Текст книги "Прощай, Коламбус"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Филипп Рот
ПРОЩАЙ, КОЛАМБУС

1

Я познакомился с Брендой в плавательном бассейне. Она попросила меня подержать ее очки. А сама подошла к краю трамплина и затуманенным взором глянула вниз; даже не будь в бассейне воды, близорукая Бренда вряд ли бы это заметила. Она элегантно нырнула, а секунду спустя уже плыла назад, вытянув коротко стриженную рыжую голову над водой – что твой розовый бутон на длинном стебельке. Доплыла до трамплина, вскарабкалась на него и очутилась рядом со мной.

– Спасибо, – сказала она, поблескивая водянистыми (отнюдь не от воды) глазами, и, протянув руку, забрала у меня очки. Но надела их лишь после того, как отвернулась от меня и пошла прочь. Я стал смотреть ей вслед. Вдруг руки ее оказались за спиной. Указательным и большим пальцами она поправила купальник и, щелкнув резинкой, вернула лакомый кусочек плоти в укрытие. У меня взыграла кровь.

В тот же вечер я позвонил ей перед ужином.

– Кому это ты звонишь? – спросила тетя Глэдис.

– Одной девчонке. Познакомился сегодня.

– Тебя с ней Дорис познакомила?

– Дорис не познакомит меня даже с рабочим, который чистит дно бассейна, тетя Глэдис.

– Хватит тебе все время ее критиковать. Она как-никак твоя двоюродная сестра. Ну, и как же ты с ней познакомился?

– Да я толком и не познакомился. Так, увидел просто.

– Кто такая? Как зовут?

– Фамилия у нее – Патимкин.

– Патимкин? Не знаю таких, – сказала тетя Глэдис. Можно подумать, все остальные члены клуба «Грин Лейн» ее закадычные друзья. А она вообще никого не знает. – И что же, ты хочешь позвонить незнакомой девушке?

– Вот именно, – объяснил я. – Хочу представиться,

– Казанова, – сказала тетя Глэдис и пошла готовить ужин моему дяде.

Мы никогда не едим вместе; тетя Глэдис ужинает в пять часов, моя двоюродная сестра Сьюзен в половине шестого, я – в шесть, а мой дядя – в полседьмого. Думаю, иных доказательств тому, что моя тетушка сумасшедшая, не требуется.

– Где справочник с пригородными номерами? – спросил я у нее, перебрав все телефонные книги, сложенные под столиком.

– Что?

– Где справочник с пригородными номерами? Я хочу позвонить в Шорт-Хиллз.

– Это та здоровая книга, что ли? Чего ради захламлять дом, если я никогда ею не пользуюсь?!

– Где она?

– Я подложила ее под комод вместо сломанной ножки.

– О, Господи! – говорю я.

– Позвони лучше в справочную. А то будешь ворочать комод – все подштанники мне в ящиках переворошишь. И вообще, не тереби меня! Ты же знаешь, твой дядя вот-вот вернется, а я даже тебя еще не покормила.

– Тетя Глэдис, может, сегодня поужинаем вместе? Такая жара стоит. Отдохни немного.

– Вот еще! Что же мне потом – сразу четыре разных блюда подавать?! Ты у нас кушаешь тушеное мясо, Сьюзен подавай прессованный творог, а Максу – бифштекс. Он по пятницам всегда кушает бифштекс – я не вправе его судить. Ну, и мне самой на ужин – цыпленок. Что же мне, двадцать раз подряд из-за стола вскакивать?! Я что, прислуга?!

– Почему бы нам всем не отужинать бифштексами или цыпленком.

– Слушай, я как-никак двадцать лет веду хозяйство! Иди, звони своей подружке!

Но когда я позвонил, Бренды Патимкин не оказалось дома. «Она ужинает в клубе», – объяснил мне женский голос. «А после ужина она поедет домой?» – спросил я (мой голос был на две октавы выше голоса мальчишки из церковного хора). «Не знаю, – ответил женский голос. – Может, она еще поиграет в гольф. А кто ее спрашивает?» Я промямлил что-то в ответ – она меня не знает я перезвоню позже нет нет ничего передавать не надо спасибо извините за беспокойство… Где-то в промежутке между этими словами я все-таки умудрился повесить трубку. Потом меня позвала тетя, и я, набравшись мужества, отправился ужинать.

Тетя Глэдис врубила на полную катушку черный дребезжащий вентилятор. Под напором воздуха закачался шнур, на котором висела лампочка.

– Что ты будешь пить? – спросила тетя Глэдис. – Есть имбирный лимонад, зельтерская, черная смородина. Могу открыть бутылку шипучки.

– Спасибо, я пить не буду.

– Может, ты хочешь воду?

– Я не запиваю еду, тетя Глэдис. Я вам об этом уже год твержу. Каждый день.

– А Макс всегда запивает печеночный фарш. Он вкалывает с утра до вечера. Если бы ты тоже вкалывал, то пил бы больше жидкости.

Тетя Глэдис подошла к плите, нагромоздила на тарелку гору из тушеного мяса, вареных картофелин под соусом, чернослива, моркови, и поставила блюдо передо мной. Лицо мое обдало жаром. Тетя Глэдис отрезала два ломтя от буханки ржаного хлеба и положила их на стол рядом с тарелкой.

Я разломал картофелину вилкой и принялся есть. Тетя Глэдис уселась напротив меня и стала следить, как я ужинаю.

– Ты совсем не кушаешь хлеб, – сказала она. – Я резала его не для того, чтобы он зачерствел.

– Я кушаю хлеб.

– Тебе не нравится, когда он с непросеянными зернышками, да?

Я отломил от ломтя половину и съел ее.

– Как мясо? – спросила тетя Глэдис.

– Замечательное! Очень вкусно.

– Сейчас набьешь себе живот картошкой и хлебом, а мясо придется выбрасывать… – тетя Глэдис вдруг подскочила со стула: – Соль!

Отыскав солонку, она водрузила ее на стол передо мной. Перца в доме тетя Глэдис не держала – она услышала от кого-то, что перец организмом не усваивается, а позволить какому-то продукту путешествовать по пищеводу, желудку и кишкам просто ради его, продукта, удовольствия тетя Глэдис не могла.

– Ты собираешься кушать только чернослив, да? Мог бы предупредить меня заранее – я бы тогда морковку не покупала.

– Обожаю морковь! – говорю я. – Это мое любимое блюдо!

И, чтобы доказать это, зачерпываю кружочки моркови и половину из них отправляю в рот, а другую – опрокидываю на брюки.

– Поросенок, – комментирует тетя.

Я обожаю десерт, особенно фрукты, но сегодня решил отказаться. В этот душный вечер мне хочется избежать разговоров о том, почему я ем свежие фрукты, а не консервированные. Или наоборот. Что бы я ни выбрал на десерт, у тети Глэдис все равно остается в избытке продуктов, которые она запихивает в холодильник, словно краденые бриллианты:

– У меня полный холодильник винограда, а ему подавай, видите ли, персиковый компот… Что же мне, весь виноград выбрасывать?!

Для бедной тети Глэдис выбрасывание составляет смысл жизни. Излюбленными ее занятиями являются выкидывание мусора, опустошение съестных припасов, а также увязывание в узлы изношенного тряпья – для бедных евреев Палестины, как она выражается. Я все-таки надеюсь, что тетя Глэдис умрет с пустым холодильником – в противном случае в загробном мире уже никому вечного покоя не обрести: тетя замучит их жалобами о начинающем зеленеть сыре и покрывшихся плесенью апельсинах.

Вскоре пришел с работы дядя Макс, и я, набирая номер телефона Бренды, слышал, как на кухне откупориваются бутылки с шипучкой. На сей раз мне ответил высокий, резкий и усталый голос:

– Алло!

Я затараторил:

– Здравствуй Бренда Бренда ты меня не знаешь ты не знаешь как меня зовут но я сегодня держал твои очки в клубе… Ты попросила меня подержать очки нет я не член клуба моя кузина член Дорис Дорнс Клюгман я спросил у нее про тебя… – тут я перевел дыхание, давая ей возможность ответить, но на том конце провода царила тишина, и я продолжил: – Дорис? Это та самая девушка, которая все время читает «Войну и мир». Если Дорис читает «Войну и мир», значит опять наступило лето.

Бренда не засмеялась; она с самого начала была практичной девушкой.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Нейл Клюгман. Я держал твои очки, когда ты ныряла, помнишь?

Она ответила вопросом на вопрос – причем задала именно тот вопрос, который, на мой взгляд, приводит человека в замешательство как своей непринужденностью, так и необходимостью отвечать на него беспристрастно:

– А как ты выглядишь?

– Я… я темный.

– Негр, что ли?

– Нет, – говорю.

– Ну, а выглядишь как?

– Может, нам встретиться сегодня? Тогда сама увидишь.

– Замечательно! – засмеялась Бренда. – Но я как раз собиралась поиграть в теннис.

– А я думал – в гольф…

– В гольф я уже играла.

– Может, встретимся после тенниса?

– После тенниса я буду потная, – сказала Бренда.

Это был вовсе не отказ и не призыв зажать покрепче нос и улепетывать от нее подальше; это была констатация факта, который совершенно не беспокоил Бренду. Она просто ставила меня в известность.

– Не беда, – ответил я, втайне надеясь на то, что по моему голосу можно понять, что я занимаю нишу, которая находится где-то посередине между чопорностью и неразборчивостью. – Я могу за тобой заехать?

Она не отвечала целую минуту. Я слышал, как она бормочет, силясь припомнить: «Дорис Клюгман… Дорис Клюгман…» Наконец она сказала:

– Да. Подъезжай в Брайерпэт-Хиллз к пятнадцати минутам девятого.

– Я буду на темном… – тут я осекся и заговорил снова чуть ли не год спустя: —…на желтовато-коричневом «плимуте». Так что ты меня сразу узнаешь. А как узнать тебя? – лукаво спросил я, разразившись омерзительным хохотом.

– Я буду потная, – ответила Бренда и повесила трубку.

Я выехал из Ньюарка, миновал Ирвингтон, хитросплетение железнодорожных переездов, многочисленные будочки стрелочников, склады, стоянки подержанных автомобилей… Чем дальше от Ньюарка, тем прохладнее становился вечер – словно те шестьдесят метров, на которые пригороды возвышаются над городом, приближали человека к небу. Даже солнце здесь было больше, круглее и ниже над горизонтом, чем в Ньюарке. Вскоре я уже проезжал мимо больших лужаек, которые сами опрыскивали себя водой, мимо домов, на крылечках которых никогда не увидишь сидящих людей; в этих домах горит свет, но окна всегда закрыты, потому что те, кто живет за этими окнами, не желают смешивать свою кондиционированную, с оптимальным для их кожи уровнем влажности жизнь с жизнью улицы. Было всего восемь часов, а я не хотел приезжать на свидание раньше условленного времени, и потому колесил по улицам, названия которых пестрели именами престижных колледжей восточного побережья – похоже, еще в те времена, когда городок только закладывался, первые поселенцы уже предопределили род занятий своих потомков.

Мне сразу подумалось о тете Глэдис и дяде Максе – как они сидят сейчас на складных стульчиках в своем переулочке и радуются в сумерках каждому порыву свежего ветерка так, словно эти дуновения даруют им вечную жизнь.

Я еще немного покружил по улицам и наконец свернул на посыпанную гравием дорожку, которая вела в небольшой парк, где Бренда играла в теннис. Растянувшиеся на километры улицы, покрытые гудроном, вдруг словно исчезли с лица земли, в висках застучала кровь, а ночные шорохи стали такими громкими, что мне почудилось, будто лежащая в «бардачке» карта Ньюарка превратилась в стрекочущих сверчков.

Я припарковался под развесистой черно-зеленой кроной трех могучих дубов и пошел в ту сторону, откуда доносился стук теннисных мячей.

– Опять «ровно»! – услышал я чей-то раздраженный возглас и сразу понял, что это Бренда: даже по голосу чувствовалось, какая она потная. Шурша гравием, я медленно шел к корту. И опять услышал ее:

– У меня «больше»!

Я свернул на узенькую тропку, угодил в репейник и услышал победный клич Бренды:

– Гейм! – ракетка взвилась в воздух, полетела вниз, она ловко поймала ее – и как раз в это мгновение я оказался в поле зрения Бренды.

– Привет! – крикнул я.

– Привет, Нейл! – откликнулась она. – Осталось сыграть еще один гейм.

Эти слова почему-то привели в ярость ее партнершу – миловидную, стройную – ростом чуть пониже Бренды – девушку с каштановыми волосами. Она бросила искать мяч, укатившийся за пределы корта, и смерила нас с Брендой свирепым взглядом. Секунду спустя я понял, в чем дело: Бренда выигрывала со счетом 5:4, и ее уверенность в том, что победное шестое очко она возьмет с одного гейма, вызвала у подруги столько гнева, что его хватило на нас обоих.

Бренда, в конце концов, действительно выиграла, хотя ушло у нее на это гораздо больше геймов, чем она планировала. Подружка, которую звали то ли Симп, то ли как-то еще, довела счет до 6:6 и, похоже, была бы счастлива завершить на этом матч, но Бренда распалилась не на шутку. Уже совсем стемнело, я различал в сумерках только поблескивающие стекла ее очков, пряжку пояса, носки и кроссовки. Иногда мне удавалось разглядеть и мяч. Но странное дело: чем непрогляднее становился мрак, тем бойчее носилась по корту Бренда. Она прыгала, вставала на носочки и даже очертя голову выходила к сетке, что меня удивило, ибо при нормальном освещении она предпочитала играть на задней линии, а если ей все же приходилось выбегать к сетке, чтобы отбить «свечу», то делала она это с явной неохотой – словно боялась оказаться слишком близко к ракетке соперницы. В общем, желание выиграть очко было огромным, но еще большим было стремление выглядеть на корте красивой. Мне кажется, получи она мячом по лицу – и багровый след на щеке расстроил бы ее гораздо сильнее, чем все на свете проигранные очки. Темнота же вдруг вдохновила Бренду, удары ее становились все мощнее, и под конец Симп, по-моему, уже ползала на коленях. Когда все, наконец, закончилось, Симп отвергла мое предложение подвезти ее до дома, заявив тоном, позаимствованным из какого-нибудь старого фильма с участием Кэтрин Хепберн, что она «изволит справиться сама»; скорее всего, поместье барышни располагалось за ближайшими вересковыми зарослями. Я ей не понравился, она мне тоже, хотя я переживал по этому поводу гораздо сильнее, чем она.

– Как ее зовут? – спросил я у Бренды.

– Лора Симпсон Столович.

– Почему бы тогда называть ее не Симп, а Столо?

– Это прозвище ей придумали в Беннингтоне, невежда.

– Беннингтон? Вы там учитесь, да?

Задрав подол тенниски, она принялась вытирать пот:

– Нет. Я учусь в Бостоне.

Как я рассердился на нее за такой ответ! Когда меня спрашивают про место учебы, я отвечаю без запинки: Ньюаркский колледж университета Рутгерс. Я, может быть, произношу это слишком громко, скороговоркой, – но я называю вещи своими именами. На долю секунды Бренда напомнила мне тех девиц-мартышек из Монклер, которые заявились во время каникул в библиотеку: пока я ставил штампы в формуляры, они без устали теребили свои гигантские галстуки, свисавшие чуть ли не ниже колен, и многозначительно намекали на «Бостон» и «Нью Хейвен».

– В Бостонском университете? – спросил я, поглядывая на деревья.

– Нет, в Рэдклиффе.

Мы все еще стояли посреди корта, окруженные со всех сторон белыми линиями разметки. Над терпко пахнущим кустарником, окаймлявшим корт, светлячки выписывали «восьмерки», а когда густые сумерки вдруг в мгновение ока превратились в ночь, вся листва засияла, словно омытая лучистым дождем. Бренда решила уйти с корта. Я пошел следом. Глаза привыкли к темноте, и Бренда, которую я до сих пор воспринимал по большей части на слух, материализовалась в зримый образ. Я даже забыл про свою обиду на «Бостон» и разрешил себе оценить Бренду по достоинству. Руки ее на сей раз не поправляли никаких деталей туалета ниже талии, но формы заявляли о себе даже будучи прикрытыми бермудами цвета хаки. На спине белой тенниски с маленьким воротником темнели два треугольных пятна от пота как раз в том месте, откуда росли бы крылья Бренды, будь их у нее хотя бы парочка. Картину дополняли белые носочки, белые кроссовки и клетчатый ремень.

Бренда, зачехлив ракетку, застегивала на ходу «молнию».

– Ты очень торопишься домой? – спросил я.

– Нет.

– Давай присядем. Здесь так хорошо.

– Давай.

Мы присели на поросший травой пригорок. Склон был столь крут, что нам даже не пришлось особо отклоняться, чтобы опереться о газон; со стороны все это выглядело, наверное, так, словно мы собираемся наблюдать за неким астрономическим явлением – рождением новой звезды или превращением полумесяца в полную луну. Бренда во время разговора непрестанно теребила молнию на чехле ракетки; впервые я видел ее раздраженной. Это почему-то успокоило меня, и теперь мы оба, странным образом, были готовы к тому, без чего, казалось бы, могли и обойтись: к свиданию.

– Как выглядит твоя кузина Дорис? – спросила Бренда.

– Она темная.

– Негри…

– Нет! Конопатая, темноволосая и очень высокая.

– А учится где?

– В Нортгемптоне.

Бренда промолчала. Я так и не понял, догадалась ли она о том, что я имел в виду.

– По-моему, мы с ней незнакомы, – сказала Бренда минуту спустя. – Она недавно в клубе?

– Наверное. Они поселились в Ливингстоне всего пару лет назад.

– А-а…

Новых звезд на небе не появилось – по крайней мере в следующие пять минут.

– Помнишь, как я держал твои очки? – спросил я.

– Ага. Теперь вспомнила, – ответила она. – Ты тоже живешь в Ливингстоне?

– Нет, в Ньюарке.

– Мы жили в Ньюарке, когда я была совсем маленькая, – сказала Бренда.

Я вдруг рассердился:

– Хочешь, отвезу тебя домой?

– Нет. Давай лучше погуляем. – Она наподдала камешек ногой и пошла вперед.

– А почему ты стала выходить к сетке только после того, как стемнело? – спросил я.

– Бренда обернулась и сказала с улыбкой:

– Ты заметил, да? А старуха Симп ничего не замечает.

– Так почему же?

– Я выхожу к сетке, когда уверена, что она не сможет отбить мой удар. А так – боюсь.

– Почему?

– Из-за носа.

– Из-за чего?!

– Из-за носа. Я же его укоротила.

– Что?!

– Мне исправляли форму носа.

– С ним что-то было не в порядке?

– Он был с горбинкой.

– Большая горбинка?

– Нет, – ответила Бренда. – Нос был симпатичный. Но сейчас я еще красивее. Осенью и брату нос поправят.

– Он тоже хочет стать красивее?

Ничего не ответив, Бренда опять ушла вперед.

– Извини, я не хотел острить. Мне просто интересно – зачем ему это?

– Он хочет… Если, конечно, не вздумает стать учителем физкультуры… Но это вряд ли… – сказала она. – Понимаешь, мы все пошли в отца.

– Он тоже укорачивал себе нос?

– Ну почему ты такой вредный?

– Я не вредный… Извини, пожалуйста. – Свой следующий вопрос я задал исключительно из стремления выглядеть заинтересованным, надеясь тем самым восстановить утраченный облик благовоспитанного человека; увы, вопрос прозвучал не совсем так, как я ожидал – слишком громко: – А сколько это стоит?

Бренда помолчала, но потом все же ответила:

– Тысячу долларов. Если, конечно, идти не к мяснику.

– Дай-ка взгляну, стоила ли операция таких денег.

Она снова обернулась, положила ракетку на садовую скамейку и спросила:

– Если я разрешу тебе поцеловать меня, ты перестанешь вредничать?

Нам предстояло сделать навстречу друг другу два бесконечных шага. Мы чувствовали себя очень неловко, но все же поддались порыву и поцеловались. Бренда обняла меня за шею, я притянул ее к себе – быть может, слишком резко – руки мои скользнули за спину Бренды, сомкнулись на лопатках и, клянусь, под влажной тенниской я ощутил слабое трепетание – словно нечто в ней пульсировало с такой силой, что пульсация эта прорывалась даже сквозь ткань. Эта странная дрожь походила на трепыхание крошечных крылышек – крылышек, которые были не больше ее грудей. Но в ту секунду малая величина тех крыльев совершенно не смущала меня, ибо вовсе не нужны были крылья орла, чтобы вознести меня на те пятьдесят метров, что делают ночи в Шорт-Хиллз гораздо прохладнее ночей в Ньюарке.

2

На следующий день мне вновь довелось подержать очки Бренды – на сей раз не в качестве слуги на пару минут, но званого гостя. А может, меня принимали и за того, и за другого – в любом случае, прогресс был налицо. Бренда была одета в черный купальник и разгуливала босиком, выделяясь среди других дам с их кубинскими каблуками, корсетами, перстнями размером с кулак и соломенными шляпами, напоминавшими огромные блюда из-под пиццы (шляпы эти были куплены, как я услышал от одной загорелой дамы со скрипучим голосом, «у симпатичной черномазой торговки во время стоянки яхты в Барбадосе»).

Бренда среди этой расфуфыренной толпы была элегантно проста, словно воплощенная мечта мореплавателя о полинезийской красавице – если, конечно, можно вообразить себе островитянку в солнечных очках и с фамилией Патимкин. Вынырнув из бассейна, она ухватилась за бортик, подтянулась, расплескав вдоль борта небольшую лужицу, и вцепилась в мой лодыжки мокрыми руками.

– Лезь ко мне, – сказала она, щурясь из воды. – Поиграем.

– А очки?

– Да разбей ты их к черту! Ненавижу эти очки!

– Может, тебе стоит тогда глаза поправить!

– Опять ты начинаешь?!

– Извини, – сказал я. – Сейчас, только передам их Дорис.

Дорис к середине лета уже добралась до эпизода, когда князь Андрей уходит от жены, и теперь сидела с томиком Толстого, поджариваясь на солнце – опечаленная, как выяснилось, не горькой участью бедной княжны Лизы, а из-за начавшей облезать кожи на плечах.

– Приглядишь за очками? – спросил я.

– Ага, – она сдула с ладони прозрачные лоскутки облезшей кожи. – Черт!

Я протянул ей очки.

– О, Господи… – рассердилась Дорис. – Я не собираюсь держать их в руке. Положи рядом. Я ей не рабыня.

– Ты заноза в заднице, Дорис. Не знала об этом?

Она сейчас напомнила мне Лору Симпсон Столович

Подлинная Столович, кстати, тоже присутствовала на вечеринке. Она разгуливала где-то на другой стороне бассейна, избегая Бренду и меня, обидевшись (как мне хотелось думать) на Бренду, которая нанесла ей вчера поражение; а может, Лора сторонилась нас потому (и эта мысль меня совершенно не радовала), что считала мое пребывание здесь неуместным. Короче, Дорис, сама о том не подозревая, отдувалась еще и за мою неприязнь к Лоре.

– Вот спасибо!.. – съязвила моя кузина. – И это после того, как я пригласила тебя с собой!

– Приглашение ты сделала вчера.

– А в прошлом году?!

– Ну, конечно!.. В прошлом году твоя мать сказала тебе: «Пригласи с собой сына Эстер, чтобы он не жаловался в письмах родителям, будто мы о нем не заботимся». Один день в сезон мне обеспечен. Это я знаю!

– Тебе нужно было уехать с ними. Мы-то тут причем? Ты у нас не на попечении.

Когда Дорис произнесла эти слова, я сразу понял, что фразу эту она услышала дома. А может, именно эти слова были в том письме, которое она получила в один из понедельников, вернувшись из Стоу. Или Дартмута? Или после уик-энда у Лоуэллов, где она залезла под душ со своим приятелем?

– Передай своему папаше, чтобы не переживал. Я уж как-нибудь сам о себе позабочусь, – ответил я и с разбега нырнул в бассейн. Коснувшись под водой ног Бренды, я выпрыгнул из воды, словно дельфин.

– Как Дорис? – спросила она.

– Облезает, – ответил я. – Ей бы не худо кожу поправить.

– Прекрати! – сказала Бренда и, подпрыгнув под меня, схватила за пятки. Я высвободился и тоже нырнул. И почти на самом дне бассейна, сантиметрах в пятнадцати над черной кафельной полосой, разделявшей дорожки, мы, пуская пузыри, поцеловались. Она улыбнулась мне на дне плавательного бассейна клуба «Грин Лейн». Над нами бултыхались чьи-то ноги, зеленели похожие на плавники руки купальщиков, – и мне было наплевать на кузину Дорис – пусть она облезает хоть до костей; мне не было дела до тети Глэдис, готовящей каждый вечер по двадцать кушаний, и до своих родителей, укативших лечить свою астму в пекло Аризоны. Жалкие пустынники! Мне было наплевать на всех и вся, кроме Бренды. Когда мы стали выныривать, я прижал ее к себе, дернул за купальник, и на меня, высвободившись из плена, двумя розовомордыми рыбками уставились груди Бренды. Я сжал их, но уже через секунду нас с Брендой ласкали солнечные лучи. Мы вылезли из воды, улыбаясь друг другу. Бренда помотала головой, брызгая на меня влагой, и в то мгновение, когда капельки воды попали на мое лицо, я понял, что это – обещание. На все лето. А может, как я втайне надеялся, и на более долгий срок.

– Очки нужны? – спросил я.

– Когда ты так близко, я вижу тебя и без очков, – ответила Бренда. Мы сидели под большим синим парасолем на сдвинутых шезлонгах, раскаленная пластиковая обивка которых, казалось, зашипела, когда ее коснулись наши купальные костюмы; я повернул голову, чтобы взглянуть на Бренду, и уловил тот приятный запах, который исходит только от загорающих плеч. Бренда лежала с закрытыми глазами. Тогда и я закрыл глаза. Мы беседовали, а день становился все жарче, солнце раскалялось все сильнее, и под моими прикрытыми веками заплясали разноцветные всполохи.

– Слишком быстро, – сказала Бренда.

– Но ведь ничего не произошло, – мягко ответил я.

– Нет. Нет, конечно. Но я чувствую, как во мне что-то изменилось.

– За восемнадцать часов?

– Да, Я чувствую… У меня такое ощущение, будто меня преследуют, – сказала она, замявшись.

– Но это ты меня пригласила, Бренда.

– Почему ты всегда вредничаешь, а?

– Разве? Я не хотел. Честное слово!

– Нет, ты хотел! «Это ты меня пригласила, Бренда»… Ну и что? – сказала она. – Это вовсе ничего такого не означает.

– Извини.

– И хватит извиняться. Ты это делаешь автоматически, не вкладывая в слова никакого смысла.

– Ну, теперь ты вредничаешь.

– Вовсе нет. Я просто констатирую факты. Давай не будем спорить. Ты мне нравишься. – Она повернула голову в мою сторону и на мгновение затихла, словно тоже принюхивалась к летнему аромату своего тела. – Мне нравится твоя фигура, – добавила Бренда. Тон ее, как водится, был настолько констатирующим, что я даже не смутился.

– Почему? – спросил я.

– У тебя такие красивые, мощные плечи. Ты занимаешься спортом?

– Нет, – ответил я. – Просто мои плечи росли вместе со мной.

– Мне нравится твое тело. Оно прекрасно.

– Рад слышать, – сказал я.

– А тебе мое тело нравится?

– Нет, – ответил я.

– Тогда я беру свои слова обратно, – сказала Бренда.

Я поправил ей волосы, зачесав за ухо длинный локон. Некоторое время мы сидели молча.

– Бренда, – сказал я наконец, – ты до сих пор ничего не спрашивала обо мне.

– Как ты себя чувствуешь? Хочешь, я спрошу тебя: «Как ты себя чувствуешь?»

– Да, – ответил я, принимая предложенный мне отходный маневр, хоть и по иным, нежели она предполагала, причинам

– Как ты себя чувствуешь?

– Мне хочется поплавать.

– Давай поплаваем, – согласилась Бренда.

И остаток дня мы провели в воде. В бассейне было восемь дорожек, и к четырем часам, по-моему, не осталось ни одного уголка на дне бассейна, куда бы мы не нырнули, почти касаясь черных разделительных полос руками. Время от времени мы вылезали из воды, ложились в шезлонги и пели друг дружке умные, нервные, нежные дифирамбы о своих чувствах. По сути, у нас и чувств-то этих не было до того момента, пока мы не заговорили о них вслух, – за себя, по крайней мере, ручаюсь. Называя чувства, мы создавали и обретали их. Мы взбивали наше странное, незнакомое прежде состояние, в пену, напоминавшую собой любовь, не дозволяя себе при этом слишком долго играть в эту игру и болтать о ней, дабы пена не растаяла и не улетучилась. И потому мы чередовали водную гладь с шезлонгами, разговоры с тишиной – что в сочетании с высокими крепостными стенами, которые отделяли эго Бренды от ее знания о нем, и с моей нервозностью, – позволяло нам успешно коротать время.

Примерно в четыре часа, когда мы в очередной раз погрузились на дно бассейна, Бренда вдруг отшатнулась от меня и метнулась вверх. Вслед за ней вынырнул и я.

– Что случилось? – спросил я.

Бренда откинула волосы со лба. Затем указала рукой на дно бассейна. И сказала, отплевываясь:

– Мой брат…

И тут, подобно Протею, подстриженному под «ежик», из пучины, только что покинутой нами, вознесся Рон Патимкин, во всей своей необъятной красе.

– Привет, Брен, – заорал он и шлепнул раскрытой ладонью по воде, вызвав тем самым небольшой тайфун, который обрушился на его сестру и на меня.

– Ты чего такой радостный? – спросила Бренда. – «Янки» победили!

– Значит, будем ждать к обеду Мики Мантла? – язвительно поинтересовалась Бренда. – Когда «Янки» выигрывают, – повернулась она ко мне с такой грацией, будто под ногами у нее была не хлорированная вода, а мраморный пол, – когда «Янки» выигрывают, то мы ставим на стол лишний прибор – для Мики Мантла.

– Давай наперегонки? – предложил ей Рон.

– Нет, Рональд. Поплавай один.

Обо мне брат с сестрой даже не заикнулись. Я изо всех сил старался быть ненавязчивым, как и полагается человеку, которого не представили. Но мы торчали в воде, и я не мог, извинившись, учтиво отойти в сторонку. К тому же я изрядно устал и молил Бога, чтобы брат с сестрой поскорее прекратили трепаться. На мое счастье, Бренда все же догадалась представить меня:

– Рональд, это Нейл Клюгман… Это мой брат, Рон Патимкин.

– Давай наперегонки? – дружелюбно предложил Рон.

– Давай-давай, Нейл, – поддакнула Бренда. – А я пока схожу позвоню домой: предупрежу, что ты будешь ужинать у нас.

– Я?! Но тогда я тоже должен позвонить тете! Ты меня не предупредила… Моя одежда…

– Ничего. Будем ужинать «au naturel».*<* Нагишом (франц.)>

– Чего-чего? – не понял Рональд.

– Плыви, детка, – сказала ему Бренда. Мне было неприятно, когда она поцеловала брата в щеку.

– Я сумел отвертеться от плавания наперегонки, сославшись на то, что мне нужно позвонить тете. Выбравшись на облицованный голубым кафелем бортик, я оглянулся, чтобы взглянуть на Рональда: тот рассекал водную гладь бассейна мощными гребками. Глядя на него, можно было подумать, что, переплыв бассейн раз десять, он, прежде чем вылезти, выпьет все его содержимое. Ей-Богу, мне показалось, что именно таков приз за победу в заплыве. Наверное, у Рона, как и у моего дядюшки Макса, необъятный мочевой пузырь. И его так же мучает колоссальная жажда.

Тетя Глэдис, похоже, не испытала никакого облегчения, когда я сообщил ей, что сегодня она может ограничиться тремя блюдами на ужин.

– Фанцы-шманцы, – вот все, что она сказала мне в ответ.

Ужинали мы не на кухне, а за круглым обеденным столом. Нас было шестеро – Бренда, я, мистер и миссис Патимкин, и Джулия, младшая сестра Бренды. Обслуживала нас чернокожая кухарка по имени Карлота. У негритянки было невозмутимое лицо индейца. Мочки ушей проколоты, но серег нет. Меня усадили рядом с Брендой. Ее «au naturel» состояло из бермуд (довольно-таки обтягивающих), белой тенниски, белых же кроссовок и носков. Напротив меня сидела Джулия – круглолицая веселая девчушка десяти лет, которая перед ужином, когда все ее сверстницы играли на улице, уединилась на лужайке позади дома вместе с отцом, дабы заняться более серьезным делом – поиграть в гольф. Мистер Патимкин напомнил мне отца – только в отличие от моего папы он не хрипел, задыхаясь от астмы, после каждого произнесенного слова. Мистер Патимкин был высок, мощен, коверкал слова, и ел с такой свирепостью, какой мне прежде видеть не доводилось. Он так набросился на салат – предварительно залив его постным маслом из бутылки, – что жилы на его руках едва не лопнули. Мистер Патимкин съел три порции салата, Рон – четыре, Бренда с Джулией – по две, и лишь миссис Патимкин и я ограничились единственной порцией. Миссис Патимкин мне не понравилась, несмотря на то, что была самой благородной из собравшихся за столом. Миссис Патимкин была ужасно вежлива ко мне, и глядя на ее лиловые глаза, темные волосы и дородные телеса, я не мог отделаться от впечатления, что она – некая заколдованная принцесса, попавшая в плен красавица, которую выдрессировали и превратили в служанку королевской дочери по имени Бренда.