Текст книги "Федина беда"
Автор книги: Филимон Сергеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
– А по-моему, тебе сейчас в самый раз выпить, уважаемый Тимофей Гаврилович, – твердо сказал Валька. – В порядке исключения! Как заслуженному труженику…
– Ну, погодь… погодь… Невозможно это: у меня работа – завсегда трезвым обязан быть. Я ведь за всей деревней слежу, а в ней добра-то сколько! Одних овечек сорок голов, дом двухэтажный, усадьба, гараж, и все мое, не государственное… государство жалованье мне платит за то, что я два совхозных сенохранилища сторожу да землю пахотную, но ведь это крохи…
– Ну что ж… Давай бумагу. – Валька чуть поднялся с подушки и, взяв у старика авторучку, кое-как нацарапал завещание на дом и все имущество, которое в нем находилось. – Вот и все… Только у меня еще одна просьба есть…
– Говори, говори, Валюша! Любую просьбу выполню, потому как ты нынче… – старик вдруг осекся и, выбрав удобный момент, попытался незаметно взять завещание из рук парня.
– Не торопись, Тимофей Гаврилович. Дело-то ведь очень серьезное… – Валька сунул бумагу под одеяло. – Я ведь тебе даром дом отдаю, а по страховке он двенадцать тысяч…
– Так-то оно так… Но ведь я тебе добром отвечу… по всем правилам не только с домовиной отстойной, но и с музыкой модной, чай, не без транзистора живем, да и пропаганду газетную подкупаем… А что ж за претензии у тебя?
– Просьба, дед… прошу тебя, Тимофей Гаврилович, баню истопить жаркую, по-черному…
– По-черному так по-черному, – угодливо поддакнул старик. – Только с завещаньем-то как быть, дороганушко?
– А никак! Я ведь живой еще, а ты со мной как с покойником разговариваешь…
– Ну, ну, Валюша, не хотел я тебя обидеть…
– А может быть, без завещания обойдется?
– Как так?
– Да я снадобье-то твое принял, вдруг поможет…
– Должно помочь. Да одно другому не мешает… Завещание пусть покамест у меня будет как у твоего старшего уважаемого наставника, ну а ежели дело решится в твою пользу, обратно получишь чего причитается…
– Ладно, бери… – Валька достал бумагу из-под одеяла, протянул деду. – Но чтоб баня сейчас же была.
Старик дрожащей рукой взял завещание, поспешно положил в карман.
– Бегу, топить бегу! – И действительно побежал к себе.
– Двери закрой! – крикнул ему вслед Валька, но старик то ли и в самом деле не слышал, то ли сделал вид, что не слышит.
– О-го-го… Вот ведь налим-то клюнул, – радовался он, приближаясь к своему дому. – Валькины хоромы! Это ж уму непостижимо! Одних окон двадцать четыре штуки, сеновал на восемнадцать возов, светелка поднебесная! Ежели дело выгорит, терем покойника продам, другую хозяйку смекать буду, а эту, как инвалида, в дом престарелых, а то и к сыну в Нарьян-Мар…
– Марея, где домовина моя? – спросил он, войдя в натопленную горницу своего дома.
– На чердаке, Тимоша, а что? – насторожилась старуха.
– Ты чего накуксилась? Я ж не для себя ее спрашиваю.
– А говорил, что последнюю домовинку для себя присмекал.
– Э-э, размечталась! Еще чего!
Тимофей поднялся на чердак, осторожно ступая по лестнице, словно по сучковатой лесине.
«Хорошо бы теперь после снадобья метель запластала… – размышлял он, – дней на пяток. Любая тварь от стужи до тьмы скуксится, а парень, как стакан с водой на морозе, треснет».
Домовину найти было нетрудно, потому как для старика она была ценной вещью, да и немалых размеров. Тимофей, быстро сбросив тряпье, отложил крышку гроба в сторону, на глаз прикинул длину выдолбленного пространства. Желая примерить его поточнее, он задумчиво опустился в гроб, положил руки на грудь, закрыл глаза, замер, потом позвал.
– Марея! А ну, поди сюда!
– Чего тебе? – запыхавшись, отозвалась жена, с трудом вскарабкавшись на чердак по крутой лестнице. – Тимоша, ты пошто в гробу лежишь? Ведь ты же еще жив, Тимоша?
Жена расплакалась.
– Ну-ну, не хнычь. Кто домовиной не любовался, тому и корыто диво! Хорошая штука, даже жалко отдавать.
– Это кому же? – удивилась старуха.
– Да Вальке Кузнецову… На ладан дышит. Христом богом просил меня позаботиться…
– Ой, Тимоша!
– Не веришь? – Тимофей вылез из домовины, достал завещание. – Читай, ежели не веришь.
Старуха надолго уткнулась в Валькину писанину.
– Боюсь тебя, Шустрый, – сквозь зубы процедила она. – Тридцать лет рядом, а не привыкну. Такого загребущего во всем свете больше нету! – Она положила завещание на край гроба, и глаза ее округлились. – Значит, в свою копилку еще один дом сгреб?
– Со всеми потрохами! И вины моей нет… Просто мне люди добром за добро платят…
– А у меня после таких завещаний сна нет, и Вальку жалко, почитай, и не жил еще…
– Ну ладно, зажужжала оса, уходя под небеса!
На второй день метель опять усилилась, и в горенке заметно похолодало. Самочувствие Вальки не улучшалось. Он принес дров из сарая, вновь затопил печь, плиту и, облив длинное полотенце самогоном, несколько раз обернул его вокруг себя. Задрожав всем телом, он надел поверх полотенца овчинную безрукавку и, укрывшись ватным одеялом, задремал.
Сколько прошло времени, он не знал, но очнулся от какого-то странного шороха. Он приоткрыл глаза, оглядел избу, и голову его опять словно стальным обручем стянуло.
В сумерках просторной горницы у двери стоял большой гладкоструганый белый гроб. Рядом Тимофей протирал крышку. Валька закрыл глаза, даже не заметив по соседству с Тимофеем старуху. А она почти со слезами уже спрашивала у деда.
– Спит парень-то али помер уж?
– Я тебе велел транзистор взять! – отрезал Тимофей.
– Да вот он, ослеп, что ли? – ответила старуха жалобным голосом.
– Хорошо бы музыка праздничная была… Да где ее найдешь тут?! Главное ведь, по всем обычаям… По всем правилам… Валюша! – заботливо, даже с какой-то отеческой лаской окликнул Тимофей. – Глянь-ка, какую шкатулочку я тебе присмекал… Уговор дороже денег… Однодеревая, из красносельского бора. Запаху несусветного… Или уж не слышишь меня?
Валька не открывал глаз и не отвечал. Компресс на самогонном питье делал свое дело. Парня бросало то в жар, то в холод. На какое-то мгновение ему стало полегче, температура спала, но слабость не покидала.
Старуха включила транзистор. Валька от неожиданности открыл глаза, уловил колючий, настороженный взгляд Тимофея.
– А-а-а, Тимофей Гаврилович! Чего смекаешь?
– Да вот, сам видишь, домовина хоть куда, внеплановая… Мы-то свое слово завсегда держим…
– Ты на что намекаешь! – не выдержал Валька, – Что я в срок не уложился, не умер еще?
– Господь с тобой, – забеспокоился Тимофей. – Чего обижаться… Домовина-то уже здесь…
– Да ты, я вижу, Тимофей Гаврилович, после моего завещания совсем башку потерял! – прохрипел Валька. – Или она у тебя всегда только думками о наживе набита?
– О чем мне еще думать? – усмехнулся старик. – О красе лесов, полей и рек? Вспоминать несправедливости разные или глупости? Или о боге?! Так я в него не верую, в щель его туды! Для меня он пустой звук.
– Я ведь слышал, как ты молился.
– В сумлениях был, – вывернулся Тимофей. – Удаче не верил, вот и молился на всякий случай.
Старуха положила транзистор на крышку гроба, всхлипывая, бочком вышла из избы.
– Как же это получается?! – никак не мог успокоиться Валька. – Вырос ты, Тимофей Гаврилович, на земле, предки твои в голодный год ершом последним делились, мякиной… Когда хворь подкашивала, всей деревней лечили от злых недугов! А с тобой-то что случилось? Как ты от людей отбился?
– Такие вот грамотеи, как ты, и отпихнули меня, сначала от землицы, а потом и от человеков! – неожиданно вспылил дед, вглядываясь в глаза Вальки. – Раньше поле-то, хотя бы мое, все вместе обрабатывали, почти вручную, оттого и душу чуяли друг дружки, а ноне?! Поставил трактористу бутыль водки, и шабаш. Он и скосит, и вспашет, и без твоего участия бутыль высосет… Понял я однажды, что можно без особого труда жить в довольствии.
– Это ошибка, – еле слышно прошептал Валька и вдруг почувствовал, что ему становится хуже.
– Никакой ошибки! – заулыбался дед. – Просто беспокойный ты человек, Валюша. Говоришь, без людей не можешь, однако моей заботы не оценил… Вот тебе транзистор – для панихиды, сынок… Может, тебе питание принести? Совсем ты отощал перед кончиной-то. Ноне, новопреставленный Валенька, от нас все зависит, и музыка, и питание, и панихида… К деревне-то щас даже анфибия не подходит… Снегу жуть!
– Хорошо у тебя, Тимофей Гаврилович, все складывается, – прошептал Валька, ощущая все большую и большую слабость во всем теле. – Только скажи честно, тебе не жаль меня, ведь я же еще молодой?
Старик задумался и, не ожидая такого вопроса, даже немного растерялся.
– Оно, может, и жалко, но сам посуди, хворь-то свое возьмет… А не имей я твоего завещания – все здесь прахом пойдет… А так я на твой дом «Буран» новый куплю, мотор подвесной, лодку алюминьку. Все лоси мои… Главное, Валюшенька, никого, кроме меня, не осталось. Я теперича полный хозяин во всей деревне, может, и для государства чего присмекаю… Кооператив бы по продаже этих самых долбленок открыть…
– Здорово! – покачал головой Валька. – И все-таки непонятно, как же вы дальше жить будете, Тимофей Гаврилович?
– Как завещал, так и будем, – усмехнулся старик и вдруг засуетился. – Может, домовинку-то примерим, а? Штука-то уж больно дородная… Работы редкой… Необыкновенной… Правда, и транзистор-то не худой, Америку ловит. Примерим гробик-то?
Валька не ответил. Закрыл глаза от слабости.
Скрипнула дверь, и холодная струя морозного воздуха просочилась в избу.
«Значит, Тимофей Гаврилович ушел… Выжидать ушел…» – подумалось Вальке. Ему снова стало плохо: голова кружилась. Он кое-как поднялся с постели, прикрыл дверь в избу, закрыл на железный засов дверь в горнице.
«Хорошо, что самогон еще есть… Надо лечиться, а то дед и в самом деле упекет…» Он посмотрел на домовину, вернулся к постели, снял свитер, рубаху, овчинную безрукавку.
Полотенце прилипло к телу. Достав из-под кровати самогонное зелье, Валька еще раз намочил полотенце и, завернувшись в него, снова глянул на домовину.
«Сколько интересного на земле! Сколько еще непережитого, непонятного… а ведь запросто можно загреметь в эту шкатулку…»
Пошарив рукой под мышкой, Валька вгляделся в еле заметный столбик ртути и, соскочив с кровати, оделся.
– Тридцать шесть и три! Жар спал, одна слабость осталась да боль в голове. Эх, оказаться бы сейчас в тепле среди добрых, честных людей. Вот только где они! Где?
Он посидел на постели, затем подошел к низкому оконцу, вгляделся в летящие за окном снежные вихри. Отошел от окна, и опять домовина встала перед глазами. На этот раз Валька подсунул под нее половик, чтобы она лучше скользила по полу, ухватился обеими руками, потянул к выходу и выбросил с крыльца.
– Вон так вот! Я жить хочу! – И в душе полегчало. Он лег в постель и незаметно погрузился в дрему. Во сне он увидел снова ту самую старуху соседку, что являлась к нему наяву с транзистором. Потом старуха исчезла, превратилась в круглолицую девочку лет десяти, но со старыми собачьими глазами.
«Чудак ты, Валька, – вкрадчиво шептала она. – Ценишь доброту выше богатства… Ведь богатство – вечность, а ты всего лишь ее мгновение…»
Валька хотел возразить, но не смог пошевелить губами и проснулся. А когда зажег керосиновую лампу и огляделся, то по телу опять пробежала дрожь: в остывшей горнице, в том же углу, на прежнем месте стоял проклятый гладкоструганый гроб. Только на этот раз одна половина его была аккуратно покрыта белым саваном, а в изголовье гремел металлической музыкой транзистор.
Загасив керосиновую лампу, Валька поднялся с постели, на ощупь выключил транзистор и опять подошел к окну.
– Ну что же, дедушка, – сказал себе самому. – Придется клин клином вышибать, любыми средствами придется… Э-эх! Жаль, голова кружится от жизни пропащей…
Метель за окном наконец-то унялась, и звезды рассыпались по небу до самого горизонта. Такая тишина стояла во всей деревне, что было слышно, как где-то в лесу гонялся за своей добычей сыч-тетеревятник. Весь низкорослый лес около деревни был озарен полнолунием.
То ли напряженная тишина, то ли отдаленный гул приближающегося мотора заставил Вальку прислушаться.
«Неужто сюда едут?! – Он надел отцовские валенки, нахлобучил зимнюю шапку, вышел на крыльцо. – Кого же это занесло в такой час? По-моему, на «Буране»… К кому, интересно…»
Он довольно уверенно сделал несколько шагов по снежному насту, дошел до конца изгороди и увидел в окне Тимофея свет.
В этот момент до Валькиного слуха донесся отчетливый рокот приближающегося «Бурана». По всей видимости, водитель старался объезжать слишком глубокие снеговины и поэтому долго петлял. Но вот, оглушая снежное безмолвие, мотонарты показались со стороны леса и направились к дому Тимофея. Они были с удобным самодельным прицепом, напоминавшим приземистые розвальни. Валька замер в тени изгороди, вглядываясь в яркую лунную ночь, и вдруг чуть не вскрикнул: водителем «Бурана» оказался Маколюхин – директор гидролизного завода.
– Ну что, батя! Быть бычку на веревочке, мясу в котомочке! – сострил Маколюхин, приглушив «Буран» у крыльца Тимофея. – Отцепляй сани. – И, оглядевшись, спросил у Тимофея: – В соседнем-то тереме кто живет?
– Да жил один… – усмехнулся старик. – Помер, пакостник, в щель его туды!
– А у меня почин! – усмехнулся Маколюхин, нагибаясь к саням. – Гляди! Сохатинка…
– Везучий вы, Иван Константинович, – оживленно отозвался старик, чуть-чуть выделяя голосом, что разговаривает не с кем-нибудь, а с самим директором завода. – Прошу пирога с брусникой отведать.
Они прошли в избу.
Валька что есть мочи бросился к дому старика, первой попавшейся лесиной наглухо придавил кованую дверь и, прицепив сани с сохатиной к «Бурану», завел мотор. Двигатель был еще теплый, машина взревела, вздрогнула и ходко покатилась через снежный наст.
Не проехав и полкилометра, Валька услышал позади приглушенные выстрелы гладкоствольного ружья, потом мощные раскаты современного карабина, оглянулся и увидел, что его преследуют на «Буране».
«Надо отцеплять розвальни, – застучало в сердце. – У Тимофея «Буран» мощный… От погони не уйти. Нет! Без улик мне не поверят…» Он прибавил скорость. Но уйти от браконьеров не удалось. Валька хотел уже остановить машину, чтобы отцепить розвальни, но обнаружил, что бензина в баке осталось меньше литра. Несколько минут он мчался по заснеженной равнине, не выбирая дороги и подминая на своем пути мелкие кустарники и низкорослые елки, но потом развернул мотонарты.
До браконьеров оставалось всего несколько метров, он уже видел оторопевшее лицо директора завода и хитрые глазки Тимофея, как вдруг словно каленым железом обожгло предплечье. Валька запрокинул голову назад, но оцепеневшие руки продолжали сжимать руль «Бурана» до тех пор, пока машина не врезалась в обезумевших людей…
Мишка-Граммофон
У Мишки Стелькина луженая глотка. Идет, бывало, по лесу и так гаркнет, что все сороки с веток падают.
Когда дядя купил старый дом на берегу Северной Двины, то Мишка получил приглашение приехать и обжить его.
– Дело-то выеденного яйца не стоит, – весело подмигнул он сестре Дуне. – Приеду, выпью для крепости стакана два домашней сметаны, выйду на поветь да как заору:
– Домовой! Домовой! Не пужай ты нас, родной!
Если будешь нас пужать, и тебе несдобровать!
Не боялся Мишка ни тьмы кромешной, ни черта лысого, ни дьявола косматого, ни самого домового.
Однажды они с дядей на сенокос поехали. Подъезжают к тамошней избенке и глазам не верят. Дверь избенки настежь, а на крыльце рыжий медведь с лукошком возится. Дядя ружье вскинул, а Мишка ему: «Стой! Ежели промахнешься – упустим медведя. Ежели ранишь – он тебе и мне бока намнет. Давай я его глоткой возьму».
Спрыгнул Мишка с телеги, подбежал к изгороди и как закричит:
– Домовой! Домовой! Не пужай ты нас, родной!
Если будешь нас пужать, и тебе несдобровать!
Медведь от Мишкиного крика замер. А потом как сиганет в избу. Там его и сцапали. Вот такая глотка у Мишки была!
А пел он как! Сидят, бывало, парни и девушки у костра и затянут про рябину, про калину – грусть одна. А Мишка запоет – совсем другой коленкор. Такую нескладуху вкрутит, что все по траве катаются. А костер, как свеча, чадит от Мишкиного баса. Прибавь он голоса – совсем погаснет.
– Вот силища так силища! – удивлялась сестра Дуня. – У тебя, брательник, луженая глотка.
Гуляет Мишка на одном конце деревни, а на другом слышно, о чем балакает. Все секреты оглашаются: у кого лодку купил, с кем нынче из-за Вари потяпался, есть ли жор на реке. Многие даже радио выключали, заслышав Мишкин «репродуктор».
– Может, те в артисты пойти, Граммофон ты наш пермогорский! – шутила Варя, Мишкина невеста, высокая девушка с тугой рыжей косой. Такие часто встречаются в Поморье. Кожа у них белая, глаза – весенние ледышки.
– А что… и пойду… Вот зубы нижние вставлю и попробую.
Но пробовать не спешил. Работу бросать не хотелось. Больше десяти лет уже проработал. Начал сучкорубом. Сначала старшим помогал, а к пятнадцати годам работал в лесу самостоятельно.
Топор для него дядя Петро выковал. Достал где-то огромный подшипник, раскалил добела, выпрямил и отстукал из упругого бруска дивное лезвие. Потом дырку для топорища протюкал. Топор этот Мишка в железной кобуре носил, прямо как саблю. Взмахнет разок – сердцу любо. Щепа от удара во все стороны летит, а сучки только похрустывают. Хруп да хруп, пока из дерева хлыст не получится.
Нижних зубов у Мишки действительно не было. Потерял он их на лесоповале. Вальщики говорили, что он счастливчик – мог бы совсем без челюсти остаться. Факт этот на собрании разбирали. Многим по макушке досталось, но Мишке больше всех.
– Голос у тебя есть, Стелькин, а ума нет, – резче других выступал инженер по технике безопасности. – Что же ты харю под хлысты суешь? Пошла сосна падать… в сторону беги.
А дело было так. Стоял Мишка, смотрел вверх, любуясь сосной, а ударило его снизу, березкой. Падающая сосна прижала ее, а потом, когда рухнула совсем, отпустила. Вот этим-то отпущенным березовым стволом и стукнуло Мишку по челюсти.
После этого случая Мишка три недели молчал. Тут-то и поняла общественность, что такое Мишка Граммофон. Вроде бы и гармошка играет, да не так зазывно. Вроде бы и поют все, да не так дружно. А тут еще свадьба у Дуни. Хоть откладывай. У мужа родственники шумные, веселые, палец в рот не клади. Пристали к невесте.
– Пущай Мишка играет и поет… На свадьбе и без зубов любо…
– Что вы! У него трещина в челюсти… – противилась Дуня.
– Пущай хоть затянет, а мы подхватим, – настаивали родственники.
– Ох вы, голубчики мои! – заупрямилась Дуня. – Я тута при чем? Хотите, вместо брательника запевать будет мой Федулка?
Улыбнулись гости, а свекровь сказала:
– Если мой Федулка запоет – все гости разбегутся! Твоему брату бог глотку дал певучую, а моему спину волосатую да бороду косматую!
Потеха. Гости смеются, а запевалы нет.
– Ну что, Мишатка! Может, профистулишь кое-как… Девки тя слышать хотят, – подступила к брату Дуня.
Она на уговоры большая мастерица. Но молчит Мишка, словно не слышит. Голову опустил да кнопки баяна пальцами перебирает. Старается. Пригорюнилась Дуня. Почуяла сердцем, что недовольны гости. А что поделаешь? Челюсть не мясорубка, на свадьбу не одолжишь.
– Может, Варю, невесту Мишкину, на уговоры подтрунить? – посоветовал Федулка. – Она девка мягкая, ласковая…
– Иди побалакай! – подстрекнула она Федулку. – Варька-то на меня, как щука на блесну, зыркает.
Разыскал Федулка Варю. Сел около нее на лавочку, хмыкнул.
– Ну че, скучно?
– Скучновато…
– Может, те запеть, а?
– Мне?! – удивилась Варя.
– Те, а че?..
– Нет, Федул, я перед своим дролей позориться не стану.
– Тогда поговори с ним. Видишь, гости сникли… петь охота, а запевать некому.
Конечно, были на свадьбе и другие запевалы, только стыдились они петь в присутствии Мишки. Мастак он по этому делу, а они кто? Бубнилы деревенские. Подмигнула Варя Федулке, подошла не спеша к Граммофону.
– Что, Мишенька, молчим?
Запевала головой качнул и мехи погладил, словно косы девичьи.
– И мне невесело, – шепчет ему Варя. – Может, вполголоса споешь?
Молчит Граммофон. Хмурится.
– Ну, ну, уважь гостей! – не отступается Варя. – Не куксись… вся деревня просит.
Хмыкнул Мишка, положил баян на лавочку, листок бумаги достал, письменно ответил: «Глотки намозолим еще. Пущай внутри поется, ежели праздник велик». Варя прочла записку, глянула на скучных гостей и ответ написала: «Мишенька, голубчик мой, Федулка покоя не дает… Хоть пару частушек спой». Записку отдала, а сама, как береста, вспыхнула. Шушукаются меж собой гости, косятся то на нее, то на Мишку. Ждут, чем «комедь» кончится. «Невестушка моя… – опять пишет Граммофон. – Челюсть надвое раскалывается… не смогу петь…» Прочла Варя скорый ответ, Федулку кликнула.
– Федул! Не будет Мишка играть нынче, а петь и тем более… Нездоров он…
Помолчал Федул, затылок почесал, буркнул сквозь зубы:
– Ну что ж… жаль, свадьба расстраивается…
Гости завозмущались сразу, завыговаривали:
– Пущай Мишка сам скажет, будем играть или нет?
Ему бы из горницы выйти, раз такое дело, а он и уходить не уходит и играть не играет: сидит молчит, словно воды в рот набрал, да руками машет. Хорошо, директор совхоза на свадьбе был.
– Что вы парня мучаете? – вмешался он. – Ему режим нужен, постель, а вы… Отдыхай, Михаил, пока совсем не слег.
Мишка поднялся с лавки, подошел к директору, баян ему протянул и вышел.
Месяц провалялся Мишка в постели. Вся деревня переживала. Дуню расспросами замучили: «Что? Да как? Когда баян в руки возьмет?» Одним словом, истосковались по гармонисту.
И вот он снова у костра. И голос его еще звонче летит над берегом реки. Пляшет деревенский люд, отстукивая то кадриль, то «девятку». А Варя не может налюбоваться своим дролей.
– Может, те всурьез артистом стать?
– А что?! Можно… Говорят, только получают мало, – ответил Мишка и крикнул: – А ну, разделись, братва, на две стенки да кадрилью через луг! Чтоб на той стороне слухали… Кто побойчей?
Зашумели люди. Заопрокидывали назад смуглые лица… и пошли… Такие кренделя завыделывали бойкими деревенскими ножищами, что слезы навернулись у Граммофона. Ох и любил он русские праздники!
Плывите, рученьки,
Летите, ноженьки.
Чего накуксился
Ты, мой хорошенький?..
Забывал в эти минуты Граммофон и о своей сломанной челюсти, и о безотцовской юности. Тискали пальцы тугие кнопки баяна до тех пор, пока руки не онемели.
Тут и начиналась потеха. Мишка протягивал баян первому попавшемуся мужику и заставлял играть до последних петухов. Чаще всего мужик попадался не музыкальный, и из баяна рвались какие-то несвязные звуки. Но Граммофон не замечал фальши. Несколько часов кряду дирижировал в такт собственному пению. А под утро сам неистово исполнял прощальную.
Неизвестно, как бы сложилась жизнь Мишки, но после случая на лесоповале он стал подумывать о новой работе. Посоветовался с директором совхоза. Тот выслушал, а потом предложил:
– Иди в клуб, тетеря! Музыке людей учи… Талант пропадать не должон!
– Да какой у меня талант? Разве голосовой?..
– А голос что, мякина? Давай, давай. Слушай, что говорю. Понял?
– Слушаю, – кивнул Мишка. – Токо мне самому учиться хоца.
– Поздно тебе новому ремеслу учиться… В клуб и так возьму, без образования.
– Нет… Образование надобно. – Упрямо повторил Мишка. – Сосну не так повалишь, никто не увидит. А ежели «Катюшу» на манер «Летки-енки» исполнить, позор на весь район!
– Ну что ж, дело твое… – Директор задумался. – Учись на здоровье! Тут я не помощник… Смотри токо, место в клубе не потеряй… Клуб у меня один, играют все…
– Тем паче ехать следует.
– Куда?
– В Москву, в училище музыкальное…
– В Москву так в Москву, – не стал спорить директор. – Смотри сам…
Провожали Мишку без особой охоты, но провожающих нашлось много.
Мишка вышел на крыльцо, взял баян в руки. Нахмурился да как растянет мехи! Так тоскливо заиграл, что корова Федулкина к крыльцу подошла и давай прядать ушами. А мелодия у Граммофона как песня пеночки была – жалобная, трепетная. Много сестра Дуня мелодий слышала, но такой никогда. Оглядела она провожающих, а Вари нет.
– Родненькие! Варька-то где?
– Моль, видать, съела, – пояснил дядя.
– Может, за изгородью она?.. Подойти страшится?
Посмотрели за изгородью. И там нет.
– Да будет вам непутевую искать. – Дядя чуть захмелел и требовал веселья. – Что ты, племяш, душу жалобишь?.. Ты нашу пермогорскую сыграй!
И опять плясовая пошла: топот, прибаутки, выкрики.
– Жаль, баян Федулкин, а то бы с собой взял! – выкрикнул Мишка.
– Мне-то не жаль. Бери! Нынче-то мы сродственники, – отозвался Федул. – Токо сестре скажи…
– А мне и сказывать не к чему. Я брательника крепко знаю! – отозвалась Дуня. – С баяном-то он и меня, и дядьку родного забудет. Не дам баяна! И не мой, да не дам!
– Да ну тя! – выкрикнул Мишка. – Не жадничай!
– Глупый ты, Мишаня, баяна не жаль… тебя жаль! Потому и оставить его хочу… до приезда твоего…
– Ладно ты рассудила, – обрадовался дядя. – Гармонист без гармони что птица без крыл! Пущай повертится по городу, покувыркается! Тя с первыми морозами ждать?.. Или как прикажешь?
Мишка не ответил. Слушал. Советов ему полный короб надавали, а баяна не дали. По-мудрому решили поступить, по-хозяйски, чтобы думка о Пермогорье липучей пчелкой жалила сердце. Без баяна Мишка со двора вышел, без песен звонких, с тоской какой-то…
Земляки к дороге его проводили и обратно пошли. А Варя неподалеку, у кладбища, его ждала и больше всех печалилась. Она считала Мишку своей собственностью. Но женское чутье подсказывало ей, что никого он не любит.
– Варя! Миленькая невестушка. Солнышко мое несусветное! – обрадовался Мишка и вдруг запел:
Береза, белая подруга
Весенних зорь,
Прозрачных ре-е-е-к…
– Тихо ты! Молчи. – Глаза Вари испуганно блеснули. – Я тоже подумала о березах…
Слабость была у Вари. Не ходила она к милому без гостинцев. То молочка принесет, то грибочков солененьких. И в этот раз достала из сумки несколько кусочков сахара, шанежку, бутылочку, стаканчик, аккуратно положила на скамейку.
– Другому бы снега пожалела, а тебе… Выпей, голубчик мой, а я сахарок похрустаю… С кем сперва прощаться будешь?
– По ком душа болит, с теми и буду…
Мишка неторопливо подошел к могилке деда, открыл бутылку и плеснул сначала на могилку, потом в стаканчик.
– За память!
– За каку?
– За общую… Без нее нельзя… без нее и тебе и мне худо. – Мишка по-солдатски вытянулся, выпил. – Плесни-ка еще! Мой дед крестьянином был, а книги читал мудрые.
Варя налила еще.
– Теперь за отца… – Мишка подошел к отцовской могиле, хотел чокнуться с надгробной звездочкой, но передумал. – Ну и красна же ты, мать честная!
– Я-то?
– Да не ты! Звездочка шибко красна. Светит!.. А что? Отец любил свет… Да простят родичи мои его крутой норов… – Мишка опять подошел к дедовскому кресту: – Простишь, Фрол, али нет? – Он вдруг замолчал, словно дожидаясь ответа.
Тихо было на кладбище. Лишь где-то высоко в небе глухо каркали вороны.
Граммофон поправил мятую сорочку и подошел к третьей могиле:
– Здравствуй, баушка! Здравствуй, родненькая! Прими от меня низкий поклон… – Он грузно опустился на колени и, не замечая грязи, застыл.
– Ты что, спятил? В самую глину лезешь…
– Молчи! – сказал Мишка. Он пригнулся к изголовью могилы и, коснувшись губами мокрой земли, всхлипнул.
Сыро было на кладбище, но светло и уютно. И душа Мишки светилась.
– Варя! – неожиданно позвал он. – Ты знаешь, отчего у меня такой сильный голос?
Варя не откликнулась.
– А с того, голубушка, что эти люди всегда рядом со мной. И чем больше я думаю о них, тем сильнее голосом и сердцем. Вот и теперь… Тебе страшно, а мне ничуть… Я как у себя дома, среди родных… Ну, дорогие, прощайте!..
Они вышли на проселочную дорогу и остановились.
– Гляди, – тихо сказала Варя, – «газик» директора к полям покатил. До пристани пешком пойдем или как?
Мишка побежал навстречу машине.
– Михеич! Михеич! Погоди… уезжаю я… Притормози! – Он изо всех сил размахивал кепкой, но директор даже не повернулся в его сторону.
– С чего бы это? – с обидой спросил Мишка. – Что я сделал ему?..
Грустно мужику без гармошки, а гармонисту тоска настоящая. Мишка поклонился уходящему берегу, «беломорину» в зубах покрутил, и пальцы его по перилам трапа, как по кнопкам баянным, забегали. Туда-сюда, а звука-то нет! Только теплоход на одной ноте гудит.
Утро над Северной Двиной разгоралось звонкое, солнечное, а душу Мишке словно пиявка сосала. С грустью смотрел он на белесую гладь реки. Тумана почти не было, и прибрежные валуны, как туши сонных тюленей, проглядывались до горизонта. Впереди теплохода глухо тарахтел ботик, и над его мачтами резвились стаи чаек. Их было так много, что небо над ботиком загоралось белыми сполохами, ослепляло глаза.
– Баян бы щас! Косарей будить да женок напевных! – высказал Мишка думку свою, и как-то смешно ему стало. Вокруг-то уже не свои, не пермогорские едут, а бог знает какие люди. Позыркал он по сторонам, к деду с пестерем подошел.
– Пермогорский?
– Черезковский… – бойко ответил дед.
– А пестерь-то нашенский… Сашка Куликов такие плетет…
– А те че?
– Эх, дедок, где б гармошку достать? Околеваю без нее, руки трясутся…
– Ты че, позастыл?
– Нисколечко… Играть хотца, оттого и трясунок во мне…
– Ниче, отойдет щас… – Дед достал из фуфайки бутылочку, протянул Мишке. – Выпьем чуток, и без гармошки песня слюбится… Открывай!
– Не могу я так, без инструмента…
– А ты пробку внутрь, инструмент ни к чему…
– Ты че, спятил? Я те про гармошку, а ты… – Мишка положил бутылку на пестерь, вгляделся в лица пассажиров. – Мне гармонь нужна, а не сивуха. Эй, паря! – окликнул он веснушчатого матросика. – У тя гармошки не будет? Напрокат… душу скука ест…
Матрос улыбнулся.
– Нема… гитара одна… и та в пробоинах…
Мишка вернулся к дедку.
– Че, неймется без музыки-то?
– Неймется… и гроши есть, а без баяна тоска…
– А ты не горемыкай. – Дедок посмелел. Бутылочки на пестере уже не было. – В Красноборске слазь, там любую гармонь купишь!
Медленно ползли минуты, пока в глубине зеленого берега не показалась деревянная пристань Красноборска. Не шел, а бежал Мишка по сосновым мостовым в районный магазин.
Пустынно было в промтоварном отделе.
– Мне бы гармошку, девушка? – осторожно спросил Мишка, глядя на пустой прилавок.
Девушка улыбнулась.
– Опять гармошку. Беда прямо… Как редкий товар, так спрос на него…
– Редкий?
– Да, редкий. Не удивляйтесь. В первую очередь Дом культуры обслуживаем.
– А ежели инструмент для общественного дела нужен, тогда как?
– В Дом культуры идите… Там любой инструмент есть.
Искать директора Дома культуры не пришлось. Он сидел в маленькой светлой комнатке и что-то писал. Мишка узнал его, решительно вошел в помещение, положил туес на стол.
