Текст книги "Милые мальчики"

Автор книги: Филипп Обретённый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

От 14-го ноября

Отрывок

Nuages – Distant

Я ждал автобуса. День был такой тяжелый, безрадостный и быстрый, что как-то и ожидание само размылось. Я ехал туда во второй раз. И все внутри радовалось тому, что впереди вечер настоящей тишины.

Сейчас очень холодно. Но снега еще нет. На улицах все настолько сухое, что на миг может показаться, что стоит летнее пекло. Ни льда, ни капли влаги. Только пыль и рассыпающиеся листья. Дни стоят тусклые, серые. Всему дает окраску небо. Почти всегда над головой бетонный потолок, такой же, как четыре стены вокруг. Но солнце иногда появляется: неохотно поднимается в восемь утра и лениво взбирается вверх, чтобы после часа дня стремительно рвануться вниз и упасть к четырем. Его путь занимает не больше одной пятой небосвода. Когда я сижу на парах, я могу видеть, как оно едва-едва выглядывает из-за стройки за окном и снова прячется за ней. Печальные дни. Даже в безоблачные часы все выглядит мертвым, опустошенным, серым. Целые пустоши за окном, перерезаемые речкой и тонущие в холодном свете ледяного солнца. Такой должна выглядеть земля в последний свой день перед апокалипсисом.

Вечером же загораются сотни огней города: светофоры, фары, автобусы и маршрутки, вывески, фонари, окна домов, подсветка, светоотражающие поверхности, гирлянды, пламя заводов за горизонтом, дрейфующий свет поездов, тоскливо ревущих где-то вдалеке. Становится немного красивее, живее, прямо тянешься к этому разноцветному сиянию города.

Я взял привычку фотографировать свет. Хожу по вечернему (ночному) городу и фотографирую, как дурак, светофоры и вывески. Что-то в этом есть интересное, даже философское. Я завалил свой Instagram такими фотографиями. Сложно сказать зачем. Но я ждал, когда же мне кто-нибудь скажет, что это полная хрень. И вдруг Катя спросила меня: «Что за дичь ты выкладываешь?». О да, ради этого стоило все фотографировать! Точно!

Я думал, что уже не дождусь автобуса. Он ездит раз в час. Кто вообще так устраивает расписание транспорта?

Но я тут не важен. Да… Странно звучит это. Очень странно. Там были огни, сотни огней за окном и полная, кромешная тьма. Прижавшись к стеклу, приятно ехать так, где-то, в небытии. Уезжая от себя, от других, от твоих дел, мыслей. Романтично, кажется, но нет, это всего лишь чувства. Я фиксирую свои ощущения, сиюминутные, быстротечные и легко разбиваемые головой… Потому что тут ты не важен. Ну, рациональный ты. Или не так? Сложная мысль. Неважно.

Его дом находится на огромной трассе. Высокий, почти двадцатиэтажный, оранжевый с черными кубиками. Либо это просто мне так показалось. Совсем новенький, с белыми стенами, чистыми полами, со стеклянными дверьми, двумя сверкающими металлом лифтами и играющей внутри них музыкой. А рядом (для контраста) маленькая церквушка с плакатным изображением Христа, раскинувшим руки для объятия. Помню, когда впервые сюда приехал, увидел женщину с ребенком. Она поднялась на крыльцо церкви, поставила коляску в сторонку, завязала платочек девочке, поправила свой и двинулась к двери. И та была заперта. Мне показалось это грустным и забавным одновременно.

Я написал Феде, как вышел из автобуса. Вокруг было темно, холодно. И, как это бывает, когда оказываешься в незнакомых местах, все выглядело безграничным и большим. Я забыл номер подъезда и встал между двумя, из которых не мог выбрать. В наушниках играла музыка. И было здорово даже – так стоять, слегка пританцовывая, чтобы не замерзнуть. Забавно, что Федя так меня и застал между двумя подъездами.

Мягко улыбался, засунув руки в карманы куртки. Красивый как всегда, черт.

– Я забыл подъезд, – усмехнулся я, наверно, глупо как обычно.

– Эта музыка так надоедает, когда слушаешь ее каждый день, – ответил он, улыбаясь ровными зубами, на мои слова восхищения его домом, и лифтом в частности.

– Утром, наверное, особенно, – сказал я. – Когда ты невыспавшийся, ненавидящий весь свет, едешь на учебу. Эта музыка слишком вежливая для утра.

Белый коридор, серая плитка, Федина квартира. Такая же светлая, как его кожа.

Я прохожу внутрь. Закрывается дверь. Снова поражаюсь тишиной, полной изолированностью от мира. Лишь панорама горящих вдалеке железнодорожных путей и НПЗ за окном. Похоже на звездное небо.

Здесь тепло и уютно. Чайник греется и сияет синим. Лампы на стенах разгоняют мрак и создают атмосферу дома. Играет эмбиент. И тишина за ним. Ничего более.

Он сделал мне и себе какао. Достал и разогрел блинчики (сам готовил; он прекрасно готовит, как я уже давно убедился), поставил на стол вишневое варенье и сметану. Я случайно плеснул воду на кожаную подставку для кружки и стал извиняться.

– Ничего, я все равно их бесплатно получил, – мягко улыбался Федя. – Вынес из H&M-а.

– Ого, это уже интересно, – усмехнулся я.

И наш разговор начался.

Мы знакомы с ним два года. Но виделись мы за это время не больше 5–6 раз. Федя всегда молчалив, загадочен, неизвестен. Он почти ничего не рассказывает о себе. Я знаю лишь, что он медик, что хочет стать патологоанатомом, что он фанат своего дела, что хотел бы переехать за границу и что, возможно, он тихий омут. Поэтому такие вещи, как кража подставок для кружек очень важны для меня: они несут что-то новое, приоткрывают завесу.

Разговаривая с Федей, я чувствую, что он как будто совсем другой, не я. И это интересно, потому что я хотел бы у него поучиться чему-нибудь.

– У меня последний месяц ужасно загружен, – сказал ему я. – Постоянно приходится бегать. Все рассчитано по часам: пары, репетиторство, диплом, чтение бесконечных списков, готовка, уборка и друзья напоследок. Все это постоянно сидит в голове и грузит. Особенно диплом, который стоит в сторонке, руки в боки, мол, ты когда за меня сядешь, пидор?

Федя улыбается.

– А у меня как-то всегда спокойно, размеренно. Я, наверное, с собой ношу спокойствие. Стараюсь не напрягаться.

И уже это! меня восхищает.

Мы говорим о Долане. Мне, несмотря на прекрасную форму, не понравились его два последних фильма из-за явного уклона в социальщину и банальность. Федя говорит, что для огромного количества поклонников Долана это неважно. Ксавье – мода, поэтому многие любят его потому, что это популярно и является показателем хорошего вкуса. Я бросаю мысль о том, что, возможно, проблема во мне, в том, что я эстетически отдалился от Долана, хотя обожал его раньше.

Говорим о музыке, о том, что глупо считать, что танцевать можно только под что-то веселое. Это гораздо интереснее, приятнее, «творческее» – двигаться под что-то медленное, сложное. Улавливать едва заметные изменения в настроении, в ритме, разных слоях композиции.

Говорим о болезнях. Федя отмечает, что болезни с точки зрения медицины полезны: они двигатели эволюции. Я согласен с ним.

– Но забавно, что совсем противоположная оценка болезни будет, если взять не все человечество, а масштаб одного человека, если объективное поменять на субъективное, – говорю я. – Все зависит от точки зрения.

Он согласен.

Мне нравится, что у нас нет споров. Под звуки музыки, играющей на видео с девочкой, бесконечно пишущей дневник в красках Хаяо Миядзаки, наши мнения мягко перетекают друг в друга. И это так расслабляет!

А потом я его фотографирую. У лампы на столе. У светильника над кроватью. Пытаюсь настроить свет, чтобы передать его красоту. Он весь тоненький, размеренный, изящный, нежный, но не женственный. Он словно персонаж какого-то красивого фильма о море, ветре и шумящей прибрежной траве, в которой прячутся птицы. Голубые глаза сияют под лампой, тени играют на симметричном, скуластом лице, широкие ладони с длинными пальцами скользят по стене и тянутся к светильнику.

– Явление святой контрацепции, – шутит он, намекая на форму лампочки.

Я смеюсь.

Он кажется мне одним из огней ночного города. Такой маленький теплый голубой огонек, которого боишься коснуться, чувствуя, что тот сразу же погаснет. Фотографировать его – одно удовольствие. Кажется, он немного привык ко мне: ведет себя более естественно, позирует. Я говорю ему об этом.

– Я не умею позировать, – улыбается Федя.

– А все же!

Его улыбка напоминает улыбку Джоконды. Неясная, но какая-то ангельская, безумно добрая и нежная. Голубая нежность – так бы мне хотелось описать его.

Смотрим фотографии. Федя продолжает улыбаться. Снова пьем чай. Пятый или шестой раз за этот вечер.

А время все идет. Уже пора домой. Грустно от этого. Федя обнимает меня на прощание, и мне приятно обнять его в ответ.

Я вышел из подъезда. Вокруг снова все бесконечное и холодное. И такое грустное. Как ноябрь. Как эти дни. Я бы хотел вернуться назад. Почти до слез. Но я не привык плакать. Я знаю, что чувствовал.

Я стоял на остановке и радовался этому вечеру. Потому что он был немыслимо прекрасным. Этот ритм жизни, которым я живу в последнее время, этот гул автострады мыслей в моей голове сегодня на несколько часов угасли. Мне впервые за долгое время было очень хорошо. Поэтому нечего грустить.

Я ехал обратно, снова среди темноты и тысячи разноцветных огней. Слушал музыку и почти дремал. Думал о том, что происходит. То, что я испытывал, то, чего уже давно не было, можно было объяснить одним словом – «влюбленностью». Вся эта нежность к Феде, спокойствие, почти эйфория из простых чисел – все вызвано влюбленностью. Возможно, я и раньше это знал. С первой нашей встречи. Но я не думал, что пройдет два года и чувство останется. К чему я это?

Многие утверждают, что вся влюбленность – это лишь сексуальное влечение, что всеми нашими чувствами к другим людям управляет дедушка Фрейд. Но сегодня я убедился, что нет. Такие чувства, которые я испытываю к Феде, являлись ко мне лишь дважды до этого. Все остальное – да, это Фрейд. Я это проходил. Я знаком с этим. Но здесь иное. Есть секс, сексуальное влечение, желание обладать, вожделение. Наверно, часто из этого рождаются отношения, брак и так далее и тому подобное… А есть что-то другое. Оно правда похоже на огонек. Разных цветов. Федин, например, небесно-голубой. Но это не потребность, не влечение сексуальное. Это нежность в самом чистом виде. Когда хочется сесть рядом, обнять и говорить, говорить целую вечность. Или молчать. На вершине мироздания, оставив мироздание в стороне.

Но я не тешу себя надеждами. Я не подросток, к счастью. Я все-таки не настолько наивен, чтобы надеяться на реалистичность этих чувств. Я знаю, что они не взаимны, как и большинство таких чувств. Знаю, что, даже если и взаимны, ничего из этого не получится, кроме боли для обоих. И, даже если и получится, я уеду через год, а он останется здесь. А я не верю в расстояния, особенно те, что не имеют временного ограничения. Слишком все это нежно, чтобы быть правдой.

Обо всем этом я думал в автобусе. Это, конечно, неважно. Все это пройдет. Но нужно радоваться. Радоваться, потому что, когда ты можешь чувствовать подобную нежность к другому, ты еще жив, ты еще не умер внутри. А мне, как это ни смешно, в свои двадцать один уже казалось, что все позади. Глупо, наверно.

Я хочу с ним видеться. Я не хочу ничего портить признаниями, нервами, слезами и тому подобным. Я хочу наслаждаться нежностью при виде его. И не вешать ему на шею камень из моих чувств и мнимой ответственности. Нужно радоваться. Радоваться огням, которые светят в темной пустоши. Это приятное открытие для меня, новый взгляд. Поэтому я даже не считаю эту запись какой-нибудь любовной записью. Это манифест радости и гимн свету, который есть в жизни.

Завтра все это будет казаться бессмысленным и ненужным, пафосным и инфантильным, чересчур эмоциональным. Ведь ничего интересного в этом вечере не было. Просто посидели, попили какао и чай, поговорили, пофотографировались. Но это неважно.

Зачем я это записываю? Наверное, затем, чтобы помнить. Потому что некоторые вещи проходят, незаметно растворяются в прошлом и перестают иметь значение. У всего такой конец. Написать, записать – значит создать иллюзию того, что прошлое живо. Даже если уже не для тебя.

2019

МЕФ

Диалог

Lamb – Gorecki

– … Я всегда был таким. Во всяком случае, сколько себя помню. Однажды в детстве родители отправили меня на несколько дней в лагерь с классом, чтобы я с кем-то подружился. В результате я целые сутки просидел в шкафу, и меня никто не мог найти. Мама с папой беспокоились об этом моем свойстве характера. Особенно мама. Она очень сильно любила меня. Так сильно, что больше, наверное, и невозможно. Я так часто слышал слова «Я тебя люблю», что они совершенно потеряли для меня смысл. Лишились какого-либо значения. А Ира постоянно требовала от меня этих слов. И я говорил их. Зачастую ничего не чувствуя. Я могу повторять это хоть каждую минуту. Мне не составит это труда. Ни капли. Но Ира не могла этого понять…

– Ну, это неудивительно, что тебя любят. Ты так красив… Мне кажется, еще ребенком ты был настоящее чудо… А у тебя… Не может это быть связано с генами?

– Да, папа такой отчасти и бабушка. Думаю, это связано с этим.

– Слушай, когда с тобой общаешься, не чувствуешь особой социофобии. Просто иногда ты очень молчалив, поэтому кажется, что тебе некомфортно, что тебе неприятен разговор. Меня раньше это часто смущало. Но сейчас ты говоришь. И говоришь достаточно. Как обычный человек. Когда я тебя спрашивал тогда про секс, ты записал мне голосовое. Так вот… Это была настоящая лекция профессора. Словно ученый, ведущий занятие в университете. Я включил это голосовое подруге – она сказала, что аж возбудилась: как она сказала, ее очень привлекают умные мужчины. У тебя прекрасно поставленная речь. Рядом с тобой мне даже стыдно становится за свой мат-перемат.

Улыбается.

– Не, это всего лишь иллюзия. Как только перед глазами оказывается аудитория, когда приходится что-то публично рассказывать, представлять, все просто ужасно. Это заикание, кривые предложения, красное лицо, потные ладони. Катастрофа… Мы как-то с Ирой ездили в театр. Обратно мы заказали такси. Так оказалось, что таксист остановился непонятно где и нужно было ему позвонить. Я кое-как, обрывочными фразами, объяснил, куда нужно подъехать. Десять лет на это ушло. Тогда Ира мне сказала, что я должен с этим что-то делать, что это ужасно. И сразу же мне жутко захотелось с ней распрощаться. Но она пожалела о том, что сказала, похоже. Когда мы приехали домой, спросила, является ли это частью меня. И я сказал, что да, что является. И тогда она попросила у меня прощения за сказанное.

– Она любила тебя?

– Да. Не то слово. Она боготворила меня, мне кажется. Она постоянно делала что-то красивое для меня. Дарила маленькие подарки, готовила сюрпризы. Даже когда была в Германии, писала мне письма и слала открытки.

– Это они висят у окна?

– Да… Я даже боялся этого благоговения с ее стороны. Потому что я не мог ответить взаимностью. Возможно, это отбитость. Я не кичусь этим. Но это так. К сожалению или к счастью.

– Да, у всех по-разному работает это. Знаешь, есть хороший показатель, указывающий на силу привязанности к человеку. Когда мы расстались с Ромой, я не мог думать о сексе с кем-то еще около полугода. А сам потом узнал, что тот переспал с кем-то уже через две недели после нашего разрыва. И тогда я все понял.

Смеется.

– У меня был секс через день после расставания с Ирой.

– Ну вот. Видишь?

– Да, это, возможно, грустно. Но я не могу думать об этом. Я не держу это в голове. Я живу дальше. Нет во мне этого… Я уже говорил, что я мыслю биологически. Я биологически смотрю на жизнь. Стараюсь ее не усложнять.

– Но я уже сказал, что это никак не противоречит традиционно противопоставленному виду мировоззрения.

– Да, да, наука – это манифестация неизвестного. Я про другое.

– Как долго вы провстречались?

– Около года. Мы расстались в августе.

– Как это случилось?

– Все изначально к этому шло. Вопрос был только во времени. Я считаю, что я на четыре пятых гомосексуален. И до этого у меня не было ничего с девушками. Я решил попробовать. И это был довольно трудный эксперимент для меня. Даже физически. Сначала было что-то новое. Но потом я все чаще ловил себя на том, что мне приходится во время секса представлять парней. В этом плане меня всегда привлекала все-таки мужская сторона. И с каждым разом становилось все труднее. И потом… Потом у нас случился опыт трио. Не знаю, как она решилась на это.

– Ого.

– Да. Она пригласила своего бывшего… Не представляю, что заставило ее это сделать… Самое забавное то, что ее бывший в прошлом жуткий гомофоб. А тут он захотел попробовать. Удивительно иногда, как медленно люди к этому приходят.

– А что было потом?

– Становилось только хуже. Мы много ссорились. Точнее, она много раздражалась. Ей не нравилось, что я провожу с друзьями больше времени, чем с ней. Но я не мог с этим ничего поделать. Наверное, это действительно было так. Я уже говорил, что мы с подругой иногда собираемся здесь на ночь, запасаемся всем необходимым для ликвидации побочек и закидываемся колесом. И в этом состоянии ты в принципе не можешь как-то резко реагировать на действительность. Ты расплываешься, хочешь раствориться в эйфории, слушать музыку и не двигаться… Не понимаю, например, тех, кто занимается сексом под кайфом.

– Ты пробовал?

– Да.

– И как?

– Ужасно. Очень сложно сосредоточиться. Практически невозможно. Когда ты под колесом, тебе хочется просто ловить нирвану. Это же и так чистый секс. И мефедрон, кстати, этот так же действует – это чистый секс. Такова природа этой эйфории… Так. Вернусь к ситуации. Мы закинулись с подругой колесом и лежали, наслаждаясь. И тут пришла Ира. Она практически ворвалась в квартиру. Влетела, «как нате». Я закрыл дверь в комнату. Еле стою, заслоняю собой квартиру от этой бури, самого настоящего урагана. А там под кайфом на кровати лежит подруга. Ира кричала… Это была истерика… Тут тонкие стены. Сам слышал, как хорошо слышно происходящее у соседей. И она кричала что-то типа «Ты конченый нарколыга», «Скоро сдохнешь», «Тебя с твоим отношением к людям никто никогда не полюбит». А я стою, не понимаю до конца, что происходит. В результате она просто ушла… Потом, через время, написала мне: «Извини за доставленное беспокойство». На этом все закончилось.

– Грустная история.

– Да, это так.

– Возможно, она была права, когда говорила, что меня никто никогда не полюбит. Иногда я думаю… Я читал цитату из твоего романа про милых мальчиков. Про создания и создателей. Иногда я думаю, что я тоже такой милый мальчик. Что будет со мной в будущем, когда молодость уйдет?

– Ты не похож на милого мальчика, уж поверь. Ты больше, чем это. Ты умен. Ты оригинален. Ты личность. Да и в какой-то степени мы все милые мальчики.

– Но, скорее всего, она права в том, что меня никто не полюбит.

– Нет, тебя точно полюбят. Поверь мне! Другое дело – то, что полюбить тебя будет изысканной формой страдания. Настоящий наркотик. Это правда.

– Еще воды?

2019

Сны

Элегия

Julee Cruise – Mysteries of Love

Квартиры. Квартиры. Квадраты в квадратах. Параллелепипеды, перерезанные параллелепипедами. Светящиеся линии, сходящиеся и расходящиеся. Огни в домах, собирающиеся в хороводы звезд, падающих с неба. Вибрирующие лампы, бьющиеся в такт сердцу. Сколько их было? Сколько будет? Что нам отпущено?

В осколках зеркала – отражение. Обрывки молочных стен, вырезки из книг и тетрадей, рамки открыток у окна, зарево взорванного мира Антониони вдалеке, за пустотой деревьев и холодом железнодорожных путей. Тепло света, разрезаемого кистями рук. Отголоски тишины. Бесконечной глубины.

Касаться плеч. Рисовать тонкую линию шеи. Прикасаться к живому чуду. Скользить пальцами по пальцам. Дышащая жизнь, умирающая на белых страницах. Взмах ресниц. И взгляд, выливающийся из границ, капающий на белую постель, заливающий пол, затапливающий комнату. Чистые голубые потоки светящейся материи, отравляющие мое сознание. И губы. Бесконечно живые и мягкие губы, прикосновение к которым подобно прикосновению к иконе… В этот момент можно поверить в Лауру. Недосягаемую, воображаемую Лауру. Но разве менее реалистична она от этого?

– Кто любил тебя?

Как далеко это сияние. Зачем разграничивать это чувство и жизнь? Наверно, потому, что кажется, что вся жизнь не стоит и секунды этой эйфории… Воронка затягивает. Посреди синего сумрака, в отражении зарева горящего города, словно на станции в космосе, вещи сползают в черную дыру. И мы в эпицентре. Ты черная дыра, величайшая звезда в ночном небе. Хочу утонуть, исчезнуть в твоей тишине, в твоем сиянии.

Бегущие под колесами полосы, сливающиеся в одну грязно-белую линию жизни. Гудки и крики. Провода, обтягивающие кожу. Волосы, блестящие в мимолетном сверкании осеннего солнца. Музыка, под которую танцуют секс. Люди. Глаза, смотрящие в запуганном омертвлении. Мысли, взлетающие, словно птицы, сбитые случайным выстрелом, пустые слова, словно бутылки на мусорной свалке. Отказался бы ли от этого? Ради синего сумрака среди белых стен, отражающих полыхание мира. Ради тишины льющегося взгляда. Ради вечного молчания. Ради разноцветной эйфории небытия…

– Я боюсь тебя.

Страх расщепления. Можно ли упасть и разбиться? Можно довериться? Притяжение смерти. Она в синем бархате. Она похожа на тебя… Я закрою глаза. Твои глаза закрыты. Я открою глаза. Твои закрыты. Закрою. Твои глаза закрыты. Неужели? Снова открою. И встречу твой бесконечный голубой взгляд. Утону в улыбке…

Эта нежность сверкающего металла. Все тоньше и тоньше нить. Почти излом. Недосягаемый призрак. Коснется лишь раз и увянет.

– Ты исчезнешь после этого?

Испуганный взмах крыльев. Полет. Свободное падение.

– Сохраним интригу.

Вращается, крутится черная дыра. И комната вертится, словно карусель.

Голубая мягкость. Трещина из нежности. Туман. Спящий пар. Танцующий в темноте. И призрак рядом кружится. Пьяная соната. Теряться в лабиринтах. Закрывать в спешке люк за люком, опускаясь на дно океана. Все ниже и ниже, возносясь все выше и выше. И хочется верить, что ничего не важно, что ничего не страшно, когда любишь…

Лишь сон. Исчезла ночь, словно утонув в черной дыре. Как вода, утекло все сквозь пальцы. Интрига сохранена. Исчез…

2019