Текст книги "Федина беда"
Автор книги: Филимон Сергеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Калинкин смущенно взял две заверенные бумажки, положив в верхний карман куртки, и лицо его налилось словно брусничным соком.
– А теперь, дорогой ты мой человек, давай-ка тяпнем по чашке крепкого чая. – Просекин неожиданно как-то весь выпрямился, поправил на себе просторный байковый халат и, проворно открыв термос, стоявший на холодильнике, разлил по чашкам.
– Хороший вчера был праздник, а сегодня еще лучше, потому как знаю теперь твердо, что мы с тобой, Яша, честные государственные люди! – Он неожиданно крякнул, поднял над столом чашку, но, помолчав немного, с грустью отставил. – Нет, я, пожалуй, вместо чая валерьяновки или валокордина проглочу.
Директор опустил чашку и, положив одну руку на сердце, налил другой рукой в стакан темной жидкости с валериановыми каплями.
– Ну будь здоров, чертяка…
Поморщившись, он еще раз крякнул и выпил стакан до дна.
– А чокера ты продолжай выцарапывать и других слесарей хозяйственности учи. Мы ведь перед людьми в ответе…
И Калинкин тоже неожиданно крякнул, сделав глоток чая. И получилось у него это, как у самого директора совхоза!
– Отлично, Яша! Завтра, если захочешь, поедем со мной в райцентр. Там ведь новый Дом культуры отгрохали, жуть! Я на совещание, а ты культурным отдыхом займешься. Ну?
– А что, поехали…
– Тогда по рукам…
С директором Калинкин был готов ехать хоть на край света. Дорожил он Просекиным, как родным отцом дорожил.
Сердечная беседа с почитаемым во всем районе человеком сильно взволновала его. Он понял как-то вдруг, что вести себя можно совсем иначе, да и жить на родной земле не так осторожно, а шире, уверенней. Одним словом, что-то словно раскололось в нем, и дышать стало свободнее.
– Ох и лихо нынче в душе! Ох и празднично! – барабанил он себя в грудь, подъезжая в машине директора к райцентру. – Давно я мечтал вот так… с медвежатиной посреди стола, да с брусничным морсом из вековых четвертей! Вот вы, Матвей Евлампиевич, человек, и здесь тоже люди живут, но разве они смогли бы на такое решиться…
– На что, Яша? – строго спросил директор.
– Да на то, чтоб душу-то распахнуть!
– A-а… Вы все о душе моей, и ты тоже. А она у меня самая что ни на есть нормальная. Я ведь не писатель какой, не артист. – Директор широко улыбался, хотя и думал совсем о другом, и в первую очередь о том, что предстояло высказать на совещании. – Ты не торопись, Яша, с выводами. У ДК тормознуть или как? Может, у церкви? Там тоже интересно нынче. Преподобные Зосима и Савватий в полный рост… Музей, короче, открыли, только вход теперь по билетам.
– Лучше у ДК.
Директор притормозил у Дома культуры и велел ждать его на обратном пути около шести вечера. Ему хотелось, чтобы Калинкин смог сходить куда-нибудь, скажем в городской кинотеатр, а может, и в ресторане пообедать. И он незаметно сунул в куртку тракториста десять рублей.
«Это ему на праздничное настроение, – решил он. – Пусть отдохнет как следует, купит чего-нибудь».
Районный Дом культуры оказался на запоре со всех сторон, и Калинкин, обойдя его кругом, свернул в сторону главной улицы.
– Пиво-воды, – прочитал он на углу одноэтажного дома. Войдя внутрь, он быстро окинул помещение острым взглядом и, сняв шапку, направился к мужикам, чем-то похожим на него самого.
– Ку-ку, ребята? – осторожно спросил он.
– Пока ку-ку, – ответил бородатый здоровяк с таким же острым взглядом, как у Калинкина. – Ты что, с вахты сбежал? – поинтересовался он.
– Сбежать-то сбежал, да в кармане дырка, – чистосердечно признался Калинкин.
– Не бери в голову… – сурово буркнул бородач. – Кружку неси.
Калинкин взял кружку на соседней стойке, сильно смутился.
– Ты не канючь, – весело подмигнул бородач. – Угощайся.
Он лихо плеснул Калинкину районного пива, оглядел тракториста с ног до головы.
– Ну, дырка, поехали!
Они выпили.
Последний раз Яков пил пиво много лет назад. Еще в те времена, когда перед выборами в местные Советы в дальнюю деревню забрасывали не только яблочный сок, но чего-нибудь покрепче. И сейчас это мгновенно сказалось на его настроении.
«Вот город, – одурев от горького напитка, отметил он, – с ходу по мозгам лупит».
Бородач словно угадал его мысли и подтвердил это на факте – вылил Калинкину оставшееся пиво.
– Будь здоров…
– И ты, борода, не болей, – осмелел Яков.
– Ты мореман или деревня?
– Чё, по харе не видно?
– С верховья, что ль?
– Ну да…
– А сюда зачем?
– Да вот, это самое… чокера собираю, ну и…
– Постой, постой!
Глаза бородача вспыхнули, губы задрожали, он как-то сразу весь выпрямился, поправил на себе ватник, заговорил совсем другим голосом:
– У тебя деньги есть?
– Деньги?!
Калинкин машинально полез в карман за распиской на получение премии и наткнулся на десятку.
– Ух ты, да тут червонец, – удивился он, не сразу сообразив, откуда взялись деньги. – Вот тебе и чокера!
– Чего? – не понял бородач.
– Чокера, говорю, дефицит, – весело пояснил Калинкин. – Где бы еще раздобыть?
– Ну да… Конечно, дефицит, – хитровато пробурчал бородач. – И раздобыть их не всегда можно…
Он неожиданно засуетился, ловко обшарил пивную сальными глазками, с жаждой глянул на десятку Калинкина.
– А теперь ты нам ку-ку! Понял? Бери пиво… мы сейчас…
Калинкин встал в очередь за бутылочным пивом, а бородач вместе с приятелями вышел на улицу.
– Вы куда, ребята? – крикнул им вслед Калинкин, но они почему-то не ответили.
Очередь приближалась медленно. Яков взял восемь бутылок пива и, поставив на стол, опять подумал о том, что Просекин отличный человек.
Праздник души в сердце слесаря продолжался.
«Сейчас придут его городские дружки, и он обязательно расскажет им, какой у него директор, – решил он. – И расписку на премию покажет, и распоряжение на получение нового станка…»
Наконец дружки появились.
– Вы что, и в самом деле ку-ку? – спросил Калинкин и оторопел от удивления.
Трое городских приятелей были обвешаны чокерами, словно новогодние елки увесистыми гирляндами.
– Лешаки! – громко закричала буфетчица. – Ларек в гараж превратили! Стойки бензином пропахли, а вы что вытворяете? Вон отсюда!
– Мы чо, выпимши иль к горлу с ножом лезем? Чего кричишь, Роза?
– Я не кричу, а в помещении с частями от трактора не положено.
– Где написано про то?
– На лбу у тебя написано, брондохлыст! В глазах твоих осоловелых, – еще больше повысила голос буфетчица, обращаясь к бородачу.
Она вышла из-за прилавка и подошла к теплой компании.
– Счас пиво отыму и за дверь всех четверых!
– А мы тебе, кхе! Взятку дадим. Верно? – заулыбался Калинкин, сочувственно поглядывая на бородача.
Мужики прыснули от смеха, хорошо зная, что Роза берет взятки не только деньгами.
– Ты ей конец чокера на груди завяжи, а другой к трактору! – выкрикнул один не из робких посетителей ларька. – Так и в ОБХСС дуй!
– Ты у меня живо отгул на пятнадцать суток схватишь, – закричала буфетчица и достала из халата милицейский свисток.
Посетители ларька замерли. Только обвешанные чокерами, словно по команде, переглянулись и положили стальные тросы на пол.
– Слушай, парень, – оживился бородач, обращаясь к Якову. – Пусть эта зараза кричит, а нам ради такого дела шарнуть надо.
– Кого шарнуть?
– Дурачок… выпить, говорю, надо.
– Зачем?
– Как зачем?
– А вот так, зачем? – повторил Калинкин. – Я, например, культурно решил отдыхать, хоть и в душе погано.
– Ну давай красным побалуемся, – не успокаивался бородач. – Червонца жаль?
– Червонца-то не жаль… с железками вы поторопились.
– Все равно давай… мы сейчас…
Калинкин выложил остаток от десятки, бородач что-то хотел сказать, но, как только буфетчица приставила свисток к губам, он вместе со своими дружками ринулся к выходу.
– Постойте, мазурики! И вам за железки достанется!
Буфетчица преградила пусть бородачу и его компании, пронзительно засвистела.
– Милиция, милиция!
В утепленную дверь ларька просунулась голова дежурного милиционера.
– В чем дело?! – мрачно спросил он.
– Да вот, Петя, опять покоя нет. Этот в серой кепке, – буфетчица кивнула на голосистого остряка, – ругается как сапожник. А эти ларек в гараж превратили – видишь? – Она глянула на чокера. – Готовы к стойке паровоз подкатить, лишь бы ерша накушаться.
– Ваши документы? – так же мрачно спросил дежурный, обратившись к бородатому здоровяку и его компании.
– С собой не носим, – вежливо ответил бородач за своих приятелей.
– Тогда в отделение пойдем.
– И этого, Петя, уводи. – Буфетчица опять глянула на Калинкина. – Он мазуриков спаивает, а они ему железо толкают…
– Вот ведь до чего додумались! И надо же на такое позариться. Пройдемте, гражданин в отделение, – обратился участковый к Якову.
– Нет, я в отделение не пойду.
– Как это не пойдете?
– А вот так, парень, не пойду, и все тут… вины за собой не чую! – Калинкин начинал нервничать.
– Придется пройти, гражданин. – Милиционер взял руку под козырек. – Потому как эти железки краденые, и вы к ним имеете прямое отношение!
– Краденые??!
– Вот именно…
Яков удивленно посмотрел на чокера, отошел от стойки к нахохлившемуся бородачу, к притихшей компании.
– И не стыдно, ребята! Я к вам с открытой душой причалил… единственный червонец разменял, а вы? Ну что ж, пойдем, разберемся.
И откуда взялась у Калинкина такая решительность, такая смелость! Раньше, до беседы с Просекиным, он обходил милицию за версту, но теперь, после душевной встречи с директором, Яков понял, что он, Калинкин, и директор совхоза самые честные государственные люди и нечего им страшиться милиции.
Оказавшись в кабинете следователя, он, конечно, растерялся немного, но рук неотмываемых уж не стеснялся.
Следователь разложил на столе изъятые у Калинкина документы и, ознакомившись с ними, долго молчал. Затем он поднялся из-за стола, взял в руку несколько чокеров, раздраженно бросил их обратно на пол.
– А куда вы деньги спрятали, Яков Арефьевич? Отвечайте по всем правилам и не вздумайте искажать факты, – мрачно сказал он.
– Какие деньги?
– Не притворяйтесь… Ведь вы же в город за дефицитом пожаловали.
– За каким дефицитом?
– Да вот, за этим самым… – следователь кивнул на чокера. – Дураку ясно… у нас не деревня… на шармака не объедешь… еще вчера были в вашем совхозе и честь имели беседовать насчет этих самых железок.
– Чего?
– Хватит чевокать!
– Вот видите, что это?
– Чокера…
– А вы знаете, чьи они?
– Откуда мне знать?
– Тогда слушайте внимательно и постарайтесь давать показания коротко, ясно. Вот эта железина, – следователь поднял с пола длинный стальной трос, положил на стол, – снята с грузовой машины, где начальником товарищ Романов. Надеюсь, вам известна его фамилия и какой он пост занимает?
– Неизвестно…
– Понятно… Так и запишем. Эх вы, Калинкин, или прикидываетесь дурачком, или в самом деле странный какой-то. А вот эта штука откуда, знаете? – Следователь достал из сейфа кусок толстого троса с гаком на конце.
– Нет, не знаю…
– Железина вытащена из служебной машины всеми почитаемого директора гидролизного завода.
Следователь что-то написал в протоколе, достал носовой платок, вытер вспотевший лоб.
– Уму непостижимо! Снять трос с чертова колеса в центральном парке? Заставить его крутиться вместе с космической каруселью! Ведь эти две огромные «дуры» и сейчас ветер раскручивает… Остановить не могут! Вы слышите, какой ветер на улице?
– Слышу.
– Тогда зачем пакостить?
– Вы что, за вора меня принимаете? – резко спросил Калинкин.
– А кто вы?
– Я?! Да мы с товарищем Просекиным честные государственные люди!..
– Спокойно! Червонец-то вы за какие такие шиши этим троим наемникам выделили?! Ведь они вас и заложили. Молчите лучше!
– Вот оно что? У меня слов нет…
– Ну что ж, так и запишем. Возражений обвиняемый не имеет, слов тоже… то есть полностью признает свою вину.
– Какую вину?
– Воровскую… Вор ты, братец, и не отпирайся, хотя бы ради того, чтоб наказание смягчить. Скажи честно, приехал в город за железками, а так как одному возиться с ними несподручно, решил подыскать подходящих собутыльников, на шармака к воровству склонить. – Следователь помрачнел, нахмурился. – Так что до полного выяснения обстоятельств тебе придется посидеть в камере предварительного заключения, а дальше, сам понимаешь, срок… групповое хищение, статья № 96, от года до пяти.
– Да вы что, рехнулись?
– Разберемся… разберемся.
Калинкин сел на стул, обхватил голову обеими руками.
– Дайте мне поговорить с бородачом, – со вздохом обратился он к следователю. – Ведь он свидетель.
– Не свидетель, а сообщник. Во-вторых, его зовут Матвей Сергеевич Разливин. Ну что ж, если хотите поговорить, я не против.
Следователь попросил позвать гражданина Разливина.
В комнату вошел, как показалось Калинкину, совсем другой человек: глаза горели хитростью, губы изображали улыбку.
– Ты что, борода, – сразу обрушился на него Яков, – и меня в свои железки впутываешь?
– Спокойно! – вмешался следователь. – А как же вас не впутывать, если вы этими самыми чокерами весь совхоз снабжаете. У вас что, кузница на дому?
– Вот именно, – подхватил Разливин. – Нужен, мол, дефицит, а сам перед моим носом червонцем размахивал.
– Чего?! Я тебе счас не червонцем помашу, двуличный гад!
Калинкин поднялся со стула, сжал широкие ладони в узловатые кулаки.
– Да нам теперь с товарищем Просекиным никакая акула, никакая гнида не страшна! А вы что делаете?
На совещании директоров совхозов Просекин выступал около двух часов. Регламент был не больше двадцати минут, но поскольку его совхоз единственный в районе выполнял план, то райком позволил не ограничивать товарища Просекина во времени.
Выступление его было последним.
– Конечно, бригадный подряд – это не худо, – говорил директор, – но главное, я повторяю еще раз, – люди! Дело здесь не только в организации труда. Пора относиться к рабочему человеку как к творческой личности, умеющей самой организовать себя на добрый поступок. Я приведу вам множество фактов. Например, Калинкин…
Именно в эту роковую минуту в отделе сельского хозяйства, где проходило совещание, прозвенел звонок из милиции.
Следователь встретил Просекина с торжествующей улыбкой.
– Вот мы и продолжили наше знакомство, Матвей Евлампиевич, правда, не запланированное…
– Так ведь это прекрасно! Я вас в своем совхозе рад видеть, а вы, наверное, здесь…
– Конечно… вы там, я здесь… Только вы там без милиции живете, порядка меньше. А у нас тут все оцеплено, полный порядок.
Директор задумался, внимательно посмотрел на районного следователя Митю Черняева, известного во всем районе мастера спорта по стрельбе из малокалиберной винтовки.
– Ты знаешь, уважаемый Митя, – неожиданно мрачно заговорил он, – непослушных коров мы тоже пастухами оцепляем. Так сказать, искусственно порядок создаем, но всех млекопитающих не оцепишь!
– На что вы намекаете?
– На то, что людей оцеплять нехорошо, жестоко…
Следователь усмехнулся, пристально посмотрел в светлые глаза Просекина, предложил сесть.
– Уважаемый Матвей Евлампиевич, вы даже не подозреваете, до чего довела вас доброта! Да, да, именно доброта. Ведь мы с прокурором не зря заезжали к вам в совхоз… и в поле были, и на ферме, и в отделе кадров полдня просидели. Уму непостижимо! Народец-то у вас со всей России работает, кого только нет! Одних уголовников амнистированных тридцать восемь человек насчитали, тунеядок, сосланных из больших городов, около двадцати, из ЛТП – девять. Зачем превращать совхоз в исправительно-трудовую колонию?
– Работать некому, дружище, потому и не приходится особо выбирать, а шабашники с юга за такую плату не хотят работать.
Директор исподлобья покосился на следователя.
– К тому же я в детском доме рос, знаю, как важно вытащить человека из беды.
– Любопытно. Как мне известно, вы начали работать в совхозе обычным слесарем?
– Ты что, дружище, опять допрашиваешь меня? – нахмурившись, пробурчал Просекин.
– Можете считать как угодно, но на Калинкина заведено уголовное дело.
– За какие такие грехи?
– За чокера.
– Чего?
– За чокера, говорю.
– Постой, постой… что-то у меня в голове не укладывается.
Директор удивленно, даже растерянно глянул на следователя.
– Ворует он эти самые железки, – сквозь зубы процедил тот, – наши ребята засекли.
– Не может быть, Митя?!
Следователь вытащил из-под стола связку стальных тросов.
– А это что, по-вашему?
Директор поднялся со стула, внимательно осмотрел улики.
– Давно засекли?
– Сегодня.
– Как сегодня? В городе, что ли?
– А где ж еще…
– Тогда все понятно. – Просекин перевел дыхание, неожиданно заулыбался. – Ведь он у меня в городе, наверное, лет десять не был, а то и больше…
– Ну и что?!
А то, что ты, Митя, в законах человеческой души ни бельмеса! Книгами обложился, как твой дружок прокурор, а тут пусто. – Просекин сильно постучал себя по лбу. – Да где вам понять душу русскую, если вы наичестнейшего человека вором нарекаете!
– Прошу полегче, товарищ Просекин!
– А чего полегче-то! Фасону у тебя, Митя, с лихвой, а груздь с поганкой спутал! Да ты знаешь, что за человек этот Калинкин!
– Обычный слесарь…
– Нет, не обычный! Обычный ты, потому что шила от мыла не отличишь, хотя и с ромбом на груди. Яков мой – душа всего совхоза! Каждый мужик за него заступится! Каждый как за самого себя, и я в том числе! А за тебя кто заступится? Прокурор? Начальник милиции? Сомневаюсь…
– Отчего ж так, Матвей Евлампиевич?
– Да от того, что на лосей в одном и том же месте охотитесь… Конкурируете меж собой, черти руководящие! – Просекин неожиданно засмеялся, и смех его был настолько заразительным, что следователь тоже повеселел. – Прошлым годом как-то все начальство в районе, словно по сговору, в командировки укатило. Звоню в райисполком, председателя нету, в лесхозе тоже начальство отсутствует, я в Госпромхоз, и там пусто… а спустя дня три в лес пошел, глазам не верю… в дальнем урочище вездеход стоит, и на нем сам товарищ Романов с карабином в руке. Я на лыжах их объехал тихонько и вдруг на зампредседателя райисполкома наткнулся. Помнишь, Митя, ведь и ты там был?!
Следователь ничего не ответил, помолчал, насупился.
– Значит, Матвей Евлампиевич, вы считаете, что Калинкин не виновен? – после долгого молчания задумчиво спросил он.
– Уверен в этом.
– Но ведь мы его с поличным… он портовых бичей спаивал, а те ему чокера воровали… правда, денег у него всего десятка оказалась.
– Это моя десятка, Митя! – вдруг громко почти выкрикнул Просекин. – Это я всучил ему десятку, по случаю праздника! На любом суде докажу…
– Какого праздника?
– Да нашего, Митя, нашего, совхозного! Ведь люди у нас намного честнее, чем вы думаете.
Последний покойник
Рассказ
Валька Кузнецов был родом из глухих северных мест. Если б не ранняя смерть матушки, он бы никогда не уехал из деревни. Внезапная потеря потрясла его – матушка для Вальки была все – и отца заменяла, и бабушку. Днем и ночью о ней вспоминал Валька. Возвращается он из совхозного гаража с работы, глянет на светелку – ноги подкашиваются, водонос в руки возьмет – сердце ноет. В открытом поле голос ее мерещится.
Не выдержал, заколотил дом, в город подался.
Много пришлось попястаться парню на разных работах, наконец пристроился на птичьих правах в редакцию местной газеты, заметки писать, по пять-десять строк, информации всякие, а иной раз стихи к знаменательным дням. Образования специального у Вальки не было, и он боялся, что редактор его уволит. Но редактору нравились Валькины заметки. Правда, он частенько упрекал автора в школярстве, но сумел подметить также и оптимизм, и честную критику, и дотошность. Даже ставил его в пример опытным штатным сотрудникам. А на последнем производственном собрании предложил самоучку Кузнецова перевести на должность спецкора.
Валькиной радости не было предела. Даже стихи новые родились. Валька шел по улице и декламировал.
Певучий северный простор,
мне дороги твои проказы,
на соснах мягкие лабазы,
о рыбе вкусный разговор.
Люблю твою лесную грусть:
болот нетронутые дали,
поморов, что всегда искали
в глухих суземьях сочный груздь.
Быть спецкором и писать о том, что волнует не только его самого, но и земляков района, казалось несбыточной мечтой.
Как-то раз Валька возвращался с гидролизного завода, обнаружив там большие санитарные нарушения. Пожилая женщина, с которой он беседовал в цехе, и по его вопросам, и по интонации «усекла», что от этого, как она определила его для себя, «настырного газетчика» того и жди какой-нибудь пакости. Так вот, и пяти минут не прошло, как Вальку за проходной нагнали желтые «Жигули». За рулем сидел сам хозяин предприятия Иван Константинович Маколюхин. Он притормозил машину и, выйдя из нее, приветливо улыбнулся.
– Привет, корреспондент!.. Мне-то на твои заметочки наплевать, но вот в следственном отделе, а у меня там свои люди, хотят тебя утихомирить… Я им сказал – не надо. Он парень толковый, я с ним сам разберусь.
Открыв багажник, Маколюхин вытащил литровую бутылку с прозрачной жидкостью и сунул в руку Вальке.
– Прими сувенир, дружок, и уразумей навсегда, кто здесь хозяин.
Валька не шелохнулся. Бутылка выскользнула из его рук и, стукнувшись об асфальт, разбилась. Одна Валькина брючина, от колена донизу, стала влажной и остро запахла спиртом.
– Так! – усмехнулся Маколюхин. – Значит, без взаимности?! Ну ладно… – Он сел в машину и погнал ее к своей конторе.
В редакцию Валька вернулся в скверном настроении. Некоторое время он сидел за столом словно парализованный. Четыре года назад директор гидролизного вместе с редактором приезжали на охоту в его деревню. Еще тогда он почувствовал, что дружба шефа с Маколюхиным ничего хорошего не сулит. Но решил стоять на своем – принялся писать очерк «О хищении гидролизного спирта работниками завода».
Очерк получился острым и ко времени. Но опубликовать его так и не удалось. Вальку вызвал в свой кабинет редактор.
– Пиши заявление, – сухо приказал он.
– На должность спецкора? – обрадовался Валька.
– Нет, дорогой умник, на должность правдоискателя, – сострил редактор и поднялся из-за стола. – А я, дурак, чуть было и в самом деле спецкором тебя не сделал… В общем, садись и пиши заявление. По собственному желанию.
– Вы что, за очерк, Феофан Ильич? – взорвался Валька. – У Маколюхина ползавода жуликов!
– Ты мастер слова или сотрудник милиции? – спросил редактор. – Учись у современных классиков жизнь понимать многогранно, без преступлений и наказаний… Кроме того, не в капиталистической системе живем, начальство уважать надо…
– Вы это серьезно?
– А ты как думал. Хватит редакцию в следственный отдел превращать! Пиши, пиши, пока по статье не уволил.
И поехал Валька обратно в свою деревню.
Ехал он от райцентра на попутной машине с мукой. Знакомый водитель предупредил:
– Садись, парень, только с условием – выгружаем вместе.
– Ну что ж, помогу, – согласился Валька. – Главное, засветло дома быть.
До первой разгрузки машина шла два часа. Мешки оказались по семьдесят килограммов, но Валька терпел.
Поехали дальше. Сначала дорога была сносной, но к полудню разыгралась такая метель, что машину пришлось остановить.
– Переждем малость, – мрачно предложил водитель. – Хорошо – термос прихватил. Давай чайку похлебаем…
– А может, поедем? Еще час-другой – и я дома…
Водитель, отхлебнув из термоса, усмехнулся:
– Успеешь…
К последней разгрузке Валька так ослаб, что мешок взвалить на плечи самому не удавалось.
К вечеру насилу добрались до Лихих Качелей, Валькиной деревни, вернее, до тропки в полукилометре от нее.
– Наконец-то, – вздохнул он.
Из последних сил снял с двери железную плаху, зашел в дом и поднялся по лестнице в зимнюю горницу.
Вечной мерзлотой пахнуло от бревенчатых стен, пола, потолка. «Надо бы переодеться… я весь мокрый… Но во что?» Валька хотел включить электрообогреватель, но света не было. Видимо; старые провода, протянутые к дому, заледенели и лопнули. Он зажег керосиновую лампу, принес с повети дров, разжег печь и плиту.
От жаровни пахнуло теплом, но в горнице было по-прежнему холодно. По крутой лестнице Валька спустился во двор, набил снегом чайник и, поставив его на плиту, стащил с себя потную одежду. Голова у него кружилась. Все тело корежило от озноба. Отдышавшись, он попил горячего чаю, лег на влажную, еще холодную постель, но уснуть не мог, а если засыпал, то вздрагивал во сне и снова просыпался. Мучили сны. Снилось ему то солнечное лето, то прежняя многолюдная деревня, то покойные родственники, то белоснежный цвет черемухи.
Проснулся он среди ночи. Кто-то стучался в избу.
Валька поднялся с постели, распахнул дверь и ахнул. На пороге, словно в тумане, стояла покойная матушка.
– Не пришла бы, сынок, да жалко тебя стало, – заговорила она. – Простуда тебя скрутить должна… Вот на этой деревянной кровати, в этой светлой горенке все твои родичи почили… А ты сынок, ежели хочешь быть в страданиях вместе с живыми, выслушай мой наказ.
Матушка присела на табурет в темном углу, занавешенном камусовым ковром, и тут Вальке показалось, что и не матушка это вовсе, а какая-то другая женщина, и он чувствовал, по всем признакам чувствовал, что хорошо знает ее – эту женщину-старуху, сидящую в углу.
– Сегодня придет к тебе последний житель нашей деревни дед Тимофей, – приглушенным голосом сказала старуха. – Собирается он тебя лечить снадобьем… Ох уж это снадобье! Для него это дело доходное: полечатся люди, попьют несусветного зелья, действует оно постепенно, не подкопаешься, и уходят в другой мир, и ему кое-что перепадает… Так он не одну душу загубил. А дом рубленый за пятнадцать тыщ поставил…
«Да откуда же я знаю старуху эту», – пробовал вспомнить Валька, но вспомнить не мог.
– А ты, сынок мой, будь похитрее его… – продолжала старуха. – Возьми да сразу и напиши Тимофею завещание на свой домик и скажи хитрому лешаку: снадобье мне ни к чему, потому как жить ты больше не хочешь, а вот самогоном пусть он тебя уважит да баню жаркую пусть истопит – грехи перед смертью отмыть…
Старуха поднялась.
– Все запомнил, что я сказала? – со вздохом спросила она и нехотя, словно желая сказать еще что-то, скрылась в дверях.
– Вот чертовщина-то! – обожгло Вальку. – Ведь я знаю, что нету ее, нету! А похожа! И пальтишко – ее!
Когда Валька очнулся, метель уже успокоилась. Он глянул в окно и опять удивился безлюдью и жуткому безмолвию когда-то многолюдной деревни, насчитывавшей более сорока дворов. Яркие солнечные лучи поползли по стенам просторной избы, и горница показалась наполненной мутной водой.
«Это от пыли», – решил Валька. Он с трудом поднялся, глянул в окно. Со стороны соседской избы, прямо к его калитке, тянулись следы соседа Тимофея Шустрого. Так его прозвали за то, что любое дело, за которое он брался, всегда оборачивалось только в его пользу.
В передней горенке сначала послышался кашель, потом старческий шепот.
– Господи, внемли молитвам раба божьего…
– Тимофей? – тихо спросил Валька. – Ты чего там делаешь?
Из передней вышел седой старый человек, роста маленького, внешности непримечательной.
– Здорово, Валентин! В щель твою туды… – с ухмылкой проговорил он, подходя к старинной деревянной кровати. – Крепкий у вас род, сохатиный… Очнулся, значит?! Видать, не судьба… Ну, теперь мы тебя вылечим!
Вальке не по себе стало от этих слов.
«Может, это и не сон был», – с тревогой подумал он.
– Ты по делу в деревню пожаловал али как? – строго спросил старик.
– Отдохнуть надо от города да на могилу матушки сходить.
– Так, так… А на вид – нездоровый… Ладно. Лечить тебя буду, – торжественно объявил старик. – Как следует, самым проверенным снадобьем!..
«Удивительно, – подумал Валька. – Дед ведет себя точно по предсказаниям матушки. А говорят, вещих снов не бывает!»
– А ну-ка, парень, сбрось-ка одеяло да на живот ляг, – скомандовал Тимофей.
Валька повиновался.
– Та-ак! Внутри будто медведь храпит… Щас я лекарство принесу…
На глазах Вальки навернулись слезы: он и сам не понял от чего: то ли от беспомощности своей перед болезнью, то ли от воспоминаний об умерших родичах.
– Ты чего разнюнился?
– Я здесь не хочу оставаться, – почти шепотом ответил Валька, – и туда идти страшно…
– Ишь ты, забрало, видно… Да не дадим мы тебя просто так спровадить, никак не дадим, – улыбнулся Тимофей, шаря глазами по избе. – Домик у тебя хороший… пятистенный, печка добрая… живи пока… Я тебе угождать буду… Снадобьем на ноги поставлю, а там и девки к тебе дролиться приедут. Дородные… Хошь, из райцентру, хошь, из Крутолесья! Здесь-то уж их не раздобудешь… Хи-хи…
– Из Крутолесья?! – вскричал Ванька. – Не до дроленья! Тошно мне! Принес бы лучше бутылочку самогона…
– Вот заладил, – с досадой пробурчал Тимофей. – Тошно, тошно! А дом-то на кого оставишь? Он ведь у тебя сосновый просмолок, веки вечные простоит.
– На тебя оставлю, Тимофей Гаврилович, на тебя, дедушка! – почти выкрикнул Валька, да так громко, что дед перекрестился. – Давай бумагу скорей, сейчас завещание нацарапаю! Неси ручку! Закружится голова – поздно будет…
Старик оторопел.
– Ох-хо-хо… Ты что, и впрямь отходишь?!
Тимофея из горницы словно ветром сдуло, он даже полушубок не запахнул, несмотря на ветер и колкий снег.
– Про бутылку не забудь! – крикнул вслед Валька, а про себя подумал: «Да ведь для такой мерзости и слов-то не подберешь… Людоед в законе! Нет, нет! Кровосос! Дверь-то на мороз так и не закрыл!»
Тимофей воротился в горницу так же тихо: Валька даже не слышал шагов, а когда открыл глаза, то увидел близко склонившееся лицо, крысиные глазки.
– Вот, Валюша, два листка бумаги принес да авторучку до отказа заправил, – зашептал Тимофей.
– Зачем два листка? Мне одного хватит.
– Так ведь дом-то у тебя, ого-го! Тут утвари – от четырех поколений, одни кресла разные чего стоят… Или кресла-то не мне отпишешь?
– Тебе, все тебе, дедушка… – еле слышно выдавил Валька и опять закрыл глаза.
– Ох, Валюша, совсем ты плох, – засуетился Тимофей. – А я-то, старый дурак, снадобье-то взял, а про самогонку забыл! Да ты не серчай на дедушку Тимофея… Хи-хи… Я щас сбегаю…
С самогоном старик вернулся быстро.
– Вот тебе, Валенька, литровая банка… Только не серчай на дедушку, память дырявая… Мне для тебя и литру не жалко! Я ведь тебя, голубчик, со всеми почестями, – зашептал он, – по всем правилам похороню. У меня и домовинка готова… который год в избе покоится, из осины отстойной, сам парил… Только ты, в щель его туды… подробнее напиши, чего мне оставляешь, с пояснениями. Дескать, сначала двоюродные дядья померли, потом отец родной, давно это было, потом матерь… и вот как есть никого, отсюда и…
– Хватит! – не выдержал Валька. – Сам-то пьешь?
– Я-то?.. – И Тимофей вдруг ехидно и неестественно захихикал. – Редко пью… Когда того… ну, когда ухаживаю за кем-нибудь из приезжих… А ты-то щас выпей, сразу, ведь оно того… – И он опять захихикал, и на этот раз Валька заметил, что в кармане его полушубка еще одна бутылка. И удивительно – точно такая же, как у директора гидролизного завода.
