Текст книги "Вайдекр, или темная страсть (Широкий Дол) (др. перевод)"
Автор книги: Филиппа Грегори
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Наконец Гарри уехал, отбыл, как молодой лорд, в фамильном экипаже с двумя лакеями и даже в сопровождении папы. К моей чести, я тоже пролила несколько слезинок, но видела их только Белла. Это была моя первая верховая лошадь, купленная папой специально, чтобы утешить меня после отъезда брата. Но вот экипаж Гарри пропал за поворотом, и я сразу перестала терзаться мыслями о нем.
Другое дело – мама. Она проводила долгие одинокие часы в гостиной, перекладывая старое шитье, сортируя вышивки и гобелены, расставляя цветы в китайских вазах или наигрывая какую-нибудь мелодию на фортепьяно. Неожиданно звуки замолкали, рука бессильно падала, и мама сидела, глядя за окно в парк, но видя перед собой только своего единственного сына. Затем, глубоко вздохнув, она вновь либо склонялась к шитью, либо продолжала прерванную мелодию.
Солнечный свет, такой радостный в саду и лесах, не щадил мамину гостиную. От него выгорали и краски ковров, и золото маминых волос. И пока она увядала в четырех стенах, мы с папой все скакали и скакали верхом, болтая с арендаторами, наблюдая за созреванием урожая, за работой мельницы на речке, пока, наконец, не начинало казаться, что весь мир принадлежит только нам.
Мы все знали о деревне. Родившимся в ней детям обычно давали наши имена – Гарольд или Гарри – в честь папы и брата, Беатрис – в честь мамы и меня. Если умирал кто-то из арендаторов, то мы с отцом либо помогали его семье, если они намеревались уезжать, либо заключали договор с наследниками, если семья оставалась.
Словно маленькая императрица, скакала я рядом с отцом – самым богатым помещиком нашего графства, милостиво кивая нашим работникам, глядя как они поспешно сдергивают шапки и кланяются.
Бедный Гарри был лишен всего этого. Для него не существовало это счастье – видеть нашу землю в любое время года и в любую погоду: вспаханные поля, спокойно ожидающие своего часа под первым снежком, и зеленые моря пшеницы в разгаре лета. И пока я так росла на воле, сама себе госпожа, Гарри хандрил в школе, посылая домой жалобные письма маме, отвечавшей ему посланиями на голубой бумаге, закапанной слезами.
В первый год ему пришлось очень плохо в школе, вдали от мамы и ее тихой гостиной. Когда Гарри приехал в школу, все мальчики уже успели разбиться на разные группировки со своими племенными обычаями, и бедного Гарри мог терзать и мучить каждый, кто был хоть на дюйм выше или на месяц старше. Когда начался второй учебный год и приехали новые, более юные жертвы, жизнь Гарри стала легче. На третий год Гарри сильно вырос и стал взрослым мальчиком, которого уже раздражала его внешность херувима. Все чаще и чаще, когда он приезжал домой на каникулы, его сундучок бывал набит сластями, подаренными другими детьми.
– Гарри так любят в школе, – с гордостью говорила мама.
Каждые каникулы он рассказывал мне о лихих выходках предводителя их группы. Как каждый семестр они устраивают военную вылазку против городских ребят. И как героем неизменно оказывается Ставлей, младший сын лорда Ставлея, собравший вокруг себя, по словам Гарри, самых красивых, умных и сильных ребят школы.
Это увлечение Гарри школой только расширило пропасть между нами. Он подхватил господствовавший там тон высокомерия и, наскучив мне буквально до слез рассказами о своем кумире Ставлее, не находил со мной никаких больше тем для разговора. С отцом же Гарри был неизменно вежлив; сначала его энтузиазм к занятиям наполнял отца гордостью, но затем стал раздражать, так как Гарри совершенно определенно предпочитал проводить время в библиотеке, а не в полях.
Только с мамой он оставался прежним Гарри, и они вдвоем с удовольствием проводили долгие безмятежные дни, перечитывая и исписывая горы бумаги, пока мы с отцом в любую погоду, в любое время дня или года носились на лошадях по нашей земле. Гарри мог приезжать и уезжать, когда ему вздумается, он был словно гость в своем доме. Он никогда не принадлежал Вайдекру, как принадлежала ему я. В то же время отец и земля являлись неотъемлемой частью моей жизни. Мы не могли существовать друг без друга с тех самых пор, как я увидела волшебную панораму Вайдекра, представшую предо мной поверх холки лошади. Отец, земля и я всегда должны были быть вместе.
ГЛАВА 2
– Я не знаю, что я буду делать, когда ты уедешь отсюда, – однажды невзначай сказал мне отец, когда мы отправились в Экр к кузнецу.
– Я никогда не оставлю тебя, – ответила я с непоколебимой уверенностью, лишь наполовину вслушиваясь в его слова. Мы вели на поводу рабочих лошадей, которых надо было подковать. Папе на его громадном жеребце это не составляло труда, а для меня, на моей деликатной кобылке, вести крупную лошадь было довольно трудно, и я напрягала все силы, чтобы не отставать от него.
– Но когда-нибудь все-таки придется, – невозмутимо произнес отец, глядя далеко вперед, где трудилась вторая смена лошадей, вспахивая тяжелую после зимы землю. – Ты выйдешь замуж и уедешь куда-нибудь со своим мужем. Может быть, ты станешь первой леди при дворе. При нашем дворе это не трудно, так как все придворные дамы набраны из безобразных немецких женщин, их еще называют «ганноверские крысы». Как бы то ни было, ты покинешь наши края и тебе не будет никакого дела до Вайдекра.
Я рассмеялась. Сама мысль об этом была настолько нелепой, а взрослая жизнь казалась такой далекой, что моя вера в триединство Отца, меня и земли ничуть не поколебалась.
– Я не стану выходить замуж, – беззаботно сказала я, – а останусь здесь и буду работать и присматривать за Вайдекром, как мы с тобой делаем это сейчас.
– Видишь ли, – мягко ответил мне отец, – когда меня уже не станет, хозяином здесь будет Гарри, и я бы хотел, чтоб к тому времени у тебя был собственный дом. К тому же, Беатрис, это сейчас тебе хватает забот о земле, а через несколько лет тебя больше будут волновать балы и наряды. Кто же станет тогда присматривать, например, за зимней посевной?
Но я все еще не могла воспринять его слова всерьез, детская наивная уверенность говорила мне, что хорошее никогда не кончается.
– Гарри ничего не знает о земле, – нетерпеливо повторила я, – если его спросят, что такое «шорт горн» [5]5
Шорт горн – поголовье молодого скота.
[Закрыть], то он ответит, что это музыкальный инструмент. Он не бывает здесь месяцами. Он даже не видел нашего нового парка. А ведь это была моя идея, и ты посадил деревья именно там, где захотела я. И назвал меня еще маленьким прирожденным лесничим, и пообещал мне, что, когда я вырасту, мне сделают стул из одного из этих деревьев. Гарри просто не может быть здесь хозяином, ведь он всегда отсутствует.
Я все еще не понимала. Я все еще была очень глупенькой. Хоть я достаточно часто видела, как старшие сыновья наследуют ферму, в то время как младшие работают на ней, как обычные поденные рабочие, или идут служить солдатам, чтобы заработать денег на свадьбу, а терпеливые подружки ждут их. Я никогда не задумывалась над этим.
Я не могла и вообразить, что правило, когда старшие сыновья наследуют все, применимо и ко мне. Мне казалось, что этот суровый, несправедливый закон является такой же неотъемлемой чертой жизни бедных, как ранняя смерть, плохое здоровье, голод зимой. Эти вещи никогда не касались нас.
Странно, но я ни разу не думала о Гарри как о сыне и наследнике, так же как я никогда не думала о маме как о Хозяйке Вайдекра. В моей жизни они были только фоном для славы сквайра и моей. Поэтому слова отца ничуть не встревожили меня, они просто прошли мимо.
Мне еще предстояло многое узнать. Я никогда не слышала о «майорате», – законе, по которому крупные поместья всегда переходят к наследнику мужского пола, даже если сотня сестер росли бы с ним, обожая эту землю. Как любой ребенок, я все еще концентрировала свое внимание на том, что казалось мне интересным и забавляло меня, а размышления о следующем Хозяине Вайдекра были также далеки от меня, как арфы в небесах.
Пока я старалась побыстрее выбросить неприятные мысли из головы, папа придержал лошадь, чтобы поболтать с одним из наших арендаторов, подстригавших свою изгородь.
– Доброе утро, Жиль, – поздоровалась с ним я, небрежным кивком головы подражая великолепной снисходительности отца.
– Доброе утро, мисс, – Жиль с поклоном коснулся изуродованной артритом рукой полей шляпы. Он был несколькими годами младше отца, но под бременем бедности состарился раньше срока. Вечная работа на сырых полях, промерзших дорогах и во влажных дренажных канавах скрутила артритом его суставы, и теперь бесчисленные тряпки обматывали его тощие ноги. Его коричневая рука с навсегда въевшейся грязью (это была наша грязь!) казалась узловатой и скрюченной, как ствол гнилого дерева.
– Мисс становится важной маленькой леди, – сказал он моему отцу. – Грустно, небось, думать, что она скоро покинет вас.
Я непонимающе уставилась на старика, пока отец рукояткой своего хлыста невозмутимо заправлял веточку, выбившуюся из изгороди.
– Ну, что ж, – медленно сказал он, – таков вечный порядок. Мужчина должен управлять землей, а девушкам следует выходить замуж. – Он помолчал. – Наш молодой хозяин вернется домой, когда закончит со своими книжками. Времени у него впереди достаточно. Ему нужно многое знать, чтобы правильно управляться с хозяйством. А для девушки достаточно и того, чему научит ее мать.
Я слушала молча. Даже моя лошадь замерла, а рабочие кобылы опустили головы, словно слушая, как мой отец разрушает безмятежный мир моего детства тяжелыми, мертвыми словами.
– Да, она – хорошая девочка и разбирается в делах не хуже иного бейлифа [6]6
Бейлиф – в Англии, управляющий имением.
[Закрыть], даром что такая молоденькая. Но, рано или поздно, она выйдет замуж и уедет отсюда, а Гарри займет мое место. Тут-то и пригодится ему его учеба.
Жиль неторопливо кивнул. Последовало молчание. Долгое, деревенское молчание, прерываемое лишь весенним пением птиц. В тот бесконечный полдень, который положил конец моему детству, никто никуда не спешил. Мой отец сказал все, что у него наболело и теперь молчал. Жиль ничего не отвечал, ни о чем не думал, безмятежно глядя перед собой. Я тоже не произносила ни слова, потому что не могла справиться с неожиданно нахлынувшей болью. С легким пощелкиванием, как движущийся механизм странных, жестоких часов, встали передо мной картинки из моей будущей взрослой жизни. Драгоценный старший сын всегда наследует землю, а никому не нужные дочери могут отправляться куда угодно, за любым человеком, который согласится взять их. А то, что меня оставили в Вайдекре, оказывается, не было знаком доверия и любви, так же как отъезд Гарри не был ссылкой, просто я даже не стоила затрат на мое образование.
Обучение Гарри не отрывало его от жизни в Вайдекре, а просто подготавливало его к ней. Пока я наслаждалась свободой и положением единственного ребенка в семье, Гарри рос, становился сильнее, набирался опыта и сил, чтобы вернуться и выставить меня из своего дома. Любовь отца больше не принадлежала мне. Его любовь не принадлежала мне больше. Не принадлежала.
И я глубоко, глубоко вздохнула, но так тихо, что никто не услышал. Любовь отца предстала передо мной в новом свете. Он любил меня очень сильно, но не мог отдать мне Вайдекр. Он хотел для меня самого лучшего, но это могло быть только вечной ссылкой из единственного места на земле, которое я любила. Будущее он связывал только с Гарри и забывал обо мне. Забывал обо мне.
Так одним теплым майским днем, по пути в Экр, кончилось мое детство. Спокойная уверенность в том, что земля, которую я любила больше всего, принадлежала мне, покинула меня, и я больше никогда не смогла ее почувствовать. Я оставляла Свое детство с болью в сердце и с душой, переполненной обидой и гневом. Я входила во взрослую жизнь с привкусом горечи и неоформившимся убеждением, что мне надо бороться. Мне не следует покидать Вайдекр. Мне не следует уступать свое место Гарри. Если мир устроен так, что девочкам приходится оставлять свой родной дом, значит, этот мир должен измениться. Я меняться не буду.
– Вам следует побыстрее переодеться, – сказала мама как всегда недовольным тоном. Она стояла посредине конного двора, придерживая двумя руками подол своего нарядного зеленого шелкового платья, чтобы не запачкаться. В разговоре со мной она всегда выбирала такой же недовольный тон, как и тогда, когда она разговаривала с отцом. От нее я узнала, что не обязательно спорить и настаивать на своем, можно просто повернуться спиной, окатив собеседника ледяным высокомерием. Если б не отец, она, наверное, была бы более открытой, чистосердечной натурой. Но в его присутствии ее чувство собственного достоинства быстро переходило в обычное раздражение. То, что было прямотой и честностью, становилось просто невысказанной враждебностью.
– Тебе нужно поспешить и переодеться к обеду в розовое платье, – повторила она с ударением, пока я, соскользнув с седла, передавала поводья поджидавшему конюшенному. – Сегодня у нас гость – директор школы, в которой учится Гарри.
Отец метнул на нее долгий вопросительный взгляд.
– Да, – как бы защищаясь, повторила она. – Я пригласила его сюда. Я беспокоилась о нашем мальчике. Сожалею, Гарольд, мне, конечно, следовало рассказать тебе раньше, но я не ожидала, что он приедет. Я написала ему некоторое время назад. Впрочем, я, кажется, рассказывала тебе прежде… – Тут она смешалась и замолчала. Я видела возраставшее раздражение отца, но ответ его прозвучал приветливо, так как на пороге появился худой, одетый во все черное человек и медленно спустился в розовый сад.
– Доктор Ятли! – воскликнул отец с деланной радостью. – Как приятно вас видеть! Какой сюрприз! Я бы обязательно остался дома и встретил вас, если б знал, что вы приедете.
Гость кивнул в ответ и улыбнулся, но у меня создалось впечатление, что передо мной один из самых холодных и проницательных людей в мире. Я присела в реверансе и еще раз искоса на него взглянула. И сразу поняла, что это не был обычный светский визит. Этот человек имел какую-то определенную цель, которая сильно его тревожила. Я заметила, как настороженно смотрит он на отца, и удивилась этому.
Было ясно, что мама и он о чем-то договорились. Она страстно ждала возвращения Гарри домой, чтобы заполнить пустоту в своей жизни. Доктор Ятли, по причинам, которые я пока не могла понять, разделял ее желание, так что поневоле выступал против самого сквайра. Он так же стремился избавиться от Гарри, как мама мечтала заполучить его обратно.
Я спустилась к обеду, одетая в девическое розовое платье и вооруженная строгим запретом не говорить за обедом ни слова, кроме как в ответ на вопросы. Меня посадили напротив мамы. По господствовавшему в нашем доме правилу, отец всегда сидел во главе стола, а гость – на другом его конце, и они вели беседу поверх наших с мамой голов. Мы же, как существа низшие, сидели в молчании.
Было очевидно, что доктор Ятли намерен убедить отца забрать Гарри из школы, его дорогой, привилегированной школы. Хотя при этом он терял несколько сотен фунтов дохода, да и ученик, которого за дополнительную плату нужно было готовить в университет, мог по традиции, отправляясь после окончания школы в обязательное путешествие по Европе, взять с собой одного из преподавателей. Таким образом, доктор Ятли оставался в убытке не меньше, чем на несколько тысяч фунтов. В чем же причина? Что случилось такого, о чем нельзя было прямо сказать моему отцу и отчего доктор Ятли так легко расстается с большими деньгами?
Он был умным человеком, и пока о деле не говорилось ни слова. Гость хвалил ростбиф и вино (я заметила, что к столу подали кларет второго сорта). Было ясно, что он ничего не смыслит в сельском хозяйстве, но он втянул отца в беседу о нововведениях в нашем поместье. Отец оживился, стал более приветливым и даже пригласил доктора Ятли принять участие в охоте в следующем сезоне. Гость по-прежнему оставался холодно вежлив.
Так как отец растаял окончательно и уже велел принести вторую бутылку кларета, мама поторопилась оставить джентльменов одних. Яблочную шарлотку отнесли на кухню нетронутой, к моему великому сожалению, – я была всего лишь четырнадцатилетним ребенком, целый день к тому же проскакавшим на лошади. Но мама неумолимо поднялась из-за стола, и мы вышли из гостиной, сопровождаемые вежливыми поклонами мужчин, оставшихся за вином и беседой.
Лицо мамы светилось радостью, когда она открывала свою рабочую корзинку и передавала мне мою вышивку.
– Твой брат приедет домой, как только окончится семестр, и больше никогда не вернется в эту ужасную школу, если только отец согласится, – возбужденно сказала она.
– Так рано? – я инстинктивно обороняла свои позиции. – Почему? Что он сделал?
– Сделал? – ее глаза смотрели прямо. – Ничего! Что он мог сделать? Его обижали эти ужасные мальчишки! – И она замолчала, выбирая подходящий тон шелка. – Когда он последний раз был дома, ему понадобилось поставить на грудь горчичник, может быть, ты помнишь?
Конечно, я не помнила. Но на всякий случай кивнула.
– Так вот, няня и я заметили синяки на его теле. Его били, Беатрис. Он попросил меня никому не говорить, но чем больше я думала над этим, тем лучше понимала, что его необходимо забрать оттуда. Я написала доктору Ятли, и он ответил, что займется сам этим вопросом. И вот сегодня он сам приехал сюда. – Голос мамы был полон гордости оттого, что она самостоятельно предприняла действия, принесшие результаты, да еще такие драматические. – Он говорит, что Гарри насильно вовлекли в одну из мальчишеских банд, и они в своих играх использовали такие ужасные наказания. Их предводитель, самый худший из них, сын… – она замолчала. – Впрочем, неважно. Так или иначе, этот мальчишка подружился с Гарри, сидел рядом с ним на занятиях, их кровати стояли рядом, а сам дразнил и обижал его весь семестр. Доктор Ятли говорит, что он не может их разлучить, и предлагает, – о, только бы папа согласился! – учить Гарри дома и одновременно знакомить его с управлением поместьем.
Низко склонясь над вышивкой, я, незаметно для мамы, иронически подняла брови. Как же, станет Гарри знакомиться с управлением поместьем. Он прожил здесь всю жизнь, но до сих пор не знает точно даже границ наших земель. Каждое воскресенье его возили через Вайдекрский лес, а он понятия не имеет, где там можно встретить гнездо соловья, а где в речке водится форель. Если Гарри захочет учиться управлять поместьем, будем надеяться, что он найдет это в книгах, так как он, бывая дома, никогда даже не выглядывает за окно библиотеки.
Но внезапно меня пронзила дрожь страха. Возвратясь домой по настоянию мамы, он вполне может стать тем, кем хочет отец. Он превратится в наследника.
Так как джентльмены не возвратились в гостиную пить чай, мама рано отправила меня в постель. Горничная заплела мне на ночь косу, и я, отослав ее прочь, выскользнула из кровати и уселась на подоконнике. Моя спальня находилась на втором этаже, окнами на восток, как раз над полукружьем розового сада, огибавшего наш дом с восточной и южной сторон. Спальни родителей и Гарри выходили окнами на юг. Сидя у себя, я могла видеть залитый лунным светом сад и лес, подступавший вплотную к нашим воротам. На своих губах я ощущала дуновение ветра, напоенного ароматом цветущих лугов и влажного от росы, изредка до меня доносились трели неумолчного ночного дрозда и отрывистый лай лисицы. За окнами первого этажа раздавался голос отца, разглагольствовавшего о лошадях. Я уже поняла, что тихий человек в черном добился своего, и скоро Гарри приедет домой.
Мои раздумья были внезапно прерваны появлением какой-то тени на лужайке перед домом. Я узнала нашего гэймкипера [7]7
Гэймкипер – в крупных поместьях лесник, охраняющий дичь (от браконьеров и т.д.).
[Закрыть], юношу моего возраста, в сопровождении собаки-ищейки, злейшего врага браконьеров. Увидев свечу на моем окне, он залез в сад (в котором ему совершенно нечего было делать) и подошел к моему окну (куда его тоже не приглашали). Несмотря на шелковую шаль, накинутую поверх ночной сорочки, я чувствовала себя неловко под горячим взглядом его глаз.
Когда-то мы были друзьями, Ральф и я. Однажды летом, когда Гарри болел особенно много, и я была предоставлена самой себе, я наткнулась на незнакомого мальчика в нашем саду. И с высокомерием шестилетнего ребенка приказала ему уйти. В ответ он толкнул меня, и я упала в розовый куст. Но, увидев мое огорченное личико, он подал мне руку, чтобы помочь подняться. Я ухватилась за нее, выкарабкалась из куста и, едва встав на ноги, тут же укусила его за руку и кинулась бежать со всех ног. Но я побежала не в дом под защиту взрослых, а мимо нашего фамильного склепа в лес. Это была одна из тех, никому не ведомых лазеек, которые помогали мне ускользнуть от мамы или няни. Но этому пронырливому мальчишке она оказалась, конечно, хорошо известна, и скоро он догнал меня.
Его грязное маленькое лицо сияло широкой ухмылкой, и я улыбнулась в ответ. Это стало началом нашей дружбы, продолжавшейся все лето и кончившейся так же внезапно и бездумно, как она и началась. Каждый день тем жарким, сухим летом я убегала от слишком занятой горничной и мчалась к Ральфу. Он обычно поджидал меня у речки, и все утро мы ловили рыбу или плескались в воде, лазали по деревьям, грабили птичьи гнезда, гонялись за бабочками.
Я была свободна, потому что мама и няня днем и ночью ухаживали за Гарри. Ральф же был свободен, потому что его мать, неряшливого вида женщина, хозяйка полуразрушенного коттеджа, совершенно не интересовалась ни тем, куда он пошел, ни тем, чем он занимается. Это делало его прекрасным товарищем, и мы без устали носились по Вайдекрским лесам, пока мои маленькие ноги не начинали болеть от усталости.
Мы играли, как деревенские детишки, мало разговаривая, но много делая. Однако лето скоро кончилось, Гарри поправился, и мама опять начала зорко следить за белизной моих передничков. По утрам я опять была занята уроками, и если Ральф и поджидал меня в лесу, где листья на деревьях приобрели желто-красный оттенок, то во всяком случае, делал это недолго. Вскоре он уже ходил по пятам за гэймкипером, изучая повадки дичи и набираясь опыта. Папе доложили о ловком парнишке, и в возрасте восьми лет Ральф уже получал пенни в день в сезон охоты.
Когда ему исполнилось двенадцать, он работал, как взрослый мужчина, круглый год на половинном жалованье. Его мать была чужой в наших краях, отец пропал без вести, и это делало его свободным от семейных уз и, следовательно, опасным для контрабандистов. Он устроил вольеры для фазанов около своего коттеджа, который стоял на отшибе, у самой речки, и мог издалека слышать приближение незваных гостей.
Восемь лет – большой срок в детской жизни, и я почти забыла то лето, когда маленький грязный оборванец и я были неразлучны. Но почему-то, когда во время наших с папой прогулок мы встречали Ральфа, я чувствовала себя неловко. Я никогда не останавливалась поболтать с ним, особенно, когда бывала одна. И сейчас мне совсем не нравился тот самоуверенный вид, с которым он, прислонясь к стене, смотрел на меня.
– Вы простудитесь, – сказал он. У него был низкий голос, как у взрослого мужчины, и он сильно вырос за последние два года.
– Нет, – коротко ответила я, не двигаясь с места. Возможно, из чувства протеста. Мы помолчали.
– Охотитесь за браконьерами? – почему-то спросила я.
– Вроде того, – ответил он протяжным и медлительным выговором уроженца долин. – Ведь за девушками не станешь ухаживать с собакой и ружьем, не правда ли, мисс Беатрис?
– Вам, вообще-то, рано думать об ухаживании, – назидательно сказала я. – Вы не старше меня.
– Тем не менее, мне это приходит на ум, – заявил он. – Мне нравится мечтать о нежной, ласковой девушке, когда ночью я брожу один в лесу. Я не слишком юн для ухаживания, мисс Беатрис. Действительно, мы одного возраста, но девушки пятнадцати лет тоже ведь думают о любви и поцелуях теплой летней ночью?
Его темные глаза, не отрываясь, смотрели на меня, и это мне нравилось; казалось, я испытывала какое-то странное сожаление оттого, что нахожусь так высоко от него, в полной безопасности.
– Леди, конечно, нет, – заявила я твердо в ответ на его вопрос. – Что же касается деревенских девушек, то у них, я думаю, есть занятия поважнее, чем думать о вас.
Ральф вздохнул. Наступила тишина. Его собака зевнула и улеглась у его ног. Он опустил голову и уставился в землю. Я всем сердцем хотела, чтобы он опять посмотрел на меня тем странным горячим взглядом. Я уже жалела, что говорила о себе как о леди, напоминая ему, что он простолюдин. Я не знала, что и сказать, горько раскаивалась в своем высокомерии. Но тут Ральф, переступив с ноги на ногу, перекинул ружье через плечо. Несмотря на темноту, было видно, что он улыбается и совсем не нуждается в моих сожалениях.
– Я полагаю, – медленно произнес он, – что между леди и деревенской девушкой нет никакой разницы, если имеешь дело с ними на сеновале или в лесу. Кроме того, – продолжал он, – мне кажется, если вы в пятнадцать лет чувствуете себя взрослой, то я и подавно. – Помолчав, он добавил: – Моя леди. – Голос его был наполнен лаской.
Я онемела от негодования и, пока искала слова для ответа, Ральф свистнул собаке, которая следовала за ним подобно тени, повернулся и ушел, даже не попрощавшись. Он вел себя, как хозяин на нашей земле, он шел гордо, как господин. Я была ошеломлена этой дерзостью. Затем, охваченная порывом гнева, я решила пожаловаться моему отцу, чтобы он велел отстегать Ральфа. Но на полпути остановилась. Не могла понять почему, но мне вовсе не хотелось, чтобы его отстегали, либо выслали из Вайдекра. Он должен быть наказан, но не моим отцом. Я сама найду способ стереть эту дерзкую улыбку с его лица. Я бросилась в постель, строя планы мщения. Спать я не могла. Сердце громко стучало. Я была даже удивлена, что он вызвал во мне такой гнев.
Но к утру я совсем забыла о Ральфе. Совершенно. Однако, оседлав лошадь, я неожиданно поскакала в направлении его дома. Я знала, что он всю ночь стережет в лесу браконьеров, а значит, сейчас он отсыпается дома, в своем ужасном коттедже около заброшенной мельницы. Место здесь было неудобное, и еще мой дед велел выстроить новую мельницу выше по течению. Старая мельница разрушилась, а вместе с нею разрушился и наполовину ушел в землю домик мельника. Деревья вплотную подступали к его дверям, и я не сомневалась, что когда Ральф вырастет, ему придется проводить все время внутри, так как двери перестанут открываться. В общем, это была настоящая лачуга.
Его мать была черноволосой, широкой в кости женщиной. «Цыганка» – называл ее отец, на что моя белокурая мать только морщилась.
Мы часто ездили этой дорогой, отец останавливался у дверей, и Мэг выбегала к нам с высоко подоткнутой, чтобы не запачкать, юбкой, – ее коричневые от грязи и загара лодыжки так и сверкали. Но она встречала моего отца гордой, сияющей улыбкой, как равная, и выносила кружку домашнего эля. Когда он бросал ей монетку, она ловила ее, как бы забавляясь, и я часто замечала понимающую улыбку, которой они обменивались.
Похоже, что между ними не водилось секретов. Не раз и не два, выведенные из себя мелкими придирками матери, мы приезжали сюда, где нас встречала Мэг со своей пританцовывающей походкой и понимающим взглядом.
Все считали ее вдовой. Отец Ральфа, «черная овца» одного из старинных семейств графства в Экре, был призван во флот и там пропал без вести. Многие мужчины деревни провожали ее жадными глазами, но она не обращала на них никакого внимания. Только моему отцу, сквайру, дарилась улыбка этих темных глаз, остальные не удостаивались даже ее взгляда.
– Сто лет назад ее, пожалуй, сожгли бы на костре, как ведьму, – говорил мой отец. В ответ мама опять морщилась.
Мэг, казалось, не удивилась моему появлению, да ее, вообще, ничто не удивляло. Она кивнула и с деревенским гостеприимством вынесла мне чашку молока. Сидя в седле, я выпила ее, и в это время из леса выскользнул Ральф, неся в руках двух кроликов. Его, как всегда, сопровождала собака.
– Мисс Беатрис, – поклонился он, приветствуя меня.
– Здравствуйте, Ральф, – милостиво сказала я. При ярком дневном свете его власть исчезла. Мэг забрала мою чашку и ушла. Мы остались одни.
– Я знал, что вы придете, – произнес он уверенно. Мне показалось, что свет дня померк и опять настала ночь. Как загипнотизированный кролик, смотрела я в его темные глаза и не видела ничего вокруг, кроме его улыбки и мелких ударов пульса под загорелой кожей на шее. Этот высокий парень опять приобрел власть прошлой ночи. Оказывается, он унес ее с собой. Я была очень довольна, что могу смотреть на него сверху вниз, с крупа моей лошадки.
– Неужели? – спросила я, бессознательно подражая тону моей матери. Он круто повернулся и пошел к реке сквозь заросли кипрея. Не понимая, что я делаю, я спрыгнула с лошади, привязала поводья к ветхому забору и последовала за ним. Ральф шел, не оглядываясь и не поджидая меня. Он с независимым видом спустился к реке, затем повернул к развалинам старой мельницы.
Широкая дверь, ведущая внутрь, была открыта. Ральф не оглядывался, и я последовала за ним без приглашения. В полумраке старого помещения еще стоял теплый запах сена, под ногами лежал толстый слой соломы, наверх вела шаткая лестница.
– Хочешь увидеть гнездо ласточки? – безразлично спросил он.
Я кивнула. Считалось, что ласточки приносят счастье, и мне всегда нравились их сплетенные из глины и травы круглые гнезда. Ральф повел меня по лестнице, и я пошла за ним без колебаний. Он взял меня за руку, чтобы помочь подняться, и, когда я была уже рядом с ним наверху, не отпуская мою руку, окинул меня долгим, внимательным взглядом.
– Вот оно, – сказал он тихо. Гнездо было построено под самой крышей и оказалось совсем рядом с нами. Пока мы смотрели на него, одна из ласточек стремительно подлетела к нему с крошечным комочком грязи в клюве, ткнула его в стенку гнезда и унеслась прочь. Мы молча стояли, наблюдая. Ральф отпустил мою руку и вдруг обнял меня за талию, привлекая к себе. Затем его рука скользнула выше, к округлости моей маленькой груди. Не говоря ни слова, мы повернулись друг к другу, и он наклонился поцеловать меня. Его поцелуй был легким, как прикосновение крыла ласточки.
Его губы ласкали меня нежными, мягкими прикосновениями. Затем его объятия стали крепче, я почувствовала исходящую от него силу. Почти в обмороке от счастья, я почувствовала, как подгибаются мои колени, и мы опустились на устланный соломой пол.
Мы были наполовину детьми, наполовину взрослыми. Я, конечно, знала о спаривании животных, но понятия не имела о поцелуях и любви между людьми. Однако Ральф был деревенским парнем, уже год получал жалованье как взрослый и за выпивкой на равных принимал участие в мужских разговорах. Моя шляпка упала, когда я запрокинула голову, чтобы встретить его поцелуи, и это именно я расстегнула ворот своего платья навстречу его ищущим, неловким пальцам, и это именно я распахнула его рубашку, чтобы спрятать на его груди пылающее лицо.
