Текст книги "Испорченные дети"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Итак, я правильно угадала их реакцию на то, что доступ к Ксавье был им мною запрещен. Они спали. Братья уехали к себе домой, бабуся вечно дремлет, а те четверо мирно уснули.

Я вошла в узенькую аллею, обсаженную кустами. Этим путем можно было проникнуть из нашего сада в парк Монсо. Я тронула калитку. Ночная мгла будет моей, пособницей позже, а сейчас она мне только помеха. Ощупью я полила маслом петли калитки. Потом полила замок. Вынула из металлического ящичка ключ и смазала его тоже.

Я вернулась в дом. Никаких перемен. Пульс бился.

Без четверти два я снова вышла в сад. Ключ бесшумно повернулся в замке. Калитка открылась, я проскользнула в заросли парка Монсо. Примерно метрах в тридцати находились высокие ворота, которые замыкали авеню Ван-Дейка и превращали его в тупик. Я знала, что ворота не скрипят. Их нередко закрывали при мне на ночь и открывали утром. Ключа от них у меня не было. Но я прекрасно помнила, что их можно открыть, если отодвинуть вертикальную задвижку справа и потянуть на себя разом обе створки. Сторожа неоднократно проделывали эту операцию на моих глазах. Снаружи сделать это не представлялось возможным: решетка мешала дотянуться до задвижки. Она находилась с внутренней стороны, там же, где и я.

Операция удалась. Но я не раздвинула створок, и ворота казались запертыми. Каждый из этих необычных жестов – впоследствии я буду, перебирать их в памяти с той недоверчивостью, которая окрасит со временем мои воспоминания – делался как бы сам по себе, его делали мои собственные руки, но без участия разума. Я бросилась обратно в дом. Пульс бился.

Я не присаживалась больше. Я стояла на страже у окна. Снова, без сомнения, в последний раз я, запертая в четырех стенах нашего особняка, стояла на страже, упершись лбом в оконное стекло.

Это время ожидания показалось мне наиболее долгим. Наконец в начале авеню появился фургон с застекленными стенками, он бесшумно, мягко, задним ходом, как я договорилась заранее, стал приближаться к нашему дому. Он остановился в указанном месте, и тут же мотор выключили, свет потушили.

Я надела манто и шляпку. Взяла в руки сумочку.

Стараясь говорить как можно тише, я объяснила двум водителям, куда идти с носилками, какие меры предосторожности следует принять. Оба не без удивления взглянули на меня.

А я шептала:

– Разве вам ничего не сказали? Разве ваш хозяин не предупредил вас, что вы должны следовать всем моим указаниям? Он согласился. Он знает, что я увожу своего мужа отсюда, потому что здесь за ним плохо ухаживают. Хозяину известно, кто я такая: я жена, единственная близкая родственница больного! К тому же я подписала бумагу, так что ваша фирма ни за что не отвечает.

Хотя я старалась сдерживаться, голос мой звучал раздраженно. Как странно, что так оробели эти шоферы-санитары! Однако же с их участием совершаются всякие незаконные перевозки, даже похищения! Неужели мой проект встретит неожиданную помеху с их стороны?

– А это общественный сад? – осведомился один из шоферов, показывая на парк Монсо.

Я вздохнула с облегчением. Оказывается, вот в чем дело! А я вообразила бог знает что, чуть было не наговорила лишнего, желая убедить шоферов. Кажется, я достаточно успокоила их. Открывая ворота парка, я тем самым беру на себя всю ответственность... Глупо это им объяснять. Без сомнения, я считала их большими формалистами, чем они были на самом деле. Шоферы обменялись вопросительным взглядом. Свет задних фар освещал снизу наши лица. Перед вечером на всякий случай я заглянула в банк. Я открыла сумочку.

– Да, чуть не забыла... Очень прошу постараться сделать во время пути все, что в ваших силах. Я хочу, чтобы мы ехали без остановок. Мне говорили, что вы сменяетесь за рулем. Все равно, для вас это будет утомительно... Вот вам половина чаевых.

Я протянула каждому по крупной ассигнации. Они взяли деньги.

Когда носилки поместили в машину, они превратились в настоящую постель. Ксавье покойно лежал на ней, высокие края предохраняли его от падения. Я села рядом с ним. Нас заперли. Из предосторожности я запретила зажигать внутри машины верхнюю лампочку и даже ночник. Я взяла безжизненную руку, лежавшую рядом со мной поверх одеяла. Пульс бился.

Шоферы, сидевшие на переднем сиденье, ждали. Я махнула им рукой. Очевидно, они заметили мой жест, ибо я услышала, как, застучал, приглушенно зафыркал мотор. Машина плавно без рывка двинулась с места.

Несколько оборотов колес. Мы выбрались на авеню Ван-Дейка. Я отвела глаза от лица Ксавье и старалась теперь сквозь стекло машины разглядеть особняк Буссарделей.

Он был уже невидим. Исчез в темноте. Ни в одном окне не вспыхнул свет.

Вдруг четыре блестящие огненные точки возникли передо мной. Машина проходила под монументальными воротами, которые возвышаются на границе авеню Ван-Дейка и отгораживают этот мирок от всего остального мира. Четыре стеклянные шара на высоких металлических столбах мелькнули передо мной. Машина осторожно огибала угол улицы Курсель. Я оглянулась, мой взгляд притягивали эти четыре светящихся лика. Они приветствовали меня, когда я вернулась из Америки, теперь я покидала их. Они сияли мне в дни моей юности; они освещали ныне бегство и похищение.

Мы завернули за угол. Светящиеся шары переместились во мраке. Машина незаметно набирала скорость. Яркие точки стали совсем маленькими. Угол здания скрыл их от меня одну за другой: три, потом две, потом одна, потом ни одной.

2

Я покидала Париж, увозя с собой Ксавье, который еще дышал. В числе прочих предосторожностей я опустила все шторм, и свет в нашу машину проникал только сквозь них, в ровные промежутки, когда мы проезжали мимо уличных фонарей. Отогнув пальцем угол ближайшей шторки, я убедилась, что шофер благоразумно ведет машину по главным магистралям, поскольку в этот поздний час они были почти пустынны. Таким образом, мы избегали ненужных поворотов и остановок. Впрочем, я не ощущала хода машины; только прислушавшись к работе мотора, я поняла, что скорость переключается автоматически.

Расхваливая мне свой транспорт, хозяин фирмы не погрешил против истины. По Парижу мы ехали с установленной скоростью, а после Итальянских ворот водители набрали скорость и держали ее неизменно; тут только я оценила все преимущества свободной подвески. Я не почувствовала толчков на набережных; не почувствовала их и на мостовых парижских окраин. Точно такое же чувство полнейшего неведения испытала я лишь в каюте парохода, скользившего по невозмутимой морской глади, когда теряешь всякое представление о скорости; только выбежав на палубу или высунув руку в иллюминатор и ощутив силу ветра, выходишь из этого состояния и понимаешь то, что происходит. Я чуть приподняла штору; мимо проносились дома предместья, и, глядя, как они поспешно отступают назад – мы проезжали через еще освещенную фонарями зону, – я поняла, что машина делает пятьдесят, а возможно, и шестьдесят километров в час.

Я встревожилась. За Ксавье. Я отдавала себе отчет в том, что уже долгие часы я как бы витаю в ином измерении, где меня не могут коснуться ни усталость, ни горе; но тем не менее мой мозг работал вполне нормально и напомнил мне, что Ксавье еще дышит; пульс бился... Забыв безапелляционные высказывания врача, я чуть было не постучала в переднее стекло, чуть было не сняла трубку внутреннего телефона, связывавшего меня с кабиной шофера: пусть они едут медленнее. Но, положив руку на койку, я убедилась, что ее даже не трясет. Странная мысль пришла мне в голову: "Если бы Ксавье не находился в коматозном состоянии, если бы можно было еще что-то сделать для него, я сумела бы его напоить, дать ему ложку лекарства так что ни капли не пролилось бы",

Я с наслаждением рисовала бебе эту картину, которая самой судьбой уже была далеко отброшена назад.

Весна вступила в свои права. День занялся, когда мы достигли Пон-сюр-Ионн. В свете бледно-желтой зари я узнала маленький городок, который еще спал за закрытыми ставнями. А несколько минут назад я прочла на дорожном столбе название города, давно восхищавшее меня своим звучанием, Вильманош. Отправляясь на машине на юг, я никогда не забывала бросить взгляд на эти места, послать им мысленно привет. Сейчас я вновь проезжала мимо дорожных столбов, они, как знакомые вехи, отмечали мой путь. Шторку я не опустила.

Но ни разу я не бывала здесь в такой ранний час. Еще спал за своими древними воротами Вильнев-сюр-Ионн, спал Оксер. Авалон проснулся первым, и в Сен-Филибер де Турню нас встретило солнце, такое, каким оно бывает в десять утра. Мы проделали большой путь, уже давно на авеню Ван-Дейка обнаружили исчезновение умирающего, которого ночью тайком похитила сумасшедшая.

День начинал постепенно убывать, сокращаясь с каждым поворотом дороги.

Когда машина въехала в предместье Лиона, такая острая боль пронзила мне сердце, что я задохнулась. Я не могла дышать, я оцепенела, мне не удавалось овладеть собой. "Если бы хоть я могла заплакать, – думала я, мне было бы тогда легче взять себя в руки". Слез не было. Но когда, словно в озарении молнии, я увидела Ксавье таким, каким он ждал меня у матушки Брико, увидела его спокойное, загорелое, почти красивое лицо, его светлый взгляд и перевела глаза на это восковое, пепельное лицо с закрытыми веками, на запавшие щеки, словно их втягивала внутрь какая-то неведомая сила... я вдруг поняла, как бесповоротно покинул он эту землю, поняла, что напрасно я увожу с собой останки, которые тоже покинул Ксавье. Я со страхом протянула руку. Пульс бился.

Я плотно закрыла шторку, чтобы не видеть лионские улицы и набережные.

Тот из шоферов, который сейчас отдыхал, спросил меня по телефону, не хочу ли я сделать остановку и позавтракать. Когда я отказалась, он попросил у меня разрешения остановиться перед колбасным магазином.

– Я куплю сэндвичей для себя и моего напарника. А поедим мы по дороге.

Мы остановились, и нашу великолепную санитарную машину сразу облепила толпа зевак и ребятишек, которыми кишела улица в этот полуденный час. Я предпочла бы вообще не выходить из машины, не покидать Ксавье ни на минуту. Однако пришлось и мне сойти. Один из водителей вошел в магазин, другого я поставила на страже у дверцы машины и попросила позаботиться о том, чтобы кругом было по возможности тихо.

Когда я вернулась из заднего помещения лавки, водители уже сделали покупки. Мы тронулись в путь. Я отказалась от сэндвича, который мне предложили мои спутники, но, передумав, опустила переднее стекло, приняла от них термос с горячим кофе и выпила две полные кружки. Еще никогда в жизни мне не приходилось подвергать таким испытаниям свою физическую выносливость, и теперь я поняла, что вполне могу не думать о том, хватит ли мне сил, выдержат ли нервы. Десятки раз во время долгого путешествия я радовалась этому незаслуженному дару небес. В конце концов, я стала так часто щупать пульс Ксавье, что этот жест превратился в чисто маниакальный, как будто я хотела заклясть судьбу. Усилием воли я приказала себе считать пульс только через каждые полчаса. Когда прошли первые полчаса, я, повинуясь какой-то болезненной робости, решила подождать еще пятнадцать минут. Именно эти странности и доказывали всю глубину моего смятения. Когда прошли положенные пятнадцать минут, я снова дала себе четверть часа. Я просто не смела щупать пульс.

Машина катила по долине Роны. Но я не подняла шторку, которую опустила еще в предместьях Лиона. Мне больше не хотелось видеть сел, городов, через которые мы проезжали. Я не хотела вновь узнавать знакомую дорогу и знакомые места, не хотела производить в уме расчеты – сколько еще осталось до Гиера, не хотела больше подмечать признаки угасания Ксавье. Я умышленно старалась затянуть состояние неуверенности. В действительности я желала только как можно позже узнать, в каком состоянии я довезу Ксавье до мыса Байю. Я больше не справлялась ни со знакомой дорогой, ни со своими часами, ни с его пульсом: взвешенная где-то во времени и пространстве, я была теперь чем-то безнадежно инертным, прикованным к инертности Ксавье, была заключена в движущийся ящик, в болид, несущийся на полпути между жизнью и смертью.

"Ну, ну, – подбадривала я сама себя, – лишь бы не потерять головы, не поддаться бреду. Этого только не хватало..."

Я понимала, что меня лихорадит. Но я не собиралась щупать свой собственный пульс... Уже несколько минут я боролась против обморочного состояния... И вдруг я вскрикнула, вскрикнула негромко...

Прижав обе руки к животу, чувствуя, как напряжена во мне каждая жилка, как прихлынула к сердцу горячая волна крови, я прислушивалась к себе, к этому ощущению невиданной новизны, что всколыхнуло самые сокровенные тайники моей души... Впервые под сердцем у меня шевельнулся ребенок.

Когда я оправилась, я протянула к Ксавье дрожащую руку. Пульс больше не бился.

В Тулоне мои водители сказали, что они надеются добраться до Гиера часам к одиннадцати вечера. Поэтому они предложили остановиться лишь для заправки бензином. А пообедают они потом, когда наконец больного перенесут на катер... Если только я не нуждаюсь в их услугах во время морского переезда и для переноски больного в дом.

– Надеюсь, вы согласны помочь мне, я буду вам очень благодарна, сказала я.

В самом деле, я предпочитала до конца пути пользоваться их услугами, тем более что теперь я уверилась в их умении держать язык за зубами. Их профессиональная сноровка многое облегчит мне, и в первую очередь морской путь из Гиера, так как я решила, несмотря на поздний час, добиться немедленно моторки.

– И потом, – добавила я, – лучше переложить больного прямо из носилок на постель.

Они согласились с моим предложением. А про себя я думала, что тело Ксавье успело уже окоченеть.

Тем не менее, я упросила их не обедать в Тулоне и обещала накормить у нас дома, перед тем как они отправятся в обратный путь. Теперь – увы! – уже ничто не вынуждало меня торопиться, но я опасалась любых случайностей, при которых могло бы открыться, что я везу мертвеца. Сразу же начнутся расспросы, объяснения, формальности. Нет! Нельзя делать ни одной остановки.

Когда я уловила, нет, не последний вздох Ксавье, которого не услышала, а первую примету его окончательного ухода, я не накинула ему на лицо края простыни. И я знала также, что во время погрузки на катер и во время выгрузки ему предстоит пересечь ночную толпу с открытым лицом, как принято на похоронах в Испании. Но сегодняшней ночью его обступят иные тени, не те, что обступали его прошлой ночью. Изменилась погода и изменилась широта. Погода изменилась в Бургундии. Сквозь мертвые свои веки Ксавье увидит свод латинских небес и созвездия; барабанные его перепонки еще будут вибрировать, когда волна, грохоча, ударит о брюхо катера; и морской ветерок будет играть его волосами, которым суждено еще два дня бессмертия.

На острове мы очень медленно прошли пешком путь от порта до нашего дома. Я догадалась по внезапному молчанию своих водителей, что они все поняли; поняли еще на катере, а может быть, и раньше. Несколько рыбаков, разбуженных нашим прибытием, поспешили к нам присоединиться, ибо Ксавье здесь любили. Они проводили наши носилки до конца поселка. Потом, спросив, не нуждаюсь ли я в их помощи, разошлись по домам.

Два человека в санитарной форме, несшие покойника с открытым лицом, да женщина в дорожном костюме, не проронившая ни слезинки, составили весь траурный кортеж. Но он шествовал по немощеной дорожке, среди благоухающих кустарников, под покровом чудесной весенней ночи, и цикады громко распевали свою песнь.

А поблизости от Птит-Комб мы услышали также лягушек. Мы двигались бесшумно, поэтому они смолкли лишь в самую последнюю минуту. И как только мы прошли, они немедленно возобновили свой концерт.

Когда его положили на широкий диван в нашей комнате, когда здешняя чересчур экспансивная служанка отправилась на кухню, где ее ждали водители, когда я очутилась запертая в этой комнате наедине с моим мертвецом, я наконец разрешила себе не действовать и стала ждать.

Мне казалось, что постепенно я вся выкарабкиваюсь из каких-то глубин на поверхность. Происходило это вопреки моей воле, органически. Горькая печаль, умиление, огромная жалость к самой себе, благодетельные предвестники длительного горя, женская моя слабость – все эти чувства наконец возвращались ко мне одно за другим. Я вновь научилась владеть обычными человеческими чувствами. И научилась также плакать, в чем было так жестоко отказано мне во время двадцатичасового пути. Рыдая, я упала рядом с неподвижно лежавшим телом.

Теперь я оплакивала Ксавье и только Ксавье. Все прочее было забыто. Я оплакивала в нем не ушедшего навеки любовника и даже не мужа; я оплакивала того, кто протянул мне руку, кто спас меня от других и от себя самой и сделал меня чуть-чуть лучше. Ах, какой же малостью ответила я на все эти благодеяния. Доверившись Ксавье, я беспечно положилась на будущее и не спешила расплатиться за все, что он для меня сделал. Что принесла я ему взамен? Ужасную смерть.

С тоской думала я о его скрытой от меня жизни, в которую я не сумела проникнуть и не проникну уже никогда. Которая ускользнула от меня...

На смену горю, на смену угрызениям совести пришло полное изнеможение и подкосило меня. Я заснула, словно рухнула в пропасть.

Когда я проснулась, было уже совсем светло. Я так и проспала рядом с Ксавье. И проснувшись, не сразу вспомнила, что Ксавье мертв, ибо левое мое плечо, как обычно, затекло от привычно милой тяжести. Во сне я бессознательно положила голову Ксавье себе на грудь, и мы проспали так до утра.

3

Он покоится на маленьком кладбище возле порта, где уже не хоронят и где мне удалось купить место. Я сама ухаживаю за могилой. Примерно через месяц после смерти Ксавье однажды утром я обнаружила на памятнике огромный бисерный венок. Не долго пришлось мне раздумывать, чтобы догадаться, чья рука возложила его. Моя служанка заменяла мне местную газету; множество подробностей, в которые я не вслушивалась, подтвердили мои подозрения. Я ничуть не взволновалась. На венке не было ни ленты, ни надписи, и эта скрытность тети Эммы, которая очевидно, рассчитывала на то, что я стерплю анонимное подношение, эта ее дипломатия показалась скорее уж наивной, чем бестактной. Кончина Ксавье, последовавшие за ней дни поселили в моей душе какое-то скорбное умиротворение, не благоприятствовавшее злопамятству. К тому же я отяжелела, что тоже меняет женщину. Я пощадила бисерный венок. Должна признать, что эта мозаика цветочных лепестков, не обладавших живой прелестью природы, где одни только анютины глазки действительно напоминали цветы, была в своем роде даже мила.

Каждый год венок аккуратно заменяли новым. Но сама тетя Эмма приезжала на остров только дважды. Кажется, теперь это паломничество поручили одному из служащих гиерского агентства, который в назначенную дату посещает кладбище и возлагает венок.

Это единственная точка соприкосновения с нашей семьей. Все наши связи свелись к этим бисерным кружевам, к этому давно вышедшему из моды кладбищенскому украшению.

Я решила никогда не возвращаться на авеню Ван-Дейка; и по сей день, когда я рассказываю вам свою историю, я ни разу там еще не была. Как-то утром в начале октября бабуся незаметно уснула вечным сном. Кто-то, думаю, тетя Эмма или мама, пустил в семье слух, что она умерла с горя: что это я ее, мол, убила. Выдумка не особенно правдоподобная, принимая во внимание то обстоятельство, что последние годы бабушка жила в состоянии полного равнодушия к окружающим, и то, что девяносто три года – возраст, когда вполне можно умереть естественной смертью.

Меня известили о похоронах телеграммой, но через посредство одного нашего родственника Жарно, бывшего семейным нотариусом Буссарделей. До этих пор никто из наших, даже тетя Луиза, не подавал никаких признаков жизни. Следовало ли, таким образом, считать эту телеграмму, извещающую о смерти бабуси, приглашением на похороны? Я колебалась. Приближался срок родов. На них-то я и сослалась. Телеграфно я выразила свои соболезнования моему отцу, дяде Теодору, тете Эмме и тете Луизе, детям покойной; я с умыслом написала четыре телеграммы почти в одних и тех же выражениях, из страха, как бы вопреки моему собственному желанию вариант, адресованный тете Эмме, не получился слишком сухим. А братьям я отправила по телеграмме, где без рисовки, но и без околичностей объяснила, почему я не могу рисковать и пускаться в утомительное путешествие. Мое дитя уже служило мне защитой.

Примерно месяца через два я получила письмо от тети Луизы. В этом письме, где в каждой строчке приводились вполне разумные доводы, не скрывавшие, впрочем, внутренней растерянности моей корреспондентки, тетя объявляла, что собирается посетить мыс Байю; если, конечно, писала она, "ты не сообщишь, чтобы я не приезжала, так как тебя может, к несчастью, не оказаться в этот день дома". Ее вечная боязливость облегчила бы мне отказ. В качестве объяснения своей поездки она ссылалась на то, что ее муж получил академическую премию и они решили воспользоваться новогодними каникулами и побывать в Монако. Я ответила тете, что жду ее.

По своему обыкновению тетя сумела избежать в разговоре всех животрепещущих вопросов. Когда я упоминала имя Ксавье, что происходило почти ежеминутно и вполне естественно, тетя Луиза конфузилась и старалась переменить тему. Только на кладбище, заметив, что бисерный венок тети Эммы на месте, она немножко приободрилась. Язык у нее развязался, и я поняла, что тетя приехала с единственной целью меня обнять. Она надеялась, что я сохраню с улицей Ренкэн самые добрые отношения. Когда я буду в Париже, я непременно должна зайти к ней позавтракать. Но речь шла только об одной улице Ренкэн, что само по себе уже являлось весьма смелым шагом с тетиной стороны.

Единственный намек, если только так можно выразиться, на мою драму тетя сделала в форме вопроса: не нуждаюсь ли я в чем-либо и не тяготит ли меня одиночество? Я ответила, что у меня есть сын.

На что тетя воскликнула:

– Ах, правда! Ведь у тебя ребенок! Я десятки раз повторяла эти два месяца твоему дяде: "По крайней мере у нее есть ребенок!"

Вероятно, говоря так, тетя Луиза думала скорее о себе – супруге без потомства, нежели обо мне – матери без супруга.

Когда мы возвращались с кладбища, дочка моей служанки выбежала нам навстречу: дома меня ожидает какой-то господин.

– Знаю,– ответила я и, указав на тетю, добавила: – Это муж нашей гостьи.

Дядя сильно постарел за последние месяцы, и, когда я предложила супругам пойти прогуляться – дойти до кладбища по южной дороге, наиболее живописной, – он испугался такого расстояния и предпочел остаться дома.

– Да-а! – протянула девочка. – Вовсе это не тот господин! Совсем другой, из Парижа, и с дамой. Они приехали из порта в машине Сатюрнена, пока вы гуляли. – И, приберегая на закуску самое сенсационное, по ее мнению, сообщение, выпалила: Он говорит, он ваш брат.

– Брат? – Я повернулась к тете. – Какой?

– Только не Симон. Он уехал кататься на лыжах. И пробудет там до пятнадцатого января... Да, кстати, по причине траура Эмма не устроила в этом году тридцать первого декабря большого семейного обеда.

– Значит, Валентин? С Элен? Что им от меня надо? Приехать сюда в разгар зимы, даже не зная, застанут они меня дома или нет...

– Но ведь сейчас новогодние каникулы, Агнесса. Вчера начались. Мы сами...

– Да, но Валентин!.. Ты знала?

– Нет.

Я поняла, что тетя говорит правду, однако я видела, что ее тревожит какая-то задняя мысль.

Мы ускорили шаг и уже не разговаривали. Это совпадение двух визитов заставило меня призадуматься. Неужели Валентин с женой, так же как тетя с дядей, явились сюда ради того, чтобы вновь завязать семейные связи? Этого я никак не могла предвидеть. Напротив, я была убеждена, что я умерла для семьи и если будут поддерживать со мной отношения, то лишь через посредство нашего родственника Жарно или, вернее, его первого клерка. И вдруг одна за другой две четы, правда, не такие закоренелые, как вся прочая буссарделевская шайка, вышли из повиновения и приехали меня навестить. Может быть, они посланы сюда в качестве лазутчиков? Может быть, за ними последуют другие? Уж не начало ли это семейного раскола?.. Возможно, кончина бабуси, персонажа чуть ли не символического, повлекла за собой раскрепощение от рабства. Возможно, когда семейное здание лишилось фундамента, наиболее нестойкие камни рухнули и все пойдет прахом...

И все это из-за меня одной... Не могу сказать, чтобы при этой мысли я испытала злорадное удовлетворение, которое наверняка испытала бы в прежние времена, но все же в глубине души я сочла, что это превосходно, что это неслыханная удача. И во всяком случае, я недооценила Валентина... Доказательство...

И впрямь он встретил меня шумным изъявлением радости, и Элен тоже обняла меня, крепко прижала к своей груди. Они не собирались держать в тайне причину своего визита: им просто очень захотелось меня видеть, нагрянуть ко мне неожиданно, без предупреждения. Сейчас они путешествуют на своей машине по Лазурному берегу, возможно, заглянут по пути в Канн, но истинная цель их поездки – это я.

– Мы решили проехать по дороге Наполеона, – заявила моя невестка.

– А потом присоединитесь к Симону и тоже будете кататься на лыжах?

Очевидно, Валентин рассчитывал, что мне ответит Элен, а Элен рассчитывала на Валентина; короче, оба промолчали. Наконец мой брат решился.

– Нет, – сказал он, – в нашем распоряжении слишком мало времени.

Я велела подать чай. Вечерело. Мы сидели вокруг стола, все пятеро в глубоком трауре, ибо ради приезда тети я надела черное платье, и в голову мне пришла мысль: по ком мы носим этот траур? По бабусе, по Ксавье или по ком-нибудь другом?

Валентин, сидевший рядом со мною, нагнулся и тихо сказал:

– Мне надо с тобой поговорить.

Я быстро обернулась к нему. Произнося эту фразу, он понизил голос, заговорил своим обычным шепотом, который был мне так хорошо знаком и сразу насторожил меня. Но ведь я могла и ошибиться. Если мой брат хочет сблизиться со мной и придать своему визиту интимный характер, ему и в самом деле надо "со мной поговорить".

– Когда тебе угодно, – ответила я.

Тетя Луиза услышала наш разговор. И обратилась к Элен:

– Допивайте свой чай, я поведу вас посмотреть младенца.

– О, нет! – возразила моя невестка и, желая смягчить резкость своего отказа, добавила: – Я боюсь его разбудить.

Сконфуженная своим чересчур дерзким предложением, тетя Луиза потупилась. "Ну, ничего, – подумала я, – пока Элен еще не успела эмансипироваться, но это придет"!

Элен продолжала:

– Я предпочитаю, тетя, чтобы вы мне показали сад, пока еще не совсем стемнело.

– С удовольствием.

Дамы поднялись.

– Пойдемте с нами, дядя, – предложила Элен.

Мы остались одни, и Валентин начал:

– Так вот. Тебе известно в подробностях завещание бабуси?

Чтобы скрыть лицо от брата, я подняла руки, делая вид, что поправляю волосы. Мне ужасно хотелось смеяться. Впрочем, скорее над самой собою, чем над Валентином; скорее над своими иллюзиями, чем над его маневрами.

– Нет, Валентин. Ты же отлично знаешь, что я не могла приехать в Париж на похороны: не позволяло мое положение. И уж я вовсе не собиралась приезжать, чтобы присутствовать при вскрытии завещания. Кстати, ты сам видел, что меня там не было...

– Верно, но я думал, может быть, впоследствии.

– Отвечу тебе в двух словах, поскольку это тебя интересует. Я получила уведомление только о причитающейся мне части. Ты и сам это знаешь: дело идет о пожизненной ренте. Естественно, я поняла, чем объясняется эта довольно странная оговорка: мне ведь уже двадцать семь лет, наши хотели, чтобы я получала свою небольшую долю, но не хотят, чтобы она досталась моему сыну. Я поняла также, что за время, прошедшее с того дня, когда нашим стало известно, что я беременна, и до смерти бабуси, она изменила свои распоряжения, вернее, кто-то заставил ее их изменить...

– Безусловно! Ты сама не знаешь, до чего верны твои слова... Продолжай, пожалуйста.

– Это все. Я написала в контору Жарно, что отказываюсь от наследства.

– Как? Как?

– Именно так. Впрочем, с моей стороны тут нет никакой заслуги. Я и так достаточно богата. Возможно, это меня и тяготило бы по ряду причин, если б я не твердила себе, что при том образе жизни, который я избрала, мой сын станет еще богаче меня. Поэтому, сам понимаешь: пожизненная рента!.. Конечно, я ничего никому не верну. Я не святая. Кроме того, львиная доля того, чем я владею, досталась мне от дедушки и крестного... И от Ксавье. Есть еще два бриллианта, которые бабуся подарила мне к свадьбе... Взвесив все "за" и "против", я их себе оставила. Ксавье их любил. Он отдал их ювелиру, чтобы мне сделали кольцо. Узнаешь?

Но брат не взглянул в мою сторону, и я опустила руку себе на колено. Валентин начал подробный рассказ, из коего я заключила, что завещание бабуси, по которому ее родные дети получали равную долю наследства, было составлено в пользу Симона, в ущерб интересам всех прочих внуков и племянников. Мой старший брат очутился в выигрыше по различным явным и скрытым пунктам завещания.

– Ах, вот в чем дело, – сказала я. – Что же теперь? Ты с ним говорил?

– Должен признаться, Агнесса... Мы с Симоном сейчас в холодных отношениях.

– Ого! Даже так?

– Именно так, ведь ты себе и представить всего не можешь! Помнишь, к примеру, бабусины Суэцкие акции?

– Нет. Я ведь никогда не была в курсе дела. Однако верю тебе на слово. А какова во всем этом роль мамы?

– Ох, бедная мамочка! Она не хочет принимать сторону ни одного из своих сыновей. Впрочем, все эти вещи не в ее власти! Лично я не позволю со мной так поступать! У меня жена, дети!.. Установлено, что последние месяцы Симон часто запирался с бабусей. Оставался с ней наедине. Он всегда умел ее развлечь, отсюда и эта привилегия, которой он широко пользовался. А на самом-то деле вовсе он ее не развлекал... Просто-напросто принудил внести изменения в завещание. Франсиза, которую я незаметно сумел расспросить, сообщила мне весьма интересные подробности... Улавливаешь ход моей мысли?

– Да, да, продолжай... Прости меня, я отчасти отстала от всех этих дел. Значит, ты сказал?..

– Я сказал, что, с одной стороны... все родные могут засвидетельствовать... что в течение последнего года бабуся была уже не совсем в себе. Таким образом, ей-богу же, можно поднять вопрос о посягательстве на чужую часть наследства. С другой стороны, ущемлен в своих интересах не я один. На моей стороне семья дяди Теодора, то есть Гастон, Поль, Рауль и Женевьева, Они прямо в бешенстве. Наконец, Агнесса, случай с тобой. Эта смехотворная рента...