Текст книги "Время любить"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Я не знала, как взяться за дело, это я-то, которая хвасталась своим умением укладывать вещи, но в его чемодан ничего не влезало. Ясно, что постепенно, от недели к неделе Пейроль, несмотря на присущую ему деликатность, стаскивал понемножку в Фон-Верт свое имущество и из лицея и из деревни: где тебе хорошо живется, там и держишь свое добро. То, что не влезло в картонный чемоданчик, я завернула в кусок полотна и связала все в один узел. Глядя на этот тюк, я на минуту задумалась. Меня охватило искушение: узнать, лежит ли, как уверял Рено, в логарифмических таблицах открытка, воспроизводящая картину Энгра, там ли она еще, найдет ли ее Пейроль, разбирая свои вещи. Когда я укладывала эту небольшую книжицу в общую стопку, я как-то забыла об открытке и вспомнила только, когда багаж был уже уложен, готов к отправке. Я отняла протянутую было руку, меня удержала неделикатность этого поступка. Нет, если говорить начистоту, удержало его тщеславие. Я крепче затянула ремни.

Я попросила Ирму передать Жюстену не только вещи, но и сообщить ему, что если я сумею выбрать свободный часок, то непременно загляну к нему. Ирма укатила тайком от Рено на своей малолитражке, а мне пришлось ждать до следующего утра, чтобы поговорить с ней с глазу на глаз. Она открыла ставни, распахнула окно в моей спальне.

– Ну, видела его?

Я говорила с ней, лежа в постели, и вдруг меня поразило сходство этого разговора с недавними нашими утренними беседами, когда Ирма сообщала мне о ночных визитах Рено. Но на сей раз лицо моей юной служанки, моей юной подружки отнюдь не светилось радостью, которую она хотела бы со мной разделить. Была в Ирме какая-то особая чуткость без наигрыша, дающаяся без усилий деликатность сердца, интуиция, безусловно унаследованная от матери или перенятая от нее; привычка держаться со мной фамильярно и в то же время сдержанно – свойство глубоко провансальское, что бы ни утверждали на этот счет, – делало наши отношения на редкость легкими, без всякого стеснения с обеих сторон. Мы с Ирмой понимали друг друга с полуслова, как женщина женщину. Она начала:

– Он вас очень благодарит.

Потом рассказала, что встретила их у мэрии – отец Пейроля ремонтировал пристройку, а Жюстен помогал ему, чтобы "на каникулах не заскучать".

– А все-таки он такой же остался, как был.

– Не понимаю, о чем это ты?

– А о том, что по сравнению с братьями, даже когда он раствор замешивал, у него все равно вид барчука. Сразу видно, что городской.

Ирма понимала, что меня интересуют подробности, вот она и старалась мне их сообщить. Сообщила и еще кое-какие детали. Когда она замолчала, я догадалась, что главное еще не сказано и Ирма оттягивает время, желая меня пощадить. Впрочем, длилось это не больше минуты.

– А за ваше посещение он тоже благодарит. Только просит, чтобы вы зря не беспокоились.

– Почему же? Освобожусь как-нибудь на несколько часов, могу же я для него это сделать.

– Вот этого-то он и не желает. Просит вас не приезжать.

И так как я промолчала, Ирма решилась довершить начатое.

– Он говорит, что и без того уже много плохого случилось со всеми. И то, что он вас увидит, ничему не поможет. Пусть будет так, как сейчас. Я вам его слова передаю.

Я не остановила Ирму, и она вышла из спальни.

Часть II

Пометы исчезли. Пометы на руках. Но жизнь моя в Фон-Верте и трудовая моя жизнь на стройках никак не налаживались, не были такими, как прежде. С полным основанием я могла сказать: "Где они, те времена?", имея в виду то время, когда я умела сочетать эти обе жизни так, что шли они без толчков в дружном ритме, чему я тогда ничуть не удивлялась. Я колебалась, прежде чем принять любое решение, взять на себя ответственность, а тут еще меня сковывала новая тревога. Причиной тому был не Рено: он вошел в колею, разве что пережитое заставило его призадуматься. Это у меня самой не все шло гладко.

Словом, я впервые усомнилась в своем великом проекте, и как раз тогда, когда случай благоприятствовал моей деятельности. А ведь он был сама простота и логичность – все та же моя работа, доведенная до своего естественного завершения. Вместо того чтобы по заказу на деньги своих клиентов приводить в христианский вид здания, находящиеся в более или менее пригодном состоянии, я подумала, что разумнее самой находить старинные постройки, расположенные в красивой местности, приобретать их в собственность, восстанавливать по своему вкусу и потом продавать уже готовыми, даже обставленными – словом, пригодными для жилья. Ничего нового я, в сущности, не изобрела. В других краях архитекторы, декораторы, даже каменщики занимались такого рода делами, а здесь у нас условия мне особенно благоприятствовали: и конкуренция была слабее, и больше было старинных построек, древних домиков, разных развалюшек, "амбаров" и заброшенных голубятен, и все это продавалось по сходной цене. Таким образом, я могла быть более разборчивой, принимая предложения клиентов, отказываться от неприятных и довольствоваться в год всего тремя-четырьмя заказами, требующими размаха, где я следовала бы собственным своим вкусам и получала бы соответствующий доход; имела бы дело только с солидными людьми, добилась бы более высокой оплаты, твердо встала на ноги. Мои былые удачи, накопленный опыт – все это сослужило бы мне добрую службу. В конце концов вытащила же я наш Фон-Верт, что называется, из небытия; я не могла сдержать улыбки, слушая, как мсье Рикар предлагал мне каждые полгода новые и все более высокие до нелепости цены за мое владение.

Как раз в это время я случайно обнаружила лежавшее в руинах строеньице, куда никто никогда не заглядывал, кроме пастухов, площадки, ступени и арки доказывали, что постройка относится к XVII веку, к тому же здесь была пахотная земля, вода – словом, все, и тем не менее я колебалась. Я имела глупость нанести не один, а несколько визитов владелицам этих развалин, жившим в соседнем городке, двум глухим восьмидесятилетним старушкам; пыталась достать у них планы, виляла, хитрила, словом, прибегала к несвойственным мне приемам; короче, я до того дохитрилась, что однажды, завернув по дороге к своим развалинам, наткнулась на новенькую надпись: "Частное владение". Я навела справки: оказывается, престарелые сестрицы, вспугнутые мною, начали болтать, пошли слухи, и кто-то перебил у меня сделку.

Это был удар, над которым стоило задуматься, уж не говоря о том, что неудача сама по себе доставила мне несколько неприятных минут. Словом, все стояло под вопросом. Раз усомнившись в своем великом проекте, я стала сомневаться и в нашем будущем. Видела его в черном свете. Разве я не стала уставать теперь гораздо быстрее, чем раньше? Разве годы не дают себя чувствовать? Дают. Сколько еще времени смогу я поддерживать в себе дух трудолюбия, особенно сейчас, когда мне открылось все изнуряющее однообразие моей работы? А Рено сможет зарабатывать себе на жизнь еще очень и очень не скоро. И подготовила ли его к этому наша уединенная независимая жизнь?

А что, если со мной случится несчастье? Я решила увеличить сумму, в какую была застрахована моя жизнь.

И тут опять во мне поднялась злоба против матери, против интриги семьи, лишившей моего сына наследства. Деньги, завещанные ему тетей Эммой, создали бы ему обеспеченную жизнь; и ее завещание снова стало в моих глазах самой естественной вещью на свете, ничуть не противоречившей моим теперешним взглядам. Задним числом я с умилением вспоминала свою старуху тетку, праздную богачку, которая, пренебрегши принципами клана Буссарделей, посмела самолично распорядиться своими капиталами. Именно сейчас или никогда меня можно было назвать буржуазкой. В трудные минуты моей жизни, к счастью довольно редкие, я всегда становилась буржуазкой.

Итак, нам требовался отдых. Нам обоим. Но порознь. Впрочем, так оно всегда и получалось. В это время года в моих делах обычно наступал мертвый сезон.

Два лета подряд Рено, гостил в Англии в одной семье. Ему это нравилось, хотя, к великому моему сожалению, он и там не нашел себе друга. Оттуда я получала от своего мальчика длинные письма, не лишенные литературного щегольства и кое-каких стилистических красот; я храню их до сих пор. Уезжал он только на три недели, а я тем временем жила одна где-нибудь на побережье, в отеле. Больше я без сына не выдержала бы. Затем мы заканчивали лето в нашем лодочном сарайчике, и я постепенно втягивалась в работу. А там снова наступала зима.

Наконец настал день, когда Рено должен был сообщить о своем приезде английским знакомым, но он решил отказаться.

– Если, мам, ты не против, я в нынешнем году к ним не поеду.

– Почему? Разве тебе прошлый раз в Шотландии не понравилось?

– Нет, понравилось.

– А нынче летом, когда экзамен уже позади, тебе будет там еще веселее. Никаких забот, голова свободна.

– Да нет. Просто не хочется, вот и все.

– Ну что ж, прекрасно. После твоих успехов спорить с тобой не стану. Но какой предлог ты выставишь в качестве извинения? Ведь Литтлфилды на тебя рассчитывают.

– Нет, не рассчитывают. Я их уже предупредил.

Я подняла голову, Рено смотрел куда-то вбок. Мы сидели в моем кабинете в ожидании ужина. До того неожиданным был для меня его отказ, что я не успела даже отложить расписание рейсов, где я как раз подыскивала для него наиболее подходящий самолет: он явился ко мне в шортах, прямо из сада, где полол лаванду. И принес с собой ее аромат. Рено полулежал в кресле, обтянутом красной с золотом тканью: "Это кресло мое,– обычно говорил он,оно идет мне, такой же цвет", но, почувствовав мой взгляд, сел попрямее и тоже посмотрел на меня. Этот направленный на меня луч, это молчание отбило у меня охоту задавать дальнейшие вопросы. На красном фоне ткани торс моего сына не стал бледнее, он словно бы вбирал в себя вечерние отблески и казался изваянным из какого-то еще неизвестного материала.

– Как ты окреп за последнее время,– сказала я, помолчав, и об Англии разговоров больше не было.

– Давай поговорим мало, зато хорошо,– начала я на следующее утро, когда мы завтракали с Рено в нашем сарайчике.– Вот что я хочу тебе предложить. Не можем же мы сиднем сидеть здесь все втроем: через неделю тут начнется самая толкотня. К тому же я не желаю лишать Ирму ее ежегодной поездки к матери.

– А как Викторина, хорошо?

– Очень. Она собирается, как и обычно, ненадолго приехать к нам в Фон-Верт, но попозже, когда на острове похолодает. Она мне на днях писала.

– Ой, как здорово!

С младенчества храня верность этому нашему божеству домоводства и свидетельнице всех моих горестей, Рено страшно радовался каждому приезду Викторины.

– По-моему, тебя не очень интересует, какие планы у меня на лето.

– Единственное, что я хочу этим летом,– остаться здесь вместе с тобой. Впрочем, не хитри, ты все отлично поняла. Ну? – снисходительно спросил он.Какие же у тебя планы?

– Корсика.

– А почему бы и нет? Ведь это остров. Я никогда не бывал на Корсике.

– Я как раз вспомнила, что там есть один курортный городок. Их называют по местному "марина". Приглядела его, еще когда взяла заказ на восстановление дома в старом поселке, и тогда же подумала: "Вот где бы отдохнуть". Что ж, случай представился.

– И ты можешь одновременно взглянуть на свою стройку, вот путешествие и окупится.

– Ты становишься, как я погляжу, практичным человеком.

– Я долго обо всем раздумывал после экзаменов. Не все же время ты будешь возиться со стройкой. Я считаю, что ты слишком много вкалываешь, это не жизнь.

– Для меня?

– Для нас. Во всяком случае, там я буду за тобой смотреть.

– Да не выдумывай бог знает что, просто мне необходимо отдохнуть, вот это правда.

– Значит, когда двинемся?

– Надо сначала найти комнаты. Раз уж ты согласен. Боюсь только, что мы запоздали. Свяжусь с поселком по телефону.

Мне повезло. Небольшая, только что открывшаяся гостиница, так сказать последнее детище этой "марины", была еще не полностью заселена. Дама, сидевшая у телефона, пообещала оставить два номера, и, когда мы явились, коридорный провел нас в две келейки. По теперешней манере, в прилегающей к ним ванной оказалось больше всяких гигиенических устройств, чем в комнатах, претендующих на звание спален, самой необходимой мебели. Но не возвращаться же обратно. "Как в спальном вагоне",– восхитился Рено. Но куда лучше, чем спальня и даже ванная комната, оказалась большая, отгороженная от соседей лоджия, имевшаяся при каждом номере, где можно было принимать солнечные ванны. Здесь же был прибит к стене маленький индивидуальный холодильничек, щедро заставленный бутылками и удостоившийся восторженного восклицания моего сына.

– Мне ужасно нравится Корсика! – объявил он, облокотившись о перила лоджии и любуясь безбрежным пейзажем, открывавшимся отсюда: лежащая глубоко внизу долина выходила на эвкалиптовую рощу, пляж, генуэзскую башню, море.

Я тоже залюбовалась. Рено повернул ко мне свое сияющее радостью лицо.

– Скажи, правда нам здесь будет хорошо?

Обхватив меня за плечи, переступая с ноги на ногу, он вовлек и меня в какой-то танец. Некоторая натянутость, холодок, которые вносил Рено в наши отношения последний месяц, после своего злополучного бегства, с чем мне приходилось считаться, растаяли здесь у меня на глазах, и на душе стало спокойнее. Наша близость с Рено уцелела среди всех испытаний, если только не стала еще теснее. Возможно ли это? Значит, то, что произошло, не оставило иного следа?

От сердца у меня отлегло. Однако тяжесть все-таки осталась. Я думала, как легко спало с меня мое влечение к Пейролю и Пейроля ко мне, и испытывала какое-то неудовлетворение. О нет, вовсе не в том смысле, как можно было подумать. В конце концов, в этой игре я не проиграла. Кара, понесенная мною от сына, урок, данный мне Пейролем, не пожелавшим проститься со мною: за все это я заплатила не так уж дорого. И то, что я сама считала преступным чувством, рассеялось в течение одного дня, словно пролетел ветер и наморщил поверхность воды. В этом было что-то разочаровывающее. Я разочаровалась сама в себе.

А Рено тем временем в моей лоджии уже намечал программу действия.

– Когда ты еще в постели – первый завтрак. Или будем завтракать в твоей лоджии? А потом ты снова немножко поспишь. Да-да! Посмотри-ка, отсюда ты можешь видеть меня на пляже. Ты тоже потом придешь на пляж, но не раньше одиннадцати.

– Значит, ты хочешь, чтобы я разжирела?

– Пойми, тебе это можно, я возражать не буду. Если после сорока лет женщина хочет держаться, ей необходимо набрать мяса.

И Рено провел свою программу в жизнь. Через неделю я уже убоялась подойти к весам. О линия, линия! Этот фетиш, уравнивающий всех нас, женщин! Я могла с улыбкой вспоминать еще не слишком далекие времена, когда заметила первую угрозу полноты и узнала в ней, так сказать, фабричную марку Буссарделей, их месть, настигавшую инакомыслящую, как бы надежно она ни скрылась. Заботы, недоедание во время оккупации, а главное, тот пыл, с каким я взялась за работу, вроде бы устранили эту опасность. Но надолго ли? В конце концов, отдавая должное нынешним обстоятельствам, я решила больше об этом не думать.

Вновь обретенное счастье да еще отдых расширили пропасть между мной и моими тревогами. Оставшись вдвоем, мы с Рено вновь обрели то состояние равновесия, которое было нашей тайной и которое, однако, лучилось вокруг нас явственнее, чем сама очевидность. Когда я появлялась на пляже, шагая сквозь отблески полуденного солнца, которые море, казалось, гонит ко мне, как огненные волны, мальчики, игравшие с Рено в волейбол или водное поло, поздоровавшись со мной, удалялись прочь и никто ни разу не позволил себе иронической улыбки в наш адрес. Просто они возвращали мне мое добро. Я отказалась от попыток отсылать Рено к ним, доказывать ему, что он свободен. Как-то он ответил мне так резко, что я прикусила язык: "Да знаю, что свободен! Если тебе скучно со мной, так и скажи!" Потом, буркнув что-то, растянулся рядом с моим лежаком. Эта откуда-то взявшаяся резкость, эта власть надо мной также были новым веянием.

И все-таки я потихоньку подыскивала третье действующее лицо на время нашего пребывания на Корсике, конечно, что-нибудь не угрожавшее нашим отношениям; но долгие поездки на автомобиле не облегчали дело. Эти поездки никого, кроме нас, не соблазняли. Когда мы приземлились в аэропорту, я первым делом взяла напрокат машину, так как свою мы оставили дома – я знала, что она плохо приспособлена к здешним узким и извилистым дорогам. Мы уезжали сразу же после второго завтрака и таким образом избавлялись от тягостной сиесты. Как только дорога отступала от берега, она сразу же очень круто шла вверх, а горный ветер, свистевший вокруг машины, прогонял дремоту. Возвращались мы поздно, когда спадала жара, когда на небе и на море разыгрывалась феерия заката, лившего расплавленное золото, а иногда и глубокой ночью. Сам Рено каждый день требовал этих эскапад, и в конце концов они стали как бы основным ритмом, даже рутиной наших каникул. Ну как же я могла сопротивляться?

Вечерами в отеле или утром на пляже мы никогда не говорили о своих вылазках и своих открытиях. Мы хранили их про себя, ревниво отдавая предпочтение своим маленьким чудесам перед официальными чудесами, отмеченными на всех картах и куда каждый мог без труда поехать. Да и увидели бы другие то же, что мы? Мы добирались до расположенных чуть ли не на краю света ущелий, мы подымались среди строевого леса на головокружительные склоны, мы достигали перевалов на высоте в полторы тысячи метров, где стояли редкие березки, такие тонкоствольные, с такой легкой листвой, что, казалось, они цепляются ветвями за воздушный купол. Наше продвижение останавливала куща каштанов, насчитывавших, по уверению старожилов, тысячу лет. Мы ехали дальше и попадали в хаос скал, изглоданных ветром, отточившим их в форме химер, украшающих водосточные трубы, раковин, драпировок, то кроваво-красных, то позлащенных солнцем, в зависимости от часа дня. Десятки раз на день меня словно осеняло, что здесь высекаются, формируются, пускают корни, набираются силы, чтобы жить, воспоминания. Я молчала, и мне вторила немота моего спутника, хотя всего месяца два назад он непременно бы крикнул, что пейзаж "потрясный".

В такие минуты на память мне приходила наша злополучная ссора из-за Патрика с его "кадиллаком", но вспоминала я лишь о том, что спор причинил мне боль, а не самую его причину, ей теперь я уже не придавала значения. Если эта одержимость Буссарделями и бросала свою зловещую тень на наш медовый месяц, то лишь в качестве контраста, дабы я могла полнее оценить наше счастье! Но тень быстро уходила, и я молчала. И ехала дальше.

Единственно, кто попадался нам по пути – машины на этих дорогах мы редко встречали, так как курортная толкучка сосредоточивалась в северной части острова,– единственно, кого мы встречали по пути, были черные свиньи, свободно разгуливавшие по горам, ослики, неизвестно кому принадлежавшие, низкорослые коровы, которые, заняв всю идущую по крутому карнизу дорогу, не желали нас пропускать. Как-то в деревне, где мы остановились выпить холодной воды, к нам подошел пес и обнюхал Рено. Мой сын, большой любитель собак, но не имевший их после того, как мы покинули остров и поселились в Фон-Верте, ответил на его авансы, заговорил с ним. А в машине спросил:

– Какой он породы?

– По-моему, просто очаровательный кабысдох.

– Тоже скажешь! Здесь таких очень много. И все одной крови.

Что верно, то верно. Нечто вроде немецкой овчарки, только меньшего размера, шерсть бледно-рыжая, ясно, какая-то помесь, но с течением времени путем скрещивания вывелась некая новая островная порода.

– Это корсиканская овчарка,– постановил мой сын.– Я просто уверен, что это особая порода. Похожа на лайку.

На следующий день я, сославшись на то, что хочу взглянуть на стройку, удрала из гостиницы и помчалась в поселок.

– Собаками не торгуем,– таков был заслуженный мною ответ, изреченный на столь чистейшем языке, без всякого провансальского акцента, что даже уши мои возрадовались.

Но через некоторое время мы снова сделали привал в том чудесном местечке, и тот же пес снова начал ластиться к Рено, которому я ничего не сообщила о своей неудачной попытке. Крестьянка, спровадившая меня в тот раз, подошла поближе. Она стояла, гордо выпрямившись, и молча смотрела на нас, скупясь на слова и улыбки... Потом заявила, что обычно собака дичится посторонних.

– У меня есть щенки,– добавила она.– Это их отец. Раз уж собаки вас так любят, я решила доставить вам удовольствие и подарить одного.

Я почувствовала, что, если мы заставим себя упрашивать, мы оскорбим ее не меньше, чем если предложим ей за щенка деньги. Глаза моего Рено заблестели. Он выбрал себе маленького кобелька, который был точной копией папаши, только в щенячьем издании.

– Зовите его Пирио,– объявила дарительница.– Так его отца зовут, и его так надо звать.

Она взяла веревочку и нацепила на шею щенку, который безропотно пошел за нами. Теперь женщина глядела нам вслед с улыбкой. Я тут же решила послать ей с континента сувенир, какой-нибудь подарок, какую-нибудь безделицу, чтобы не оскорбить ее гордости.

Песик привязался к Рено так же быстро, как Рено к песику, и каждый принимал горячее участие в играх другого. Но собака все-таки была только пародией на того, кто, по моей мысли, должен был стать третьим между мной и сыном. Напротив, Пирио стал лишь еще одним связующим звеном. Теперь мы были словно та супружеская пара, которая за неимением детей заводит себе собачку.

Утром, вместо того чтобы дремать в кровати, откуда и в самом деле я видела Рено на пляже, я размышляла о нас двоих гораздо хладнокровнее, чем в Фон-Верте, и мысли мои не приносили мне успокоения. И видела я лишь опасности, чересчур классические, которым подвергнется Рено из-за нашей близости, из-за нашей слишком тесно спаянной жизни. Предоставив сыну возможность устраивать по своему выбору свое юношеское счастье, вместе со мной конечно, не уготовила ли я ему тем самым тяжелую мужскую долю? Я старалась не быть чрезмерно навязчивой мамашей, настоящим бичом и бедствием для сыновей, выросших без отца, и незаметно для себя соскользнула на противоположный склон. Слишком я любила своего Рено и не желала выбираться на обычную дорогу. Впрочем, мне это все равно не удалось бы.

Из-за этой навязчивой идеи я совершала неловкие поступки, не те слова, что нужно, срывались с моих губ. Как-то утром, выйдя на пляж, я заставила его кончить начатую партию в волейбол и после спросила:

– Разве в вашей компании нет девочек? Я что-то никогда их не вижу.

– Девочки не умеют играть. Орут, падают, болтают о постороннем. Это уже не игра.

– Ого, к барышням надо относиться снисходительно. Разве они не прелесть?

Сначала Рено никак не отозвался на мои слова, он лежал на надувном матрасе, посвятив всего себя богу солнца, потом, с немалым запозданием, приподнялся, оперся о локоть и посмотрел мне прямо в лицо.

По моей просьбе он носил на пляже темные очки, и они скрывали от меня его взгляд.

– Вижу, вижу, к чему ты клонишь,– произнесли губы, намазанные жиром: Хочешь спровадить меня к девочке. Тебе бы лестно было. А что тут лестного, не понимаю. Если бы ты только их знала!..

Я, которая пережила свое первое любовное приключение в Калифорнии, когда мне было уже за двадцать, и которая считала тогда, что, отдаваясь молодому человеку, не жениху, я совершаю неслыханный по последствиям поступок, чуть ли не бросаю вызов всему свету, и в самом деле не могла теперь обнаружить себя, ту прежнюю, в теперешних девушках, которые уже в пятнадцать-шестнадцать лет спят с кем попало.

– Я знаю. Просто они не считают нужным защищаться.

– Защищаться? Ну и сказанула. Они первые переходят в атаку. Если мальчик и девочка ровесники, то девочка ведет первую партию, а мальчик всего лишь ученик. Ну я до сих пор и... Ты же знаешь, ненавижу, когда меня силком за ручку тащат.

Разговор этот вели две маски, два блестевших от жира лица, оседланные к тому же огромными темными очками, и я надеялась поэтому, что мое смущение будет не так заметно. Рено пожал плечами.

– Заметь, что если это доставит тебе удовольствие...

– При чем здесь я, мне все равно. Если я об этом говорю, то...

– Ладно,– прервал он.– Не усердствуй. Давай-ка лучше пойдем поплаваем. Идешь, Пирио?

Я плавала и думала. Правильно ли я поступила, бросив этот пробный шар? Только бы после этого разговора Рено не приставал ко мне со своими признаниями! Я твердо решила прервать их на первом же слове.

Но прерывать ничего не пришлось. На второй или на третий день, спустившись утром на пляж, я не обнаружила там своего сына. Лодочник, которому он оставил своего песика, сказал, что Рено укатил на морском велосипеде в соседнюю бухточку, куда попасть можно только морем.

– С приятелем?

– С девушкой.

Вернулись они поздно, самыми последними, когда все прочие велосипеды уже сохли на гальке и пляж опустел с приближением часа обеда. Девочка была прехорошенькая, именно в том юном возрасте, как я и предполагала, но меня несколько удивило, что она оказалась прекрасно воспитанной, в чем я смогла убедиться, когда Рено представил мне свою подружку и она со мной заговорила.

Я поднялась с лежака, закрыла зонтик и собрала свои пожитки. Потом сунула руку в пляжную сумку, но Рено схватил меня за запястье.

– Не смей платить за прокат велосипеда... Я с вами завтра рассчитаюсь! – крикнул он лодочнику.

Я предложила девочке довезти ее до места, так как она опаздывала к обеду, ее семья, жившая не в нашей, а в другой гостинице, очевидно, уже за столом.

– Я сяду раньше вас, ведь вам выходить первой,– сказал Рено, открыл дверцу и уселся между мной и девочкой.

С первого же дня нашего пребывания здесь я отказалась ходить с пляжа даже сокращенным путем по жаре, особенно после морских купаний; поскольку долина и берег моря лежали гораздо ниже стоявших в ряд отелей, я без труда съезжала на пляж, а после купания мы не парились в машине, так как она ждала нас в тени эвкалиптов.

Итак, мы катили втроем, и Рено не открывал рта. Он взял щенка к себе на колени и молча гладил его, целовал в мордочку, в лобик, в глаза, прижимался к нему щекой, снова целовал.

Когда девочка сошла у подъезда своей гостиницы и поблагодарила меня, нам оставалось проехать всего метров пятьсот до нашего отеля. Рено, по-прежнему прижимавший к себе песика, свободнее развалился на сиденье.

– Ну что, довольна? – тихо бросил он, и голос его прозвучал так глухо, так мрачно, что я ничего не ответила и поняла, что никаких признаний не воспоследует.

Через час, уже к концу обеда на террасе отеля, где у нас был свой столик, Рено завел со мной разговор о дальней экскурсии к югу, где можно осмотреть порт-цитадель; ему уже давно хотелось там побывать, да нам все как-то не удавалось выбраться.

– Ладно, поедем завтра,– согласилась я.– Выедем пораньше утром. Иначе мы к полуночи не вернемся, дорога все время петляет.

– Нет, едем сейчас же, скажи, чтобы тебе подали кофе. Возьмем только по смене белья и зубные щетки. В случае чего там и переночуем.

– Послушай, я не против, но, по-моему, не стоит зря рисковать. А вдруг не будет свободных номеров.

– Переночуем в машине.

– Это по такой-то жаре?

Он протянул руку, прикрыл ладонью мою кисть, лежавшую на скатерти, и устремил на меня взгляд, которому я так плохо умела сопротивляться. И я услышала его слова, произнесенные не его обычным тоном, а таким же, как в машине:

– Мама, ну прошу тебя.

Мы вернулись только через два дня.

Когда наступил конец нашего пребывания на Корсике, а наступил он скоро, мы не смогли вернуться домой на самолете из-за Пирио: нам жалко было сдавать его в багаж. Но перспектива поездки по морю радовала Рено, она смягчала горечь возвращения. Отплывали мы из того же города, где на аэродроме месяц назад приземлился наш самолет. Перед посадкой на судно мы пообедали в ресторане на набережной, на открытом воздухе, и это как-то приблизило нас к дому. Толпа непривычных для нашего глаза людей обтекала наш столик. Рено заметил в толпе множество юношей и девушек, своих сверстников.

– Может, здесь есть университет?

– Университет – не думаю, но лицей есть наверняка. И по-моему, даже превосходный лицей.

Рено удивили мои слова, слишком стремительно вторглись наши фон-вертовские будни в ту жизнь, какую мы вели на курорте. Я догадывалась, что сердце его осталось здесь, хотя воспоминание о той девушке, которую он, возможно, никогда больше не увидит, было тут ни при чем. В памяти Рено останется наш отель, прилепившийся высоко на горе, наш полинезийский пляж, наши поездки по пустынным дорогам, наши возвращения уже при луне, в любой час ночи, наши завтраки в лоджии, где висел холодильник,– словом, весь этот удивительный бивуак нашего перемирия, разбитый на горе над морем и над временем.

– Надо будет вернуться сюда,– задумчиво произнес он и, свесив руку, вслепую нашарил морду своего песика.

Наша каюта на пароходе так накалилась в течение дня, что никак не желала охлаждаться. И пахло здесь, как в танке, из-за всех этих металлических перегородок, трубок, болтов. Когда пароход отчаливал, мы вышли на палубу. Промелькнули огни города, потом описали полукруг, словно бы дрейфуя в ночном мраке, словно бы слал нам прощальный привет далекий уже берег, смотревший вслед нам, уезжавшим. Мы дали себе месяц жизни на курорте, мы возвращались из дальнего путешествия.

У нас не хватило духу спуститься в каюту. Нам выдали шезлонги, мы выбрали себе укромное местечко, накинули на ноги пледы, так как открытое море уже слало нам свое свежее дыхание, и это придавало романтический характер нашему путешествию, словно мы действительно собирались пересечь океан. Я даже не развернула парижскую газету, хотя нарочно купила ее в порту, а ведь света лампочки хватило бы для чтения. Я размечталась. Целых двадцать лет я не ездила по морю, и Рено тоже не знал этого способа передвижения, как и большинство его сверстников. Пять дней, что провела я на пароходе, когда возвращалась из Нью-Йорка в Гавр, столь памятные дни моей жизни, вышли мне навстречу. Они говорили мне о той, прежней Агнессе, которую я совлекла с себя, о том времени, когда Рено еще не было на свете, когда общая наша судьба существовала лишь как одна из возможностей, но когда не поздно было еще вмешаться, может быть, даже переиначить ее. Оба эти столь различные морские путешествия, тогдашнее и сегодняшнее, как бы обрамляли всю историю нашей жизни; в их раму был заключен и тот день исходный день моей подлинной жизни, начавшейся с первым биением сердца ребенка у меня под сердцем.