Текст книги "Испорченные дети"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Да ну же, ну же, тетя... Значит, ты хочешь сказать, что Ксавье с умыслом выбросился из окна?

Тетина рука, утиравшая лоб, на миг застыла.

– Ну, конечно, бедняжка Агнесса, тут, к сожалению, нет ни малейшего сомнения.

– Ах вот как? И тем не менее это не так! Тетя Эмма ничего нового Ксавье не сказала! Я не знаю, какие именно важнейшие доказательства она сообщила ему по секрету, но я могу тебе точно сказать: Ксавье все знал! Знал все насчет ребенка, которого я ношу.

– Как?

– Он сам предложил мне выйти за него замуж, и сделал это лишь затем, чтобы вывести меня из тупика, в который я попала. Недели через две... словом, вскоре после совершенной мною неосторожности с человеком, который не мог быть моим мужем... впрочем, это слишком долго объяснять, да и не время... так вот, я поняла, какие последствия будет иметь эта встреча; я погибала; я поехала в Лион, чтобы все рассказать Ксавье, попросить у него совета; он мне сказал: "Выходи за меня". Понимаешь теперь?

Напряженное выражение, не сходившее с тетиного бесцветного лица, несколько смягчилось, оно даже просветлело, как будто в ее душе вдруг проснулась извечная женская солидарность, я поняла, что слова мои сняли с нее тяжелый груз.

– Это мне гораздо больше по нраву, – произнесла она. – С твоей стороны это порядочно! А с его просто великодушно!..

– Следовательно, у Ксавье не было никаких причин решаться на отчаянный шаг. Ясно, он не собирался ничего с собой сделать... Что же тогда произошло?

Мы обе сидели, не произнося ни слова. Я задыхалась и старалась собраться с мыслями. Но не сумела найти на свой вопрос иного ответа, кроме нового вопроса:

– Что же такое могла сказать ему тетя Эмма?

– Я сама ничего не понимаю, – пробормотала тетя Луиза. – Как все это странно!

Я поднялась и накинула меховое манто.

– Сейчас пойду спрошу ее. Так будет проще.

– Спрашивать у Эммы? О, детка, берегись! Она тебе наговорит много неприятного: она уж и так по твоему адресу такие слова произносила!

– Заблудшая дочь, надо полагать? Потаскуха, проститутка?

– Нет... Называла тебя авантюристкой. Кричала, что ты хотела "околпачить" ее крестника.

– Ха-ха! Вот о чем она печалится! Бедная тетя Эмма!

Я вышла в переднюю.

– Спасибо, тетя Луиза, за твою доброту. И... хотя еще не пришло время для таких выводов, но подожди осуждать меня... Не будь ко мне слишком сурова в глубине души.

– О! – вздохнула тетя.– В глубине души, конечно...

– Когда мы снова увидимся?

– Сегодня вечером. Я приеду на авеню Ван-Дейка, хочу узнать, что скажут врачи.

– Врачи?

– Да, Мезюрер потребовал, чтобы вызвали специалиста.

– Тем лучше! Слава богу! Если Ксавье лечит только Мезюрер, то дело плохо!

И в моей памяти возник образ нашего домашнего доктора, бородатого краснобая Мезюрера, человека безынициативного, сторонника устарелых методов лечения, однако обладателя громких врачебных титулов – именно то, что требуется Буссарделям, медицина, вполне достойная нашей юриспруденции. Я сразу же отказалась от мысли говорить с ним, хотя он, несомненно был посвящен в тайну; но каких откровений могла я ждать от верного друга нашего племени, наловчившегося за двадцать лет скрывать наши изъяны.

– Тетя Луиза, ты знаешь специалиста, о котором говорила мне? Знаешь его имя?

– Подожди-ка... Ей-богу, не помню. Но говорят, это очень известный врач.

Я остановила такси на авеню Ван-Дейка перед воротами нашего особняка. Сама я не вышла. Я опустила стекло, отделявшее меня от шофера.

– Вы окажете ли вы мне услугу? Войдите, пожалуйста, во двор этого особняка, идите по этой аллейке между домом и решеткой и тихонько постучите в стеклянную дверь. Выйдет сиделка. Скажите ей, что я хочу с ней поговорить. Покажите ей мою визитную карточку, вот она, держите. Если вас спросит о чем-нибудь слуга, тоже покажете ему мою карточку.

Сквозь кусты я следила за маневрами шофера. Из такси я вышла, только когда показалась сиделка: встреча с мамой или тетей Эммой расстроила бы теперь мои планы, хотя еще совсем недавно я во что бы то ни стало собиралась увидеться с ними.

Я сделала знак сиделке, чтобы та приблизилась к решетке. И заговорила с ней. Нас разделяла ограда, металлические ее прутья, превращавшие особняк в неприступную крепость.

– Простите, мадемуазель, что я вас побеспокоила... Мне хотелось бы знать фамилию специалиста, которого доктор Мезюрер рекомендовал позвать к моему мужу.

– Доктор Роже Освальд, мадам.

– Где я сейчас могу его найти? У него дома?

– Нет, мадам. Доктор Освальд занят в первую половину дня.

– А где он работает?

– В больнице Ларибуазьер.

2

Меня попросили обождать. Если я останусь в коридоре, то наверняка не упущу доктора Роже Освальда. Закончив обход, он так или иначе пройдет мимо меня вот в ту комнату, где помещается его кабинет.

Вокруг меня на скамьях и стульях неподвижно сидели мужчины, женщины и даже какой-то ребенок. Они тоже поджидали выхода врача; их благопристойный вид, непринужденные манеры даже удивили меня. Я мало что знала о парижских больницах, поэтому теперь, несмотря на свои муки, я не могла не размышлять обо всем, что вижу. Эти люди, такие же человеческие существа, как и я, пришедшие сюда каждый из своего жилища, каждый со своей драмой или своей болью, являли собой для меня весьма поучительное зрелище. Одно их присутствие в длинном застекленном коридоре раздвигало: рамки того мира, где барахталась я.

– Вы на свидание? – обратилась ко мне сиделка, оглядев мой туалет и меха.

– Нет. И жду.

– Ваше имя?

Я вручила ей карточку, она скользнула по ней взглядом и спрятала в карман халата.

– Присядьте здесь.

И началось ожидание. Я не осмеливалась особенно приглядываться к моим соседям. Дважды дверь, ведущая в палату, распахивалась, чтобы пропустить тележку, на которой развозили завтрак и которая возвращалась обратно, уставленная грязной посудой и пустыми пузырьками. Я успела заметить два ряда кроватей, женщин, которые лежали или сидели.

Вдруг в дальнем конце коридора показалась группа людей, вышедших из противоположной палаты. Они направились к нам. Яркий свет, проникавший в коридор снаружи, был ничуть не слабее, чем в саду, и поэтому я еще издалека сумела различить приближавшихся к нам. Все они были молоды, все в белом. Юноши с непокрытыми головами и всего три-четыре девушки. Мои соседи поднялись с места, и я последовала их примеру. Глядя на молодых людей, я думала: "Должно быть, это ученики доктора Освальда. А мои соседи уже не новички здесь, они знают, что сейчас выйдет и он сам".

Сиделка приблизилась к врачам и вручила мою карточку одному из молодых людей, очевидно, главному ассистенту доктора Освальда. Молодой человек прочитал мое имя, отделился от прочих я направился ко мне, вертя в пальцах карточку из бристольского картона.

– Мадам Буссардель? – спросил он.

– Да, мсье. Я хотела бы, если возможно... – Я доктор Освальд.

От удивления я на миг забыла все приготовленные заранее фразы. Передо мной стоял юноша нервического склада, в узком белом халате; лишь проницательные глаза, усталые веки и седина на висках свидетельствовали о том, что его уже зрелый ученый, привыкший отвечать за свои решения.

– Поверьте, доктор, я сама сознаю нескромность своего появления...

Он прервал меня.

– Я вас отлично понимаю и ничуть не удивляюсь.

Я тоже, я тоже все поняла сразу. Слава богу, это не доктор Мезюрер с его бородкой! Этот уверенный голос, эта речь без обиняков, весь его вид говорили о полном душевном равновесии; такою гармонией, но только физической, веет от иных прославленных спортсменов... Я поняла, что он меня выслушает. Внимание, которое я прочла в его взгляде, уже сейчас показалось мне не просто обычной профессиональной любезностью. И потом, мы почти однолетки... Нет, я хорошо сделала, что пришла к нему.

Он подвел меня к стеклянной двери своего кабинета, открыл ее.

– Доктор, многие пришли раньше меня.

– Знаю, – ответил он и, как бы желая убедить меня, добавил: – Но вам следует как можно быстрее вернуться к мужу.

Слегка надавив ладонью мне на плечо, он подтолкнул меня к дверям, и я послушно переступила порог его кабинета. Ученики почтительно отошли в сторону: они поняли, что это не обычная врачебная консультация. Сердце как бешеное билось в моей груди, но биение его стало чуть спокойнее, когда я уселась напротив врача, который сразу же заговорил.

– Мадам, я сумею сообщить вам нечто более определенное только нынче вечером. Утром во время консилиума мы не обнаружили пока никаких осложнений.

– Знаю, доктор. Сиделка, которая дежурит при моем муже, уже сообщила мне об этом. Но я жду от вас сведений иного рода... Каждая минута вашего времени драгоценна, поэтому я сразу перейду к сути дела... К доктору Мезюреру, по личным мотивам, я не хочу обращаться... Простите меня, пожалуйста, я волнуюсь...

Мне стало жарко. Я скинула меховой палантин. Доктор Освальд поднялся и шире открыл окно... Струя свежего воздуха подействовала на меня благотворно.

– Вы ждете от меня разъяснений? – произнес врач, садясь на свое место.

– Да... Не стоит говорить, что все вами сказанное...

Жестом руки он не дал мне докончить обычное заверение.

– Разъяснений по поводу чего, собственно?

– Но, доктор... по поводу несчастного случая... вернее, сопутствовавших ему обстоятельств.

– Боюсь, я не сумею полностью удовлетворить вашу просьбу. О состоянии больного я уже высказался. Что же касается причин, то вы сами должны понять...

Теперь, когда я уже немного отдышалась, я была просто не в силах сдерживаться, мне хотелось поскорее дойти до сути деда и облегчить моему собеседнику его задачу; поэтому я почти крикнула:

– Но ведь меня считают моральной виновницей несчастного случая! Мне известна версия нашей семьи: мой муж узнал, что ребенок, которого я жду, не его, и, сраженный якобы этим известием, решился на страшный поступок.

– Какой поступок?

– Ах, значит, вы не верите?

Он не ответил. Я продолжала:

– У меня самой достаточно веские причины не верить. Равно как я не верю и в то, что тут сыграло роль открытие тайны, ибо для него это не была тайна. Мой муж знал, что я беременна, и беременна от другого...

– Мадам...

– Я отлично все понимаю, доктор. Я не настолько наивна, чтобы пытаться заставить вас сказать мне то, о чем, я вижу, вы решили промолчать. Хотя, в конце концов, я его жена, и будь я здесь... Но это уж другое дело. Считаете ли вы, что я имею право знать если не причины несчастного случая, то по меньшей мере как он произошел? Как, наконец, в действительности он мог упасть из окна? Не можете ли вы, не можете ли вы, как врач, ответить на этот вопрос?

Он отвернулся. Я терпеливо ждала. Наконец он заговорил, медленно, взвешивая каждое слово:

– Вы так же хорошо, как и я, знаете, что речь идет о сверхчувствительной натуре. В комнате, куда он удалился, чтобы успокоиться и прийти в себя, у него началась тошнота. Он открыл окно, оперся о подоконник, его вырвало, он высунулся сильнее, и его снова вырвало. От этих потуг, от прилива крови к голове сознание затмилось, он высовывался все больше и больше и потерял равновесие. Вот и все.

У меня перехватило дыхание. Перед моими глазами встала вся эта картина, и я почуяла за ней нечто большее, чем обычное волнение... Ксавье, один, у моего окна, загнанный, затравленный, доведенный до такого отвращения, что у него начинается рвота и он падает вниз... Я почти не слушала доктора, объяснявшего, как были установлены подробности катастрофы: следы рвоты на карнизе третьего этажа и также на кустах, куда рухнуло тело...

– Но что такое ему могли сказать?.. Что они ему сделали, что так сломило его?..

Доктор Освальд неопределенно махнул рукой и тем напомнил мне о своем присутствии. Впрочем, вовсе не ему я адресовала свой вопрос. И я отлично знала, что больше он мне ничего не скажет. Этот человек знал то, чего не знала я, и я была бессильна заставить его говорить. Я чувствовала его симпатию ко мне, чувствую ее и сейчас, равно как и отказ его продолжить разговор.

Так я и осталась при своем неведении. Между сообщением доктора и тем, что сказала мне тетя Луиза, осталась зиять пустота. Несовместимы были эти варианты.

Я поднялась с места и застыла, как час назад на улице Ренкэн. Пора мне наконец уйти. Я уже видела, как открываю, нет, вламываюсь в дверь спальни тети Эммы; как это я могла не начать с нее!

Я поблагодарила доктора за его любезность. Извинилась, что отняла у него столько времени. Распрощалась с ним.

Подошла к двери, открыла ее. На стуле в коридоре сидела тетя Луиза.

– Стало быть, ты знала, что я здесь? Тебе сказала сиделка? Как мило с твоей стороны, тетя Луиза, что ты приехала сюда за мной, но нам с тобой сидеть некогда, я очень спешу.

– Куда ты едешь, Агнесса?

– На авеню Ван-Дейка.

Мы шли по Длинному коридору; тетя Луиза семенила рядом, стараясь делать шаги покрупнее, чтобы не отстать от меня.

– Послушай, Агнесса... На авеню Ван-Дейка, к Ксавье?

– Нет. Сначала побеседую с тетей Эммой. И не пытайся меня отговаривать. Мне не удалось узнать правды, ее от меня скрывают, а от тети Эммы я ее сумею добиться.

– Не стоит вам встречаться!

– Я знаю, она наговорит мне разных неприятностей... Но она мне все равно скажет, что произошло между ней и Ксавье.

– Нет, Агнесса!

– Поверь, скажет!

– Нет! Не нужно вам говорить! Сама Эмма меня сюда послала.

Я остановилась, оглянулась. В спешке я обогнала тетю. Она остановилась тоже и, тяжело дыша, положила руку на грудь. Я подошла к ней. Она оперлась о стеклянную перегородку. Тут только я заметила ее волнение, ее округлившиеся от страха глаза, ее небрежный туалет. Она накинула пальто прямо на халат, в котором я видела ее час назад у нее дома.

– Тебя тетя Эмма прислали? Ко мне – прислала?

– Агнесса, давай уйдем отсюда. Здесь люди. На нас глядят.

Я открыла стеклянную дверь. Мы спустились по двум ступеням и очутились в саду. Тетя Луиза добралась до скамейки, стоявшей у стены, и тяжело рухнула на деревянное сиденье.

– Говори, что тебе поручили мне сказать!

– Потерпи секундочку, дай прийти в себя, умоляю...

Тетя жадно глотала воздух широко открытым ртом, она вся как-то обмякла.

– Я прямо сама не своя от всей этой истории... Не создана я для таких драм...

И она заплакала. Я села рядом с ней. Я успокаивала ее, подбадривала. Наконец тетя заговорила:

– Вот что я тебе скажу, Агнесса... Как только ты ушла, меня в дрожь бросило при мысли о твоем объяснении с тетей Эммой... Я помчалась на авеню Ван-Дейка. Тебя там не оказалось. Я сочла благоразумным предупредить о твоем намерении Эмму. Она ответила, что ни за какие блага мира не согласится тебя принять. Я ей сказала, что, на мой взгляд, ты на все решилась. И потом я тебя знаю: уж если ты что задумала... Тут Эмма тоже встревожилась ей стала искать способа избежать сцены. Ну и послала меня переговорить с тобой.

– Бедная моя тетя Луиза, напрасны все твои старания. Но раз ты ничего не знаешь и лишь одна тетя Эмма может мне сказать...

– Подожди ты! Об этом и речь... Ах, господи, боже мой, ну зачем меня понесло на авеню Ван-Дейка, сидела бы я лучше дома!

– В конце концов, к чему ты клонишь?

– К тому и клоню. Но обещай мне, Агнесса, что ты спокойно выслушаешь все до конца.

– Хорошо, обещаю.

– Эмма мне рассказала, что там у них произошло.

– Как так?

– Да, рассказала, чтобы я тебе все передала и чтобы ей самой с тобой не говорить.

– И что же?

– То, что она сказала Ксавье, и то, что его особенно взволновало, это... это как раз то доказательство, о котором я тебе говорила. Желая убедить его, что он не может быть отцом, она открыла ему одну очень важную тайну, которой он не знал. Ну, как бы получше выразиться? Словом, Агнесса, Ксавье... Ксавье не обладает всеми необходимыми для настоящего мужчины качествами.

– Что ты мне рассказываешь? Просто смешно! Ксавье абсолютно нормален в этом отношении! Он был моим мужем в самом настоящем значении этого слова.

– Да, милочка. Но он не может иметь детей.

И хотя мне казалось, что я брежу, что я буквально стала жертвой кошмара наяву, в мое сознание вторгались слова, которым эта больничная атмосфера придавала какое-то ужасное правдоподобие: ...в Давосе в отроческом возрасте появились симптомы туберкулеза гениталий... операция блестяще удалась, но не прошла бесследно, осталось сужение семенных каналов... Мальчик выздоровел, вырос, стал мужчиной, как становятся мужчинами все мальчики... вполне здоровым человеком, который и чувствует себя вполне здоровым и знает, что он настоящий мужчина, но который не может быть отцом... вот этого-то он не знал... Врачи решают, что он слишком молод, чтобы ему об этом сообщить прямо, и довольствуются тем, что сообщают его крестной, заменяющей ему мать... а эта вторая мать...

– Ох! – вздохнула тетя Луиза,– я ни на минуту не беру ее слова под сомнение: Эмма считала, что чем позже она поставит Ксавье в известность, тем будет лучше. Он же такой впечатлительный! И потом из-за его здоровья они вообще редко виделись! Эмма оттягивала, откладывала со дня на день, не открывала ему тайны – и, как видишь, не собралась. А позавчера, когда обстоятельства так сложились...

Я услышала, как кто-то сказал рядом со мной:

– Да, чтобы открыть ему глаза на незаконного ребенка.

Я сама произнесла эти слова, чисто инстинктивно, найдя единственно верное объяснение. Ибо сознание оставило меня, вместо него открылась пустота. Услышав тетины слова, я должна была бы встать, крикнуть, схватиться обеими руками за голову, упасть без чувств. Нет! Стало быть, все это до такой степени неопровержимо и до такой степени логично?

Я не могла подняться со скамейки. Вдруг самым нелепым образом в памяти всплыл тот маневр, который я в свое время применила против дочки Мортье: призрак болезни, вызванный мною, чтобы разрушить их брак... Ложь обернулась теперь против меня. Более того: ложь оказалась правдой.

Наконец я поднялась... Я увлекла за собой тетю Луизу в самый дальний конец сада. Но и здесь я все еще молчала, не подымала головы. Моя мысль, следуя давно проторенным путем, сама, без посторонней помощи, нащупала истинные побуждения нашей семьи. Я прошептала:

– А поскольку наш брак всех устраивал, все улаживал, нас забыли предупредить перед свадьбой... Ох, тетя Эмма, тетя Эмма!

Я сама почувствовала, что еще никогда не произносила ее имя таким голосом, как произнесла сейчас, с такой проникновенной силой ненависти. Тетя Луиза тоже уловила это.

– Боже мой, – заплакала она.– Я знаю, о чем ты думаешь. Но пожалей ее ради меня. Она же моя сестра. И если бы ты ее видела! У нее приступ, она чуть не кричит от боли! Ох, только потому я и согласилась вместо нее поговорить с тобой, ведь она так меня просила!

– Нет, тетя Луиза. Вовсе не потому она тебя сюда отрядила, а сама заперлась в своей комнате. А потому, что она боится.

– Боится?

– Да. Боится того, что я должна была бы сделать.

3

– Никаких перемен, – сообщила сиделка. – Он все еще в беспамятстве.

Она видела, что я вернулась сраженная, сломленная. Теперь уже нечего было бояться, что мое удивление или страх проявят себя бурно. Я сама, без ее просьбы, говорила еле слышным голосом. Теперь уже не было причины не пускать меня в гостиную; вполне достаточно того, что мы сели в дальнем углу комнаты.

– Что, по-вашему, мадемуазель, означает это состояние, то есть почему оно так затянулось? Нет, скажите откровенно, что вы сами думаете?

– Мне кажется, мадам, что сейчас трудно делать прогнозы.

– Я вижу, вы боитесь сообщить мне ваше мнение... Возможно, вас настроили против меня. Сказали вам, должно быть, что я слишком экзальтированная.

– Мадам, в первую очередь я слушаюсь врачей,

– Ах так? А кто вас лично пригласил? Доктор Освальд?

– Да. Чаще всего я работаю с ним.

– Чудесно. Я только что виделась с ним в Ларибуазьере. Он сказал, что надеется сегодня вечером вынести окончательное суждение. Но ведь вы наблюдаете за моим мужем все время, каждую минуту...

– Ничего не могу вам сказать, мадам. По совести говорю. Кровоизлияния пока еще нет, но оно может произойти с минуты на минуту и без всяких предварительных симптомов... Сам доктор Освальд не мог бы вам сейчас ничего другого сказать. Возможно, нынче вечером, когда после несчастного случая пройдет больше полутора суток...

Передо мной, словно туннель, открывался бесконечно длинный день. На другом его конце брезжил свет – врачебный консилиум, но я не могла ничего различить; что-то меня ждет там? Катастрофа или умиротворение? А до тех пор... Я продолжала по-прежнему шепотом:

– Мадемуазель... простите, как ваша фамилия?

– Бюри.

– Мадемуазель Бюри, я хочу остаться здесь, в этой комнате. Хочу быть при муже. Если вы считаете, что это по каким-либо причинам неудобно, прошу вас, позвоните доктору Освальду и спросите его: я больше чем уверена, что он даст мне свое разрешение.

– Это лишнее, мадам. Вы вполне можете остаться здесь.

Стало быть, мадемуазель Бюри поняла меня с полуслова, раз с такой легкостью стала на мою сторону. Значит, я не ошиблась; даже сквозь густую завесу загадок и тайных сговоров, которые окружили ее в нашем доме, проницательность и опыт позволили ей довольно быстро разобраться в происходящем; во всяком случае, разобраться настолько, чтобы не совершать ложных шагов и беспрепятственно выполнять свои обязанности. Возможно, ей только этого и требовалось, но именно благодаря этому я была избавлена от необходимости ставить точки над "и", от необходимости подчеркивать свои права, напоминать, что я жена больного.

– К тому же, как только дверь гостиной закрылась за мной, то, что происходило здесь, то страшное, что могло произойти, целиком поглотило меня. Особняк Буссарделей, где незримо присутствовали мои родственники, не желавшие, чтобы здесь присутствовала я, чьи чувства были враждебны моим чувствам, вдруг потерял в моих глазах все то значение, которое я так долго и так упорно ему приписывала. Он утратил даже свою реальность. Вся моя замкнутая в себе вселенная свелась теперь к этой узкой кровати, где находился между жизнью и смертью тот, кому я вручила свою судьбу.

И откуда вдруг взялось это благоразумие? Значит, то, что я узнала о наших, еще больше отдалило их от меня? Или они настолько перегнули палку, что стали мне окончательно чужими? Нет, я отлично знала, что Ксавье, распростертый без чувств здесь, на железной койке, вроде тех, что стоят в больнице Ларибуазьер, этот искалеченный, разбитый Ксавье смиряет лихорадочный мой бред, как обычно, не прямо, не физически, не прикосновением рук, которые уже не могут касаться, не словами, которые не сказаны, но которые мае слышны, не глазами, которые он не открыл... Удивительные узы связывали нас! Странные мы с Ксавье супруги!

Я решила не выходить из гостиной, превращенной в больничную палату. И вовсе не потому, что могла оказать Ксавье помощь, сделать что-нибудь для него, я, которая взвалила ему на плечи половину своей беды и ввела его в свою жизнь в самые злополучные ее часы. Но я чувствовала, что он меня защищает. Удерживая меня в четырех стенах гостиной, он защищал меня от меня самой, от моей семьи, от бурного искушения, все еще мучившего меня,взбежать к ним наверх, распахнуть двери и оскорбить их...

Мадемуазель Бюри молчала. Мы уселись на низеньких креслах, обитых розовым шелком. Они стояли по обе стороны стола в стиле. Людовика XVI и составляли в этой дальней части гостиной так называемый интимный уголок. Могла ли я когда-нибудь даже вообразить себе, что буду сидеть здесь, на одном из этих кресел, и эта парадная гостиная в один прекрасный день даст приют моей тревоге; и единственному дорогому мне существу, чья жизнь сейчас в опасности?

Я машинально водила пальцем по шелковым рубчикам, по этому подлокотнику, к которому я не привыкла; и я окидывала взглядом эти стены, зеленую парчу, эти обюссоновские ковры, эту обычно пустынную комнату, которую открывали лишь в дни парадных приемов и которая в моих глазах стала живой, обитаемой. С тех пор, как сюда внесли узкую железную кровать.

– Если я устану, – вполголоса произнесла я, – то прилягу здесь. Вот и все.

И я показала на кушетку, стоявшую рядом; как раз там в знаменитый вечер раута беременная Жанна-Симон принимала поздравления гостей.

– Хорошо, мадам, – отозвалась сиделка, – Вы, должно быть, очень устали. Лучше бы вам позавтракать, а то вы совсем ослабеете.

– Я не хочу есть.

– А все-таки подкрепитесь. Вам понадобится много сил.

И, предвидя новое возражение с моей стороны, добавила:

– Пусть вам .подадут в галерее, чтобы я могла в случае чего вас кликнуть. А пока вы будете завтракать, я впущу сюда на четверть часика мадемуазель Буссардель... Она пройдет через большую гостиную.

Тетя Эмма... Я не сразу нашлась, что ответить. Впервые после моего возвращения из Ларибуазьера, где мне открылась истина, я ясно представила себе, что я действительно могу с минуты на минуту в этом самом доме, в этой самой комнате встретиться лицом к лицу с тетей Эммой... Ах, я вовсе не собиралась ни ослеплять себя гневом, ни щадить себя, взвалив на нее все бремя ответственности! Но разве сама она не признала своей вины, прислав ко мне тетю Луизу и разве не избегала со мной встречи, избегая появляться у изголовья своего крестника, лишь бы не встретиться со мной? Разве не признала она, что совершенный ею проступок во много раз превосходит мою самую обыкновенную и в конце концов не такую уж страшную ошибку?

Естественно, я не думала, вернее, перестала думать о том, как она провинилась передо мною лично, ничего не сказав мне перед нашей свадьбой. Впрочем, отныне мне это все равно. Возможно, в первые минуты смятения я рассердилась на тетю за себя, но теперь Ксавье, распростертый на своей кровати, занимал все мои помыслы. О нем я думала. Он стал жертвой преступления. Он мог бы быть счастливым. Для этого тете Эмме следовало только вовремя открыть ему глава. Если бы она решилась раньше, она могла бы сама выбрать подходящую минуту, прибегнуть к околичностям, но сказать что-то, посоветовать ему. Возможно, мы с Ксавье все равно поженились бы. А я сумела бы найти выход. Не знаю какой, но, во всяком случае, драмы не последовало бы.

Ибо я знала Ксавье. Позавчера вечером его охватил ужас не потому, что ему стало известно о своем изъяне, в сущности, таком безобидном и незначительном; но он ужаснулся, поняв, что дважды распорядились его судьбой, сохранив от него в тайне ради выгоды этот изъян, как скрывают физический недостаток лошади, чтобы сбыть ее повыгоднее. Тетя Эмма поддалась этому расчету, возможно, в такой же мере из недомыслия и беспечности, как и из цинизма, но так или иначе – поддалась. Та же самая правда, которую тетя считала опасным открывать во время сватовства к малютке Мортье, показалась ей вдвойне опасной перед нашей свадьбой, ибо за это время еще яснее стало, как трудно устроить женитьбу Ксавье; к тому же невестой была эта Агнесса, которую все уже отчаялись пристроить без шума. Старая крестная мать промолчала. И если она изменила своей политике молчания, если она выдала тайну, то действовала под влиянием гнева, узнав, что в лоне семьи появится чужой ребенок, новый претендент на буссарделевское добро, никаких прав на то не имеющий. Все ради этого и только ради этого! Не было у нее запоздалых угрызений вдруг проснувшейся совести, не испугалась она даже скандала. Испугалась материального урона!

Ох, ничего не изведавшая старая дева, одинокая, полубезумная! Болтунья, зловредная благодетельница, вторая мать, всё отравляющая своей желчью!

...Я почувствовала, что щеки у меня побагровели... И я ничего не ответила сиделке, которая предложила ввести сюда эту женщину.

Мадемуазель Бюри повторила шепотом:

– Ну как же, мадам?

Она произнесла эти слова утвердительным, чуть ли не повелительным тоном, лишив, таким образом, свой вопрос всякого смысла, ибо он означал: таково единственно разумное решение – мадемуазель Буссардель пройдет через большую гостиную, а вы будете завтракать в галерее, значит, решено...

Я взглянула на Ксавье, который из дальнего угла своею неподвижностью, казалось, подсказал мне ответ. Тогда я произнесла:

– Хорошо, мадемуазель Бюри. Только пока я завтракаю.

Я села завтракать в галерее. Прибор поставили на ломберный столик. Подавал мне не Эмиль, а тот молодой лакей, который утром дежурил в передней; тот самый, что встретил меня с тем же равнодушным видом, когда я вернулась из Америки. Его фатоватая физиономия, дважды появлявшаяся передо мной при таких обстоятельствах, стала для меня как бы главной приметой родительского дома.

Я щедро отпустила время тете Эмме, сидевшей в соседней комнате. Я с умыслом задержалась за столом и велела подать себе вторую чашку кофе. Будучи рядом, я терпела ее присутствие возле больного, который не мог страдать от этого присутствия, так как ничего не видел и не слышал.

Ибо я уже взяла себя в руки. Решила забыть о себе, во всяком случае, старалась забыть свою личную обиду. Все мои помыслы отныне будут принадлежать Ксавье.

Я сидела и ждала, когда меня позовет мадемуазель Бюри. И вдруг дверь раскрылась, и я услышала слова:

– Он приходит в себя.

Я вскочила. Меня подхватил порыв чувств, еще неведомых мне доселе, порыв страстной благодарности, сама не знаю к кому, к милостивой судьбе, к внимательной сиделке, а главное к Ксавье, который наконец-то пришел в себя.

Я бегом бросилась в гостиную. Там никого не было, тетя при первых же признаках возвращения сознания предпочла ретироваться. Я склонилась над бескровным лицом, запрокинутым на белой подушке. Я шепнула:

– Это я... я приехала с мыса Байю... я здесь... это я, Агнесса.

Он еще не открывал глаз. Но при звуке моего голоса веки его затрепетали, полуоткрылись, обнажив белки; я в течение минуты Ксавье смотрел куда-то неживым полувзглядом, как смотрят люди после обморока. Желая помочь этим усилиям, я повторила:

– Я здесь... Ты видишь, я здесь... Ксавье, дорогой мой. Тогда веки его поднялись, пропустив лучик внутреннего света. Он увидел меня, на меня взглянул. И хотя безжизненное его лицо по-прежнему ничего не выражало, я поняла, что в каких-то глубинах своей души Ксавье улыбнулся. Слава богу! Он меня простил! Простил меня за то, что я причастна к тому злу, которое ему причинили... Как я могла усомниться в этом?

Я дрожала всем телом. Мадемуазель Бюри силой усадила меня на стул, и таким образом я очутилась немного в стороне от Ксавье.

– Она шепнула мне на ухо:

– Только не заставляйте его говорить.

– Хорошо... обещаю вам... – и обратилась к Kcaвье: – Только не говори... не шевелись, будь благоразумен... я отсюда не уйду...

Я осторожно, просунула руку между простыней: и его неподвижными пальцами.

– Видишь... Теперь, если я уйду, ты сразу почувствуешь.