Текст книги "Возмущение"
Автор книги: Филип Рот
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Держи рот на замке! – мысленно прикрикнул я на себя. С какой стати все это ему выкладывать? Но выложить хоть кому-нибудь было необходимо, не так ли? С кем-нибудь из соучеников все равно нужно было обсудить происшедшее, и могло статься, что Котлер вовсе не та страшная скотина, какой я посчитал его только из-за того, что мой отец по своим каналам организовал его визит ко мне в комнату. Так или иначе, я настолько сильно страдал от всеобщего недопонимания, а то и непонимания моей персоны, что, не подвернись мне Котлер, просто-напросто завыл бы на безоблачное небо, как пес – на луну.
Стараясь держаться как можно спокойнее, я пересказал ему часть спора с деканом, затрагивающую вопрос об обязательном присутствии на сорока проповедях.
– Да что ты! – рассмеялся Котлер. – На проповеди никто не ходит! Ты платишь какому-нибудь парню, и он отправляется туда вместо тебя, а ты можешь обходить эту чертову церковь хоть за милю!
– И что же, ты сам так и поступил?
Котлер беззвучно рассмеялся.
– А как же иначе? Я был там один раз. На первом курсе. Как раз когда с лекцией выступал раввин. У них такое правило: один раз в семестр приглашают католического священника и один раз в год – раввина из Кливленда. Все остальное время там проповедуют доктор Донауэр и другие великие мыслители из штата Огайо. И рабби так страстно призывал свою разовую паству возлюбить ближнего как самого себя, что это отвадило меня от церкви раз и навсегда.
– И сколько же тебе пришлось заплатить?
– Своему «дублеру»? Два бакса за один визит. Сущие пустяки!
– За сорок раз набегает восемьдесят долларов. А это уже не пустяки.
– Послушай-ка, ты ведь парень неглупый. Вот и раскинь мозгами. Пятнадцать минут ты идешь туда, заранее трясясь от ярости. Потом шестьдесят минут трясешься от ярости на самой проповеди. Добавь еще пятнадцать минут на обратную дорогу, а заодно и на то, чтобы остыть и вернуться к всегдашним делам. В общей сложности набегает девяносто минут. Сорок раз по девяносто минут – это шестьдесят часов слепой и совершенно бессмысленной ярости. А это не пустяки тоже.
– А как ты выходишь на «дублера»? Объясни, как работает вся эта схема.
– Твой «дублер» получает на входе в церковь карточку, а на выходе возвращает ее, вписав туда твое имя. Вот и всё. Или ты думаешь, что эти карточки отдают потом на просмотр криминалисту-почерковеду? Карточку с твоей фамилией вносят в твое досье, и на этом дело заканчивается. В старину за каждым закреплялось определенное место в аудитории и по рядам расхаживал, проверяя, все ли присутствуют, студенческий инспектор. Тогда бы это не сработало. Но после войны порядок упростили, так что достаточно всего-навсего заплатить.
– А кого мне попросить?
– Да кого угодно! Любого, кто уже сам отбыл сорок обязательных посещений. Это ведь тоже своего рода работа. Ты работаешь официантом в баре гостиницы, а кто-то другой работает «тобой» в методистской церкви. Если хочешь, я сам подыщу тебе «дублера». Может быть, мне даже удастся немного сбить цену.
– А если он не будет держать язык за зубами? Тогда меня выгонят отсюда пинком под зад!
– Ни разу тут не случалось ничего подобного. Послушай, Марк, это ведь бизнес. Просто бизнес. Ты заключаешь деловое соглашение, и оно срабатывает.
– Но Кодуэлл наверняка знает о подменах!
– Кодуэлл у нас тут святее самого папы римского. У него просто в голове не укладывается, как это студентам может не нравиться каждую среду внимать проповедям доктора Донауэра. Он и мысли не допускает, что они предпочли бы потратить это время с большей пользой. Да, конечно же, ты совершил большую ошибку, начав препираться именно с Кодуэллом, причем именно на эту тему. Хос Ди Кодуэлл – здешний кумир. Лучший полузащитник в истории футбольной команды, лучший отбивающий в истории бейсбольной, лучший центровой в истории баскетбольной, живое воплощение того, что слывет старыми добрыми уайнсбургскими традициями. Попробуй только поспорить с ним об этих традициях, и он тебя в порошок сотрет. Ты знаешь, что такое удар с полулета? Ничего особенного, казалось бы. А Кодуэлл каждый сезон ведет счет очкам, набранным ударами с полулета, и знаешь, как он именует свою статистику? «Удары с полулета во славу Господа»! Порой, Марк, приходится иметь дело с такими ублюдками… Здесь, в Уайнсбурге, малейшая попытка проявить независимость выходит тебе боком. Но если держишь рот на замке, не ищешь неприятностей себе на жопу и мило улыбаешься всем и каждому, можешь положить с прибором на все остальное. Не принимай ничего близко к сердцу, не будь так невероятно серьезен, и ты поймешь, что это далеко не худшее местечко на свете. Не худшее для того, чтобы весело провести лучшие годы жизни. Местную Мисс Минет – 1951 ты уже распробовал, но это, поверь, не более чем начало.
– Не понимаю, о чем ты!
– Хочешь сказать, что у тебя она не отсосала? Тогда, парень, ты уникум!
– Я все еще не понимаю, о ком ты говоришь, – рассерженно ответил я.
– Об Оливии Хаттон!
Во мне тут же вспыхнула ярость, та самая ярость, которую я испытал, когда Элвин назвал Оливию пиздой.
– А почему ты говоришь такое про Оливию Хаттон?
– Потому что на севере центральной части штата Огайо ничто так не ценится, как старый добрый минет. И новости здесь распространяются со скоростью света. Про Оливию в том числе. Так что не делай круглые глаза.
– Я все равно не верю.
– А следовало бы! Мисс Хаттон малость не в себе.
– Ну, а это ты мне зачем говоришь? У меня с ней было свидание.
– У меня тоже.
Это меня доконало. Голова закружилась от предательской мысли, что же есть во мне такого (или, наоборот, чего нет), если любая попытка сблизиться с кем бы то ни было оборачивается для меня страшным разочарованием. Вскочив со скамейки, я бежал от Сонни Котлера – помчался на лекцию о разделении властей в США. Котлер меж тем орал мне вдогонку:
– Маленькая поправочка. Заменим «малость не в себе» на «изрядную чудачку», договорились? И как раз потому, что эта чудачка умеет сделать приятное парню. Договорились? Эй, Марк? Мари-ик!
Ночью рвота возобновилась, придя в сопровождении мучительных желудочных колик и поноса, и, сообразив в конце концов, что обязан ими не разговору с деканом Кодуэллом, я на утренней заре поплелся в студенческий профилакторий, где сразу же – еще до объяснения с дежурной медсестрой – опрометью бросился в туалет. После чего меня уложили на кушетку, в семь часов наш доктор произвел осмотр, в восемь я уже трясся в карете скорой помощи на пути в ближайшую общественную больницу, в двадцати пяти милях от кампуса, а к полудню мне удалили аппендикс.
Первой меня навестила Оливия. Она пришла уже назавтра, услышав о том, что я попал под нож, на лекции по истории. Она побарабанила пальцами по приоткрытой двери в мою палату, и произошло это буквально через пару мгновений после того, как я закончил разговаривать по телефону с родителями, с которыми, едва узнав, что мне настоятельно рекомендована операция, связался декан Кодуэлл.
– Слава богу, у тебя хватило ума обратиться к врачу, – сказал мне отец. – Слава богу, успели вмешаться вовремя. Слава богу, ничего непоправимого не произошло.
– Папа, это был всего лишь приступ аппендицита, – возразил я. – Мне удалили аппендикс. Вот и все, что произошло.
– Но если бы тебе поставили неправильный диагноз…
– Но мне поставили правильный! Все прошло без сучка без задоринки. Через четыре-пять дней меня выпишут.
– Это была экстренная операция по удалению аппендикса. Ты понимаешь значение слова «экстренная»?
– Экстренная или нет, она уже позади. Так что теперь не о чем беспокоиться.
– Когда дело касается тебя, не беспокоиться просто невозможно. – Тут мой отец взял вынужденную паузу: его одолел жуткий кашель. Гораздо хуже прежнего. Прокашлявшись наконец, он задал новый вопрос: – А почему тебя так быстро выписывают?
– Четыре или пять дней – это нормально. И чего ради мне лишний день торчать в больнице?
– После того как тебя выпишут, я приеду в кампус. На поезде. Закрою лавку и приеду.
– Не надо, папа, прошу тебя. Не начинай все сначала. Я оценил твое предложение, но прекрасно сумею справиться сам.
– А кто за тобой будет присматривать в общежитии? После такой болезни приходить в себя нужно дома. Не понимаю, почему администрация колледжа не настаивает на этом. Как можно поправиться вдали от дома без присмотра близких?
– Папа, я уже встал с постели. Я уже могу ходить. Со мной все в порядке.
– А далеко ли от больницы до колледжа?
Я едва не выпалил: «Семнадцать тысяч миль!», но он так сильно кашлял, что насмехаться над ним не хотелось.
– Меньше получаса на карете скорой помощи. И больница тут просто замечательная.
– А что, в самом Уайнсбурге нет больницы? Я тебя понял правильно?
– Папа, передай, пожалуйста, трубку маме. Разговорами ты мне все равно не поможешь. И самому себе тоже. Голос у тебя какой-то такой…
– Голос у меня какой-то такой? Ты лежишь в больнице в сотнях миль от родного дома…
– Пожалуйста, позволь мне поговорить с мамой.
Когда мать взяла трубку, я объяснил ей, что, если она не удержит отца дома, я переведусь в университет на Северном полюсе, где не будет ни телефона, ни больницы, ни доктора – только белые медведи на льдинах, на которых студенты младших курсов в арктический мороз, раздетые догола…
– Марк, достаточно! Я приеду вместо него.
– Да никому не нужно приезжать – ни ему, ни тебе. Совершенно не нужно. Это легкая операция, прошла она хорошо, и со мной все в порядке.
Мать перешла на шепот:
– Я и сама знаю это. Но твой отец все равно не отвяжется. Я выезжаю в субботу ночным поездом. Иначе никто в этом доме больше не сможет сомкнуть глаза.
Оливия. Едва я повесил трубку, закончив разговор с мамой, как она вошла в палату. С букетом цветов, тут же очутившихся на тумбочке возле моего больничного ложа.
– В больнице одному плохо, – сказала она. – Вот я их и принесла, чтобы тебе стало веселее.
– Ради такого не жаль расстаться с аппендиксом, – ответил я.
– Сомневаюсь. А ты долго болел?
– Да одного дня не проболел! Самая лучшая история разыгралась в кабинете у декана Кодуэлла. Он вызвал меня, чтобы отчитать за переезды из комнаты в комнату, а я наблевал ему на спортивные трофеи. А теперь еще и ты пожаловала! Нет, с аппендицитом мне подфартило!
– Поищу-ка я вазу для цветов.
– А что это за цветы?
– А ты сам не знаешь?
Оливия поднесла букет к самому моему носу.
– Я знаю, чем асфальт отличается от бетона. А чем одни цветы отличаются от других, не знаю.
– Они называются розами.
Оливия на минуту вышла, вернулась с наполовину наполненной водой стеклянной вазой, развернула цветы и поставила в воду.
– Куда бы мне их поставить, чтобы тебе было лучше видно?
Оливия обвела взглядом палату, пусть и маленькую, но куда более просторную и светлую, чем каморка под самой крышей Найл-холла, куда я недавно перебрался. В Найл-холле имелось одно-единственное мансардное окно, тогда как здесь – пара окон нормальной величины и формы, откуда открывался вид на ухоженный газон, на котором как раз сейчас кто-то работал, сгребая в кучу опавшие листья, чтобы затем сжечь. Была пятница, 26 октября 1951 года. Корейская война длилась уже год четыре месяца и один день.
– Лучше всего мне их видно у тебя в руках, – заметил я. – Когда ты там стоишь и держишь их своими нежными ручками. Так и стой, чтобы я смог хорошенько рассмотреть и тебя, и твои розы. Ради этого я сюда и попал. – Однако, упомянув «нежные ручки», я тут же вспомнил откровения Сонни Котлера и вновь проникся яростью – и на него, и на нее. Но и член у меня от этих слов встал тоже.
– А чем тебя тут кормят?
– Желе и тоником, – пошутил я. – А в завтрашнее меню включены улитки.
– Держишься ты бодро.
До чего же красива она была! Как могла она отсосать у Сонни Котлера? Но, с другой стороны, а как она могла отсосать у меня самого? И если он пригласил ее куда-нибудь только раз, значит, она сделала ему минет на первом же свидании – как и мне. Какая несказанная мука заключается в самом этом выражении – «как и мне»!
– Погляди-ка сюда! – Я откинул простыню.
С притворной скромностью она потупила взгляд.
– Мы встали? Может быть, мы собрались на прогулку?
Я не мог поверить тому, что услышал. Хотя и тому, что сам решился на такой отчаянный жест, как демонстрация вставшего члена, поверить тоже не мог. Интересно, это она придала мне дерзости, или я ей, или мы разбередили и распалили друг друга?
– А разве рана еще не кровоточит? – спросила Оливия. – Вот эта трубочка там, на животе, – через нее разве ничего не откачивают?
– Не знаю. Да и откуда мне знать? Наверное, так.
– А как насчет швов?
– Это же больница. Если они и разойдутся, то где же еще их смогут наложить заново?
Оливия подошла к постели, игриво покачивая бедрами, ткнула пальчиком в интересующем нас обоих направлении.
– Странный ты парень, знаешь ли. Очень странный. – Она уже стояла возле кровати. – Куда страннее, чем кажешься себе самому.
– Я всегда такой странный после удаления аппендикса.
– И после удаления аппендикса он всегда такой огромный?
– Еще ни разу не сплоховал.
Огромный. Она сказала «огромный». Он что, и вправду огромный?
– Разумеется, нам нельзя этого делать, – задумчиво произнесла, скорее даже прошептала Оливия, беря моего «молодца» в руку. – За это нас обоих могут вышвырнуть из колледжа.
– Тогда прекрати, – прошептал я в ответ, прекрасно понимая, что она, разумеется, права: именно так с нами и поступят, если застукают. Вышвырнут обоих с позором: ее – обратно в психиатрическую клинику, меня – на срочную службу в армии, на смерть.
Но ей не пришлось останавливаться: строго говоря, она не успела даже приступить к делу, как я уже кончил – высоко в воздух и по дуге на простыни, в ответ на что Оливия весело продекламировала Генри Лонгфелло:
Меж тем в палату вошла померить мне температуру больничная сестра милосердия.
Это была тучная седовласая старая дева, которую звали мисс Клемент, живое (хотя и не слишком) воплощение классического архетипа, медлительная, с еле слышным голосом, старомодная, даже белый халат ее был жестко накрахмален, чем, безусловно, пренебрегало большинство здешних медсестер, идущих в ногу со временем. Когда в первый раз после операции мне понадобилась «утка» и я, естественно, засмущался, она успокоила меня хорошо выверенной тирадой: «Я здесь для того, чтобы помочь тебе, если вдруг понадобится помощь, и вот сейчас она понадобилась, причем именно такая, и стесняться тут нечего». И она помогла мне воссесть на судно, и деликатно поддерживала, и подтерла мне зад влажной салфеткой, после чего вынесла «утку», а затем вернулась поправить мне простыни.
И вот как я отблагодарил ее за деликатность, с которой она подтерла мне жопу! А как я отблагодарил самого себя? За одно-единственное прикосновение руки Оливии к моему «молодцу» я отправил себя на войну в Корею! Мисс Клемент уже наверняка звонит декану Кодуэллу, а тот, едва закончив разговор с ней, – моему отцу в Нью-Джерси. И я живо представил себе, как отец, услышав горькую весть, с такой силой вонзает мясницкий топор в разделочный стол четырехфутовой толщины, что тот трескается пополам.
– Прошу прощения, – пробормотала мисс Клемент и, затворив за собой дверь, исчезла.
Оливия тут же прошла в ванную, которой была оборудована моя палата, и вернулась оттуда с двумя полотенцами, чтобы одним подтереть простыни, а другим – меня.
С напускным безразличием (которое выглядело чуть ли не бравадой) я спросил у Оливии:
– Ну, и как ты думаешь, что нас ждет? Что она сейчас сделает?
– Ничего.
– Твой ответ прозвучал как-то слишком уверенно. Ты по опыту знаешь, что ничего?
– Зря ты это сказал! – бросила она мне.
– Прошу прощения. Ляпнул сгоряча. Но ведь все это мне в диковинку.
– А мне, думаешь, не в диковинку?
– А как насчет Сонни Котлера?
– А вот это тебя не касается!
– Ты уверена?
– Абсолютно!
– Как-то так получается, что ты во всем уверена абсолютно, – посетовал я. – Откуда тебе знать, что сестра ничего не предпримет?
– Она сама слишком ошарашена.
– Послушай, но почему ты такая?
– Какая такая?
– Такая… искушенная…
– Ага, Оливия – искушенная особа, – с кислым видом ответила она. – Именно так и решили в клинике Меннинджера.
– Но это и впрямь так. Ты совершенно спокойна.
– Вот как? Ты и вправду так думаешь? Да мое настроение меняется по восемь тысяч раз в минуту, каждый душевный порыв – ураганной силы, и порой достаточно слова, достаточно звука, чтобы вывести меня из себя… И это меня ты называешь совершенно спокойной? О господи, да ты просто слеп.
Подхватив использованные полотенца, Оливия удалилась с ними в ванную.
Каждый день она приезжала ко мне в больницу на автобусе (пятьдесят минут туда, пятьдесят – обратно), и всякий раз в палате разыгрывалась одна и та же блаженная для меня сцена (уже описанная ранее), по завершении которой Оливия удалялась в ванную за полотенцами, а заодно – сменить воду в вазе с цветами.
Мисс Клемент теперь оказывала мне помощь молча. Нисколько не успокоенный словами Оливии, я просто не мог поверить в то, что сестра на нас не донесла, и ожидал неминуемой кары сразу после выписки и возвращения в колледж. Точь-в-точь как отец, я был на все сто процентов уверен, что меня ожидает полномасштабная катастрофа, раз уж нас с Оливией застукали за непристойным занятием в больничной палате.
Оливия пришла в восторг, узнав, что мой отец – мясник. Тот факт, что я сын мясника, казалось, занимал ее куда сильнее, чем то, что сама она дочь врача, хотя для меня немаловажно было именно это. Я еще никогда не встречался с дочерью врача. Отцы большинства моих знакомых девиц владели лавками, как и мой родитель, подвизались коммивояжерами, продававшими кто галстуки и шейные платки, кто – алюминиевую обшивку, или страховыми агентами, а то и просто были мастеровыми: электриками, сантехниками и прочими. Сразу же после того, как я пускал очередную стрелу из лука, Оливия принималась расспрашивать меня об отцовской лавке, так что достаточно быстро я пришел к выводу, будто представляюсь ей кем-то вроде сына заклинателя змей или циркового канатоходца.
– Давай рассказывай, – говорила она. – Мне хочется узнать побольше.
– Но чего ради?
– Потому что я ничего не знаю о таких вещах, а еще потому, что ты мне очень нравишься. Мне хочется узнать о тебе все, все, все! Мне, Марк, хочется понять, почему ты таков, каков ты есть.
– Что ж, наша лавка и впрямь сделала меня таким, каков я есть, хотя, если ты спросишь, как это произошло и почему, я затруднюсь с ответом. Но, попав в здешний кампус, я почувствовал себя явно не в своей тарелке.
– Работа в отцовской лавке привила тебе трудолюбие. Привила честность. Придала удивительную цельность.
– Неужели? Работа в мясной лавке?
– Совершенно верно!
– Что ж, позволь я расскажу тебе немного о говяжьем жире. Продемонстрирую, каким образом прививал он мне пресловутую цельность. Да, договорились, давай начнем с говяжьего жира.
– Отлично. Время исповеди. Говяжий жир – и урок цельности, преподанный Марку.
Оливия весело рассмеялась. Как ребенок, которого пощекотали. Вроде бы ничего особенного, но и смех ее чаровал меня, как, впрочем, и все остальное.
– Что ж, специальный человек прибывал за говяжьим жиром раз в неделю, по пятницам. Наверное, мы его как-то называли, а может, и никак. Просто человек, приезжающий за говяжьим жиром. Раз в неделю он приходил, объявлял прямо с порога: «За говяжьим жиром!», взвешивал нужное количество, расплачивался с отцом и уходил. Говяжий жир мы всегда выбрасывали в бак для пищевых отходов, нормальный такой бак на пятьдесят пять галлонов. Рубили и резали мясо, а жир выкидывали в бак. Перед большими еврейскими праздниками, когда люди делали крупные покупки, у нас могло скопиться для него два таких бака. Причем стоило все это ему сущую ерунду – может быть, пару баксов в неделю. Наша лавка находится прямо за углом от остановки восьмого автобуса на Лайонс-авеню. Поэтому именно к нам он, должно быть, и приезжал. И вот по пятницам после его отъезда каждый раз оставалась пара пустых баков для пищевых отходов, которые следовало помыть и вычистить. Причем делать это надо было мне. Я прекрасно помню, как хорошенькие девочки, мои одноклассницы, говорили мне, то одна, то другая: «Знаешь, я тут ждала автобус возле вашей лавки и видела, как ты чистишь мусорные баки!» И вот я подошел к отцу и сказал: «Ты губишь мою репутацию! Я никогда больше не буду чистить баки для пищевых отходов».
– А что, ты чистил их у входа в лавку? – изумилась Оливия. – Прямо на улице?
– А где же еще их чистить? У меня были щетки, моющий порошок «Аякс» и ведро с водой, в котором я разводил порошок, и мне надо было отскрести и отдраить баки изнутри. Если их не отчистить как следует, они начнут пахнуть. Протухшим жиром! Но тебе не нравится эта история…
– Очень нравится! Прошу, продолжай!
– Я считаю тебя гранд-дамой, но во многих отношениях ты ведешь себя как ребенок. Не правда ли?
– Разумеется! И, с оглядкой на мой реальный возраст, я считаю и то, и другое подлинными триумфами. А тебе что, хотелось бы, чтобы дело обстояло иначе?.. Однако продолжай. Рассказывай! Итак, после ухода человека с говяжьим жиром ты моешь баки для пищевых отходов…
– Воды, знаешь ли, на это уходит немерено. Зальешь ее в бак, опрокинешь его и опорожнишь на мостовую. И вода этакой речкой потечет в канализационный люк на углу, прихватывая с собой по дороге мелкий уличный мусор. Потом проделаешь то же самое еще раз, и вот наконец первый из баков отмыт.
– Так что, – рассмеялась Оливия, вернее, начала покусывать губки, сдерживая рвущийся наружу смех, – ты понял, что такими приемчиками девичьих сердец не разобьешь.
– Вот именно, не разобьешь. Это я и сказал боссу – в лавке я всегда называл отца боссом. «Босс, – сказал я ему, – освободи меня от этих чертовых баков. Мимо проходят мои одноклассницы, они ждут автобус прямо у нашей лавки, они видят, как я драю мусорные баки. И как же мне после этого пригласить их в кино по случаю субботнего вечерка? Босс, с меня хватит!» А он возразил мне на это: «Да ты никак стыдишься? С какой стати? Что в этом такого постыдного? Запомни: стыдно заниматься только одним делом – воровством. А все остальное не стыдно. Так что продолжай чистить баки!»
– Какой ужас! – И Оливия окончательно покорила меня смехом, которого более не сдерживала, смехом, в котором звенела любовь к жизни со всеми ее – обнаруживаемыми порой в совершенно неожиданных местах – прелестями и соблазнами. В этот миг могло показаться, будто звонкий смех составляет самую суть ее личности, тогда как на самом деле сутью был шрам на запястье.
Ужас пополам с восторгом вызвал у нее мой следующий рассказ – о Мендельсоне, по прозвищу Каланча, который работал у отца в лавке в годы моего детства.
– Каланча был ужасным грубияном и сквернословом. Его приходилось держать в глубине лавки, у морозильных камер, и на пушечный выстрел не подпускать к покупательницам. Но мне было лет семь-восемь, не больше, и его соленые шуточки, которых я не понимал, мне страшно нравились. И нравилось, что все называют его Каланчой. Одним словом, я избрал его кумиром. Однако отцу пришлось в конце концов от него избавиться.
– А что же он отмочил такое, что ему велели выйти вон?
– Понимаешь, по четвергам утром отец ездил на рынок за курами, а потом складывал только что привезенную птицу горкой. Покупательницы подходили и сами выбирали себе для обеда на уик-энд приглянувшуюся курочку. И выкладывали ее на стол продавцу. А у одной покупательницы, некой миссис Склон, имелась дурная привычка: она брала курицу, обнюхивала ей клюв, обнюхивала ей гузку, потом клала уже обнюханную курицу на место и принималась обнюхивать следующую. И обнюхивала таким образом всякий раз не по одной дюжине кур, причем проделывала это каждую неделю. И вот однажды Каланча сорвался. «Послушайте, миссис Склон, – сказал он ей, – а сами-то вы такой экзамен выдержите?» Женщина, совершенно обезумев, схватила мясницкий нож и чуть его не прирезала.
– И за это твой отец его выгнал?
– У отца не было выбора. Мендельсон вечно хамил покупательницам. Но насчет миссис Склон он как раз был прав. С нею мне самому впоследствии приходилось ой как нелегко, а уж такого пай-мальчика, как я, еще поискать!
– В этом-то я как раз не сомневаюсь, – заметила Оливия.
– Ну, плохо это или хорошо, а уж таков я был.
– Таков ты и есть. И я тоже пай-девочка.
– Миссис Склон была единственной из наших покупательниц, которая не надеялась со временем выдать за меня какую-нибудь из своих дочерей, – сказал я. – Нет, миссис Склон мне было вокруг пальца не обвести. Да и никому другому тоже. Мне случалось доставлять ей продукты на дом. И каждый раз, когда я их привозил, она разбирала заказ при мне. А заказывала она всегда много. Вынимала из пакета, разворачивала вощеную бумагу, в которую была завернута каждая покупка, и взвешивала мясо на домашних весах, чтобы убедиться в том, что мы ее не обжуливаем. А мне приходилось стоять и смотреть этот спектакль. А хотелось побыстрей развезти заказы, чтобы отправиться на школьный пустырь играть в мяч. Так что начиная с определенного момента я подвозил заказ к ее заднему крыльцу, выкладывал его на ступеньки, один раз резко стучал в дверь – и делал ноги. Но она все равно меня отлавливала. Причем каждый раз. «Месснер! Марк Месснер! Сын мясника! Немедленно возвращайся!» И я, имея дело с миссис Склон, чувствовал, что постигаю самую суть вещей. И с «Каланчой» Мендельсоном чувствовал то же самое. И я это, Оливия, утверждаю совершенно серьезно. В мясной лавке всегда так. Я там получал огромное удовольствие. – Но только до тех пор, добавил я про себя, пока отец не проникся своей идеей фикс.
– А весы она держала на кухне, да? – любопытствовала Оливия.
– Да, на кухне. Только весы у нее были неточные. На таких весах взвешивают грудных младенцев. Кроме того, ей никогда не удавалось уличить нас в недовесе. И все равно она каждый раз взвешивала покупки одну за другой, а с тех пор, как я принялся от нее убегать, каждый раз возвращала меня с полдороги. От этой женщины было не ускользнуть. Правда, она давала мне хорошие чаевые. Двадцать пять центов. Большинство покупательниц давали на чай по гривеннику, а то и по пятаку.
– Ты происходишь из самых низов. Как Авраам Линкольн. Высокоблагородный Марк.
– Ненасытная Оливия, – подыграл я ей.
– Ну, а как вы работали в войну, когда мясо распределяли по талонам? Закупали товар на черном рынке? Да, конечно же, твой отец имел дела с воротилами черного рынка.
– Ты спрашиваешь, подмазывал ли он хозяина бойни? Ясное дело, подмазывал. Но ведь бывало и так, что у наших постоянных покупательниц кончались талоны, а им надо было пригласить кого-нибудь в гости, устроить, например, семейный обед, а какой обед без мяса? Вот он и давал каждую неделю хозяину бойни взятку наличными, а тот позволял ему превысить лимит. Но ничего более. Барашек в бумажке, и все дела. Потому что отец мой – человек исключительно законопослушный. Эта дача мелких взяток во время войны была, мне кажется, единственным правонарушением в его жизни, ну а тогда закон нарушали все – в той или иной степени, конечно. Тебе ведь известно, что кошерное мясо нужно мыть каждые три дня. Вот он берет щетку, ведерко с водой и перемывает все мясо в лавке. Но время от времени настают еврейские религиозные праздники. Сами мы их не соблюдаем, но мы как-никак евреи, живущие в еврейском окружении; более того, у нас кошерная мясная лавка, и по праздникам наш магазин закрыт. И вот однажды отец, как он поведал мне, допустил промашку. Допустим, в Песах ритуальный ужин, седер, надо было устраивать в понедельник или во вторник, а он помыл мясо в прошлую пятницу. А значит, снова мыть мясо надо было в понедельник или во вторник, а он в праздничной суете сделать это забыл. Конечно, никто не знал, что отец забыл вымыть мясо, но он-то сам это знал и потому не пустил мясо в продажу. Уступил с большой скидкой Мюллеру – обычному мяснику, который держит лавку на Берген-стрит. Сиду Мюллеру. А сам таким мясом торговать не стал. Предпочел понести убытки.
– Значит, ты в лавке учился у него и честности.
– Похоже, что так. И определенно могу сказать, что не научился и не мог бы научиться у него ничему плохому. Это совершенно исключено.
– Счастливчик Марк!
– Ты действительно так думаешь?
– Я это знаю, – ответила Оливия.
– Тогда расскажи мне о том, каково это – быть дочерью врача.
Внезапно побледнев, она ответила:
– Не о чем рассказывать.
– Но ты…
Она не дала мне закончить:
– Где твой такт? – И, стоило ей произнести это, как лицо ее замкнулось и погасло, словно вилку выдернули из розетки, и по комнате разлилась, растеклась тьма. В моем присутствии такое с ней произошло впервые, и, должен признать, это тоже было красиво. На смену игривости и веселью, на смену откровенному блаженству, с которым она только что внимала забавным историям из жизни мясницкого сына, пришла мертвенная бледность, словно разлившаяся из откупоренной бутылки, едва я захотел узнать об Оливии чуточку больше.
Я сделал вид, будто ничего не замечаю, хотя на самом деле испугался, причем так сильно, что буквально в то же мгновение постарался вычеркнуть весь этот эпизод из памяти. Меня словно бы завертело на месте с головокружительной скоростью, и мне пришлось собрать последние силы, чтобы остановиться и довольно жалко пролепетать:
– Такт мой со мною ныне и присно и во веки веков.
Но я сильно расстроился, а ведь только что мне было так хорошо – и не потому лишь, что я удачно потешал Оливию своими рассказами, но и оттого, что вспоминал отца, каким он был когда-то или, вернее, каким он был всегда, пока его не одолели маниакальные подозрения и он не перестал источать покой и уверенность в своих силах, распространяющиеся на все вокруг. Вспоминая отца, я словно бы возвращал ему утраченное душевное здоровье, а его близким – безмятежное и будто бы само собой разумеющееся спокойствие. Я вспоминал отца в ту пору, когда его еще никак нельзя было назвать беззащитным, но и тираном он тогда тоже не был – требовательный, но справедливый трудяга босс, предоставлявший мне, своему единственному сыну и наследнику, практически безграничную свободу.
Но почему же она не захотела отвечать на вопрос о том, каково быть дочерью врача? В первое мгновение я сразу же стер этот эпизод из памяти, однако позднее он вернулся и с тех пор не перестает меня тревожить. Может быть, ей не хотелось говорить о родительском разводе – или тут что-то не в пример худшее? «Где твой такт?» Но при чем тут такт? И что все это должно означать?
