Текст книги "Золотая решетка"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Путешествие оказалось довольно несложным. В Тулоне без особых хлопот Агнесса в тот же вечер достала себе купе в спальном вагоне. А Ирма ехала во втором классе на сидячих местах. Времена переменились. Теперь для перехода из одной зоны в другую не требовалось специального разрешения. Контроль ограничивался проверкой документов в пути и лишь в редких случаях сопровождался досмотром чемоданов. Агнессе очень хотелось отнести эти послабления за счет общего хода мировой войны, а не за счет установленного для всей страны порядка оккупации. Немцы ушли с Корсики, Италия капитулировала и была разрезана фронтом союзников на две части, русские уже перешли Днепр, испанская голубая дивизия убралась с Восточного фронта. Могло ли это не повлиять на поведение немцев в тех местах, где они еще находятся? Под ритмический перестук колес Агнесса перебирала в памяти все эти события и сравнивала свое теперешнее путешествие с прошлогодним. Впервые с начала войны она ехала в спальном вагоне. И купе отапливалось. Мальчик спал внизу. Порой мать наклонялась с верхней полки и при лиловатом свете ночника смотрела на своего спящего сына.

Она предупредила Буссарделей о своем приезде письмом, сама еще не зная, когда ей удастся получить билет; из прибрежных департаментов телеграммы не разрешали отправлять. Так что никто не встретит ее на перроне, и она сможет без помех выполнить свой план – представить мальчика родным. Выйдя из поезда на Лионском вокзале, Агнесса первым делом пустилась на поиски жилья. Когда наконец она нашла подходящую гостиницу, она из своего номера позвонила на авеню Ван-Дейка. Ей ответил старик Эмиль, и по его голосу чувствовалось, что приключилась беда.

– Но господа в клинике.

– В такой ранний час? Ведь еще нет десяти! Тете Эмме стало хуже?

– Увы, у мадемуазель Эммы сегодня ночью был удар.

Агнесса позвонила на улицу Визе и попросила позвать кого-нибудь из Буссарделей. Прикрыв ладонью трубку, она крикнула Ирме, которая купала Рокки в ванной комнате.

– Сейчас же оба прекратите смеяться! А ты, Ирма, закрой дверь.

К телефону подошел сам биржевой маклер.

– А-а, Агнесса... еще немного и ты бы приехала слишком поздно. Положение очень серьезное. Инсульт.

– Я еду.

– Не надо. К тете Эмме никого не пускают. Мы все сидим в приемной.

– Ну и что же, я хочу быть с вами.

– Нас попросили уехать. Только одна мама останется. Мы возвращаемся на авеню Ван-Дейка.

– Я скоро там буду.

В особняке Буссарделей было полно народу. А ведь те, что ездили к тете Эмме на улицу Визе, еще не вернулись. Агнесса даже расчувствовалась при виде родственного сборища, полностью отвечавшего традициям клана. Однако ей объяснили причину такого многолюдства, которая была, так сказать, более бытового свойства, но от того не менее волнующая. Несколько месяцев тому назад в особняк явились уполномоченные по реквизиции жилищ, переписали комнаты, и вот за каких-нибудь два часа наиболее близкие Буссардели, собранные, как по сигналу пожарной тревоги, сбежались на авеню Ван-Дейка. Они срочно распределили между собой комнаты, разложили свои вещи, заняли кровати, которые уже давно были приготовлены в верхнем и нижнем этажах и только ждали своего часа. И впервые биржевой маклер – отнюдь себя не насилуя, а, напротив, понимая что в подобных обстоятельствах не вступить в отношения с оккупантами равносильно отсутствию гражданского мужества, отправился в помещение комендатуры, ибо в префектуре, куда он обратился сначала, ему сказали, что особняк реквизируют для немцев и здесь ничем помочь ему не могут. Об этом Агнессе не писали, опасаясь, что письма вскрывают и таким образом обнаружится ложь биржевого маклера, заявившего, что в особняк, полным-полно жильцов. Но сейчас, включая детей и слуг, в доме проживало более тридцати человек. Квартира, которую занимала семья Поля Буссарделя после того, как оттуда выехали хозяева, была сразу же реквизирована, равно как и двухэтажный особняк Симона, возможно, за неимением лучшего.

Но ничего не поделаешь, пожар он и есть пожар. Цитадель династии Буссарделей, битком набитая народом, держалась.

Наконец возвратились те, кто был у тети Эммы на улице Визе: сам биржевой маклер, Луиза Жанти, Жанна-Симон и Валентин с женой. Они ждали результатов консилиума, в котором, кроме Мезюрера, участвовали еще два знаменитых специалиста. Прогноз давал кое-какую надежду. Все должно было решиться в ближайшие двое суток. Была парализована частично только одна сторона тела, и врачи главным образом основывали свои надежды на общеизвестной жизнеспособности пациентки.

Из вестибюля, где обитатели особняка встретили прибывших от больной, все отправились через холодную галерею в маленькую отапливаемую гостиную. Здесь поселили двух дочерей Поля, и так как у младшей было хрупкое здоровье, в комнате поставили печурку, которую топили опилками. Вот уже четвертую зиму центральное отопление из-за отсутствия топлива бездействовало. Все столпились вокруг теплой печурки цилиндрической формы, откуда шел кисловатый запах, как всегда, когда топят опилками. Но вскоре гостиная нагрелась без ее помощи, – так много набилось здесь народу.

– А перед ударом тетя Эмма очень мучилась? -спросила Агнесса.

– Да, очень, при каждой перевязке, но хоть бы раз пожаловалась, ответил биржевой маклер. – Ты же ее знаешь.

– А сейчас она в сознании?

– Мезюрер уверяет, что да. Когда Луиза перед уходом ее поцеловала в лоб, нам показалось, что... Луиза Жанти отвела Агнессу в уголок.

– Я шепнула Эмме, что ты, детка, приехала. Я уверена, что она поняла.

– А разве, Агнесса, вы не останетесь с нами позавтракать? – спросила Жанна-Поль, видя, что ее кузина надевает перчатки. – А то закусим чем бог послал, – добавила она полюбившуюся ей фразу, которую на разные варианты произносила четвертый год подряд.

– Спасибо, дорогая, но я привезла с собой сынишку и его молоденькую няню. Мы остановились в отеле "Кембридж" на улице Фобур-Сент-Оноре.

Воцарилось недолгое молчание. Буссардели постарались не переглянуться. Но Агнесса, которая произнесла эти слова самым обычным тоном, заметила, что никто не запротестовал, хотя бы из вежливости, против того, что она не остановилась на авеню Ван-Дейка, впрочем, это ее устраивало.

Тетя Луиза, по-прежнему обитавшая на своей улице Ренкэн, вышла из особняка вместе с Агнессой.

– А я, – заявила она, очутившись во дворе, и кротко улыбнулась, – а я очень хочу видеть твоего сыночка.

Встреча произошла в отеле "Кембридж" перед обедом. Ирма как раз привела мальчика с прогулки по Елисейским полям. Тетя Луиза с восхищением уставилась на ребенка.

– Пять лет? Да ему вполне можно дать шесть, милочка, даже для шести лет он слишком велик. Ну как? – произнесла она, наклонившись к внуку: – Ну, Рено, как тебе понравился Париж?

Он ничего не ответил. Тетя Луиза повторила свой вопрос.

– Меня вовсе не Рено звать, – сказал он наконец. – Почему вы меня так называете?

Агнесса, присутствовавшая при этом первом испытании, поспешно отослала сына поиграть с Ирмой в их комнату. Затем откровенно сказала тетке, почему мальчик зовется и Рено и Рокки, и после этого объяснения стало наглядным, почти физически ощутимым незаконное его происхождение, память о котором еще не изгладилась. Причины старой драмы были живы. Не стало только Ксавье.

– Когда я поведу его на авеню Ван-Дейка, – добавила Агнесса, – он уже успеет привыкнуть к имени Рено.

– Да не огорчайся ты. Очень хорошо, что лишь мы двое были свидетелями этого инцидента.

Но очарование их встречи с глазу на глаз было нарушено, темнело, когда они направились пешком на авеню Ван-Дейка, чтобы застать там Мари Буссардель, которая должна была вернуться из клиники.

– А дядя Александр все так же занят? – спросила Агнесса, проходя мимо Елисейского дворца, пустынного, запертого, упраздненного.

– Все так же, – неопределенно ответила тетя Луиза. И Агнесса яснее, чем прежде, уловила смысл этих "занятий" и этого неопределенного ответа.

Они вышли на улицу Миромениль.

– А знаешь, тетя Луиза, Париж кажется мне совсем другим, чем во время моего первого приезда. Вы-то, конечно, не можете заметить перемен, ведь вы не выезжали отсюда с той зимы, когда началась оккупация. Но я вот вернулась через полтора года, и многое сразу бросается в глаза. Машин на улицах по-прежнему мало, зато стало гораздо шумнее. Люди тоже стали разговорчивее, ходят более уверенным шагом, не сутулятся. Уверяю тебя, возможно, они и не стали фрондерами, зато выглядят гораздо веселее, чем раньше.

– Ну, если бы мы прошли через улицу Соссэ, ты бы этого не сказала. Оттуда весь народ шарахается. А у меня от этой улицы просто кошмары начинаются. Если бы ты знала, каких только мерзостей не делают в этом квартале, – сказала тетя Луиза, указывая через плечо на ряд домов, за которыми пряталось здание министерства внутренних дел и подсобные учреждения.

На авеню Ван-Дейка им пришлось ждать мать Агнессы, которая все еще не вернулась из клиники. Наконец она явилась, но принесенные ею новости ни в худшую, ни в лучшую сторону не отличались от тех, что сообщили им поутру. Врачи не ручались за жизнь больной. Мари Буссардель попросила, чтобы ее оставили в клинике на ночь, но, хотя на улице Визе их имя было достаточно хорошо известно, в просьбе ей отказали. Сейчас в Париже из-за реквизиции лечебных учреждений больные хлынули в частные клиники, из которых, впрочем, большинство тоже подверглось реквизиции, и в клинике на улице Визе не хватало палат, поэтому Эмму Буссардель согласились принять в хирургическое отделение всего лишь на пять дней для непосредственного лечения язв. Из-за инсульта пришлось временно ее оставить в клинике.

Слушая рассказы матери, Агнесса не нашла в ней тех перемен, которых страшилась заранее. После смерти обожаемого сына Мари Буссардель не похудела. Возможно, что еще в те времена, когда он был жив и находился в плену, она уже достигла положенного ей предела истощения. Если и произошли с ней какие-то перемены, то в первую очередь выразились они в неожиданном спокойствии. Потух мрачный огонек, горевший в глазах, увереннее, без дрожи, стал звучать голос. Исчезли все признаки сжиравшей ее лихорадки, равно как и вечных страхов. Казалось, отныне она застыла на определенном градусе горя. Она даже не вздыхала теперь так тяжко. Но время от времени она, выпрямив стан, делала глубокий вдох, словно надеялась поддержать жизненные силы, и лишь этот жест свидетельствовал о том, что еще не окончательно сломлены в ней внутренние пружины.

Явившись домой, она подставила Агнессе щеку для поцелуя, равнодушно чмокнула ее в ответ, не прерывая своего тревожного рассказа о состоянии тети Эммы. А когда прозвучал колокол, сзывающий обитателей особняка к обеду, мать хоть и заметила, что Агнесса встала со стула, чтобы распрощаться с родными, но не сказала ни слова.

– Мама, ты пойдешь завтра утром на улицу Визе? – спросила Агнесса.

– Ну, конечно.

– Разреши мне пойти с тобой. Если я буду мешать, я сразу уйду. Только поцелую тетю Эмму и отправлюсь домой.

– Смотри приходи пораньше. Я выхожу из дома без четверти восемь.

По немецкому времени было еще совсем темно, когда Агнесса в половине восьмого звонила у подъезда особняка Буссарделей. Ей открыла няня кого-то из живших здесь теперь детишек. Старик Эмиль еще не спускался вниз.

– Не надо никого беспокоить. Я подожду.

Агнесса прошла в маленькую комнатку рядом с вестибюлем, где, как она надеялась, будет теплее. С давних времен эта комната служила гардеробной, своего рода залом ожидания, тут стоял столик с письменными принадлежностями и помещался телефон. Агнесса зажгла электричество и села. Над собой, вокруг себя она ощущала громаду особняка, погруженного в тяжелый сон. Должно быть, встали только дети, сейчас они умываются, причесываются, и появятся они в вестибюле, скудно освещенном голубым фонарем, не раньше, чем через четверть часа; надев ранцы разойдутся, кто в лицей Карно, кто в лицей Мольера. Ибо теперь девочек не отдавали в лицей Жюль-Ферри по той причине, что на площади Клиши всегда было полно немцев: девочки учились в лицее Мольера на улице Ранела и добирались туда с площади Перейра.

Внезапно в еще по-ночному густой тишине раздался звонок: телефон. Аппарат был рядом, и Агнесса сняла трубку. Звонили с улицы Визе. "Боже мой, – вдруг осенило ее, – если звонят в такую рань, значит, тетя Эмма умерла. Или умирает. И мне сейчас об этом сообщат".

– Говорит мадам Ксавье Буссардель. Я племянница мадемуазель Эммы. Что случилось?

– Ничего худого, мадам. Напротив. Я звоню вам из палаты больной по ее просьбе. Ей немного лучше, и она первым делом подумала о своих родных.

– О, спасибо вам, сестра, большое спасибо! Скажите ей, что мы все ее целуем.

– Подождите-ка! Мадемуазель Буссардель хочет передать вам через меня одну вещь. Она напоминает вам, что сегодня понедельник, день стирки, и что надо собрать все грязное белье. Она очень беспокоится, что без нее об этом забудут.

Агнесса помчалась наверх, в спальню матери, и от комнаты к комнате, от этажа к этажу весть, что тетя Эмма пришла в себя, наполнила радостью весь старый особняк.

Старейшая представительница семейства Буссарделей воцарилась в своей спальне на авеню Ван-Дейка через неделю. Последствия инсульта постепенно исчезли. Можно было надеяться, что через два-три месяца тетя Эмма станет такой же, какой она была до удара. Когда речь ее полностью восстановилась, Агнесса предложила привести сынишку. Врачи усадили тетю Эмму в кресло, велели держать больную ногу на скамеечке и посоветовали родным всячески ее развлекать. Так что первое появление Рокки в сердце вражеской цитадели было вполне оправдано.

Тем временем Агнесса исподволь приучила сына к его второму имени Рено. Возясь с мальчиком, она теперь не называла его Рокки, Ирма тоже включилась в игру и звала его только Рено, и ребенок воспринял это как один из очередных сюрпризов Парижа, где на каждом шагу его подстерегали неожиданности и открытия.

– Ту даму, которая будет звать тебя Рено, – сказала сыну Агнесса, – ты называй "бабушка". А всех других просто "тетями".

Тетя Эмма очень расчувствовалась, услышав, что ее называют бабушкой, ибо так к ней еще никто не обращался. В первое же свое посещение Агнесса, окинув взглядом мальчика, присевшего у кресла на ковре, и тетю Эмму, с восхищением наблюдавшую за ним, поняла, что партия выиграна. Старая девица Буссардель потребовала, чтобы к ней в спальню принесли игрушки двух младших детей Жанны и Симона, но когда сами дети, шести и девяти лет от роду, явились, чтобы рассмотреть получше незнакомого двоюродного братца, который пользовался такими привилегиями и которого им навязали, тетя Эмма выставила их из комнаты. Трое ребят разом – это слишком утомительно. Только Агнесса и Рено остались в ее спальне, сынишка возился с новыми игрушками, а его мать украдкой улыбалась всякий раз, когда кто-нибудь из ее невесток или кузин под предлогом навестить тетю являлся в спальню посмотреть на это проклятое, но восстановленное в своих правах дитя.

Агнесса решила не злоупотреблять первым своим успехом и привела на авеню Ван-Дейка сынишку только после повторных требований тети Эммы. Вновь назначенный опекун свел знакомство со своим подопечным; отец Агнессы напоминал служащего частной фирмы, состарившегося в трудах на ее благо и ставшего теперь главным доверенным лицом. Не скрывая недоверия, Агнесса наблюдала его первое знакомство с новым внуком, но сей почтенный старец и во время свидания и после него воздержался от высказываний и советов по поводу воспитания Рено, равно как и насчет его будущего. Семейная группа, каждый представитель которой уже повидал мальчика, также не стремилась воспользоваться своими правами участников совета. Что касается Мари Буссардель, избегавшей оставаться наедине с этим своим внуком, то ведь она вообще сторонилась всех обитателей особняка, встречалась с ними только во время обеда, делая исключение лишь для Жильберты и Манюэля – детей Симона от первого брака. Теперь, когда здоровье золовки не требовало ее постоянных забот, она проводила целые дни в спальне одна, с глазу на глаз со своим горем, и окружающие уважали ее боль.

Агнесса начала подумывать о возвращении. Она не стремилась продлить свое пребывание в Париже по множеству причин, главной из которых была суровая парижская зима, плохо отапливаемый номер гостиницы, что могло неблагоприятно отразиться на здоровье пятилетнего мальчугана, родившегося и выросшего под солнцем юга. Те немногие дела, которые Агнессе предстояло сделать в Париже, были уже сделаны, она повидалась со своим поверенным и также кое с кем из друзей.

Агнесса решила посетить Мофреланов и сообщить им новости о госпоже Сиксу-Герц, матери молодой графини де Мофре-дан, уехавшей в Америку вместе с мужем. Родная мать этого Мофрелана жила на Лилльской улице в маленьком старинном особняке, втиснутом среди вполне современных зданий. Жилище это было бы очаровательным, если бы можно было никогда не открывать ставень. Маленький двор, расположенный позади особняка и усаженный скучнейшими олеандрами, заменял садик, а фасад внушительным своим подъездом выходил на мощеный двор семиэтажного дома, и из кухонь всех семи этажей можно было наблюдать жизнь четы Мофреланов. Покидая особняк, надо было пройти под аркой этого семиэтажного гиганта на удивительно неживую улицу, где сразу прямо перед вами возникало стоявшее тылом к прохожим гибридное здание отель д'Орсэ с бесчисленным множеством окон, а внизу под ними находились никогда не закрывающиеся отдушины метро, откуда вырывался гул и дыхание подземной станции. Подходя впервые к особняку Мофреланов, занимавших в Париже весьма видное положение, Агнесса удивилась, что представители столь громкого имени ютятся в столь невзрачном месте, и с невольной гордостью подумала о своем родном доме, правда изуродованном монументальной безвкусицей Второй империи, но зато прекрасно расположенном, открытом солнцу, в зелени и не сдавленном соседними помещениями.

Однако внутри особняк был полон самых восхитительных вещей. Госпожа де Мофрелан приняла гостью в будуаре, обтянутом бледно-розовым шелком, который, бесспорно, появился здесь раньше, чем сад превратился в дворик, и прежде, чем выросла напротив жилая семиэтажная казарма, и этому шелку особняк Буссарделей со всеми своими обивками и шпалерами мог только позавидовать. Но люстра из горного хрусталя потускнела от пыли, сиденья кресел в стиле Людовика XV были продавлены, а присутствие трех собачек пекинской породы, жавшихся к железной печурке, объясняло происхождение блеклых разводов на ковре, похожих на географическую карту.

– Вы, конечно, знакомы с нашим другом Муромским, – обратилась госпожа де Мофрелан к Агнессе, указывая ей на мужчину, поднявшегося с кресла.

Агнесса не была с ним знакома, но, как и весь Париж, знала о старой связи маркизы с этим посредственным скрипачом, который раз в год давал в Гаво концерт. Сама госпожа де Мофрелан была маленького роста, тоненькая, с заметными следами былой красоты. Улыбаясь, она показывала желтые длинные, но еще целые зубы и, казалось, процеживала сквозь них любезные слова, чтобы окружающие могли их лучше оценить. Однако за этими изысканными манерами, за этой чисто французской учтивостью проглядывало что-то не соответствующее всему облику графини. "Уж не течет ли и в ее жилах еврейская кровь?" подумала Агнесса. И она вспомнила одного их клиента, тоже аристократа по рождению, чьи слова охотно повторял дядя Теодор: "Не будь у нас бабушек евреек, мы бы все давным-давно разорились".

Слуга принес мускат, и этот обычай напомнил Агнессе особняк Буссарделей. Впрочем, это светское угощение – стакан вина среди бела дня было принято теперь почти повсюду; с тех пор как чай и портвейн стали редкостью, любое вино считалось отныне чуть ли не роскошью. Госпожа де Мофрелан живо заинтересовалась рассказом Агнессы, но ахала и охала только тогда, когда речь шла о трудностях велосипедного пути через Барони, и молчала, когда разговор заходил о мытарствах старой еврейской дамы, приютившейся в жалкой лачуге. Со стороны этой второй прародительницы было высказано больше любезностей в адрес Агнессы, нежели сожаления, а главное, сочувствия по поводу положения госпожи Сиксу-Герц. Возможно, Агнесса настаивала бы, потребовала бы, чтобы несчастную старушку наконец переправили в Италию, не будь здесь в будуаре чужого человека, которого хозяйка дома, видимо, нарочно попросила не оставлять ее наедине с гостьей.

– В конце концов, – сказала госпожа де Мофрелан, – я очень рада услышать от вас подтверждение того, что дети мадам Сиксу-Герц, перебравшись в Италию, не забывают мать. Конечно, если мы сможем, то при малейшей оказии... Но, судя по

вашим словам, средства у нее есть.

– Мадам, ваша сватья просила меня лично рассказать вам о ее жизни, если я попаду в Париж. А если мне удастся к ней съездить, я расскажу ей, как вы живете.

– О я... вы сами видите, как я живу: неврит меня по-прежнему мучит, сказала госпожа де Мофрелан, указывая на свою левую руку, обернутую куском меха.

– Значит, я расскажу ей о том, какие испытания выпали на вашу долю.

И Агнесса поднялась с кресла.

– Вот, вот, непременно расскажите. Я вам буду бесконечно признательна. Что поделаешь? – продолжала госпожа де Мофрелан, провожая свою гостью. Можно не бояться ни за себя лично, ни за свое имущество и все-таки жалеть тех, кто находится в менее благоприятных условиях. Не знаю, как там

у вас на юге, – добавила она с легкой улыбкой, – но тут у нас

в Париже у каждого есть свой еврей.

Когда они вышли в переднюю, входная дверь распахнулась. Госпожа де Мофрелан представила Агнессе свою старшую внучку, которая звалась Сибиллой и прикатила к бабке на велосипеде.

– Каким это счастливым ветром тебя занесло?

– Срочная нужда, необходимость! Подумай только, мне нигде не соглашаются сшить узкие брючки за неделю, если я не принесу своего материала. Поэтому я приехала узнать, не может ли дедушка дать мне свои панталоны, а их по мне переделают.

– Об этом потрудись сама с ним поговорить: он на втором этаже.

– Только запомни, мне непременно нужен или габардин, или твид.

– Если не ошибаюсь, вы собираетесь ехать кататься на лыжах? – спросила Агнесса.

– Никуда я не поеду, если у меня не будет узких брючек. Мне говорили, что в Межеве только их и носят.

Агнесса пожелала внучке графини де Мофрелан успеха в ее хлопотах и распрощалась с хозяйкой дома.

А через день она получила от Викторины письмо, где среди незначительных и будничных новостей о мысе Байю имелись следующие строчки: "Довожу до сведения мадам, что на наших трех островах теперь введено чрезвычайное положение. И жителей не выпускают, и к нам с континента запрещено въезжать, если только не за продовольствием. Когда мадам будет ехать обратно, придется брать специальное разрешение. Говорят, на нас наложили такой запрет потому, что в Пасс де Грот выловили труп убитого человека. Вообще много что говорят".

Сидя в номере парижской гостиницы и читая письмо, Агнесса вдруг разом вспомнила все: как они несли убитого инспектора, кромешную мглу, Пуант Русс и ледяную воду, где каждый шаг грозил гибелью и куда ей пришлось войти дважды, и то, как на вершине холма ее охватила слабость... горячее, сухое тело цыгана. И их безмолвные ночи. Она обрадовалась, что сын с Ирмой вышли погулять, так глубоко и противоречиво было охватившее ее волнение. Растерянность наступила позже. Что ей делать? До сих пор на авеню Ван-Дейка она не поднимала речи о своем отъезде. Следовательно, она вполне может задержаться, пробыть в Париже еще несколько недель, если, конечно, переехать в менее дорогую гостиницу. Но единственно, что важно сейчас, – это интересы ее сына. Совершенно незачем держать его в Париже. С другой стороны, при создавшемся положении, о котором писала ей Викторина и писала, без сомнения, намеками, боясь, что письмо на почте вскроют, возвращаться сейчас с сыном в Пор-Кро – это значит сунуться волку в пасть. Теперь, когда труп обнаружили, Агнесса опасалась, как бы какой-нибудь ею самой незамеченный след не привел на мыс Байю вопреки всем принятым мерам предосторожности.

Она решила было сбегать на улицу Ренкэн и спросить совета у дяди Александра, у единственно близкого человека, которому она могла довериться. Но при мысли о том, что надо будет рассказать дяде все подробности, кроме тех, о которых придется умолчать, Агнесса заколебалась. Хотя ей были известны умонастроения архивиста и хотя она догадывалась о его деятельности, история ее подопечного, неграмотного цыгана, пожалуй, покажется этому коренному парижанину какой-то сказкой. Да и сама Агнесса все больше и больше привыкала к мысли, что с ней произошло нечто таинственное, почти фантастическое. И в самом деле, думая обо всем этом нынешним утром и постепенно набираясь обычного спокойствия, она почувствовала, что этот эпизод ее жизни, как бы он ни жег ее до сих пор, все же отступил в ее собственных глазах далеко-далеко в прошлое. Она подсчитала, сколько с тех пор прошло времени: апрель, май, июнь... десять месяцев – лето, осень, зима, почти целый год.

К тете Эмме она пошла только на следующий день и ничего не сказала ей ни о своем отъезде из Парижа, ни о том, что остается в Париже. Агнесса знала за собой свойство увлекаться, действовать под влиянием минуты; поэтому в серьезных вопросах она не доверяла себе и предпочитала ждать, когда решение само созреет в ее мозгу.

Надеялась она также получить весточку от Мано, прямо от нее или через вторые руки. Не могла же ее подруга не знать, какие репрессии обрушились на Пор-Кро и почему они обрушились. Агнесса не написала ей письма, но в мыслях постоянно обращалась к Мано, взывала о помощи и ждала указаний из Кань. Но тщетно.

На той же неделе, когда она пришла на авеню Ван-Дейка, старик Эмиль, который, видимо, подстерегал Агнессу за стеклянной дверью парадного крыльца, сразу же увел ее в маленькую гардеробную. И закрыл за собой дверь.

– Вам звонили. Какой-то господин звонил. Он спросил мадам Буссардель. Я ему говорю: которую? А он тогда сказал: мадам Агнессу из Пор-Кро. Но так как он себя не назвал, сослался на то, что его имя вам все равно ничего не скажет, я тоже не сообщил ему, в какой гостинице вы остановились. В наше время даже по телефону такие странные вещи происходят... Взять хоть привратника из дома номер три, так ему каждую ночь в два часа звонят и угрожают разными страстями.

– Хорошо, Эмиль... А этот господин будет звонить еще раз?

– Сказал, что позвонит сегодня в семь часов.

– Прекрасно. Постарайся быть здесь и сам сними трубку.

Под началом восьмидесятилетнего Эмиля, который уже давно волочил левую ногу, перебывало в особняке на авеню Ван-Дейка не одно поколение слуг. А главное, на его глазах родилась Агнесса, ее братья и ее кузены; он не обращался к ним, как принято, в третьем лице и, стоя выше всех семейных дрязг, был поверенным многих тайн молодежи.

Когда незнакомец наконец позвонил, Агнесса заперлась в гардеробной.

– Мадам Агнесса Буссардель?

– Это я. Вы хотите мне что-нибудь передать?

– Да. Вы одни?

– Как сказать... Дайте-ка мне номер вашего телефона. Я выйду и позвоню вам из кафе.

– Это невозможно, я говорю из автомата. И очень тороплюсь.

– Хорошо. Тогда подождите минуточку... Эмиль, – крикнула Агнесса, приоткрыв дверь. – На площадке второго этажа у вас по-прежнему есть переключатель? Пойди, отключи его. Так, чтобы никто не мог слышать наш разговор или позвонить по телефону.

Она прикрыла дверь, взяла трубку, подождала, когда щелкнет переключатель.

Теперь все в порядке. Слушаю вас.

– Я вам звоню по поручению из Ле Лаванду. Ваша подруга из Кань получила повестку. И пошла по вызову. С тех пор ее больше не видели.

Агнесса еле удержалась, чтобы не крикнуть. А ее собеседник повесил трубку.

Через пятнадцать минут она уже была на улице Ренкэн. Дядя Александр как раз вернулся домой обедать. Луиза, заметив неестественную бледность племянницы, оставила их наедине. Когда Агнесса вкратце рассказала ему всю эту историю, о которой старик архивист ничего не знал и поэтому мог судить обо всем происшедшем здраво и объективно, он заявил, что, по всей вероятности, существует непосредственная связь между обнаружением трупа инспектора и арестом Мано. К сожалению, правдоподобно предположить, что полиция связала убийство инспектора с подругой Агнессы и цыганом, которого разыскивали в Кань и в Пор-Кро, но который успел скрыться. Тот факт, что Агнессе звонили по поручению господина Казелли, который связан с той же группой, служит лишним подтверждением этого. Под конец дядя Александр высказался вполне категорически: Агнессе сейчас незачем ехать на юг.

– Устройся в Париже. Где угодно. Оставайся в гостинице, попроси, чтобы тебя с сыном и нянькой приютили на авеню Ван-Дейка, поищи себе квартиру с мебелью или без таковой; найти в конце концов можно. Мы охотно поселили бы тебя у нас, но это решение не из лучших. Тем более что у тети на четвертом этаже снимают квартиру оголтелые коллаборационисты. Обе дочки и сынок состоят в организации дарнановской молодежи. Разгуливают в голубых рубашках и вечно ищут повода для ссоры. Нет ничего хуже этих квартирных диктаторов. Итак, поселись где-нибудь, ничем не занимайся, растворись в среде парижской буржуазии, веди светский образ жизни. Возможно, мои слова тебя покоробят, но зато совет я тебе даю правильный. – Что, не убедил? – осведомился он, взглянув на Агнессу, которая сидела напротив него, потупив взор, с застывшим лицом.

– Что? Нет, почему же? Но я думаю о своей бедняжке подруге. Что они с

Александр Жанти, меньше всего склонный к платоническим утешениям, ограничился тем, что сжал своими ладонями руку Агнессы и уверил ее: уж, во всяком случае, Мано сейчас, когда они о ней говорят, благословляет небеса, что Агнессы нет на Лазурном берегу.

И действительно, в Париже сдавались внаем квартиры. На воротах были наклеены соответствующие объявления. Немецкая и французская администрация льстилась только на просторные помещения, расположенные в фешенебельных кварталах. Да и то в последнее время случаи реквизиции становились все реже. Что касается квартир средних размеров, то больше половины их перешло в руки властей полтора года назад, в момент массового угона тридцати тысяч парижских евреев, и эти частные дома вполне удовлетворяли потребность оккупантов в жилье. Агнесса нашла то, что искала, на площади Брезиль, на пересечении авеню Ваграм и Виллье. По фасаду дома шли высокие коринфские колонны с канелюрами, что облагораживало постройку, а площадь с перекрестками служила ей живописным фоном, создавая целый ансамбль, возникший еще во времена Османа.