355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Филипп Эриа » Золотая решетка » Текст книги (страница 9)
Золотая решетка
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 01:26

Текст книги "Золотая решетка"


Автор книги: Филипп Эриа


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Наконец, – продолжала тетя Эмма, считавшая, что маршал – прекрасная тема для поминального обеда, поскольку вносит в беседу необходимое оживление, – наконец, из всего этого следует, что великолепный портрет, который я получила в приложении к "Иллюстрасьон", настраивает вас всех против маршала.

– Поделом вашему маршалу, тетя Эмма, – воскликнула Анриетта-Гастон. Когда я подумаю о его знаменитой фразе: "А почему бы и не женщин?".

Эмма, склонившаяся над топинамбуром, жаренным на топленом свином сале, подняла голову.

– Ах, душенька, о чем это вы говорите? Что значит: "почему бы и не женщин"? Он хотел нас призвать в армию?

– Нет, конечно. Неужели вы не знаете?

– Нет, мы этого не знаем, поскольку я лично не знаю. Я вас слушаю: в чем же дело? А можно ли об этом говорить в присутствии детей?

За столом сидели трое детей от первого брака Симона в возрасте от семи до пятнадцати лет.

– Господи боже мой, конечно, можно! Так вот, слушайте! Вы знаете, что женщин, осужденных судом на смертную казнь, у нас фактически не казнят. Эта традиция существует с... с какого времени, Гастон? – обратилась она к мужу.

– Со времени Греви, – важно заметил Гастон. – То есть более шестидесяти лет. Но и до Греви это практиковалось лишь и редчайших случаях.

– Запомните это, – подхватила Анриетта. – Так вот, несколько месяцев назад адвокаты обратились к маршалу, чтобы испросить у него помилование для одной женщины, приговоренной к смертной казни, о, более чем отвратительной особы, поверьте мне: она убила свою маленькую дочку ударом ноги.

– Какая жестокость! – воскликнула тетя Эмма. – Ударом ноги! Как только земля терпит таких матерей, это же зверь!

– Дело происходило в Бордо, – пояснила Анриетта таким тоном, будто именно это подтверждало подлинность ее рассказа, – суд приговорил эту женщину к смертной казни. Адвокаты ходатайствовали перед маршалом о том, чтобы заменить смертную казнь пожизненным заключением, напомнив ему о нашей знаменитой традиции не гильотинировать женщин, и он им на это ответил: "А почему бы и не женщин?"

Все обедающие громко вознегодовали, но среди общего хора голосов выделился голос дяди Александра, который только сейчас открыл рот и бросил во всеуслышанье:

– Чисто военная логика.

– Ох, что-то не верится, – страстно запротестовала тетя Эмма. Скажите, кисанька, от кого вы сами-то слышали?

– От одного адвоката, в правдивости слов которого я не имею основания сомневаться, – отозвался Гастон. – Именно он передал мне эту гнусную фразу.

В столовой на авеню Ван-Дейка, залитой ярким полуденным солнцем, в этой семье, где женщины всегда играли главную роль и установили своего рода матриархат, законам которого безропотно покорялись мужчины, ужасная фраза: "А почему бы и не женщин?" – отдалась во всех сердцах зловещим эхом.

– Не то что мне жалко эту злодейку, которая заслуживает самой жестокой кары, но у меня просто руки опускаются, – заметила старая девица уже тоном ниже и обернулась к своей невестке, прекрасно осведомленной во всех политических вопросах: – А ты об этом знала, Мари?

Мари утвердительно кивнула головой.

– Почему же ты мне ничего не сказала? Это же очень, очень важно.

Мать Симона, не отвечая, устало и неопределенно махнула рукой. Этот поступок маршала трогал ее куда меньше, чем все прочие его распоряжения.

– В таком случае, раз все это правда, раз это доказано, – продолжала Эмма с безнадежным жестом, – я капитулирую. Заявляю во всеуслышание гвардия сдается.

– Значит, ты уберешь портрет? – осведомился Валентин.

– Слишком уж ты торопишься! Дай мне оглядеться. Если я уберу портрет, предупреждаю вас, обратно я его не поставлю.

Тут все присутствующие дружно заявили, что никогда, никогда не потребуют водружать портрет обратно, и так как тетя Эмма хранила молчание, кто-то шутливо заметил, что она, видимо, просто неравнодушна к этому старому вояке, пользующемуся вполне заслуженной репутацией ловеласа.

– Не говорите глупостей! Вы же сами прекрасно знаете, в чем тут дело: просто я от природы верный человек. Но должна сознаться, это самое: "А почему бы и не женщин?" – нанесло сильный удар моему чувству. Ладно, добавила она. – Вы ждете от меня решения?

– Да, да! – закричали родственники, радостно взволнованные мыслью о неожиданной своей победе.

– Тогда давайте решать все вместе! – заявила Эмма, ударив ладонью о край стола. – Пусть каждый несет свою долю ответственности. Ну, начинаем голосование! Агнесса, кисанька, ты можешь тоже принять в нем участие.

Герой Вердена был в свою очередь бесповоротно осужден поднятием рук семейного трибунала Буссарделей почти единодушно. Против разжалования маршала, вернее, его портрета, голосовали лишь дети Симона. С тех пор как они остались круглыми сиротами – мать умерла давно, а отец попал в плен, воспитание их шло вкривь и вкось, и, желая пооригинальничать, они голосовали то "за", то "против".

Эмма, не любившая откладывать в долгий ящик принятое решение, тут же громогласно дала Эмилю соответствующие распоряжения.

– Снимите его, дружок, немедленно. Как кого? Маршала, конечно. Поставьте на место мраморную группу. А портрет положите в шкаф, что в конце галереи, где лежат старые картины. Человек слаб, – добавила она уныло. – Я предпочитаю произвести эту операцию чужими руками. Даже присутствовать при ней не хочу.

Одержанная победа развеселила обедающих. Тем временем принесли овощное рагу, где преобладали морковь и репа и лишь изредка попадались кубики сала, но тетя Эмма умышленно начала обед с жареного топинамбура, чтобы утолить первый голод гостей, разыгравшийся после похорон. Затем на стол Подали остатки паштета, который ела накануне Агнесса, разделенного на тоненькие ломтики, и к нему груду салата. Как только гости принялись за салат, раздался общий крик восторга.

– Но ведь это оливковое масло! Конечно, оливковое! Какая прелесть! перебивая друг друга, выкрикивали Анриетта, обе Жанны и Элен, которых по-прежнему называли "молодежь"., хотя Анриетта уже успела выдать свою дочь замуж.

– Подарок Агнессы, – пояснила Эмма. – Благодарите ее.

– Слава богу, хоть отдохнем от орехового и макового масла! – облегченно вздохнула Элен, которая славилась в семье своей бестактностью.

– Ореховое масло всегда какое-то прогорклое, – заявила пятнадцатилетняя Жильберта, старшая дочь Симона.

– Нет, вы только послушайте эту девчонку! – возмутилась тетя Эмма. – Мы из кожи вон лезем, чтобы добывать в Граней ореховое масло, а в Блотьере маковое, и вот вам благодарность. В следующий раз, барышня, я велю подать тебе эрзац, теперь в самых роскошных домах его подают.

– А мы его есть не будем, – сказал Манюэль, брат Жильберты, который был на год моложе сестры и во всех случаях жизни вторил ей.

– Теперь еще этот! – воскликнула тетя Эмма. – Впрочем, если бы он смолчал, было бы просто удивительно.

– Манюэль, Жильберта! Милые мои детки...

Эти слова произнесла Мари Буссардель, которая решила выступить посредником между хозяйкой дома и ребятишками, оставленными на ее попечение. Агнесса сразу же догадалась, что ее мать, единственная в семье, снисходительно относится к выходкам Жильберты и Манюэля и, без сомнения, только ее одну они хоть как-то слушались. Чувствовалось, что эти два отпрыска от первого брака ее обожаемого сына были ее плотью и кровью в большей мере, чем все прочие внуки.

После этого гастрономического отступления беседа стала общей. И в этом тоже Агнесса узнала одну из особенностей трапез на авеню Ван-Дейка, старинную семейную традицию, согласно которой всю первую половину обеда присутствующие внимали разглагольствованиям тети Эммы. Сейчас завязались оживленные беседы между обедающими, и Агнесса вздохнула с облегчением. Все время, пока шел спор о маршале, она старалась не вмешиваться, смутно чувствуя, что тут не имеет права голоса. Она слушала, наблюдала, но как будто откуда-то со стороны. То, о чем говорили вокруг нее, весь обычный ход семейной жизни, свидетельницей которой она была и в которую с самыми искренними намерениями пыталась включиться, все это мешало ей осознать самое себя. Среди оккупированного врагом Парижа, в родном доме и в кругу родных она как-то утратила себя, была отчасти сбита с толку.

Теперь она могла поболтать со своим соседом по столу, с Бернаром. Она нарочно села с ним рядом. Не потому, что особенно симпатизировала как раз этому племяннику, но его именем была подписана телеграмма, извещавшая о кончине дяди Теодора и звавшая на похороны; он встретил ее на Лионском вокзале, и он же был свидетелем парижского завершения ее одиссеи. Агнесса еще не успела пока разобраться в своих юных родственниках, выросших за время семейной ссоры, и знала их гораздо хуже, чем представителей старшего поколения. Она очутилась в окружении полузнакомых ей лиц; Бернара она знала лучше прочих. Он, видимо, решил заняться воспитанием тетки и преподать ей правила жизни в оккупированной зоне.

Он объяснил ей замечание Элен насчет масла, и Агнесса подумала про себя, что молодежь при оккупационном режиме еще больше, чем взрослые, интересуется вопросами еды.

– Только не воображай, что у нас так каждый день, – говорил Бернар. Тетя Эмма велела приготовить одно лишнее блюдо. Короче, без Граней и Блотьера мы бы с голоду подохли. Тетя Луиза, у которой в Бретани есть только садик, совсем положила зубы на полку!

Уже десятки раз в присутствии Агнессы, только что прибывшей в Париж, произносились названия Граней и Блотьер, и ей сразу же вспомнилось детство, каникулы, те далекие времена, когда устраивались пикники, когда они присутствовали при празднике сбора винограда, слушали воскресный благовест. Граней находилось в Сансеруа; это поместье, самое первое, которое приобрели Буссардели вне Парижа, принадлежало им уже больше ста лет, сюда до последних дней своей жизни ездила на все лето бабуся, и оно было завещано ее внукам от старшего сына Теодора. Агнесса, тогда еще ребенок, больше любила Граней, нежели Блотьер, потому что ездила в Граней только в гости, на несколько часов или на несколько дней, потому что знала его хуже, чем Блотьер, и потому, наконец, что это поместье не принадлежало ее родителям. Поженившись, ее отец с матерью приобрели примерно в ста километрах от Граней, в самом сердце глинистой Солони, менее роскошную и менее доходную усадьбу, но куда в охотничий сезон из-за обилия дичи съезжались все прочие родственники. В тяжелые времена из Блотьера тоже доставлялись в наибольшем количестве продукты, да и привозить их было легче. Когда в начале нынешнего века Буссардели начали приобретать виллы на берегу моря и посылать молодых людей за границу для совершенствования в иностранных языках, оба эти старинные поместья впали в немилость. Оккупация вернула им утраченное было значение, и они вновь заняли подобающий им ранг.

– Знаешь, – сказал Бернар, – раз в месяц, раз в два месяца твоя тетя и мама ездят в Граней и в Блотьер. И приезжают туда всякий раз неожиданно. Там они обходят фермеров и арендаторов. Если бы не эта мера, все наши продукты перешли бы прямо на черный рынок. Знаешь, крестьяне – ужасные люди. Папа говорит, что они рады наконец сквитаться с городскими жителями. Но оливковое

– Я вам еще пришлю, у меня в нынешнем году был хороший урожай. Пришлю лично тебе.

– Ты просто чудо, тетя Агнесса.

– Я никак не могу привыкнуть, что меня называют тетей, – живо возразила она. – Зови меня просто Агнесса.

– Это у нас не принято. Ты будешь первая.

– Тем лучше!" Что это за блюдо принесли? – спросила Агнесса, ибо теперь семья показалась ей не такой несчастной, как вначале.

– Бланманже. Тетя Эмма уже объявила об этом.

– Бланманже? Господи! Все мое детство.., Но ведь для бланманже требуются реки молока. Как это тетя Эмма достала столько молока?

– Получает по карточкам для стариков и по детским карточкам первой категории!

Агнесса улыбнулась при мысли, что старики и младенцы, которые у Буссарделей всегда имелись в изобилии, сейчас стали для семьи доходной статьей. Они получали по специальным талонам молоко, сахар, шоколад, крупу, которые выдавались старым и малым, и вся семья пользовалась этими благами.

Обедающие, с наслаждением уписывая бланманже, осыпали похвалами тетю Эмму за роскошный обед.

– Да замолчите вы, детки: сейчас мои обеды просто пародия на прежние,

– Я! Я тоже! Все мы помним! – застонали гости.

– Ах, фазан а ля Священный Союз! – произнесла тетя Эмма, положила ложку, поставила локти на стол, уперла подбородок в ладонь и замечталась об этом мудреном блюде – шедевре буссарделевской кулинарии, которое, как утверждали, восходило к незапамятным временам, к другой оккупации – 1815 года. – Чтобы блюдо удалось, надо потратить на его приготовление никак не меньше двадцати четырех часов. Слышите, двадцать четыре часа, и лишь потом начинать жарить. Надо взять фазана самого лучшего, жирного и понежнее, двух бекасов, мозг из говяжих костей, свежее сало, анчоусы и два померанца.

Перечисление таких чудесных продуктов исторгло единодушный стон из груди сотрапезников, вынужденных довольствоваться топинамбуром.

– Ну, ну! – бодро вскричала тетя Эмма, выпрямив стан и хлопнув ладонью по столу. – Не будем отчаиваться, голов не вешать! И слушайте: если господь продлит мне жизнь, я еще сделаю вам фазана а ля Священный Союз в тот день, когда будет подписан мир. И будет самый сезон для фазанов; обычно мир заключают осенью, – добавила она, так как на ее памяти был заключен только один мирный договор-11 ноября.

Ей зааплодировали, и начался бессвязный разговор о бывших пирах и о пирах будущих.

С дальнего конца стола, где беспрерывно стрекотала молодежь, раздались громкие восклицания.

– Ох, а я бы испугалась! -пискнула одна из дочерей Поля.

– И я тоже, – подтвердила другая.

– О ля-ля! – презрительно бросил один из мальчиков. – Если бы ты видела, как на прошлой неделе дрались в Латинском квартале!..

– А ты был в Латинском квартале? – осведомилась Жильберта. – За такого трусишку, как ты, можно не волноваться, вот я что видела в метро Мюэт, вот это да!

– О чем это они спорят? – спросила Агнесса Бернара.

– Не знаю... Что там случилось, Жильберта?

Этот громко заданный вопрос легко покрыл голоса беседующих, и за столом воцарилось молчание, что польстило явно интересничавшей Жильберте.

– Я вышла из лицея, – начала она. – Было это вечером. На авеню Моцарта я спустилась в метро. Хотела проводить одну подругу, а уж потом сесть в свой поезд. Мы с ней разговаривали, опершись на балюстраду у перехода между двумя платформами. И вдруг справа на лестнице... вы представляете себе, где происходило дело?

– Да, да, – хором подтвердили Буссардели, многие годы вообще не знавшие, что такое метро. – Линия Пон де Севр. Ну, и дальше что?

– Ну вот, послышались крики, люди падали прямо на землю, началась сумасшедшая беготня. Мы, конечно, подошли. Два каких-то человека в резиновых плащах гнались за третьим. А на нем была блуза. Они его схватили у лестницы, повели, заломили ему за спину руки. Он отбивался. Кричал публике: "Помогите же мне!" Но люди не знали, что делать. Те двое объяснили, что они из полиции и что они поймали террориста. Когда они потащили террориста по лестнице к выходу, он не хотел идти, так что им пришлось его волочить по земле, он уцепился за газетный киоск, обернулся к нам и как закричит: "Вы же сами видите, что я патриот, опять арестовывают патриотов!" Но никто, знаете ли, даже с места не тронулся, – добавила Жильберта, покачав головой. – Патриот, патриот, всякий может сказать, что он патриот!..

– Потрудись замолчать, дура!

Дядя Александр, муж тети Луизы, который слушал Жильберту, низко нагнувшись над своей тарелкой, при ее последних словах выпрямился и хватил кулаком по столу с такой силой, что зазвенели приборы и опрокинулся бокал. Все взоры обратились к нему. Агнесса заметила, что дядя побледнел, подбородок и пышные усы тряслись. Луиза испуганно поднесла руку к губам. Александр огромным усилием воли заставил себя сдержаться, и все поняли это так ясно, что ни один голос не поднялся в осуждение его резкой выходки, никто не обратился к нему со словами увещевания. Воцарилось тяжелое молчание, и Агнесса перевела взор на Жильберту, которая оцепенела от страха и не смела дохнуть, Так же как и ее младший брат. Тетя Эмма опомнилась раньше прочих.

– Дети могут встать из-за стола и пойти в сад, – произнесла она, глядя прямо перед собой поверх голов обедающих.

Ложки судорожно заскребли по дну тарелок, подбирая остатки бланманже. И пока за бросившейся в сад детворой, в число которой входили все обедающие до пятнадцатилетнего возраста, не захлопнулись двери, только тороплипый перестук ложек нарушал тишину, нависшую над столом.

– Приношу свои извинения, Эмма, – с трудом произнес Александр хриплым голосом. – Приношу свои извинения всем присутствующим. Обычно я никогда никому не навязываю своих мнений. Но сейчас!..

– Вы могли бы сообразить, – ответила Мари Буссардель,– когда пятнадцатилетняя девочка Присутствует при аресте, то...

– Вы правы, Мари, я мог бы это сообразить. И не мое дело было ее осаживать.

– Верно, – подтвердила Эмма. – Но поскольку вы сами это сознаете, прекратим разговор.

И она пустила вокруг стола серебряную вазочку, куда обедающие по установившемуся обычаю должны были класть талоны продовольственных карточек.

– Только хлебные, – великодушно предупредила она.

Когда сбор был окончен, Эмма поднялась, и все остальные последовали ее примеру.

– Пройдем в гостиную! – скомандовала она, повысив голос. – Я угощу вас праздничным кофе: маис, жареные каштаны, цикорий и несколько зерен настоящего кофе, которых в этой бурде и не заметишь.

Агнессе захотелось подойти к тете Луизе, чтобы успокоить ее, подбодрить. С детских лет она предпочитала тетю Луизу всем своим прочим родственникам. Но тетя Луиза покорно поплелась вслед за сестрой Эммой, видимо, желая еще раз извиниться перед ней, теперь уже от своего имени, за выходку мужа. Разыгравшаяся только что сцена была, насколько помнила Агнесса, не в обычаях этой супружеской пары. Видимо, нынешние события оказали свое действие и на Александра Жанти. Сочетавшись браком с этим архивистом, Луиза Буссардель единственная в семье поступила сообразно своей сердечной склонности, единственная пошла против традиции, в силу которой будущие мужья вербовались в среде адвокатов и банкиров. Семья ей этого не простила, тем более что у Александра не было никакого состояния; выйдя по возрасту в отставку с должности хранителя Национальной библиотеки, он посвящал теперь часы досуга лингвистическим изысканиям; все это, конечно, не могло поднять в глазах родни престижа четы Жанти, особенно если учесть еще одно отягчающее обстоятельство – брак остался бездетным. Но даже все это, вместе взятое, не могло объяснить Агнессе гневную выходку дяди Александра против Жильберты, и уже совершенно неожиданным показалось единодушие, с каким Буссардели, не сговариваясь, поспешили потушить спор в зародыше.

По счастливой случайности Поль встал из-за стола в числе последних; Агнесса задержала его в столовой.

– Поль, будь добр, помоги мне, я боюсь наделать бестактностей, Я не особенно хорошо поняла, что именно произошло: почему дядя Александр так рассердился. Скажи, он не согласен с нашей семьей по политическим вопросам?

– Не согласен не то слово. Я не хочу говорить про него ничего худого, но ты сама знаешь, он любит пооригинальничать.

Агнесса опустила глаза; она посмотрела на орденскую колодку своего кузена, и вдруг ей припомнилось, что ее дядя, архивист, вернувшийся с войны четырнадцатого года сплошь в знаках отличия, однако не нацепил сегодня ни одной ленточки. Она задумалась.

– Он что – за де Голля? – спросила она. – Очевидно, в этом дело.

– Не знаю, – живо отозвался Поль, и по его тону Агнесса поняла, что он не желает углублять вопрос. – Никто ничего не знает. На сей счет я еще не составил себе мнения. Все, что я могу тебе сказать, это то, что он кипит. Понимай как знаешь, но именно кипит.

Агнесса промолчала и хотела было перешагнуть порог гостиной, но теперь уже Поль схватил се за руку, приблизил к ее лицу свое лицо, как будто

– Не забудь... я, конечно, был еще младенцем и ничего не помню, а ты, ты тогда еще на свет божий не родилась, но нам об этом все уши прожужжали! Не забудь, что во время процесса Дрейфуса дядя Александр во всей семье был единственным дрейфусаром!

Поль выпрямился и поглядел на нее в упор с многозначительным видом. Агнесса поняла, что независимо мыслящего дядю осуждают не так за его политические мнения, как за то, что он смеет не придерживаться общесемейной линии. Ибо Буссардели через тридцать пять лет после реабилитации Дрейфуса, конечно, не верили в его виновность, но пятно крамолы с дяди не было смыто, ибо только крамольник мог поверить в чью-то невиновность прежде судей.

Агнесса перешла в гостиную и присоединилась к кругу родных, где ритмически позвякивали чайные ложечки, помешивая пойло тети Эммы, подслащенное сахарином. Сколько всяких противоречий насмотрелась она за; время своего пребывания у родных, так часто они являли ей, образ истины одновременно с карикатурой на истину, что в конце концов она стала различать за фамильными чертами Буссарделей лик оккупации, переменчивое и паническое лицо поражения.

Глава VIII

В этот день Агнесса не выходила больше из дому. После кофе, который пили долго и дружно, ее отец первый подал сигнал передислокации, заявив, что идет в контору и прихватит с собой также и Гастона.

– Иди, иди, бедный мальчик, – напутствовала Гастона тетя Эмма. – Теперь тебе надо официально вступать во владение конторой, оставленной папочкой. Господи! Дорогой мой Теодор...

Из-за пояса она вытащила носовой платочек и прижала к главам. Гости стояли в передней, и каждый решил, что сейчас наступила наиболее подходящая минута сказать доброе слово о покойном. Поцелуи, которыми обменивались Буссардели, выли крепче обычного и длились немного дольше, чем всегда.

Агнесса тем временем думала не об ушедшем от них навеки дяде Теодоре, а об этом переходе полномочий от ее дяди к кузену. Все это было вполне в порядке вещей и предрешено заранее, более того, сама логика требовала, чтобы Гастон, уже появлявшийся в конторе при жизни отца, теперь принял ее по наследству, но Агнесса еще как-то не до конца осознала это и задумалась над случившимся. Она понимала, что со смертью дяди Теодора перевернута еще одна страница. Вековому установлению, традиционному союзу братьев Буссардель биржевых маклеров – был нанесен первый удар. Когда Симон, представитель младшей ветви, в свою очередь унаследует от своего отца его дело, миф будет окончательно разрушен. Теперь уже будут не братья, а кузены Буссардели, то есть нечто совсем иное, думала Агнесса, и не удивилась ходу своих мыслей, хотя до этой поездки они ни разу не приходили ей в голову.

– Я не спрашиваю, увидимся ли мы еще с вами, – сказала Анриетта, натягивая перчатки. – Надеюсь, вы пробудете здесь несколько дней.

Агнесса настороженно подняла голову. Это уж что-то новое. Она никак не ожидала, что этот вопрос ей зададут так рано и задаст его невестка. Она решила было, что родные специально поручили Анриетте поднять деликатный вопрос, однако этот хитрый под слишком напоминал бы прежних Буссарделей, а Агнесса уже успела убедиться в том, что сейчас они и живут, и действуют иначе, чем раньше. Впрочем, тетя Эмма поспешила за нее ответить:

– Ну еще бы, конечно, она у нас погостит немного! Ведь она, бедняжка, только что приехала. И не дай бог никому так путешествовать!

– Признаюсь, тетя Эмма, – сказала Агнесса, – я только что собиралась попросить у тебя разрешения отдохнуть часок.

– Отдыхай хоть два.

Агнесса заметила, что все присутствующие уставились на нее, как будто ждали еще чего-то. Впервые после приезда она привлекла к себе общее внимание.

– Пока что, – осторожно добавила она и улыбнулась, – мои планы не идут дальше этого часа.

– Желаю хорошенько отдохнуть, дорогая, – сказала Анриетта, не настаивая на продолжении беседы, и, обернувшись к тетке, добавила: -М ы можем прийти сюда, тетя Эмма, когда вам будет угодно. Для разборки вещей. Увы, чем больше мы будем медлить, тем будет тяжелее.

Отнюдь не шокированная этим намеком, сделанным в день похорон, насчет уборки спальни покойного и, несомненно, насчет дележа оставшихся после него вещей, тетя Эмма послала за записной книжкой, чтобы немедленно назначить день встречи. Агнесса, воспользовавшись этим, поднялась к себе. Еще не прошла усталость после путешествия и давала себя знать привычка отдыхать после обеда, которую на мысе Байю свято соблюдали в течение шести летних месяцев.

Не выходила Агнесса из дома и на следующий день. Своим присутствием она как бы хотела подчеркнуть, что семейная атмосфера ее не тяготит, и включилась в эту игру гостеприимства, как в нечто само собой разумеющееся. И потом вопрос, который задал ей Валентин вчера вечером: "Ну как малыш?" нет-нет да и приходил ей на ум. Тут было над чем поразмыслить. Агнесса чувствовала, что ей необходимо приглядеться к поведению своих родных и, если удастся, заставить их еще больше раскрыться перед ней: они только-только начали уделять ей внимание. А ведь в течение долгих лет она так боялась, что из-за ребенка могут возникнуть новые осложнения между нею и родными! В Агнессе было достаточно от Буссарделей, чтобы почуять, что именно здесь таится опасность. Пусть она порвала со своими: Рокки – законный сын Ксавье, а главное – он сын вдовы Ксавье, рано или поздно это положение придется узаконить, что не может совершиться без участия Буссарделей. А теперь существенно новое обстоятельство – примирение с семьей, – так неужели Агнесса не должна им воспользоваться? Да, но только позволят ли они ей воспользоваться?

Буссардели в день похорон не сделали ей на сей счет ни одного намека, равно как и на следующий день до самого обеда. Особняк погрузился в мирную тишину. После кончины дяди Теодора на авеню Ван-Дейка осталось лишь трое обитателей. Жанна-Симон, которую называли так, присоединяя имя мужа по давней традиции этой семьи, где преобладали особи женского пола, Жанна-Симон со своей дочкой и тремя детьми от первого Лрака Симона жила в маленьком особнячке на площади Мальзерб; нижний зал особнячка Жанна-Симон сдала конторе по мойке бутылок; так распорядился Симом в письме, присланном из лагеря военнопленных. Семья Валентина снимала на бульваре Курсель просторную квартиру, где все из того же страха перед реквизицией приютили служащих конторы Буссардель. Таким образом, на авеню Ван-Дейка осталось лишь трое стариков: Мари, самая молодая из троих, в шестьдесят лет выглядела на семьдесят, так она иссохла. Тетя Эмма, при всей своей суетливости и несмотря на бесконечные хлопоты, была не в состоянии вдохнуть жизнь в этот старый дом, где пребывала лишь физическая оболочка страдалицы-матери и где устало бродил ее муж, приходивший из конторы без сил, ибо единственный во всей семье он трудился по-настоящему. Хотя по всем комнатам расставили кровати акт скорее символический, нежели действенный, ибо при первой же проверке выяснилось бы, что все это фикция, – дом не казался от этого более обитаемым, напротив. Особняк Буссарделей превратился в заколдованный дворец, населенный призраками. Уже через сутки Агнесса почувствовала, как бесконечно медленно тянется здесь время.

Ей захотелось выбраться из этих стен. Захотелось также поглядеть на Париж, который она видела лишь ночной порой или мельком, возвращаясь с похорон. На другой день часов около трех она сказала, что уходит, и так как тетя Эмма заявила, что ей тоже нужно пойти по делам, Агнесса предложила ей встретиться где-нибудь к концу дня.

– Чудесная мысль, кисанька! Встретимся у меховщика. В половине шестого. Я хочу взять у него две мои шубы, которые я отдавала на хранение в летние месяцы. А ты возьмешь мамины шубы. Прислугу по таким делам мы посылать не можем. И без того им приходится с утра до ночи торчать в очереди у продовольственных магазинов.

– Значит, вы с мамой сшили себе шубы?

– Вернее, переделали из меховых манто.

Тетя Эмма пустилась в объяснения. Агнессе было сообщено, что дамы Буссардель не принадлежат к числу тех женщин, которые показываются в метро в норке или в каракуле, а тем паче в соболях: у Мари восхитительные соболя. Их теория внешней скромности в первую очередь распространилась на меха. Однако зимой люди просто погибали от холода в общественных местах, в магазинах, в гостях, у себя дома: Париж не отапливался. Изобретение тети Эммы, которая вообще славилась своей смекалкой, состояло в том, что меховые манто переделали в шубы на меху. Пока не кончатся плохие времена, дамы Буссардель будут носить меха только в качестве подкладки.

С первых же шагов по выходе из особняка Агнесса получила первую пощечину оккупации. Большой флаг со свастикой бился и громко хлопал на ветру в нескольких метрах от нее. На мгновенье она застыла, сжимая рукой металлический прут дворовой калитки, захлопнувшейся за ней, и ей казалось, что, пока ее пальцы не разжались, она все еще в родном доме, пощаженном оккупацией. Этот флаг, водруженный на крыше особняка напротив, до сих пор не попадался ей на глаза; возможно, накануне не было ветра и он, незамеченный ею, безжизненно свисал с древка. А сегодня он развевался в пронизанном солнцем воздухе. Он оскорблял своим грубым пурпуром и своей паукообразной свастикой этот фасад в стиле Возрождения, более строгий, нежели особняк Буссарделей, хотя оба здания были построены примерно в одну эпоху. Наглая эта эмблема, прорвавшаяся даже за ворота, которые защищали авеню Ван-Дейка от случайных вторжений города, царила над всей улицей, над кустами парка Монсо, над его лужайками, над его деревьями, над мощными кронами древних ветеранов, еще современников Филиппа-Эгалитэ, первого их владельца. Агнесса прекрасно знала, что флаг со свастикой водружен над всем Парижем, что им заклеймены куда более чтимые и безупречные архитектурные ансамбли, но особняк под номером шесть стоял напротив их дома, это он был предметом ее ребяческих мечтаний, когда в дождливые дни она глядела на него из окна детской; ей говорили, что это была иностранная резиденция, здесь и вправду жил какой-то восточный принц, и Агнесса-девочка завистливо и зачарованно старалась разглядеть через освещенные, вдруг распахнувшиеся в весеннюю ночь окна шумное празднество, оркестр, бесконечную вереницу диковинных гостей.

Взгляд Агнессы от флага скользнул к немецкому солдату, стоявшему на часах у реквизированного особняка, о чем ей еще вчера ночью сообщил Валентин. Часовой в каске и с автоматом на плече шагал взад и вперед вдоль кустов бирючины, росших за оградой дома номер шесть; он доходил до ворот, ведущих на детскую площадку парка Монсо, и иногда под ноги ему подкатывался резиновый мячик.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю