Текст книги "Золотая решетка"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Наконец она окончила повествование и, не выдавая своего волнения, внимательно вгляделась в лицо сына, пытаясь угадать его чувства. Ее охватил безумный трах, что он осудит мать и станет теперь меньше ее любить. Он молча чертил пальцем по песку и не смотрел на нее. А ей ужасно хотелось схватить его и, осыпая поцелуями, крикнуть: "Ты не сердишься на меня?"

Он поднял голову.

– Мамми, а часто бывают в семьях такие истории?

Она вздохнула с облегчением, у нее отлегло от сердца: "Он рассуждает, все идет хорошо".

– Не очень часто, милый. Не очень часто, но все же чаще, чем это можно было бы ожидать в наше время.

И, воспользовавшись этой окольной дорожкой, которая могла помочь ей лучше объяснить сыну создавшееся положение, она приводила примеры, называла имена. Она постаралась посмешнее рассказать приключение восьмидесятилетнего старца, признавшего своим ребенком мальчика, родившегося за двенадцать лет до того, как этот старик встретил его мать. Рассказала о треволнениях некоей девицы и ее многочисленных детей, из которых одни родились до, а другие после ее свадьбы с их отцом, и о дарственных, коими старались обеспечить "незаконных" детей в ущерб законным, и о благородном поступке некоего старика, который из сострадания к сиротам, прижитым женщиной вне брака, объявил себя их отцом, хотя не имел к ним никакого отношения. Она рассказала также о распре в семье одного из десяти самых богатых в мире людей, потребовавшего от своей супруги, чтобы она возвратила ему миллион долларов, который он выплатил ей небольшими частями, как возмещение за его измены – по стольку-то за каждое нарушение супружеской верности. Засим последовал рассказ еще об одном скандале и еще об одном. Все это в обществе без стеснения вытаскивали на свет, разбирали в судах, помещали на первых полосах газет, и всегда объяснением этому служили лишь корысть, деньги, огромные деньги. "Боже мой, о чем мне приходится говорить ему!" – думала мать, заставляя себя смеяться, хотя от волнения у нее выступили на лбу капли пота. Она пыталась утопить в этом потоке слов дело, начатое Буссарделями в суде против нее.

Да, да, подобные истории случаются в семьях, но в таких семьях, как Буссардели, этого прежде не бывало.

Когда она кончила рассказывать, Рокки молча встал и один побежал к морю купаться. Весь день он не заговаривал с матерью о том, что услышал от нее. Агнесса боялась, как бы он не начал перебирать в одиночку нити той грязной паутины, центром которой явился он сам. Но она не хотела его расспрашивать. "Не надо вмешиваться. Пусть разберется в своих чувствах и постарается понять". Все же она с тревогой думала, что, быть может, сейчас в душе сына бродит мысль о том, что он не такой, как все, ведь он незаконный, без отца. И все это происходит при ней, у нее на глазах, а она бессильна помешать этому, ничего не может сделать. Но на следующее утро, в тот день, когда к Рокки обычно приезжал учитель арифметики, она из своей комнаты услышала, что он поет во дворе. Она тихонько вышла за порог, посмотрела. Он прыгал на одной ножке, поднимаясь и спускаясь по каменным ступеням старых укреплений, залитых весенним солнцем, и на какой-то забавный мотив, представлявший собой нечто среднее между "Фонарями" и "В Авиньоне на мосту", распевал считалочку собственного сочинения:

Если денежек... не дашь,

Ты моим сынком не будешь.

Если денег мне... не дашь,

Не возьму тебя я... замуж.

И не надо... не пугайте,

Буссардели... прочь ступайте.

Глава XVIII

Господин Казелли, – сказала Агнесса, входя в книжный магазин агентства в Ле Лаванду, – я пришла к вам в качестве клиентки.

– Ах, это вы, мадам! Если вы даже явились с корыстными целями, добро пожаловать. Очень рад вас видеть. Садитесь, будьте любезны.

Господин Казелли торопливо выбрался из-за прилавка, и они с Агнессой сели в кресла, поставленные для посетителей.

– Вот в чем дело, – сказала Агнесса, – мне скоро придется расстаться с мысом Байю.

– Вы собираетесь покинуть этот райский уголок? Я потрясен!

– Ах нет, не думайте, господин Казелли, что остров надоел мне. Чем дальше, тем меньше мне хочется общаться с моими ближними. Но ведь у меня сын. Мальчику надо учиться. Ему двенадцатый год. В таком возрасте полагается ходить в школу, И не только потому, что этого требуют его занятия, но ведь нужно ему завести себе товарищей, быть общительным. А то, знаете ли, он у меня маленький дикарь. Итак, надо мне устроиться на большой земле. И раз уж придется переезжать, я предпочла бы не оставаться в районе массива Мор. Если отдать Рокки в Гиерский лицей, у меня всегда будет щемить сердце – ведь вдали будет виден мой милый Пор-Кро. Мне говорили, что в Канне хороший лицей.

– О да, я тоже слышал, – подхватил господин Казелли и принялся распространяться на эту тему, что дало Агнессе спасительную передышку, ведь она с самого начала пыталась, но не могла держаться непринужденного тона.

Она объяснила господину Казелли, где ей хотелось бы поселиться. Разумеется, не в Канне. Где-нибудь ближе к природе, в уголке, не слишком испорченном курортниками и не слишком шумном. Но надо, чтобы туда было легко добираться, так как маленькому лицеисту придется ежедневно ездить в Канн. Значит, хорошо было бы устроиться километрах в тридцати от города.

Прошлой зимой она купила себе джип и пользовалась им для своих разъездов, с тех пор как стала декоратором. Она держала свой джип в Сален де Гиере и надеялась, что машина еще послужит ей, когда она получит заказы на устройство интерьеров в других виллах, на что она крепко рассчитывала. Но о своей новой деятельности, в которой они с господином Казелли могли бы оказаться полезными друг другу, она решила поговорить с ним позднее. На Лазурном берегу строилось все больше новых вилл, все больше перестраивалось старых лачуг в живописные дачки. Снобизм подогревал это увлечение, и Агнесса с чистой совестью решила воспользоваться им к своей выгоде. Она сообщила господину Казелли, какой домик хотела бы приобрести.

– Да, да, я представляю его себе, – промолвил он, задумчиво глядя вдаль, словно подыскивая рифму. – Право, вам нужно что-нибудь похожее на тот дом в старом Кань, где жила бедняжка Мано, наш общий друг.

– Да? – тихо сказала Агнесса и на мгновение растерянно умолкла. Напрасно я не купила его пять лет тому назад!

Вместо того, чтобы писать о нем каким-то ее знакомым, которые, я уверена, ни разу и не заглянули туда...

Бесконечно радуясь своему возвращению во Францию из Виареджо, господа Сиксу-Герц, уже имевшие виллу в Антибах, вспомнили, что в черные дни Мано оказала им помощь. Они добились, чтобы из дома выселили людей, занявших нижний этаж, А когда стало официально известно о ее смерти в Равенсбрюкском лагере, они купили домик художника за гроши, как выморочное имущество.

– Словом, подумайте обо мне, – сказала Агнесса. – Подыщите что-нибудь подходящее для меня. Я предпочла бы не арендовать, а купить, если не очень дорого запросят. Но я не тороплюсь, могу подождать, – добавила она, видя, что господин Казелли встал с кресла и стал перебирать свою картотеку. – У нас сейчас апрель, а сын пойдет в лицей только в октябре, когда начнется учебный год.

В течение мая и июня господин Казелли ничего ей не подыскал. Только звонил по телефону время от времени, что он не забывает поручения, но побеспокоит ее, лишь когда представится что-нибудь интересное. В начале июля провансальский поэт, он же комиссионер, телефонировал на мыс Байю.

– Ах, дорогая госпожа Буссардель! Кажется, я нашел то, что вам нужно. Вы, вероятно, знаете, что война в Корее кое-кого напугала. После первых неудач американцев и даже после предупреждений со стороны Советского Союза, которые я бы назвал скорее угрозами, кое-кого у нас начало лихорадить, сказал он, так как любил подробно анализировать положение, давая волю своему красноречию, и в этих многословных тирадах особенно чувствовался его провансальский акцент. – Когда же на защиту Северной Кореи выступили отряды китайских коммунистов, поднялась настоящая паника. Мне сообщили, что, поддавшись этим страхам, супруги Сиксу-Герц желают сбыть с рук свою прекрасную виллу в Антибах.

– Ну, господин Казелли, это мне не по карману. Я ищу что-нибудь подешевле, и если бы даже каким-то чудом цена оказалась подходящей, зачем мне такое громоздкое сооружение?

– Знаю! Но я сообразил: раз они продают свою "Палладиану", значит, будут искать покупателя и на дом в Кань... Ну как? Возражений не имеете?

Агнесса молчала, взволнованная надеждой на возможную милость судьбы.

– Для верности я могу справиться, позвоню в "Палладиану", – продолжал господин Казелли. – Хозяева виллы, вероятно, приехали. Они обычно бывают там в эту пору. Но я хотел сперва поговорить с вами.

– Господин Казелли, предоставляю вам полную свободу действий. Поторгуйтесь с ними, если дом продается. Может быть, они сбавят цену. Скажу мам откровенно, мне очень хочется приобрести дом моего друга. Постойте, постойте. Не надо им говорить, что это я покупаю. Сын господ Сиксу-Герц женат на моей племяннице...

– Тем легче будет сговориться.

– Наоборот. Они со мной судятся. Из-за материальных претензий.

Разговор происходил в середине дня. А вечером опять раздался телефонный звонок. Говорила госпожа Сиксу-Герц, та, что из Виареджо. Ее нервный тон, торопливые слова свидетельствовали, что в такой момент семейные распри для нее не имеют никакого значения. Она объявила напрямик:

– Мы продаем! Продаем все, что можем! А вы, кажется, нет, если верить комиссионеру, который приезжал ко мне сегодня в "Палладиану". Вы не готовитесь?

– К чему готовиться?

– Ну... Удирать не готовитесь? Ведь опять придется 6eжать из этой страны... Чего же вы молчите? Не согласны со мной?

– Нет.

– Дело ваше. Скажу коротко: вас, кажется, интересует мой дом в Кань. Продам за четыре миллиона. И дом, и всю обстановку. Покупайте. Срок двое суток. Расчет чистоганом.

– Но, простите... Как это можно?.. Вы хотите, чтобы я за двое суток собрала наличными деньгами такую сумму?

– Я ничего не хочу, милочка. Это вам хочется купить мой дом. Я вам разъясняю, каким способом вы можете его приобрести, вот и все. Срок двое суток, поняли? Через неделю мы с мужем будет уже далеко отсюда. А расторопный нотариус

составит купчую за два дня. Вполне успеет. Но деньги за дом – на бочку. Я должна их увезти с собой.

Слова эти напомнили Агнессе события восьмилетней давности и кое-какие обстоятельства бегства красавицы Сиксу-Герц в Италию, о которых сообщила ей Мано. Ей казалось, что она снова слышит негромкий голос своей покойной подруги.

– Понимаю, мадам Сиксу-Герц. Завтра я приеду к вам.

На следующее утро Агнесса приехала в Антибы с господином Казелли, который любезно согласился сопровождать ее. Проезжая в джипе через прекрасный сад незнакомой ей "Палладианы", она подумала было, что попала не в ту виллу, но Казелли успокоил ее. На въездной аллее стояли роскошные автомобили, а из просторной библиотеки, двери и окна которой выходили на террасу, всю заставленную и увитую цветами, доносился громкий гул голосов. Агнесса остановилась у порога комнаты, где собралось человек пятнадцать-двадцать. Любезность, которая читалась на лицах, изящная небрежность поз, беспечный тон разговоров отнюдь не указывали на драматичность положения – догадаться об их страхах можно было только по смыслу отдельных слов, прислушиваясь к болтовне гостей.

– Несомненно начинается вторжение.

– Муж трижды телефонировал в Париж в редакцию газеты. Нынче днем дела шли очень плохо, даже хуже, чем утром.

– Лично у меня, когда Неру написал Трумэну и Сталину, сложилось хорошее впечатление.

– А кто, скажите на милость, в такой момент у нас военный министр? Социалист.

– На этот раз не беспокойтесь, с первых же дней – атомное оружие.

– ...Словом, надо быть готовым.

Пока Агнесса искала глазами Патрицию Сиксу-Герц и ждала, когда та покажется из-за стойки бара в глубине комнаты, она услышала еще немало таких же реплик, какие слышала несколько лет назад, звучавших такой же поверхностной тревогой и глубоким равнодушием. Но так же, как и в июне сорокового года, достаточно будет пустяка, нового ложного известия – и они сразу забудут свою дурацкую болтовню. Только их и видели... Бросятся кто куда.

Красавица Сиксу-Герц увела Агнессу, за которой последовал господин Казелли, в маленькую гостиную и затворила дверь.

– Я не стала ни с кем вас знакомить, – заявила она резким тоном. Знаю, что вы нелюдимка, не бываете в свете.

Проходя через библиотеку, Агнесса, совсем не желавшая неожиданно столкнуться с Жильбертой или с Жоффруа, окинула шумное сборище быстрым взглядом и увидела лишь одно знакомое лицо – Тельму Леон-Мартен, присутствие которой ее не удивило: эта дама принадлежала к числу шакалов, таящихся где-то в пору благополучия и вылезающих с нетерпеливым зловещим воем, как только потянет трупным запахом.

– Мы уезжаем через неделю, самое позднее, – заговорила хозяйка дома. Это зависит от "Эр Франс". Все добиваются у них билетов. Оставаться во Франции? Благодарю покорно!

Русским я верю теперь не больше, чем верила немцам десять лет назад.

– Полноте, – сказал господин Казелли, пытаясь внести успокоение, русские ведь не собираются сюда...

– Не собираются? У меня на этот счет Другие сведения! – возразила Патриция. Она закуривала одну сигарету за другой и, едва затянувшись, яростно тушила их, расплющивая в пепельнице; развалившись на диванчике, обитом светлым кретоном, она сверлила недоверчивым взглядом обоих посетителей, которых усадила напротив себя, как подсудимых.

– Ну как? – спросила она Агнессу. – Надумали?

– Надумала.

– Вы знаете эти места? Показывать не просите. Мне некогда и вообще не до того.

– Я знаю этот дом.

– Прекрасно. Мои условия вам известны. Деньги у вас приготовлены?

Патриция устремила взгляд на кожаный портфель господина Казелли, но вдруг Агнесса раскрыла свою сумочку.

– Я предлагаю вот это, – сказала она, протягивая маленький футляр.

Патриция открыла футляр, и брови ее высоко поднялись.

– Два бриллианта по пять каратов каждый, – произнесла Агнесса, нарушив воцарившееся молчание.

– Да, но грань старинная. Я потеряю, если отдам их подновить. Не спорю, оба они очень хорошей воды, но стоят самое большее три миллиона, а я хочу получить за дом четыре миллиона.

– Знаете, мне неприятно расхваливать свое кольцо. Давайте съездим в Антибы или в Канн к ювелиру, которому вы доверяете, – пусть он оценит.

Патриция Сиксу-Герц нахмурившись, как будто опасность распространения войны, начавшейся в Корее, зависела от этой минуты и от осмотра бриллиантов, взяла кольцо двумя пальцами и, поднеся к глазам, залюбовалась прозрачностью камней.

– Разрешите мне вставить слово, – вкрадчиво произнес господин Казелли, – я тоже знаю этот старый дом в Кань. И должен сказать, что, учитывая состояние крыши, ремонт, который нужно произвести в нижнем этаже, и скудость меблировки, по-моему, цена, которую вы желаете за него получить, то есть четыре миллиона...

Патриция резким жестом прервала его.

– Позвольте, мадам, все же заметить, – сказала Агнесса, – что для того, кто собирается путешествовать, переезжать через границу и, может быть, не один раз, эти бриллианты представляют несомненное удобство: при малом объеме большая ценность. Их можно без труда носить при себе, зашив, например, в лифчик.

– Вы можете поехать сейчас вместе со мной к ювелиру? Это займет четверть часа, не больше.

Все трое встали. Патриция, не возвращая кольца, повела посетителей к выходу другим путем, минуя библиотеку.

В ювелирном магазине она бесцеремонно заперлась с хозяином в его кабинете. Боясь, как бы господин Казелли в присутствии стоявшего за прилавком приказчика не осудил вслух такую бестактность. Агнесса посмотрела на комиссионера многозначительным взглядом. Она села на стул. Ей не так-то легко было решиться на продажу своего кольца. Эти бриллианты она получила от бабушки с материнской стороны в качестве свадебного подарка, но тогда они украшали серьги, а Ксавье настоял на том, чтобы камни вставили в кольцо. Между нею и ее родными все еще сохранялись какие-то связующие нити, и их надо было наконец разорвать. Ей вспомнилось, как ее бабушка, величественная старуха Буссардель, положила ей на ладонь эти тяжелые старинные серьги; перед глазами Агнессы встала и другая картина: они с Ксавье отправились к известному парижскому ювелиру, Ксавье изобразил на листочке, вырванном из блокнота, очертания, которые должен иметь бриллиант в строгой гладкой оправе, и ей ясно представилось, как длинными худыми пальцами Ксавье поправляет восковую форму. Дверь кабинета отворилась. Патриция Сиксу-Герц подошла к Агнессе.

– Согласна, – сказала она.– И все-таки, повторяю, мне придется потерять, из-за того что камни огранены по-старинному. Да еще сверх того возиться, отдавать ювелиру, чтобы бриллиантты вынули из оправы. Досадно!

– Я возьму это на себя, – с живостью ответила Агнесса. – Оправа сделана на заказ и дорога мне, как память. Я сохраню ее для себя, вставлю бериллы или топазы и буду носить кольцо.

И тотчас же, заметив недовольную мину Патриции, она попросила ювелира вынуть к завтрашнему дню бриллианты из оправы.

Все формальности по покупке дома удалось выполнить на другой же день в конторе нотариуса Агнессы в Гиере. Впрочем, rocпода Сиксу-Герц не уехали так быстро, как заявляла Патриция. Они еще пожили некоторое время в своей комфортабельной вилле "Палладиана", занимаясь сборами и заражая знакомых своими страхами.

Получив ключи от своего будущего жилища, Агнесса отправилась в Кань одна и вошла в дом. Заскрипели ступени деревянной лестницы, со скрежетом отворялись двери и ставни, с трудом отодвинулись засовы. В комнату ворвался резкий свет знойного дня. Кое-где еще попадались следы долгой жизни Мано в этом доме. Но почти вся мебель, кровати, матрасы, одежда, белье исчезли должно быть, их роздали беженцам или благотворительным учреждениям, но кто знает, когда это произошло. Может быть, расхищение началось тотчас же после ареста Мано, когда она была еще жива, еще дышала в Равенсбрюке, когда, надрываясь, копала там землю? Кто делил ризы, оставшиеся после погибшей? Казна? Товарищи по Сопротивлению? Или вишистская полиция?

И все же у Агнессы было такое чувство, что жилище Мано, лишенное своей прежней хозяйки, приняло ее – новую хозяйку. Из ванной, которую Мано устроила на месте прежней кухни (в этом трехэтажном доме когда-то было несколько квартир), кто-то утащил краны и прочие приборы, выдрал колонку для нагревания воды, оставив в стене, облицованной красными плитками, довольно глубокую дыру. У Агнессы защемило сердце, когда она заметила закатившуюся под водопроводную трубу зубную щетку, и она подобрала эту находку как реликвию.

На третьем этаже находилось ателье художника, поразившее ее своими размерами. Ей показалось, что за истекшие годы из-под красок, которыми Мано постаралась замазать следы картин, снятых со стен, вновь выступили очертания рам.

Агнесса решила, что она повесит картину Вюйара "У открытого окна" на прежнее ее место; в этой высокой светлой комнате она поставит свою чертежную доску, полки для макетов выполненных ею интерьеров. Из возродившейся мастерской протянутся в разные стороны нити к местам ее работы – к тем домам, где она будет заниматься своим новым ремеслом декоратора.

Затем она спустилась в нижний этаж, проверяя, все ли осмотрела. Нет! Еще не заглянула в комнату для гостей, но тут было пусто. Зашла в библиотеку, смежную с главной комнатой. Из нее тоже вынесли всю мебель. Уже не было там большого книжного шкафа оливкового дерева. Книги, которыми расхитители, очевидно, не интересовались, были свалены в кучу, прямо на полу. Наклонившись, Агнесса увидела в этой куче знакомые рассказы о путешествиях, романы с забытыми названиями, пользовавшиеся когда-то мимолетным успехом, всего два-три месяца, – и это больше, чем все остальное, показалось ей мерилом быстротечности времени. Шел пятидесятый год, а Мано арестовали в сорок четвертом, виделась же с нею Агнесса в последний раз за год до этого. И оставшаяся в живых вздрогнула, почувствовав холодное дыхание апрельского мистраля, завывавшего на Корниш д'Ор в Сен-Рафаэле, и так ясно перед ее глазами возникла фигура мужественной ее подруги, которая уходила все дальше, дальше, ни разу не обернувшись, не сгибаясь под ветром, гнавшим ее навстречу смерти.

Присев на корточки, Агнесса вытащила из груды книг том несколько больше других, в старинном переплете – "Письма госпожи де Севиньи". Она поискала продолжение, нашла пять томов: собрание писем оказалось почти полным, не хватало только четвертого тома. Того самого, который Агнесса отвезла со спрятанными в переплет золотыми монетами в глухое село в Барони.

Как ни противно было поддерживать отношения с Патрицией, она написала ей и попросила поискать этот том, справиться у госпожи Сиксу-Герц старшей, не сохранилась ли книга у нее и не согласится ли она отдать ее Агнессе на память о погибшей подруге. Ответа она не получила.

Все лето прошло в хлопотах: ремонтировали купленный дом. К пятнадцатому сентября можно было переезжать. Деланная веселость, которою Агнесса вооружилась ради сына и с помощью сына, отчасти защищала ее, не давала слишком горевать при расставании со своим уединенным приютом. Впрочем, горечь разлуки оказалась не столь мучительной, как она опасалась, и, привыкнув никогда не обманывать себя, она удивлялась своему душевному спокойствию, доискивалась причин. Мыс Байю, который ее молодые родственники в то лето ненадолго осчастливили своим появлением, конечно, остался все тем же дивным уголком, остров был полон очарования; но Агнесса много здесь перестрадала по милости Буссарделей; она укрылась на острове после пережитой драмы, и ей казалось, что, нарушив наконец свое долгое уединение, она оборвет еще одну цепь, приковывавшую ее к прошлому.

Решение поселиться в Кань оказалось весьма кстати; заново отделанный дом погибшей подруги очень нравился Агнессе, и с ним ее связывало столько воспоминаний, не относящихся к Буссарделям.

Что касается ее сына, то его привлекала новизна, ему улыбалась перспектива жить на Лазурном берегу, учиться в лицее, иметь товарищей, разъезжать в джипе по дорогам, по которым то и дело проносятся автомобили, и он, сгорая от любопытства, нетерпеливо ждал переселения. Даже деревня Кро-де-Кань, где Агнесса сняла на год хибарку, для того чтобы ездить сюда купаться, пленила мальчика, хотя пляж был покрыт крупной галькой, резавшей босые ноги, – не то что мягкий песок на берегу бухты Пор-Ман, – да и сама деревня Кро-де-Кань, протянувшаяся между шоссе и морем, очень его занимала: так интересно было смотреть на рыбаков и на рыбачек, чинивших сети, на мальчишек, собиравшихся стайками. "Это великая перемена в его жизни, и наступила она в благоприятное время, как раз в подходящем возрасте", думала мать.

Самым тяжелым для Агнессы отказалось прощание с Викториной, плакавшей навзрыд, но не нашедшей в себе сил расстаться с Пор-Кро и с мужем, – в глубине души она завидовала своей хозяйке и Ирме, которые теперь будут жить на материке. Ирма, пользуясь правами самостоятельной особы двадцати одного года, твердо решила последовать за Агнессой, а главное – за Рокки; видно было, впрочем, что она и для себя ждет немало удовольствий от жизни на Лазурном берегу.

За несколько дней до начала учебного года, когда трое новых жителей города Кань уже осмотрелись там, Агнесса получила записку от Патриции Сиксу-Герц, сообщавшей, что, прожив полтора месяца у своего деверя в Португалии, она возвратилась на мыс Антиб. "Я отыскала ту книгу, которую вы требовали от моей свекрови. Если сможете приехать на виллу, я верну ее вам. Только уведомите, пожалуйста, заранее, когда и в какой час вы будете у меня".

Агнессу несколько удивил самый тон этой записки и то обстоятельство, что книгу не прислали ей по почте. Но ей очень хотелось получить этот примечательный том.

Ее довольно долго заставили ждать в маленькой гостиной, обитой кретоном. В "Палладиане" царила тишина – хор птичек оглашал теперь другую вольеру; война в Корее уже не была самой свежей новостью, и к тому же Организация Объединенных Наций послала туда свои войска.

– Здравствуйте, мадам Буссардель. Вот эту книгу вы разыскиваете? сказала Патриция, протягивая Агнессе том "Писем госпожи де Севиньи".

– Да, эту самую. Ах, не могу выразить, как я вам благодарна...

Патриция оборвала ее жестом. Не время теперь обмениваться любезностями. Агнесса поняла, что сейчас узнает, зачем ее пригласили сюда. Она заметила, что, несмотря на палящую жару, хозяйка не предложила ей никаких прохладительных напитков.

– Раз нам пришлось встретиться еще раз, – заговорила Патриция, теребя длинную нитку жемчуга, висевшую у нее на шее, – я хочу воспользоваться случаем и рассеять ошибочные мысли, возможно возникшие у вас.

Она сделала паузу, ожидая отклика, но Агнесса молча наблюдала за ней.

– Когда я согласилась продать вам свой дом в Кань, я не знала, что вы ведете в суде процесс против моего сына и моей снохи. Если б я знала об этой тяжбе, о ее подоплеке и обстоятельствах, вызвавших ее, – сказала Патриция с гримасой отвращения, – я бы, конечно, не поставила своей подписи рядом с вашей. Теперь уже поздно, сделка состоялась, я не могу отступиться, но полагаю, что наши отношения с вами на этом прекращаются. Я огорчена, что вынуждена объявить вам это, однако...

– А вы не огорчайтесь, мадам. И напрасно вы думаете, что вам удалось меня обидеть. Мне, пожалуй, даже приятно это было слышать. Подобного рода мелкие уколы избавляют от сожалений, которые, чего доброго, могли бы остаться. Вы хотите сообщить мне еще что-нибудь?

– Вам сообщить? – надменно переспросила Патриция.

– Да, да. Вы прекрасно все знали, когда продавали мне свой дом в июле этого года, но с тех пор...

– Ну, это уж слишком. Я же вам сказала...

– Позвольте, мадам, вы меня тогда приняли и разговаривали со мной чрезвычайно грубо, и эту грубость можно объяснить только тем, что вы все знали. Не станете же вы уверять, что вы просто дурно воспитаны. Ну, а с тех пор, узнав о состоявшейся продаже, кто-то из моих родственников (неважно кто именно) толкнул вас на тот поступок, который вы позволили себе сегодня в отношении меня. Повторяю еще раз, что я вам за него бесконечно благодарна. Ну, все на этот раз? – спросила она, подымаясь с кресла.

– Нет, не все. Мне надо еще кое-что сказать вам, милая моя. Запомните: горе тому, кто срамом покрывает себя.

И госпожа Сиксу-Герц, тоже поднявшись с места, на мгновение застыла в неподвижности, подняв к небу указующий перст. Агнесса не могла удержаться от смеха, глядя на эту проповедницу с пляжа Эден-Рок, известную своим распутством.

– Мадам, вы меня обезоружили... Еще раз благодарю за книгу.

И Агнесса ушла.

Возвратившись в Кань, она поставила том на ожидавшее его место – на той полке, где выстроились любимые книги Мано. Через несколько дней ей вспомнилось то, что господин Казелли говорил ей когда-то по поводу этого тома. Но прошло уже столько лет, воспоминание стерлось. О чем тогда шла речь? Кажется, о каких-то отчеркнутых местах, о каких-то предназначенных для нее пометках, сделанных рукою Мано, когда она передала Агнессе, своему другу, эту книгу с замаскированным вложением...

И вот как-то вечером Агнесса села у лампы и методически перелистала весь четвертый том. В одном из писем 1680 года 'она, наконец, нашла то, что искала, то, что ждало ее так долго и могло никогда не дойти до нее – ведь этого едва и не случилось. В тексте письма уже полустершимся карандашом была подчеркнута фраза: "Я встречала души более прямые, чем печатная строка, души, для которых добродетель столь естественна, как для лошадей естественна побежка рысью". И на полях стояло одно слово, написанное рукою ее друга: "Агнесса".

Она закрыла книгу, не перечитав подчеркнутых строк, – они и так с этого мгновения врезались ей в память. Она легла в постель и тотчас погасила свет, но долго не могла уснуть, ее неотступно преследовала прочитанная фраза. Первое чувство, вызванное этими пометками, было недоверие. Как? Она, Агнесса Буссардель, добродетельная женщина? Хотя бы в том смысле, какой Мано придавала этому слову? Текли ночные часы, и постепенно Агнесса прониклась уверенностью, что она и в самом деле хорошая, что она одна из тех, кто без помощи религии, без наставлений, без запретов сохраняет душевную чистоту по безотчетному велению совести и в конечном счете обходятся без кодекса морали, да они и не нуждаются в нем. В течение пятнадцати лет, поступая так, Как разум и совесть позволяли и даже обязывали ее поступать, она совершала, по мнению ее среды, предосудительные поступки. Но на основании каких критериев считались они предосудительными? Повсюду в том обществе, где она жила, царили мерзость, срам. Они как раз и управляли тем самым миром, который обвинял ее. Миром, из которого она наконец бежала. Там главенствовали догмы, кодексы, контракты. Там взывали к священному писанию. Но нигде так нагло не нарушали заповедей, как в этом мире. Заповеди служили в нем орудием нападения, Агнесса сама испытала на себе удары, угрожавшие ее уму, ее сердцу и даже ее ребенку. Семья Агнессы, опираясь на общественный уклад, обрушивала на нее всю тяжесть этих правил и установлений.

Агнесса не спала всю ночь. Но утром надо было вставать. Был первый день учебных занятий, и ей нужно было отвезти .сына в Канн. Она рассталась с ним у дверей лицея и, вернувшись домой, легла в постель. У нее кружилась голова. Ирма, которую она научила водить машину, съездила за Рокки в час завтрака и отвезла его обратно в лицей. Тем временем Агнесса, запершись у себя в спальне, то спала глубоким сном, то пробуждалась и лежала в полудремоте. Пометки, сделанные в книге рукою Мано, потрясли ее. В течение двенадцати-пятнадцати часов, пока длилась бессонная ночь и дневной прерывистый сон, она переходила от одного душевного состояния к другому, она совершила путешествие во времени и в пространстве. Ей повстречалось тридцать призраков, появившихся и исчезнувших на ее пути, – образы Буссарделей, маленького Рокки-Рено в разную пору его детства, образы Нормана, Ксавье, Эмильена, Мано, образ цыгана, склонявшегося над нею, его смуглое заросшее мягкой бородой лицо и огромные зрачки быстрых глаз.

Она встала во второй половине дня, разбитая и вместе с тем отдохнувшая, в блаженном спокойствии души, словно разрешившись наконец от бремени. Одевалась она тщательно, достала из гардероба свой лучший джемпер и длинные брюки, отлично сидевшие на ней, и, подкрашивая перед зеркалом губы, нашла, что она красива. По лестнице она спускалась с мыслью, что уже полюбила свой новый дом, в котором вновь обрела покровительство своей умершей подруги и который благотворная сила труда, быть может, сделает счастливым домом.