Текст книги "Разочарование в Боге"
Автор книги: Филип Янси
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
Павел перенес многие превратности судьбы и принял мученическую смерть. Он предвкушал награду, но не получил ее при жизни. Иов претерпел испытания, но щедрое воздаяние получил все же при жизни. А чего нам следует ждать от Бога? Вероятно, концовку Иова нужно воспринимать не как указание на возможности этой жизни, а скорее как предвестие того, что произойдет с нами в будущем. Это утешительный символ, разрешающий сомнения, манящий нас предвкушением будущего.
В одном отношении нельзя не согласиться с Эли Визелем: благополучная старость Иова не окупила все его прежние потери. И потом Иов, счастливый и пресыщенный днями, умер, а его наследникам достался все тот же неразрывный круг скорбей и печалей, не так ли? Будет грубой ошибкой полагать, что Бог удовольствуется внесением незначительных изменений в наш несправедливый земной мир.
Некоторые люди ставят свою веру в зависимость от чуда, словно чудо способно разом стереть все их недовольство Богом. На самом деле этого не произойдет. Если бы я написал книгу не о Ричарде, Мэг Вудсон, Дугласе и Иове, а о людях, получивших исцеление, это отнюдь не помогло бы разрешить проблему разочарования в Боге. Что–то с нашей планетой не в порядке! И главное – в конце концов все мы умрем, причем уровень смертности среди верующих и неверующих – одинаковый.
Чудеса – это вехи, указывающие путь в будущее, это приправа к нашему бытию, лишь усиливающая голод, тоску по чему–то большему, чему–то постоянному. Счастливая старость Иова – прообраз того блаженства, которое ему предстояло вкусить после смерти. Благая весть, завершающая Книгу Иова, как и Пасхальная Благая весть – это предвестие той Благой Вести, которую мы услышим в конце Откровения. Никогда не следует забывать о том мире, какой желает выстроить Господь!
Итак, Иов 42 обещает нам, что Бог в конце исправит зло, омрачившее наши дни. Есть печали – смерть детей Иова, смерть детей Мэг Вудсон, – которые никто и никогда в этой жизни не утолит. Никакое утешение не успокоит сердце Мэг Вудсон, ибо ее скорбь имеет отчетливый облик – это облик ее дочери Пегги и ее сына Джоя. Но в конце времен и такая сильнейшая скорбь растворится: Мэг вновь обретет и сына, и дочь. Если б я не верил в это, если бы не верил, что Пегги и Джой Вудсон сейчас, в сию минуту, дышат полной грудью, радостно танцуют и вбирают в себя новые миры, я бы не верил и во все остальное. А тогда я бы давно отрекся от христианской веры. «Если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков».
Библия ставит репутацию Бога в зависимость от Его способности одолеть зло и восстановить небо и землю в их изначальном совершенстве. Если б не это упование, можно было бы и усомниться в любви Бога и Его всемогуществе[69]69
Испанский мистик Мигель де Унамуно в беседе с крестьянином высказал предположение, что Бог существует, но рая нет. Подумав, крестьянин возразил: «Тогда на что нужен Бог?»
[Закрыть]. Пророческие видения о мире и справедливости до сих пор не сбылись. Мечи не перекованы на орала. Смерть, с новыми уродливыми масками – СПИД, рак – по–прежнему пожирает людей. Ее же не одолеет никто. Кажется, будто торжествует зло, а отнюдь не добро. Но Библия призывает нас смотреть вперед, отрывая взгляд от мрачной реальности, в сияющую вечность, где Царство Божье пронизывает истиной и светом небо и землю.
Небеса – последний, заключительный и самый важный аргумент в разговоре о разочаровании в Боге. Только на небесах окончательно разрешится загадка о сокрытости Бога. Там впервые человек сможет предстать перед Богом лицом к лицу. Терзаясь в мучениях, Иов каким–то образом сохранил веру: «и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его». Это пророчество сбылось не только для Иова, но и для всех нас.
НостальгияМногим людям трудно даже вообразить себе такое грядущее. По словам Чарльза Уильямса, «наш земной опыт заставляет нас всегда ожидать от блага какого–то подвоха»[70]70
Чарльз Вильяме, «Образ города», 136.
[Закрыть]. Но, может быть, вместо того чтобы проецировать самих себя в непостижимое для нас будущее, нам следовало бы вглядеться в неосуществившиеся мечты, в свои нынешние разочарования?
Для беженца, как и для крестьянина, небо – это мечта о новой стране, о безопасном доме, о воссоединении семьи, о простых и насущных вещах – пище, чистой воде. Многие пророки обращались к народу–изгнаннику, а потому прибегали к столь понятным земным образам.
В какой–то мере каждый из нас хочет того же, чего хочет и изгнанник. Мир полон грязи и насилия. Его раздирают войны и алчность. Но внутри нас – внутри каждого из нас – сохраняется память о том мире, каким он мог бы быть. И мы никогда не забываем о том, какими могли бы быть мы в том мире. Отзвук этой мечты можно услышать и в лозунгах «зеленых», отстаивающих сохранение мира в его изначальном, нетронутом виде, и в речах борцов за мир, пытающихся избавить землю от войн, и на собраниях групп поддержки, которые помогают людям вернуть любовь в свои отношения с близкими. Вся красота и слава земная – это «запах неведомого цветка, отзвук неведомой песни, весть из неведомой страны»[71]71
К.С. Льюис, «Бремя славы», 5.
[Закрыть].
Пророки утверждали, что подобные ощущения – не галлюцинация и не сон, а отзвук грядущего. У нас нет подробного описания грядущего мира. Нам никто не дает железных обещаний, что Бог исполнит Свои обетования, не подведет. Но проснувшись на новой земле, под новым небом, мы обретем наконец все, о чем томились. Неведомым, невероятным образом из дурной вести рождается Весть Благая – весть о добре «без подвоха». Небо и земля вновь станут такими, какими хотел их видеть Бог. Хеппи–энд все–таки наступит!
Отец фэнтези Джон Толкиен придумал новое слово для определения этой Благой Вести – «эукатастрофа», «благая катастрофа». И один из эпизодов трилогии «Властелин колец» хорошо передает эту его идею:
– Всех ужасов, что ли, будто и не было? Да что вообще случилось? – спросил Сэм.
– Рассеялась Тень, нависавшая над миром, – сказал Гэндальф и засмеялся, и смех его был как музыка, точно ручей зазвенел по иссохшей земле, и Сэм долго–долго слышал этот живительный смех. Он услышал в нем радость, нескончаемую и звонкую, звонче знакомых радостей. И расплакался. Слезы его пролились, словно весенний дождь, после которого ярче сияет солнце; он засмеялся и, смеясь, вскочил с постели.
– Как мои дела? – воскликнул он. – Да я уж и не знаю, как мои, а вообще–то, вообще… – он раскинул руки, – ну, как бывает весна после зимы, как теплое солнце зовет листья из почек, как вдруг затрубили все трубы и заиграли все арфы![72]72
Пер. Муравьева B.C.
[Закрыть]
Всем людям, измученным болью, утратившим семью, впавшим в бедность, преследуемым страхом, – всем им, всем нам небеса сулят иные времена, более длительные, более реальные, чем наш земной срок. Это будут времена здравия, цельности, радости и мира. Если мы не верим в рай, то, как решительно говорит апостол Павел, считайте, причин для веры у вас нет. Если нет надежды оказаться на небесах, надежды нет вообще.
Библия отнюдь не пытается преуменьшить наше разочарование (сорок одна глава Книги Иова посвящена его страданиям, и лишь одна – примирению с Богом), но она поясняет, что все страдания – временные. То, что мы сейчас испытываем, мы не будем испытывать вечно. Само по себе разочарование – знак чего–то лучшего, признак томления по грядущему. Вера – это своего рода ностальгия, тоска по дому, в котором еще мы не побывали, но о котором неутолимо мечтаем.
«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».
30. Две ставки, две притчи[74]74
Библейские цитаты: Лука 18.
[Закрыть]
Существует ли где–нибудь рай земной, где под шепот масличных листьев люди могут жить с кем пожелают, и иметь все, что им надо, и наслаждаться покоем в тени и прохладе? Или же жизнь всех людей… переломана, полна смятения и муки и лишена романтики? Неужто жизнь – это лишь отрезок времени с одного конца которого – младенческая слабость и плач, а с другого – агония и смерть?
Форд Мэдокс Форд, «Хороший солдат».
Итальянский писатель Умберто Эко рассказывает, как в возрасте 13 лет он отправился вместе с отцом на футбольный матч. Умберто не интересовался спортом. Сидя на стадионе, он рассеянно наблюдая за игрой, но отвлекся. «Я как бы издали следил за бессмысленными перемещениями людей по полю, я чувствовал, как стоявшее высоко в небе полуденное солнце окутывает все пронзительным светом. На моих глазах происходило космическое, лишенное значения действо… Тогда я впервые усомнился в существовании Бога и решил, что мир – вымысел, не имеющий цели»[75]75
Умберто Эко, «Путешествия в гиперреальность», 167–68.
[Закрыть].
Сидящему высоко на трибунах подростку почудился этакий «вид сверху». Ему показалось, что нечто подобное видит и Бог. С Божьих высот нелепая людская возня кажется столь же бессмысленной, как нелепая суета взрослых мужчин, пинающих кожаный мяч. Эко пришел к выводу, что «наверху» нет никого, кто бы наблюдал за событиями на этой планете, а если «наверху» кто–нибудь и есть, то земная жизнь интересует его так же мало, как Умберто – футбол.
Образ, приведенный Умберто Эко, возвращает нас к принципиальному вопросу веры, к вопросу, от которого зависит все остальное: Есть ли там кто–нибудь? Мы мечемся в бессмысленном хаосе, объятые «благодушным безразличием вселенной»? Или мы играем некий спектакль для заинтересованного Зрителя? Иов получил ослепительное откровение. Но как быть нам? Для нас нет более важного вопроса. Спустя пять лет после беседы, которая послужила толчком к написанию этой книги, я вновь встретился с моим разочаровавшимся другом Ричардом. Мы подробно обсудили с ним эту проблему.
Когда Ричард впервые пришел ко мне, он походил на брошенного любовника в первую пору разлуки и отчаяния. Бог обманул его. Глаза молодого человека полыхали гневом. Когда мы встретили через пять лет, я убедился, что годы смягчили его. Страсть еще прорывалась в некоторых его репликах, но теперь гнев смешивался с тоской, с ностальгией. Он так и не сумел полностью забыть Бога. Он все еще болезненно ощущал Его отсутствие – нечто похожее на боль в ампутированной конечности. Даже если бы я не заговорил о вере, к этому вопросу вернулся бы сам Ричард – все еще оскорбленный, все еще чувствующий, что его предали.
И вот, что он сказал мне с удивлением:
– Не могу понять, Филип, мы с тобой читали одни и те же книги, у нас много общего, ты понимаешь мои сомнения, мое разочарование… Но все же ты сохранил веру, а я ее утратил. В чем между нами разница? Откуда ты черпаешь веру?
Я поспешно перебирал в уме разные варианты ответов. Я мог бы привести аргументы «в защиту Бога» – рассказать о Божьем замысле, который обнаруживается в творении, о пришествие Иисуса, о свидетельствах в пользу Воскресения. Но Ричард знал все это не хуже меня, однако знания не привели его к вере. К тому же и моя вера родилась не из этих доказательств. Она возникла сама по себе темной февральской ночью в общежитии Библейского колледжа. Я попытался рассказать Ричарду про ту ночь.
Ночь верыЯ уже упоминал, что учеба в Библейском колледже стала для меня поначалу периодом сомнений и скептицизма. Я научился изображать «духовность» – семинаристу приходится прибегать к такого рода симуляции, чтобы заработать хорошую оценку. Каждому студенту предписывалось взять на себя некое послушание – проповедовать на улице, навещать заключенных или больных. Я записался на «работу в университете».
По субботам я отправлялся в студенческий клуб Университета Южной Каролины и проводил вечер перед телевизором. От меня требовалось сидеть там и «свидетельствовать». На следующей день я составлял подробные отчеты о людях, с которыми я якобы обсуждал вопросы веры. По–видимому, вымысел мне вполне удавался – никто меня не перепроверял.
Кроме того необходимо было еженедельно встречаться для молитвы с четырьмя другими семинаристами, также участвовавшими в работе со студентами. Эти встречи всегда проходили по одной и той же схеме: сперва молился Джой, затем Крэг, затем Крис, затем второй Джой, а потом все они вежливо выжидали секунд десять. Но я никогда не произносил вслух молитву, так что после короткой паузы мы все расходились по своим комнатам.
Но однажды вечером в феврале ко всеобщему изумлению – и своему тоже – я произнес молитву. Не знаю, как это получилось. Я не собирался молиться. Но когда оба Джоя, Крэг и Крис произнесли привычные слова, я вдруг услышал собственный голос. «Господи!» – начал я и почувствовал, как сгущается напряжение.
Насколько помню, я сказал примерно так: «Господи, вот мы перед Тобой, и нам поручено заботиться о десяти тысячах студентов университета Южной Каролины, которых ждет ад. Ты знаешь, что мне все равно, попадут они в ад – если он, конечно, существует – или нет. И мне наплевать, попаду ли я туда сам».
Тот, кто никогда не учился в Библейском колледже, не поймет, как подействовали мои слова на соучеников. Я мог бы с тем же успехом раскинуть карты Таро или принести в жертву младенца. Однако никто из студентов не попытался прервать меня, и я продолжал молитву.
Почему–то я заговорил о добром самарянине. Мы, семинаристы из Библейского колледжа, должны были печься об университетских студентах, словно самарянин о еврее, лежавшем на обочине в луже крови. Но я не испытывал к ним подобной любви. Я вообще к ним ничего не испытывал. Так я и сказал.
И тут ЭТО случилось. Во время молитвы, как раз когда я расписывал, как мало меня волнуют люди, которым я должен сочувствовать, я увидел происходящее в ином свете. В тот самый миг, когда я говорил, мои слова обратились в видение. Я увидел самарянина в старинном костюме – в платье и тюрбане. Он склоняется над грязной, окровавленной, скорченной фигурой на земле. И внезапно оба персонажа представшей мне сцены преобразились: у доброго самарянина оказалось лицо Иисуса, а в еврее – несчастной жертве разбойников – я с ужасом узнал самого себя.
Словно при яркой вспышке я видел, как Иисус наклоняется и влажной тряпкой обтирает мои раны, смывает с них кровь. И вот, когда Он склонился надо мной, я увидел, как я – несчастный, израненный разбойниками – поднимаю веки, раскрываю губы и словно в замедленной съемке плюю Ему в лицо. Я видел это совершенно отчетливо, хотя не верил ни в какие видения, ни в достоверность Библии, ни даже в Иисуса Христа. Это потрясло меня. Я оборвал молитву, встал и вышел из комнаты.
В тот вечер я попытался обдумать произошедшее. То было не совсем видение – скорее галлюцинация, оживившая притчу и придавшая ей неожиданный этический поворот. И все же я не мог просто отмахнуться от случившегося. Что значило это видение? Было ли оно подлинным? Я не знал. Но самоуверенность моя поколебалась. Прежде я искал убежища в агностицизме, но теперь я его лишился. Я увидел самого себя в новом свете. Быть может, при всей своей заносчивости и насмешливом скептицизме я более других нуждался в помощи?
В ту ночь я написал своей невесте короткую записку. Со всей осторожностью я сообщал: «Мне кажется, сегодня я впервые получил подлинный религиозный опыт. Мне нужно подождать несколько дней, прежде чем я буду готов это обсудить».
И снова о париЯ рассказал эту историю Ричарду. Он слушал с искренним интересом. Тот миг полностью изменил мою жизнь. До того я бы счел безумцем всякого, кто предсказал бы мне, что я посвящу свою жизнь написанию книг о христианской вере. Но с той февральской ночи начался медленный и упорный возврат назад, к тем ценностям, которые я прежде отвергал как религиозную чушь. Я обрел зрение, которое позволило мне уверовать в невидимый мир.
Ричард принял мои объяснения вежливо, но они его не убедили. Он напомнил, что можно подобрать и другие объяснения произошедшему. В течение нескольких лет я противился всем тем верованиям, которые в меня с детства вложили в крайне консервативной церкви. Это привело к внутреннему разладу. Я долго не молился, а потому первая моя молитва – пусть совершенно неожиданная, «вслепую» – превратилась в излияние эмоций и даже повлекла за собой «откровение» в виде визуализированной притчи о добром самарянине.
Слушая Ричарда, я невольно улыбался, узнавая в нем самого себя. Этими же словами и я отметал все свидетельства своих соучеников, но с той февральской ночи я стал смотреть на них по–другому.
Мы с Ричардом объясняли одно и то же явление по–разному: он смотрел на луч сбоку, а я поднимался взглядом по лучу вверх. У Ричарда имелись разумные аргументы, у меня – тоже. Главным доказательством мне казалась неожиданная, глубокая перемена в моей жизни. Однако обращение кажется убедительным лишь изнутри или когда рассказываешь о нем другому обращенному. Мы же с Ричардом вернулись, проделав круг, к началу нашей беседы пятилетней давности: мы снова заговорили о таинстве веры, как бы ни возмущало Ричарда это слово.
Мне хотелось как можно яснее объяснить Ричарду, что такое вера, но это было не в моих силах. Я распознавал в Ричарде беспокойство, отчуждение, в каком я сам жил когда–то, пока Бог постепенно не исцелил меня. Но я не мог вживить свою веру в Ричарда. Веру каждый обретает сам для себя.
В ходе этой беседы я понял, насколько значимо было для мира пари, заключенное Богом в Книге Иова. Я пытался сосредоточиться на точке зрения Бога: Бог рисковал будущим человечества, поставив на любовь к Себе одного–единственного человека. Не думаю, чтобы кто–нибудь мог вполне постичь суть этой ставки, но не говорил ли нам Иисус, что в конце истории все сведется к одному вопросу: «Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?»
А вот и позиция человека в этом пари: Иов должен был поставить на Бога или против Него. Иов перебирает все свидетельства – по ним Бог не заслуживает большого доверия, и все же, плача, возмущаясь, сопротивляясь, Иов решается поставить на Бога.
Каждому из нас приходится выбирать: жить так, словно Бог существует, или так, словно Его нет. Когда Умберто Эко сидел высоко на трибуне стадиона и безучастно смотрел футбольный матч, он нащупал под полуденным солнцем главный вопрос своей жизни – главный вопрос жизни вообще: Есть ли кто–нибудь там, на небесах? Ответ на этот вопрос упирается в вопрос о вере – ибо верой и только верой праведный жив будет.
Две притчиЯ хочу завершить эту книгу двумя историями из жизни – я расцениваю их как притчи о двух альтернативах: жизни в вере и жизни без веры.
Первую притчу я нашел в проповеди Фредерика Бюхнера:
«Эта история возможна только в XX веке. Она так ужасна, что ее трудно повторять. Мальчик двенадцати–тринадцати лет в приступе безумного гнева и отчаяния схватил ружье и разрядил его в своего отца. Отец умер – не сразу, но умер. Когда полицейские спросили мальчика, зачем он это сделал, подросток ответил, что не мог больше выносить своего отца. Он ненавидел отца. Отец слишком многого от него требовал, все время к нему придирался. Мальчика отправили в исправительное заведение. Дежуривший ночью охранник услышал какие–то звуки в помещении, где содержался юный преступник. Прислушавшись, он понял, что мальчик всхлипывает в темноте, повторяя: «Где мой папа?! Где мой папа?!»[76]76
Фридерих Бюхнер, «Величественное поражение», 65.
[Закрыть]
Бюхнер называет эту историю «притчей о жизни каждого из нас». Современное общество похоже на этого мальчика, угодившего в тюрьму: все мы убиваем своего Отца. Мало кто из мыслителей, писателей, кинематографистов или авторов телепрограмм воспринимает Бога всерьез. Бог – анахронизм, мы переросли Его. Современный мир поставил против Бога: слишком уж много вопросов Он оставил без ответа, слишком часто Он разочаровывал нас»[77]77
«Доводилось ли вам слышать о человеке, зажегшем посреди белого дня фонарь и вышедшем на площадь с криком: «Я ищу Бога, я ищу Бога»? Люди смеялись, но человек, ворвавшись в середину толпы, пронзил всех яростным взглядом: «Где Бог?» – воскликнул он. – «Я скажу вам: мы убили Его, вы и я». Все мы убийцы Бога, но как же мы это сделали? Разве возможно выпить море? Откуда мы взяли губку, чтобы стереть горизонт? Что мы станем делать, если земля убежит от Солнца?» – Фридрих Ницше, «Веселая наука».
[Закрыть].
Трудно жить, лишившись всякой уверенности. Мы все еще слышим всхлипы, подавленные жалобы, плач об утрате – ими заполнены книги, фильмы, почти все современное искусство. Альтернативой разочарованию в Боге представляется лишь разочарование без Бога. («Внутри меня всегда, вечно царит ужасная боль, странная, яростная пытка – тоска по чему–то за пределами этого мира», – говорил Бертран Рассел.)
Я видел боль утраты в глазах Ричарда, вижу ее и сейчас. Он говорит, что не верит в Бога, и все же постоянно возвращается к этой теме. Слишком много он говорит о Нем. Откуда обида на предательство, если Предателя не существует?
Притча Фридриха Бюхнера рассказывает об утрате отца; есть и другая притча – об обретении отца. Это тоже подлинная история – я сам ее пережил.
Как–то раз на выходные я приехал к матери, живущей в семистах милях от меня. Мы стали вспоминать прошлое, как обычно бывает в разговоре родителей со взрослыми детьми, достали из шкафа большую коробку со старыми фотографиями, перебирали тонкие прямоугольные картоночки, отразившие весь мой путь из младенчества в юность: вот я в костюме ковбоя или индейца, вот в театральном наряде на первой школьной постановке, вот мои игрушки, занятия музыкой, а вот выпускной вечер в средней школе, в старшей школе и, наконец, в колледже.
Среди фотографий я наткнулся на изображение младенца, помеченное на обороте моим именем. Ничего особенного в этом портрете не было – ребенок как ребенок, толстощекий, лысый, с пустым, несфокусированным взглядом. Однако фотография была смята, поломана, словно ее жевал какой–то зверек. Я спросил маму, зачем она хранит испорченное фото – разве у нее мало хороших снимков?
Тут надо кое–что пояснить о нашей семье: когда мне исполнилось десять месяцев, мой отец заразился полиомиелитом. Болезнь распространилась на спинной мозг и через три месяца, вскоре после моего дня рождения, он умер. В двадцать четыре года мой отец оказался полностью парализован, мышцы отказали, ему пришлось доживать последние дни внутри большого металлического цилиндра, заменившему ему легкие. Мало кто навещал его – в 1950–х люди боялись полиомиелита столь же истерически, как сейчас СПИДа. Единственному постоянному посетителю – моей матери – приходилось садиться так, чтобы отец мог смотреть на нее в зеркало, привинченное к его железному панцирю.
Мама рассказала мне, что фотографию она сохранила на память. Во время болезни отца эту фотографию по его просьбе прикрепили на его металлическом легком. Он хотел видеть лицо своей жены и лица своих сыновей. Матери пришлось кое–как воткнуть фотографии между железными болтами. Вот почему мой младенческий снимок был так сильно смят.
Я почти не видел отца с тех пор, как его положили в больницу. Детей в инфекционное отделение не пускали. К тому же я был слишком мал – я все равно бы ничего не запомнил. Когда мама рассказала историю этой измятой фотографии, меня охватило странное, сильное чувство. Как необычно! Меня любил человек, которого я, можно сказать, и не знал. В последние месяцы своей жизни отец неотрывно глядел на три образа, составлявшие его семью – мою семью. Больше ничего в его поле зрения не попадало. Что делал он, лежа там целыми днями? Молился за нас? Да, конечно. Любил нас? Безусловно. Но как парализованному человеку выразить свою любовь к маленьким детям, которых даже не допускают в его комнату?
С тех пор я часто вспоминал об этом снимке, об одном из немногих звеньев, соединяющих меня с неведомым мне отцом. Когда отец умер, ему было на десять лет меньше, чем мне сейчас. Человек, которого я не помню и даже не могу себе представить, проводил целые дни, думая обо мне. Он посвящал мне свое время, остаток своей жизни. Он любил меня так, как это было в его силах. Быть может, он и сейчас продолжает меня любить – в ином месте, в ином измерении. Быть может, мне будет дано время, много времени, чтобы восстановить отношения, столь жестоко оборванные в самом начале.
Я рассказываю здесь свою историю, ибо чувства, которые я испытал при виде смятой фотографии, в точности совпадают с опытом, пережитым мною февральской ночью в общежитии колледжа, когда я впервые ощутил Бога. Я понял: Там Кто–то есть. Кто–то наблюдает за жизнью, проходящей на планете Земля. Более того – Он любит меня. То было поразительное ощущение нежданной, немыслимой надежды, нового, всепоглощающего упования. Вот на что я сделаю в своей жизни ставку.
