Текст книги "Золотая решетка"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Благодарю вас.

Снова она выходит в зал ожидания, снова ищет сторожа.

– Где камера присяжных поверенных?

– Здесь. Пройдите в конец зала, направо. За памятником погибшим.

Она идет. Переступает порог. Перед ней что-то вроде стародавнего почтового отделения. За окошком пожилой человек разбирает письма.

– На третьем этаже. Вам дадут список.

Она поднимается по лестнице – узкой, крутой, как в обыкновенных домах. В нижних этажах Дворца правосудия она чувствовала себя как в лесу: заблудилась, попала в незнакомое место, а здесь как будто вторглась в чужую квартиру. По ошибке она остановилась на втором этаже, оказалась в раздевалке. На третьем этаже опять ошиблась – очутилась в библиотеке. Наконец подошла к застекленному окошечку.

– Мы не имеем права рекомендовать адвокатов. Вот вам список парижских присяжных поверенных.

Проглядывая список фамилий и разбросанные по всем районам Парижа адреса адвокатов – многие из этих адвокатов, несомненно, приходились ей родней, Агнесса поняла, что она напрасно так волнуется. Ей просто нужно выбрать адвоката и откровенно рассказать ему свое дело. У нее есть свой, отдельный от Буссарделей поверенный; он скажет ей, к какому адвокату он обращался по поводу ее прошлой тяжбы с матерью. Она поблагодарила чиновника и пошла обратно. Вновь очутилась в безобразном зале ожидания.

К выходу она шла уже более уверенным шагом. Но все эти двери с толстой обивкой, эти застекленные тамбуры, эти охраняемые сторожами комнаты, эти группы людей в черной мантии, что с важным видом прохаживались по залу, останавливались, беседовали между собой о чем-то непонятном для непосвященных, эти коридоры, переходы, повороты и лестницы, этот человеческий муравейник, этот лабиринт судебной процедуры – все здесь, казалось, говорило об особых и совершенно чуждых ей, крепко охраняемых обществом: порядках, к которым она никогда не приобщится и от которых всегда будет отстранена.

Заметив волнение Агнессы, ее поверенный постарался освободиться от некоторых назначенных заранее встреч и в конце дня повел ее к адвокату. Вышла она из его кабинета вечером, когда уже стемнело, и испытывала при этом странное спокойствие, пришедшее на смену душевному смятению: мертвая тишина, штиль после бури. Ведь ей доказали и она прекрасно это поняла, – что у нее нет почти никаких шансов выиграть процесс, который ее родственники так ловко подготовили и повели против нее.

Она взяла такси, приехала на площадь Брезиль, отперла дверь квартиры, заперла ее изнутри, не отворила ни одного окна, не проветрила комнат, легла на незастланную постель, проглотила несколько таблеток снотворного, которые всегда носила при себе в сумочке, и ей недолго пришлось ждать, когда придет сон.

Утром, поговорив по телефону с адвокатом, она послала по пневматической почте письмо Валентину:

"Мой адвокат, наведя справки, сообщил мне, что ты лично не требуешь причитающейся тебе доли в наследстве, оставшемся после тети Эммы. Впрочем, я и сама заметила, что судебный процесс начат против меня по жалобе, поданной лишь детьми Симона. Из этого я, думается, могу заключить, что ты не согласен с ними и что тебе лично противно опротестовывать в суде завещание, сделанное в пользу моего сына. Если это верно, умоляю тебя, дорогой Валентин, предъяви и ты свои претензии на это наследство. От того, что ты отступишься, положение моего сына нисколько не улучшится, а наследство все целиком достанется отпрыскам Симона. Твой отказ, которым ты, как мне кажется, хочешь показать, что мои близкие родственники дурно поступают со мной, право, меня очень тронул, дорогой брат, и этого с меня достаточно. Ты не захотел участвовать в махинации, подстроенной нашей матерью с целью ограбления моего сына, – но это вовсе не причина для того, чтобы и тебя тоже ограбили. Искренне прошу тебя, попытай счастья наравне с другими".

Валентин поговорил с сестрой по телефону и днем приехал к ней. Он в свою очередь заявил, что его очень трогает отношение к нему Агнессы, но добавил, что ему еще надо подумать. "Хочет, чтобы я его упрашивала. Затем и приехал".

Нет, Валентин, оказывается, приехал для того, чтобы встать на защиту матери, которую Агнесса обвиняла в подлой махинации.

– Зачем ты всегда обвиняешь мать, когда у тебя бывают неприятности с родными?

– Но я не обвиняю, Валентин, а констатирую. Жильберта и Манюэль могли решиться на это только по наущению матери. Она всем руководила. А доказательство налицо – прочитай-ка их уведомление. Чтобы опротестовать завещание, они ссылаются на "непризнание отцовства". А этого "непризнания" мать потребовала четыре года тому назад, затеяв процесс по поводу крошечного клочка земли, на который ей в высокой степени наплевать. Приговор вступил в силу три месяца назад, и она теперь может ссылаться на авторитетное решение суда.

Прямая связь между этими двумя процессами бросается в глаза.

– Да нет! Сколько раз тебе говорить, что эту новую историю подняла не только мама. Можешь мне поверить.

Агнесса внимательно смотрела на брата. Сорок пять лет, но внешность еще приятная, лицо сохранило кроткое выражение. Ей вспомнилось, какой разговор у них был десять лет тому назад на авеню Ван-Дейка, как раз перед тем, когда она тайком увезла умирающего Ксавье. Уже и тогда Валентин старался найти оправдание матери; теперь Агнесса не могла не отдать должное Буссарделям, и враждебные действия, и союзы, и подготовка к бою, и самые бои повторяются через определенные промежутки, схожи во всем, словно делаются по трафарету.

– Да, кое-что мне тут непонятно, – продолжала она.– Четыре года тому назад мать подняла в суде это дело об отцовстве, несомненно желая использовать приговор, если он будет в ее пользу, использовать именно так, как она сделала это сейчас. Но как она могла заранее все предусмотреть? В тридцать восьмом году была сделана оговорка в завещании, лишавшая меня наследства, что увеличивало долю, причитающуюся Симону, и твою долю, – мать об этом знала, ничего удивительного

тут нет. Но в сорок четвертом году тетя Эмма написала новое завещание в пользу моего сына, и я не допускаю и мысли, что она уведомила об этом мать. Даже мне она ничего не сказала. Полагаю, что вы узнали об этом завещании только после ее смерти. Верно? Что же ты не отвечаешь?

– Да зачем все это ворошить? – промямлил Валентин. Из БуссарделеЙ он меньше всех был способен скрытничать.

Агнесса почуяла что-то неладное.

– Валентин, скажи, когда вы узнали, что тетя Эмма решила все завещать моему сыну? Даю честное слово, что этим не воспользуюсь, и ты же знаешь, я ведь веду fair play. Доказательство – мое письмо к тебе.

– Мы узнали о завещании четыре года тому назад. Да, да, после того, как у тети Эммы случился второй удар. Врачи сказали, что к ней уже не вернется сознание, и нам пришлось привести в порядок бумаги, лежавшие в ее спальне. Делали это я и папа. И мы нашли запечатанный конверт с надписью: "Завещание". Даже дата была поставлена: апрель 1944 года. Как раз то самое время, когда тетя Эмма была прикована болезнью к своему креслу. Но голова у нее была еще совсем ясная. Твой мальчик навещал ее, тетушка очень ему радовалась. Мама не присутствовала при разборе бумаг и не видела пакета.

– Валентин, она все выпытала у папы. Он не мог промолчать. А когда она узнала про это новое завещание, про совпадение в датах, она все поняла: мать у нас недурной психолог. Но ведь вы положили завещание в сейф.

– Разумеется.

– Ей ничего другого не оставалось, как ждать и подготовлять нападение. Отсюда – опротестование отцовства. Ей захотелось обогатить детей Симона это единственное, что еще могло ее увлечь и возродить ее склонность к интригам.

Валентин вдруг возмутился.

– Ну что же ты хочешь? В глазах мамы Жильберта и Манюэль – это прежде всего дети Симона: для нее он все еще живет в них, – вдруг заявил Валентин, плохо мирившийся с тем, что львиная доля материнской ласки с детства доставалась Симону и обижавшийся за это на покойного брата-соперника. После смерти Симона она просто с ума сходила, только о нем и думала. Даже раньше, с тех пор как его угнали в концлагерь. Если хочешь знать, от Симона все и пошло: это он из лагеря написал маме и подсказал ей мысль, чтобы ты попросила назначить его опекуном твоего сына... Ну хорошо, допустим! Симон – это Симон. Но я отказываюсь видеть своего брата в этих двух ничтожествах, этих никчемных бездельниках, которые остались после него. Учились оба отвратительно, не то, что мои дети. У моих-то всегда были блестящие успехи. Участием Симоновых красавцев многое объясняется, поверь мне. Да если б их не было за спиной мамы...

– Послушай, не будешь же ты убеждать меня, что именно Жильберта и Манюэль подали нашей матери мысль о столь хитроумных махинациях. Да разве эти желторотые птенцы уже стали сутягами?

– Но ты забываешь, какие браки оба они заключили! – воскликнул Валентин, уже начиная горячиться. – Жильберта теперь всецело под влиянием Сиксу-Герцев, а Манюэль – под влиянием Мофреланов. Прежде было иначе: прежде Буссардели подчиняли себе тех, кто путем браков попадал в их среду из другого круга. Даже те, кто женятся на наших девушках, постепенно становятся Буссарделями.

Агнесса с интересом слушала брата и, немного отвлекшись от предмета их разговора, удивлялась злобе этого стопроцентного буржуа, этой классовой ненависти, поистине новой в семье Буссарделей и действительно возвещавшей или уже отражавшей новые времена.

– Ты, конечно, понимаешь, – продолжал Валентин, – что Жильберта и Манюэль поспешили рассказать своим новым родичам историю твоего замужества. А те намотали себе это на ус. Такие господа, как Сиксу-Герц и Мофреланы, набили себе руку на подобных семейных делах. Опротестование отцовства, судебные тяжбы из-за наследства, отчеты по опеке, перетряхивание грязного белья, где все это по большей части делается? Именно в их среде. Если только они могут хапнуть крупный куш, они стесняться не станут, пойдут на любую подлость.

– Я думала, что у Сиксу-Герцев денег куры не клюют.

– Денег у них куча, да этим людям все мало. А Мофреланы добывают средства всякими сомнительными махинациями. Я навел справки. Живут на широкую ногу, но как раз за счет своих махинаций. И они не единственные в этом кругу. Ты вот,

Агнесса, укрылась в своем уединенном уголке, а потому и понятия не имеешь, что творится. Все, видишь ли, изменилось со времени освобождения. И в нашей семье все меняется: вон какие браки у нас стали возможны! Меняется хорошее общество... ну то, что раньше называлось "хорошим обществом". Ведь раньше хорошее общество представляло собою избранных людей: цвет интеллигенции, воплощение порядочности, нравственности, воспитанности людей, несущих полезные общественные функции, имеющих определенную профессию. И, кроме того, людей, безупречных по своему происхождению. А нынче все наоборот. Теперь у человека из "хорошего общества" или у дамы, сколько-нибудь пользующейся известностью, всегда в прошлом есть такие делишки, на которые нужно набрасывать покров тайны и забвения. Кто у них представляет верхушку общества? Какая-нибудь старая развратница, которая имеет на содержании молодых любовников; она носит громкую фамилию – одну из лучших во Франции, но во время оккупации была связана с немцами и вообще такая мерзавка, что ее семье в конце концов пришлось через суд установить над ней опеку; или какой-нибудь темный делец, аферист, разбогатевший на заморских удобрениях, которого до войны нигде не принимали, а теперь он кавалер ордена Почетного легиона – купил этот орден, пожертвовав двадцать миллионов на восстановление Версаля; или дочь всем известной шлюхи, за несколько месяцев ухитрившаяся пробраться в высокие сферы. Что ей стоит? Баба ловкая! Сумела опутать дряхлого старика, покровителя ее мамаши, и вышла за него замуж, когда он уже был при последнем издыхании. Тут и спекулянт, наживающийся на обмене валюты и помешавшийся на снобизме, – известно, что он преподнес норковую шубку супруге посла за то, что она добилась для него чести протанцевать разок на балу с принцессой королевской крови. И все эти господа – полуиностранцы, выскочки, невесть откуда взявшиеся. И, скажи пожалуйста, ведь они-то и задают тон в Париже, именно они, как говорится, делают погоду. У них клянчат приглашения... И у всех у них в семьях разврат, – возмущенно бросил Валентин самое главное обвинение, ибо слыл добродетельным мужем и уж, во всяком случае, умел соблюдать приличия.

Собравшись уходить, он поднялся с кресла и, подойдя к сестре, сказал:

– Что с нами будет во всей этой каше?

– Проиграю тяжбу, это заранее известно, Валентин. Мой поверенный уже предупредил меня. Простаков легко затаскать по судам. А посему обдумай хорошенько мой совет – потребуй свою долю наследства. Ведь закон на твоей стороне. Получишь половину наследства, оставленного тетей Эммой, а такими

деньгами пренебрегать нельзя. По нынешним временам...

– Ты верно говоришь... Я ведь уже не работаю в конторе, Да, да, оказывается, слишком много нас собралось там. Поступил теперь в крупную компанию по продаже недвижимого имущества. Начальником важного отдела.

– Ах вот как?.. Что ж, от души поздравляю, Валентин. Передай от меня привет жене. Если только ты сказал ей, что поехал ко мне.

Поверенный Агнессы предупредил ее, что дело может рассматриваться в суде лишь через несколько месяцев, и у нее будет достаточно времени, чтобы собрать необходимые документы. Она повидалась с адвокатом, и, хотя он, подтверждая мнение ее поверенного, сказал, что процесс не сулит ей ничего хорошего, Агнесса для очистки совести собрала все, что мог потребовать защитник. Но в глубине души была уверена что проиграет дело.

Она повидалась также и о супругами Жанти, поставив им предварительно по телефону условие, что они не будут поднимать никаких разговоров по поводу опротестованного завещания. Агнесса не нашла большой поддержки на улице Ренкэн. Дядя и тетка очень сдали – немного осталось от их прежней стойкости. Луиза Жанти все жаловалась: жаловалась на дороговизну, на то, что она не может повысить своим жильцам квартирную плату, хотя это было бы справедливо, жаловалась, что вся жизнь пошла вкривь и вкось и к теперешним условиям совершенно невозможно "приладиться" – это свое новое слово она твердила по любому поводу. Она вспоминала, как жилось раньше, после войны четырнадцатого года, и еще раньше, до той войны, и во времена, еще более отдаленные.

– Ведь я, детка моя, совсем старенькая, – говорила она. – Подумай, я прекрасно помню выставку восемьдесят девятого года!

Она вся уходила в воспоминания, в самые далекие воспоминания.

Где находил прибежище своей душе дядя Александр – трудно было сказать. Перед Агнессой сидел в глубоком кресле восьмидесятилетний старик, согбенный под бременем лет, все еще улыбавшийся, но уже бездеятельный, неизменно молчаливый – в нем почти ничто не напоминало былого вольнодумца, слившего бунтарем в семействе Буссардель, ученого-филолога, хранителя библиотеки, на которого косо смотрели на авеню Ван-Дейка; еще менее походил он на человека, который состоял в одной из подпольных организации, группировавшейся вокруг Музея Человека. Агнесса заметила, что он не носит ленточки от медали за участие в Сопротивлении, которую она видела у него на лацкане фрака в вечер помолвки Жильберты. Все это уже отошло в прошлое.

Однако Агнесса узнала от стариков Жанти две интересные новости, касавшиеся ее родни. Во-первых, оказалось, что ее племянник Ален, младший сын Поля Буссарделя, записался добровольцем в экспедиционный корпус, посланный в Индокитай, и уже несколько месяцев воюет там. Сделал он это не по собственному желанию и не из патриотических чувств, а по требованию своего отца, но также из чисто буссарделевской гордыни. Тетя Луиза подробно рассказала всю эту историю. Ален учился в лицее Жансон и, готовясь в институт, налегал на высшую математику; в том же классе учился и Режи Вакрель, герой нашумевшего уголовного процесса. Ален не очень дружил с Вакрелем, не якшался с его приятелями. Но все-таки был знаком с этим субъектом, как и с прочими своими одноклассниками. На беду Алена, Вакрель раза два-три отвозил его в долину Монсо на своей машине. А машина эта была краденая, перекрашенная, и около нее в декабре следующего года нашли в овраге в лесу Фонтенбло мертвую девушку. Следствием было установлено, что авария была подстроена и что девушка умерла до падения машины в овраг от неудачного аборта. Следствие добралось до лицеиста Вакреля – он все отрицал; некоторых одноклассников Вакреля, знавших его машину, вызвали в качестве свидетелей. Алена Буссарделя следствие больше не беспокоило, но и того, что произошло, оказалось достаточно, и даже чересчур много. Само занесение в материалы следствия его показаний домашние сочли позором.

– Я требую, – сказал отец, – чтобы ты завтра же записался добровольцем в экспедиционный корпус. В девятьсот пятнадцатом году меня заставили пойти на войну из-за проступка куда менее важного: школьный надзиратель нашел у меня в парте фривольный роман, и директор послал эту книгу моему отцу, а с ним шутки были плохи.

– Что ж, прекрасная смерть! – ответил Поль.

Второй сын Теодора не уступал брату в стремлении подражать манерам и тону покойного отца. Свидетельницей этой сцены была Жанна-Поль, и через нее-то поучительная семейная история стала известна всей родне. И эта образцовая мать, не раз проявлявшая твердость характера и глубину познаний, видя, что сыну совсем не улыбается перспектива сражаться в Индокитае, воскликнула:

– Что ж поделаешь, бедное дитя мое! Вы желали, чтобы вам предоставили всякие свободы, и вот теперь вы, как негры в Сан-Доминго: их наконец освободили, но оказалось, что они не способны сами управлять собой.

Луиза Жанти, в душе которой тоска по родному дому боролась с обидой на родных, по-видимому, считала ответ этой матери достопримечательным.

– Ну что ты скажешь на это, детка?

Агнесса не ответила. Все, что ома слышала от Буссарделей и о Буссарделях, все, что думала о них, достигло после судебного уведомления того предела, когда уже невозможно было негодовать или удивляться. Она промолчала.

Молча выслушала она и другую новость – о том, что племянник Бернар недавно женился, – и это был третий по счету брак в семействе Буссарделей, если можно так выразиться, центробежный по своей природе. Ничто и никогда не давало повода ожидать от Бернара подобной дерзости, он еще не получил права располагать своим состоянием, не был он и сиротой; он тихо, мирно, без всяких историй, прошел курс юридических наук; но минувшим летом он был на каникулах в Пила у своих родных, познакомился там на пляже с девушкой, которая ежедневно приезжала в автобусе к морю из Аркашона, где она проводила свой отпуск. Отец ее – инкассатор управления газовой компании, а она сама машинистка. Бернар обещал устроить ее в контору знакомого ему адвоката. Возвратившись в Париж, он объявил родителям, что решил жениться на своей возлюбленной; полгода шли из-за этого споры, и вот недавно их поженили.

– Я на днях навестила их, – сказала Луиза. – У них, знаешь ли, маленькая и плохонькая квартирка – в этих новых корпусах, которые понастроили у черта на куличках, у Брансьонской заставы. Очевидно, ни в одном из буссарделевских домов для них не нашлось уголка. А может быть, так оно и есть – ведь теперь невозможно выселить квартирантов. Но должна признаться, из всех этих неравных браков нашей родни, заключенных в чуждой нам среде, женитьба Бернара мне все-таки наименее неприятна и, по-моему, наименее неудачна. Такая влюбленная молодая парочка, так заботятся друг о друге! Посмотрела я на них и вспомнила счастливые денечки, когда мы с Александром поженились, Агнесса взглянула на дядю: блаженно улыбаясь, старик молча развел руками.

– А вот у Манюэля совсем не то! Новоиспеченная мадам Буссардель, урожденная Мофрелан, – проговорила тетя Луиза с патетическим жестом, – как я слышала, в семнадцать лет начала заводить романы. Вряд ли исправится. Пьяницу все к рюмке тянет!.. Но уж этот щеголь, Жоффруа Сиксу-Герц, всех мошенников за пояс заткнет!.. Он даже и на войне не был! – воскликнула старушка. – Ведь тут нет уже секрета, не правда ли, Александр? Ты сам про это слышал от хорошо осведомленных людей. Этот щеголь и в глаза не видал Северной Африки. Только в самом конце войны осмелился появиться в Лондоне: пожелал попробовать свои силы в качестве диктора Би-би-си. Успех потрясающий: до того, бедняжка, испугался микрофона, что даже заикаться стал.

Выслушав еще несколько сплетен о родственниках, Агнесса собралась уходить. Она долго целовала старика дядю и тетку. В душе она навеки прощалась с ними.

Она рассталась с парижской весной и поехала навстречу лету, уже воцарившемуся на мысе Байю. "Ну, теперь уже нескоро я отсюда двинусь", думала она, расхаживая в первый день по своей террасе, взбираясь по узким лесенкам на каменные уступы гор.

С поверенным и адвокатом вполне достаточно было поддерживать почтовую связь. Что касается учения Рокки, то уже больше года с ним занимались педагоги Гиерского лицея, которых пригласила Агнесса; каждый из них проводил на острове один день в неделю. Мальчику пошел одиннадцатый год; один из учителей преподавал ему иностранные языки, другой – арифметику и естествознание, третий – французский, латынь и историю. В остальные дни недели он учился под присмотром матери. Таким способом он проходил программу шестого класса, что было нормально для его возраста.

Однако подобной системой занятий нельзя было удовлетвориться надолго, к тому же она обходилась довольно дорого. Ограничиваясь обществом Ирмы и двух-трех мальчиков из Пор-Кро, приходивших иногда поиграть или поплавать вместе в заливе, Рокки, пожалуй, слишком долго оставался бы дичком, не по возрасту ребячливым. А мысль отдать сына пансионером в Гиерский лицей была мучительна для Агнессы.

Мучило ее также и то обстоятельство, что ее доходы таяли. Правда, у нее остался капитал, которым она располагала, когда выходила замуж. Но он состоял главным образом из малодоходного недвижимого имущества; на акциях, имевшихся у нее, она тоже понесла потери. В будущем сын ее мог рассчитывать лишь на те крохи, какие он унаследует после ее смерти. Она чувствовала себя еще молодой и здоровой, но все же она была одинокой матерью. Если случится с нею беда, сын останется без поддержки. Сколько превратностей она испытала за последние десять лет, в самом расцвете молодости и женской своей жизни! Быть может, перенесенные беды были лишь подготовкой и впереди предстоят худшие испытания. Несмотря на свой твердый характер, свою смелость, она теперь ждала любых несчастий.

В тот год какие-то приезжие из Лиона купили старый домик на берегу бухты Пор-Кро.

Агнесса узнала, что они ищут и не могут найти человека, который взялся бы руководить перестройкой и убранством дома, и предложила свои услуги. ЕЙ хотелось отвлечься от горьких мыслей о неприятностях, преследовавших ее в последнее время. Однако она не отказалась от платы за свой труд. Всю зиму она наблюдала за переделками, торопила рабочих, не проявлявших большого усердия, затем принялась обставлять комнаты мебелью, подбирать ткани и художественные изделия, отыскивая их в антикварных магазинах Гиера и Тулона. Когда наконец дом был готов и декораторша сдала его своим заказчикам, очень довольным, что они уже могут провести там пасхальные каникулы, она сосчитала полученные деньги, первые деньги, заработанные своим трудом, и ее охватила радость, сперва даже удивившая ее самое.

Она поднялась на мыс Байю, пройдя долиной Одиночества той дорогой, по которой проходила сотни раз, но никогда прежде она не испытывала такого чувства свободы.

Лионские заказчики оказались не единственными приезжими, вздумавшими провести пасху в Пор-Кро и насладиться его очарованием. По всему побережью в самых живописных уголках появились, палатки любителей природы; у заброшенного островка нашлось много поклонников.

– Смотри, чтобы на нашей усадьбе не было ни одной палатки, – наставляла Агнесса Ирму. – Участок не обнесен изгородью, но ведь мы знаем его границы. Возлагаю на тебя обязанность охранять его.

Агнессу все еще преследовал старый кошмар: вот-вот в ее обитель ворвется полчище чужих людей, от которых невозможно будет избавиться, слишком горький осадок оставили столкновения с родственниками, омрачившими ее юность своим непрошеным вмешательством.

И вот в одно прекрасное утро, когда она мылась в ванной, Ирма крикнула ей через дверь:

– Идите, идите, скорей! На нашем участке чужие расположились. Три палатки поставили на площадке за домом, весь вереск истоптали.

– А ты что же смотрела, Ирма? Надо было сказать, что это частное владение. Войди-ка сюда, – сказала Агнесса, накинув на себя халат.

– Да я им говорила, а они не хотят уходить.

– Верно, им место понравилось. Пообещай им показать другое местечко, такое же красивое. В сосняке у Пор-Мана.

– Пор-Ман? Плевать им на ваш Пор-Ман. Они тут желают. Да еще говорят: "Мы тут у себя дома".

– У себя дома? – И Агнесса живо выбежала в сад.

С полдюжины юношей и девушек ждали ее у палаток, – все как будто были поглощены туристскими хлопотами, но исподтишка следили за каждым ее шагом.

– Здравствуйте, тетя Агнесса, – крикнула ей девушка, сидевшая на корточках, и быстро выпрямилась.

Агнесса узнала в ней одну из своих троюродных племянниц с отцовской стороны – Николь, старшую дочь Рауля. Наступило молчание. Противники приглядывались друг к другу. Не все захватчики принадлежали к лагерю Буссарделей. Однако четверо из них были ее родичами, и один оказался даже сыном Валентина, что очень задело Агнессу: стало быть, Валентин перешел во вражеский стан.

– Тебя удивляет, что мы тут устраиваемся? – спросила Николь, по-видимому взявшая на себя роль руководителя операции, что разжигало ее самоуверенность и желание показать свою удаль.

Агнесса смерила взглядом полуголую предводительницу в бюстгальтере и коротеньких трусиках, с бледным, как мучной червяк, телом. Девочку окружили ее спутники в таких же костюмах.

– Не могла же тетя Мари ошибиться, – продолжала Николь. – Она сказала, что теперь этот участок дяди Ксавье принадлежит не только тебе, но и многим другим из нашей семьи. И мы имеем право пользоваться им. Впрочем, нам на этот случай бумажку дали. – Она подала знак одному из юношей, и тот рванулся было в палатку, словно намереваясь что-то принести оттуда.

– Это лишнее, не надо, – промолвила Агнесса.

Она была спокойна. Гнев ее улегся, на душе стало грустно... Жаль было не себя, а этих юнцов, которых толкнули на оскорбительную для нее затею или просто разрешили им это вторжение. Агнесса представила себе, как на авеню Ван-Дейка был созван семейный совет и как принималось это решение.

– Мне думается, – спокойно сказала она, – на вашем месте я не могла бы веселиться, раз мое присутствие кому-то мешает.

И тотчас же она поняла, как бесполезны эти рассуждения. В семейном клане она очень долго оставалась самой молодой умом и сердцем, самой смелой бунтовщицей, и вот, оказывается, эта молодежь опередила ее, опередила на свой лад. Возможность стеснить, унизить ее своим вторжением не только не была для них неприятна, а напротив, весьма украшала пребывание в этом кемпинге. Да еще впереди была перспектива похвалиться перед семейным ареопагом своими подвигами.

– Ну что ж, оставайтесь, – сказала Агнесса. – Если понадобится вода колонка за домом, около прачечной. Но раз вы следуете парижским указаниям, наверное, вам сообщили, что дом, в котором я живу, целиком и полностью принадлежит мне и вы не имеете права туда входить.

– Входить? К тебе? Кому это улыбается? – бросила Николь с гримасой отвращения, и ее соратники прыснули от смеха.

Агнесса повернулась и пошла обратно, вслед ей неслись язвительные смешки.

Целых две недели, отсчитывая день за днем, Агнесса (она поняла, что вторжение продлится лишь на время школьных каникул) вынуждена была терпеть присутствие незваных гостей, их солнечные ванны на ступеньках разрушенных укреплений, их шумные омовения во дворе, их портативный радиоприемник и проигрыватель, который они повсюду таскали с собой, наслаждаясь до поздней ночи томными гавайскими мелодиями, Случалось, прибавлялись к этому и другие неудобства – запахи, грязная бумага, которую разносил ветер. Агнессе приходилось успокаивать разъяренную Викторину, – ту все это задевало за живое, словно грабили ее добро. Она не могла примириться с мыслью, что какой-то судебный процесс (суть дела ей, конечно, не была известна) давал чужакам право врываться во владения ее хозяйки. Во избежание возможных столкновений Агнесса почти не выходила из дому, а Рокки она отправляла с Ирмой на целый день в Пор-Ман. Но через несколько дней молодые парижане присвоили себе и этот пляж, и Рокки с Ирмой пришлось перейти в более укромную бухточку.

– Мамми, почему они живут у нас? Позови жандармов, пусть их прогонят. А если они нам родственники, так почему же ты с ними не разговариваешь и мне не велишь говорить с ними?

– Я все тебе объясню, когда они уедут.

– Даешь слово?

– Даю.

Наконец "они" уехали. Агнесса и Ирма проработали целый день, уничтожая следы их пребывания, сгребали, сваливали в вырытую яму консервные банки, пузырьки с эмульсией для загара, битое стекло, очистки от овощей, измятую бумагу, экскременты. Когда, наконец, очистили загаженный двор, обе спустились на террасу подышать воздухом и полюбоваться безлюдным пейзажем, залитым золотой волной закатного света.

– Ну, кажется, ничего не осталось от этих нахалов, – сказала Ирма.

– К несчастью, они могут вернуться, – заметила Агнесса.

На следующее утро она повела своего сына в Пор-Ман.

– Садись со мной рядышком, детеныш. Сейчас мы с тобой

искупаемся, когда солнышко побольше нагреет воду. Я тебе обещала объяснить, почему приезжие имели право жить у нас, но ты у меня уже большой мальчик, и поэтому я тебе объясню не только это, но и многое другое.

Она остановилась, перевела дыхание. Мальчик слушал, насторожившись, угадывая по лицу и тону матери, что сейчас ему откроется нечто важное и непонятное. "Ну вот, – думала сна, глядя на устремленные на нее глаза, – вот настала минута. Жаль, что так рано, он еще ребенок. Если я и в самом деле когда-то дурно поступила – вот и пришло возмездие".

Мальчик молча ждал. Агнесса храбро пустилась в объяснения. Надо было начать издалека – уточнить, что такое отец. Но судьба была к ней милосердна. Вероятно, жизнь среди природы и близкое знакомство с животными, а может быть, и разговоры с мальчишками, его товарищами, просветили Рокки, и он знал, откуда берутся дети. Когда Агнесса спросила: "Ты знаешь, что сперва бывает между отцом и матерью?" – он молча кивнул головой. И тогда Агнесса начала свое повествование. Это была исповедь. Агнесса рассказала о Нормане, О Ксавье, затем о Буссарделях, стараясь не слишком обвинять свою мать, приходившуюся бабушкой мальчику, и своих родственников, которые были родственниками и ее сына. Но она вынуждена была все сказать: об их побуждениях, о способах действия, к которым они прибегали, об их успехах, торжестве.