из них видел там Шарля, и мы по крайней мере знали, что до Америки он добрался благополучно.

Эти возвращающиеся воины были благородными молодыми людьми. Они говорили о войне за независимость с искренним энтузиазмом.

– Люди должны иметь возможность выбирать своих правителей, – заявил один молодой человек. Он был юным идеалистом, и энтузиазм делал его благородные черты еще красивее.

Как раз в это время у нас гостил мой отец, и я надолго запомнила, как он ответил этому человеку:

– Я полагаю, – сказал мой отец, – что вы, молодой человек, вернувшись из Америки, будете бороться за свободу для угнетенных.

– Это так, граф, – ответил молодой человек. – За границей совсем другой, свежий дух, и эта война заставила нас по-другому взглянуть на происходящее в нашей стране. Монархи и правители не имеют права подавлять тех, кем они правят. Угнетаемые должны восстать и бороться за свою свободу.

– Именно эти доктрины вы и намерены здесь проповедовать? Не так ли?

– Совершенно верно, сударь. Это доктрины справедливости и чести.

– И это доктрины, которые подстрекают толпу к беспорядкам?

Кровь бросилась отцу в лицо. Я понимала, что сейчас он представляет, как моя мать выходит от модистки и оказывается перед разъяренной толпой, убивающей ее. Похоже, что за какую бы тему мы ни брались, она подводила нас именно к этому опасному предмету.

– Мы только объясняем народу, что у него тоже есть права.

– Права, позволяющие убивать лучших людей! – воскликнул отец.

– Нет, сударь, конечно, нет. Права, которые они обязаны иметь, а если им в этом отказывают… тогда они вправе бороться за них, как это делают колонисты.

Я тут же постаралась сменить тему разговора. Именно этим мне и приходилось заниматься постоянно. Больше всего я любила часы, проведенные наедине с отцом. И если он заговаривал о войне в колониях, я старалась, чтобы разговор не затронул внутренних проблем Франции.

Он считал, что Шарль поступил глупо, отправившись воевать.

« Во-первых, – говорил он, – этот конфликт не имеет ничего общего с Францией; во-вторых, оттуда французы возвращаются с революционными идеями; в-третьих, Франция вынуждена расплачиваться за поддержку колонистов… и не только деньгами, которых, впрочем, тоже не хватает и самой Франции «.

– Он покинул свою семью… на такой долгий срок. Сколько времени уже прошло? Должно быть, больше года. Я начинаю думать, что нам следовало бы подыскать тебе, Лотти, партию получше.

– Я люблю Шарля, и, как мне кажется, он любит меня.

– Но взять и вот так покинуть тебя! Уехать и драться ради целей, не имеющих ничего общего с судьбой его собственной страны!

– Он воспринял это, скорее, как вызов… мне кажется, он рассматривал это именно так.

– Да, – пробормотал отец, – мне следовало найти для тебя кого-нибудь более достойного.

– Но он собирался жениться на Софи. И ты относился к этому одобрительно.

– Софи не из тех, кто может привлечь завидного жениха… в отличие от тебя. Я был рад тому, что удается пристроить ее замуж, и Турвилей это тоже устраивало. Если бы только… но тогда… видишь ли, ты была рождена вне брака, и какими бы глупыми ни были условности, но они все равно существуют. В то время казалось, что брак с одним из Турвилей достаточно хорош для тебя.

– Это так было, и вот теперь у меня есть Шарло и Клодина.

– Да, милые дети. Лотти, как бы я хотел видеть их в Обинье… всегда, – он быстро взглянул на меня. – Я понимаю, тебе кажется, что это малопривлекательное место для детей. Но с их приездом все изменилось бы, Лотти. Мы бы позабыли о Софи в ее башне, которую охраняет Дракон-Жанна и об Армане, которому плевать на все, кроме собственных развлечений, и о его жене, распевающей псалмы и проводящей все дни в молитвах вместо того, чтобы рожать детей. Есть еще, конечно, занудный старый мизантроп – я… но я бы переменился, если бы возле меня постоянно находились мои любимые.

– Рано или поздно Шарль вернется домой, – возразила я. – И я должна ждать его.

Итак, мы вновь расстались» Отец вернулся к своей угрюмой жизни затворника, а я продолжала ждать известий от Шарля. Время от времени до нас доходили отрывочные сведения об этой войне. Она еще не завершилась. За победами следовали поражения, ситуация менялась, но дела у англичан, кажется, шли все хуже.

Наконец к нам приехал гость. Я уже встречалась с графом де Сараман в то время, когда Шарль готовился к отъезду в Америку. Граф был одним из тех, кто откликнулся на призыв, и несколько раз в связи с этим гостил у нас в замке.

Как только я увидела его, стоящего в холле, то поняла, что он привез вести от Шарля, и меня охватило чувство глубокой тревоги.

Почему Шарль не приехал вместе с ним? Ведь они уезжали вместе, и вернуться должны были вместе. И зачем граф де Сараман решил навестить меня?

Меня встревожила уже сама манера его поведения. Он казался чем-то опечаленным.

– Приветствую вас, граф, – сказала я. – Вы привезли какие-нибудь новости о моем муже?

Граф пристально взглянул на меня и произнес:

– Боюсь, у меня для вас дурные новости.

– Шарль… – пробормотала я.

– Он пал в битве при Юта-Спрингс. Я был рядом с ним до самого конца. Его последние мысли были о вас. Он сожалел, что оставил вас, и говорил, что ему не следовало этого делать. Он хотел, чтобы я передал вам его уверения в любви к вам… уверения в том, что вы были его единственной.

– Он мертв? – шептала я. – Шарль мертв.

– Он передал мне это кольцо, и я возвращаю его вам.

Я взяла у него кольцо. Это было золотое кольцо с лазурью, которое он всегда носил. Сомнений не было. Шарль погиб.

И хотя я все время допускала такую возможность, осознание случившегося явилось для меня ударом.

Шарль… мертв. Похоронен где-то в чужой земле. Потерян навсегда.

Я скорбела по Шарлю. Я уединялась, чтобы подумать над последствиями, к которым приведет его смерть.

Мы с ним так давно не виделись, и я не могла делать вид, что его смерть была для меня страшным ударом, каким могла бы стать, если бы мы не расстались на такой срок. Жизнь в Турвиле продолжалась. Шарль давно перестал быть ее частью, однако смерть потрясает вне зависимости от того, каким путем она приходит. Смерть необратима. Сколько раз за время его отсутствия я мечтала о том, что он вернется и мы будем обсуждать с ним дела… планировать… А теперь этого уже никогда не будет.

Шарло едва помнил его. Клодина, можно сказать, его не знала. Его родители потеряли единственного сына, но у них была замена в лице их зятя, а это значило, что Амелия с мужем теперь постоянно будут жить в Турвиле. Я решила сообщить новость Шарло:

– Шарло, твой отец уже никогда не вернется к нам.

– О, – произнес Шарло, на миг отрываясь от рисунка, – значит, теперь он будет жить в Америке?

– Он был убит в сражении, – пояснила я Его глаза округлились.

– А его застрелили из ружья?

– Да., видимо, так, – пробормотала я.

– Я тоже хочу ружье, – сказал Шарло и начал рисовать ружье на лежавшем перед ним листе бумаги.

Вот так воспринял Шарло весть о смерти своего отца.

Я воскликнула про себя с негодованием: «Ты сам виноват, Шарль, если твоему сыну на твою смерть наплевать! Ты не имел права покидать нас».

По ночам мне было грустно и одиноко. Теперь уже никогда мы не будем лежать с ним вместе. Никогда он не обнимет меня. Впрочем, я уже давно ощущала это одиночество и привыкла спать в постели одна.

«Ты не имел права покидать нас, Шарль», – повторяла я вновь и вновь.

Так что я не чувствовала особых изменений в Турвиле.

Мой отец, узнав о случившемся, немедленно приехал к нам. Его первые слова были:

– Теперь тебя здесь ничего не удерживает. Я была вынуждена с ним согласиться.

– Теперь твоим домом будет Обинье. Ты согласна, Лотти?

Я сказала, что мне нужно подумать.

– Прошу тебя, Лотти, возвращайся домой.

Он, такой гордый человек, никогда не просивший разрешения и считавший, что всегда имеет право на все, теперь обращался ко мне с мольбой.

Я знала, как много будет значить для него мой приезд в замок. Но будет ли это благом для детей? И будет ли это благом для меня?

Он взял меня за руку.

– Лотти, – просил он, – пожалуйста… И я знала, что соглашусь.

ПОЯВЛЕНИЕ НАСТАВНИКА

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как мы переехали в Обинье. Он был для меня родным домом, которым так и не стал Турвиль. Дети его тоже полюбили. Меня даже смутило то веселое жизнерадостное настроение, с которым Шарло и Клодина прощались в Турвиле со своими бабушкой и дедушкой, которые были всегда так добры к ним. Но волнующее ожидание встречи с новыми местами и новыми ощущениями были столь соблазнительны для детей, а сами они были так бесхитростны, что открыто выражали свои чувства. Я была уверена, что Турвили правильно поняли это и совершенно искренне пожелали нам счастья на новом месте. Луи-Шарль был взволнован сменой обстановки и, будучи старшим из детей, оказывал на них огромное влияние, хотя у Шарло, безусловно, вырабатывался собственный характер.

Я с трудом сдерживала волнение, завидев вдали наш замок. Конечно, я уже много раз видела его, но каждый раз в зависимости от обстоятельств он производил на меня разное впечатление. Теперь я увидела его таким же, как в самый первый раз, когда приехала сюда вместе с отцом и еще не знала, что замок станет для меня родным домом. Он производил впечатление могучей крепости: выступающие сторожевые башенки, каменные брустверы и мощные контрфорсы, подчеркивающие его неприступность. Я посмотрела наверх, на строение, которое про себя называла башней Софи, и задумалась над тем, как теперь сложится моя жизнь в Обинье.

Очень радовалась возвращению в замок Лизетта. Она находила жизнь в Турвиле необыкновенно скучной, а к Обинье всегда питала особое чувство.

Мой отец, встречая нас, был вне себя от радости. Он не мог оторвать глаз от детей. Я подумала: он счастлив… по крайней мере настолько, насколько может быть счастлив после смерти моей матери. Арман приветствовал нас с беззаботностью, которую легко можно было принять за безразличие, но по крайней мере не возражал против нашего возвращения. Еще более безразлично отнеслась к нашему приезду Мария-Луиза. Отец иронично заметил:

– Она столь упорно высматривает себе местечко на Небесах, что совершенно перестала осознавать, что пока еще находится на грешной земле.

Софи скрывалась в своей башне, и долгое время дети вообще не знали о ее существовании.

Итак мы устроились, и недели начали складываться в месяцы. Как ни странно, став вдовой и продолжая с тоской вспоминать о Шарле и старых добрых, давно прошедших днях, я чувствовала себя здесь, в Обинье, гораздо лучше, чем в Турвиле. В Обинье сильнее ощущался пульс жизни. Отец теперь редко ездил в Париж, но заявил, что, когда будет посещать его, я должна его сопровождать. Мне показалось, что после нашего приезда он стал проявлять более живой интерес к событиям в стране.

Я прожила в Обинье около двух месяцев, когда приехал Дикон.

Он привез сообщение о смерти бабушки. Дикон сказал, что смерть Сепфоры окончательно подорвала ее здоровье. Она потеряла в жизни последнюю зацепку.

На этот раз наши разговоры были много серьезней, чем обычно, а поскольку он постоянно старался остаться со мной наедине, то говорили мы часто. Однажды во время прогулки верхом он предложил стреножить лошадей и посидеть возле ручья, поскольку вести разговоры в седле не слишком удобно.

Усевшись на берегу ручья, он время от времени поднимал камешки и рассеянно бросал их в воду.

– Бедная Сепфора, – сказал он, – надо же было погибнуть именно таким образом! Именно ей, такому тихому, мягкому человеку! Знаешь, я очень любил ее, только не смотри на меня так скептически. Я знаю, что она не любила меня, но я не обязан любить лишь тех людей, которые любят меня, ведь верно?

– Я на самом деле верю, что ты считаешь себя способным полюбить чуть ли не весь мир, если тебе этого захочется.

Он рассмеялся.

– Ну, не совсем. Сепфора была настроена против меня с самого начала. Это вполне понятно. Я был невозможным ребенком. Надеюсь, твои дети не станут такими. Боюсь, что это может случиться с одним из моих – с Джонатаном, – за ним нужно присматривать. Сепфора спокойно оценила меня со стороны и выставила мне плохую отметку. А потом сама совершила невероятный поступок. Я думаю, она сама себе дивилась, но посмотри, какой это дало результат! Ты… несравнимая Лотти… и эта чудесная романтическая любовь. Это прекрасно. Идеальный роман. Страсть юности… длительная разлука… и наконец воссоединение, когда оба стали старше, мудрей, стали понимать, что значит настоящая любовь. Это может служить для всех примером.

Я понимала, к чему он клонит, и не желала выслушивать эти слова… пока. Я ощущала неуверенность и сомневалась в его намерениях. Я полагала, что с этим не следует спешить. Я говорила себе, что никогда не смогу полностью доверять ему.

– Они были так счастливы вместе, – сказала я, – настолько идеально подходили друг другу. Он, такой опытный, и она, сама невинность. Но мама была идеалисткой и, мне кажется, заставила отца стать тем человеком, каким его себе воображала.

– Возможно. Но погибнуть таким образом! Пасть жертвой дураков… В этой стране слишком много дураков.

– Но разве в других странах дело обстоит иначе?

– Ты права. Но в данное время Франция не может себе позволить иметь столько дураков. Ты ощущаешь здешнюю атмосферу? Это похоже на затишье перед бурей.

– Я ничего не ощущаю.

– Это потому, что ты не знаешь о происходящем вокруг тебя.

– Но я живу здесь, а ты всего лишь гость.

– Мне приходится путешествовать по Франции, и я наблюдаю.

– Дикон, твоя мать говорила что-то относительно того, что ты умудряешься сидеть сразу на нескольких стульях. Ты здесь с какой-то целью?

– Если бы это было так, то поручение было бы, безусловно, секретным, и таким образом, ты не должна была бы ожидать, что благородный человек посвятит тебя в ее суть.

– Я всегда подозревала, что у тебя есть какая-то цель…

– Главная цель моей жизни – быть с тобой.

– Я не верю в это. Он вздохнул.

– Как мне заставить тебя поверить?

– Ты никогда не сможешь этого сделать. Слишком многое нас разделяет. Когда-то ты говорил, что хочешь жениться на мне, но предпочел получить Эверсли. Вскоре после этого ты женился… весьма выгодно.

– Я сделал одну большую ошибку. Мне следовало дождаться тебя.

– Но ты вспомни, как много значил для тебя Эверсли.

– Я могу думать только о том, что значишь для меня ты. Лотти, перед нашими глазами пример твоих родителей. Насколько мудро они поступили! Подумай, насколько идиллической была их совместная жизнь.

– У нас такой не получится.

– Почему?

– Потому что мы другие. Ты скажешь мне, что у тебя и у моего отца много общих черт. Но для идеального союза нужны две стороны, а я могу уверить тебя в том, что ничуть не похожа на свою мать.

– Лотти, возвращайся ко мне. Выходи за меня замуж. Давай начнем с того, с чего следовало начать много лет назад.

– Не думаю, что это будет разумно.

– Почему же?

– Я бы вышла вновь замуж, если бы нашла идеал. Я помню, как выглядел союз моих родителей. Я слышала, как мой отец объяснялся с моей матерью… ничто меньшее меня не удовлетворит. Если такое невозможно, я предпочитаю свое нынешнее положение свободной и независимой женщины.

– У тебя будет все, что ты хочешь.

– Слишком поздно, Дикон.

– Никогда не бывает слишком поздно. Ты испытываешь ко мне определенные чувства.

– Да, надо признать.

– Тебе становится легче, когда мы рядом. Я заколебалась.

– Я… я слишком хорошо тебя знаю.

– Ты очень хорошо меня знаешь. Когда ты меня видишь, твои глаза загораются.

Он повернулся ко мне, обнял меня и начал целовать. Мне было не обмануть себя – я была взволнованна, мне хотелось ответить на его ласки, хотелось, чтобы он целовал меня… но я представила себе мать, ее голос, ее слова, предупреждающие меня. Теперь, когда ее не было в живых, она, казалось, стала мне еще ближе.

Я резко оттолкнула его.

– Нет, Дикон, – сказала я, – нет.

– Теперь мы оба свободны, – напомнил он. – Почему же нет? Давай начнем с того, что нам следовало сделать еще много лет назад.

Я не заблуждалась относительно себя. Мне хотелось сдаться. Я знала, что жизнь с Диконом будет похожа на азартную игру, и хотела попытать счастья и сделать ставку. Но я все еще видела мою мать: она, как бы восстав из гроба, предупреждала меня, и столь живым был ее образ, что я не могла отмахнуться от него.

– Ты сможешь найти себе подходящую пару в тех кругах, в которые ты вхож, – произнесла я. – Высший свет Лондона, не так ли? Какую-нибудь богатую женщину, а?

– Знаешь ли, некоторых материальных благ я уже сумел добиться.

– Но тебе хотелось бы большего.

– А кто может искренне сказать, что не хочет этого?

– Уж, конечно, не Дикон.

– Ну, если уж на то пошло, то и тебя тоже не назовешь бесприданницей, – весело заметил он. – Уверен, твой отец, исключительно богатый человек, не допустил бы этого. Кроме того, тебе причитается часть доходов от Турвиля.

– Я вижу, что в водовороте страстей ты все-таки не упустил возможности просчитать мою стоимость.

– Ты стоишь дороже бриллиантов, которые я всегда считал более ценными, чем рубины. Дело в том, Лотти, что я действительно люблю тебя. Я всегда любил тебя и всегда знал, что ты создана для меня, – с тех самых пор, как заметил очаровательное своевольное дитя, пылающее той же страстью, что и я. Неужели ты думаешь, что романтичные обстоятельства твоего рождения могли хоть как-то повлиять на мою любовь к тебе?

– Нет, этого я не думаю. Преградой стал Эверсли.

– Грубо! Грубо и банально. Человек совершает одну-единственную ошибку. Неужели он никогда не может заслужить за нее прощения?

– Простить? Да. Но ошибка – если это была ошибка – забывается не столь легко.

Теперь мое настроение резко изменилось. Как только он заговорил о богатстве моего отца, я тут же вспомнила, как он интересовался поместьем, как задавал вопросы, как любовался им во время наших прогулок верхом.

Если я вновь выйду замуж, то не за того, кто польстится на мое богатство. И хотя я была уверена в том, что чувства Дикона ко мне действительно глубоки, одновременно я чувствовала, что он не способен отказаться от одновременной оценки выгод.

Он желал меня. В этом я была уверена. Опыт жизни с Шарлем уже показал мне, что такие желания длятся недолго, а когда она становятся менее пылкими, необходимо иметь твердое основание, на котором можно строить любовь – такую, какая существовала между моим отцом и матерью.

Дикон продолжал убеждать меня:

– Есть две веские причины, по которым тебе следовало бы вернуться в Англию. Первая заключается в том, что ты нужна мне, а я тебе. А вторая – в том, что сейчас ты живешь в очень ненадежной стране. Ты замкнулась здесь в глуши и забыла об этом. Надеюсь, ты не забыла, что случилось с твоей матерью?

Я покачала головой.

– Не забыла, – страстно ответила я.

– Почему это случилось? Спроси себя.. Во Франции брожение, я это знаю. Я обязан это знать.

– Тайная миссия? – спросила я.

– Совершенно очевидно, что если у Франции неприятности, то нам, по другую сторону пролива, не стоит слишком сожалеть об этом. Французы заслуживают того, что с ними произойдет. А произойдет это скоро, помни об этом, Лотти. Это носится в воздухе. Умные люди в этом не сомневаются. Оглянись назад. Людовик XIV оставил сильную Францию, но за время правления Людовика XV богатства Франции были растранжирены. Разорительные капризы этого короля разъярили народ. Они ненавидели Помпадур и Дюбарри. Всю эту роскошь… кареты на улицах… дорогостоящие увеселения… целые состояния, растраченные аристократами на роскошные платья и драгоценности, – все это бралось на заметку. А рядом с этим бедность… настоящая нищета. Такие контрасты есть и в других странах, но ни у кого не хватило дурости привлекать к ним такое внимание. Страна практически обанкротилась. Теперь у власти молодой идеалистически настроенный король с экстравагантной женой-австриячкой – а французы ненавидят иностранцев, Страна наводнена агитаторами, единственная задача которых – вызвать недовольство. Они начали с «мучной войны», но она не принесла успеха, превратилась из революции в ее репетицию. Возможно, вы должны благодарить за это короля, проявившего смелость, когда толпа хотела штурмовать Версаль… ну, и везение, конечно. Везение у него есть.

– Ты ненавидишь их, Дикон.

– Я презираю их, – ответил он.

– Ты никак не можешь простить им их отношение к колонистам. Они верили в то, что помогают угнетаемым. В это верил и Шарль.

– И этот дурак оставил тебя. Он потерял тебя… а заодно и свою жизнь. Он расплатился за собственную глупость. Я прекрасно понимаю, зачем он отправился драться на стороне колонистов. Я бы не признался в этом французу или француженке, но сам-то я считаю, что колонисты были правы, выступив против непосильных налогов. Но для самих французов… собирать вооруженные полки, отправляться к ним на помощь, когда деньги крайне нужны в собственной стране… а затем возвращаться оттуда, проповедуя республиканские идеи, в то время как монархия, да и вся структура страны, уже рушатся – это крайняя глупость. Более того, это безумие.

– И ты полагаешь, что это может оказать какое-то влияние?

– Оказать какое-то влияние! Ты же знаешь, что произошло с твоей матерью. Она не имела с этим ничего общего, но толпе наплевать, на кого именно изливать свою ненависть. Она была аристократкой, разъезжавшей в дорогой карете. Этого для них оказалось достаточно. Ты никогда не видела этих агитаторов. Ты не представляешь, насколько убедительно они могут говорить.

– Одного из них я как-то видела. Но мне не удалось его толком послушать. Я была там вместе с отцом, и нам пришлось побыстрее проехать.

– Вы поступили очень разумно. Опасайся совершить какую-нибудь ошибку. Опасность висит в воздухе. В любой момент это может коснуться тебя. Уезжай, пока еще безопасно.

– А что будет с отцом?

– Забирай его, с собой.

– Неужели ты думаешь, что он покинет Обинье?

– Нет.

– Я не оставлю его до тех пор, пока он во мне нуждается. Было бы слишком жестоко бросить его здесь. Он перенес бы это гораздо тяжелее, чем мое пребывание в Турвиле. Турвиль, по крайней мере, находится во Франции. , – А что же со мной?

– С тобой, Дикой? Ты способен сам о себе позаботиться.

– Ты убедишься в том, что я прав.

– Надеюсь, нет.

– Но я не собираюсь сдаваться. Я буду продолжать убеждать тебя. И в один прекрасный день ты убедишься, что все твои попытки удержаться здесь – бесполезны.

– Ты имеешь в виду, что будешь приезжать во Францию с секретной миссией?

– С романтической миссией. Это единственная миссия, которая имеет для меня значение.

Я спорила с ним, но в душе сомневалась в своей правоте. Иногда я была готова сдаться, бросить все и отправиться с Диконом. Так он действовал на меня. Но снова в моих ушах звучал голос матери, и снова я вспоминала, что не имею права оставить отца. Поэтому я старалась успокоить себя и попыталась устроить свою жизнь в Обинье.

Время летело быстро. Дел было полно. В дополнение к обязанностям камеристки Лизетте пришлось взять на себя и функции гувернантки. Она уже давно занималась с Луи-Шарлем, а теперь пришла очередь и Клодины. Я помогала ей, и заниматься с талантливой Клодиной было чистым удовольствием.

Мой отец заявил, что мальчикам необходим настоящий наставник и что он подберет знающего и надежного человека.

Война в Америке близилась к концу, и даже король Георг должен был смириться с независимостью колоний. Все были этим довольны, включая моего отца, указавшего, что англичане потерпели серьезное поражение и потеряли не только половину континента, но и обременили себя многомиллионным долгом.

– Очередная глупость, – сказал он.

Я продолжала размышлять о том, что говорил Дикон об участии французов в этой войне. Она отняла у меня Шарля, принесла во Францию республиканские настроения. Дикон говорил, что это может иметь далеко идущие последствия, и как я ни пыталась избавиться от этих мыслей, полностью мне это не удавалось.

Несколько раз мне удалось повидаться с Софи. Видимо, теперь, когда Шарль погиб, мое присутствие перестало быть для нее невыносимым. Теперь мы обе лишились его. Думаю, именно так она и воспринимала все это.

Она умудрялась выглядеть даже чуть ли не хорошенькой. Жанна, превосходная портниха, великолепно приспособила к ее платьям изящные капюшоны – иногда того же цвета, что платья, а иногда красиво дополнявшие его. Они были скроены так, что полностью скрывали шрамы Софи.

Я пыталась уверить ее в том, что мы с Шарлем не были до брака любовниками. Я настаивала, что цветок, который она нашла в его комнате, был оставлен не мной. Мне очень хотелось найти этот цветок, но, несмотря на усиленные поиски, это так и не удалось. Шарль подарил мне его очень давно, и с тех пор, до упоминания Софи, я совершенно не вспоминала о нем. Я очень жалела, что он потерялся, и я, таким образом, была лишена возможности доказать Софи, что говорю правду. Впрочем, она больше не хотела говорить на эту тему, а я знала, что если буду настаивать, то могу лишиться возможности видеть ее, а мне очень хотелось вернуться к тем отношениям, которые когда-то существовали.

Наиболее безопасным предметом для разговора были дети, но я не водила их к Софи. Мне казалось, что, увидев моих детей, она вновь начнет завидовать мне, тут же подумав, что эти дети могли бы быть ее. Поэтому я лишь рассказывала ей об успехах Шарло и о том, какие игры затевают они с Луи-Шарлем.

Я знала, что и Лизетта заходит к ней, и решила, что переломным будет день, когда мы с Лизеттой зайдем к ней вместе и, усевшись втроем, будем болтать как в старые добрые времена.

Лизетта оказалась очень полезным в доме человеком. Она умела направить разговор в нужное русло. Она приносила ткани, показывала их Жанне, и мы вместе обсуждали модель нового платья Софи.

Я решила, что на днях мы сумеем убедить Софи спуститься вниз и начать жить нормальной жизнью – жизнью одного из членов семьи. Не было никаких причин, по которым она не могла бы этого сделать. В своих великолепно сшитых платьях она выглядела довольно привлекательной, а капюшоны, казалось, придавали особое очарование.

Жанна достаточно благосклонно принимала нас, и я решила, что мы выбрали правильный путь.

Весьма неожиданно переменился Арман. Он стал гораздо живей, в его глазах появился блеск. Казалось, внезапно он вновь приобрел вкус к жизни.

Я сообщила об этом отцу, когда мы сидели вместе в небольшой гостиной в его апартаментах, его святая святых. Я была одной из немногих, допущенных туда.

Когда я упомянула об Армане, он улыбнулся и сказал:

– Да, он изменился. Значит, ты тоже заметила. Он действительно относится к своему проекту с большим энтузиазмом.

– Значит, у него есть какой-то проект?

– Да. Возможно, он излишне заинтересованно на это реагирует, но, с другой стороны, приятно видеть, что он чем-то наконец заинтересовался. Он собирает небольшую компанию своих друзей. Знаешь ли, он все-таки был глубоко потрясен… тем… знаешь ли… – Отец долго пытался подобрать нужные слова, а затем выпалил:

– Случившимся с твоей матерью.

Я кивнула.

– Он всегда тяжело переживал любое ущемление прав дворян, а случившееся было прямым вызовом людям его сословия.

– Значит, его глубоко потрясло именно это, а не…

– Арман никогда не привязывался к людям по-настоящему глубоко. Но он сильно привязан к идеям, такой уж он человек. Ты этого не замечала? Те, кто призывает к соблюдению прав широких слоев населения, часто наплевательски относятся к правам индивидуумов, – таков и Арман. Так что его глубоко потрясло насилие над его сословием и подвигло на действия. Теперь он собирает своих друзей, которые хотят организовать вооруженные соединения, чтобы расправляться с агитаторами, выступающими в городах с речами. Похоже, именно они и вызывают брожение умов. Действительно, ведь один из них…