Текст книги "Вовка Булкин из 6 «б»"

Автор книги: Феликс Маляренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Картошка

Тамара Сергеевна закончила чтение поэмы Пушкина «Полтава», взяла в руки мелок и хотела написать задание на доске. Вдруг дверь решительно распахнулась, и вошел директор. Класс с шумом приподнялся, но Иван Михайлович сделал знак рукой: «Садитесь».

– Завтра вы едете на картошку.

– Ура! Ура! – радостно загорланил класс. – Физику учить не надо! Английский тоже!

– Тихо, – движением руки вновь успокоил класс Иван Михайлович, достал платочек, вытер им лоб и с придыханием продолжал: – Возьмите с собой ведра. Сапоги, куртки надеть не забудьте. И что-нибудь захватите на обед… Работать будете четыре часа и – домой.

– Ура! Ура! – опять взорвался класс, но Иван Михайлович успокаивать не стал. Зазвенел звонок, и вскоре седьмой «б» весело вывалился из класса.

У Вовки было отличное настроение: две четверки в дневнике и вечер, как перед воскресеньем, свободный. Но он хорошо знал, что картошка – это не развлечение. Ведь летом Вовке приходилось ее мотыжить и окучивать. За нее переживали, слушали сводку погоды и, вглядываясь в небо, радовались, когда из «гнилого угла» на западе выдвигались тяжелые синие тучи, ломалась в небе соломенная молния, сухо трещал гром и первые тяжелые капли глубоко рябили пыль. А колорадские жуки, за полосатые рубашки прозванные бабушкой «коворадскими хутболистами»? У Вовки по спине пробегал холодок при виде их мясистых личинок. Два раза за лето он травил их хлорофосом.

Зато как приятно было вычерпывать из земли лопатой крупные розовые клубни скороспелки, просушивать их под навесом в тени, а потом осторожно опускать в заново побеленный погреб, из которого только неделю назад достали последнее ведро прошлогодней, целехонькой, без единого росточка картошки. На Вовкин вопрос, как удается так хорошо сохранить картошку, бабушка отвечала очень серьезно:

– Живая она. Вот глянь-ка сюды. Эта и головку и ручки тянула – пить хотела. А эта гладкая – ей хватало всего. Без уходу ей и заболеть не ровен час, – она вздыхала, опускала на колени сухие руки. – Спасибо ей. Она в войну и меня, и папку твоего спасла…

Сентябрь выдался на редкость теплым. Дождей не было, и осень чуть подрумянила деревья. К автобусам никто не опоздал, девчонки всю дорогу пели.

Вовка сидел с Вадиком. Оба молчали. Позади них Жорка хихикал и что-то рассказывал Петьке. А Петька молча слушал, смотрел в окно и лишь изредка кивал головой. Летом они отдыхали в пионерском лагере, сдружились и теперь ходили не разлей вода. Петька, длинный, худой, с вечно сердитым лицом, смотрел свысока. Толстощекий Жорка всегда улыбался. «А нас в лагере называли Дон Кихот и Санчо Панса», – хвалился он и заискивающе вглядывался в Петькины глаза. «Дон Кихот» в ответ качал головой. Новый Санчо Панса кидался выполнять любое желание своего друга, и в благодарность за это Петька всегда готов был защищать его.

– Ох и побалдеем на картошке, – повторял Жорка. Потом наклонился к Вовке и что есть силы крикнул: – Будем на картошке балдеть с тобой?

У Вовки зазвенело в ухе, а Жорка захихикал.

– Ты что, дурак? – резко повернулся Вовка, но Жорка трясся от смеха, запрокинув голову назад. – Дурак! Я балдеть не собираюсь.

– Ну и паши, – мгновенно прекратил свой смех Жорка. – А я и не подумаю. Пусть трактор пашет, он железный. Правда, Петь?

– Конечно, – усмехнулся Петька.

Жорка, чувствуя поддержку, захихикал вновь.

– Куда эта картошка пойдет? В магазин. А моя мамка в магазине картошку никогда не покупает. Она говорит, что на базаре дороже, зато отходов нет. А в магазине все равно почернеет и сгниет. Так что работать? Побалдеем. Вот только зря удочки не захватили, там, наверно, речка есть.

Вовка вспомнил бабушкины слова и, повернувшись, сказал:

– Она гниет, потому что болеет, а болеет, потому что живая.

– Живая? Ха-ха-ха, – загоготал Жорка. – Живая? Ты что, сдвинулся? – Он забуравил пальцем у виска и закричал на весь автобус: – Вовка рехнулся. Он говорит, что картошка живая. Да какая она живая? Она картошка, – и, откинувшись на спинку сиденья, Жорка просто надрывался от смеха.

– Да, живая! – повернулся к нему Вовка. – Живая! И я знаю, зачем ты меня уговариваешь. Одному балдеть не хочется. Попадет. А если все вместе – то ничего. Потому и картошка чернеет, что такие, как ты, убирают ее.

– Ну и паши, – зло крикнул Жорка и до конца дороги к Вовке больше не обращался.

Скоро автобус остановился у правления колхоза, потом колонну возглавил деревенский потрепанный «уазик» и повел их на картофельное поле.

Тамара Сергеевна поручила Коле Макарову и трем девочкам готовить обед. Всех остальных она разбила на пары; мальчик – девочка, мальчик – девочка. Но мальчишек было больше, и Вовка стал напарником Вадика. Каждой паре предстояло пройти три взъерошенных комбайном рядка и собрать картофель в бурты.

Начали весело. Картошки было много, и ребята энергично пошли вперед. Но всех опередили Петька с Жоркой. Они бок о бок двигались с Вовкой и Вадиком и тайком перекидывали картошку на их рядок. Когда Вовка это заметил, он закричал:

– Хватит картошку подбрасывать.

– А ты видел? – огрызнулся Жорка.

– Не видел бы, не говорил.

– А видел, так убирай. Ты же этого хотел. Пожалей ее, она у тебя живая, – наглел Жорка, чувствуя свою безопасность под защитой Петькиных кулаков. У Вовки накалились уши, и он часто задышал. – Ну что, работать не хочешь? А еще выставлялся. «Живая она! Надо ее убирать!»

Эти слова взорвали Вовку, и, уже не понимая, что делает, он схватил крупную картофелину и швырнул ее в Жорку. Жорка увернулся, и картофелина врезалась Петьке в плечо. Петька мгновенно сжал кулаки, бросился вперед, но громкий голос Тамары Сергеевны остановил его.

– Это что за безобразие? Чем вы занимаетесь здесь? – Тамара Сергеевна подошла к Вовке: – Булкин, как тебе не стыдно! Люди столько труда вложили, чтобы вырастить этот урожай, а ты бросаешься картошкой. Ведь, по сути дела, хлебом бросаешься. Мало того, что отстаешь, позади всех плетешься, так еще и хулиганишь.

Вовкино лицо покраснело, веснушек не стало видно, руки опустились. Он не мог поднять глаза. Ему было горько и стыдно.

– Ладно, работай, – махнула рукой Тамара Сергеевна.

Вовка присел на корточки и стал медленно, по одной, класть картошку в ведро.

– Вов, ты не переживай, – пожалел его Вадик.

– А что же она… – начал было Вовка, но твердый комок мешал ему говорить.

– Ну что, наработал, работничек? – услышал Вовка откуда-то извне Жоркин голос. – А что, Петька, пусть работает, – хихикал тот, – он же любит. Он же заботится о ней. – И, зачерпнув двумя руками горсть клубней, швырнул их на Вовкину грядку.

– Ах ты… – какая-то пружина подбросила Вовку, и через мгновение Жорка сидел на земле, вытирая разбитый нос. Петька даже не успел поднять кулаки, как с другого конца поля послышался крик Тамары Сергеевны:

– Безобразник, хулиган! Драку затеял! Завтра придешь в школу с отцом. Только бы не работать. Драться, картошкой бросаться. Только бы не работать!

Вовка молча вернулся к своему рядку.

– Он не виноват, – попробовала защитить его Нонна. – Они ему картошку подбрасывали.

– Он не виноват! – закричали другие.

– А кто виноват? Картошка? – вдруг услышал Вовка рядом с собой голос Сережи Медведева.

– Да, картошка! – завизжал Жорка. – Что, я обязан ее убирать? Мы ее в магазине не покупаем.

«Картошка? Но чем же она виновата? – подумал про себя Вовка. – Ладно, пусть бросает. Пусть. Я уберу. Уберу и за себя и за него. Чем, на самом деле, картошка виновата?»

И он сначала медленно, а потом быстрее и быстрее стал бросать картошку в ведро. Затем отнес его к куче, и Вадик, увидев, что Вовка совсем успокоился и снова стал работать, улыбнулся.

«Я уберу! Я уберу! Я уберу!» – повторял про себя Вовка и все быстрее и быстрее бросал картошку. Набирал и относил. Ведро за ведром. Он не заметил, как выровнялся со всеми остальными.

Тамара Сергеевна объявила перерыв, Вадик перевернул ведро и сел, но Вовка продолжал работу.

– Псих ненормальный, – крутил пальцем у виска Жорка и кивал в его сторону. Ребята улыбались, а Вовка не останавливался.

Подошел Вадик и стал помогать. Когда Тамара Сергеевна подала сигнал продолжать работу, они были первыми. Но Вовка этого не замечал. Со стороны было видно, как он одной рукой быстро передвигает по грядке ведро, а другой подхватывает клубни с земли.

Поднялся ветер. Он закручивал пыль и бросал в лицо. А Вовка, уже весь черный от пыли, не остановился и во время второго перерыва. И рядом с ним продолжали работать Вадик, Сережа с Нонной и еще несколько пар.

И на Жоркины слова: «Вот чокнутый!» – не среагировал никто, а Петька процедил сквозь зубы:

– Сам дурак!

Вовка с Вадиком метров на двадцать опередили всех остальных, и ребята старались догнать их во время третьего перерыва.

Когда работа подошла к концу, все увидели: то ли оттого, что кто-то задержался с выполнением своей нормы, то ли оттого, что при распределении произошла ошибка, но один рядок оказался лишним. Он, как нейтральная полоса, отделял пустое поле от неубранного.

Вовка с Вадиком первыми прошли свою последнюю полоску. И, усталые, повернули обратно. И вдруг Вовка оглянулся и увидел этот рядок. Он тут же подошел и стал набирать картошку в свое ведро. Вадик молча последовал за ним и присел на корточки рядом. Подошла Тамара Сергеевна и потрепала Вовку по голове:

– Ты уж не обижайся на меня. Я действительно не разобралась…

– Да ладно, чего там, – отворачивался Вовка.

Потом стали подходить ребята. Они без разговоров становились рядом, и скоро последняя полоса была чистой.

К автобусу возвращались все вместе, гремели пустыми ведрами и смеялись. Издалека было видно, как на костре чернели два прокопченных эмалированных ведра. Все проголодались, и каждый с наслаждением представлял вкус ароматной, пропахшей укропом и лавровым листом картошки с маслом и тушенкой. И никто не обратил внимания, как со стороны деревни подъехал все тот же запыленный «уазик» и два грузовика. Грузовики проехали к кучам, а «уазик» остановился у картофельного поля. Из него вышел полный мужчина в синем плаще и черной шляпе. Он подозвал к себе классных руководителей и принялся о чем-то горячо спорить с ними. Наконец они вернулись и сказали, что с ребятами хочет поговорить бригадир полеводческой бригады.

– Товарищи школьники, – серьезно сказал мужчина. – Ночью ожидаются заморозки. Только что нам передали из района. И если картошка останется в поле, она пропадет. А убрать нужно сейчас. Машины только на час освободились.

Наступило молчание. Хотелось есть, и никому не хотелось возвращаться на поле.

– А мы не обязаны! – вдруг крикнул Жорка. – Вон сколько убрали. И ветер какой!

– Да что мы?! Мы свою работу сделали. Нам говорили, только четыре часа! – подхватили Жоркины слова ребята.

Все устали. У всех болели глаза от ветра и пыли.

– Пойдем, Вадик, надо так надо, – тихо сказал Вовка, и они пошли к куче.

– Да что мы, просто так собирали? Для галочки? – вдруг закричал Сережа Медведев. – Ведь мы картошку собирали, чтобы есть, а не выбрасывать. Чтобы она не замерзла!

Класс бурлил. Все орали, каждый свое. Но скоро стало ясно: большинство было за то, чтобы грузить, и ребята двинулись к куче, где Вовка уже наполнял ведра и подавал их Вадику на машину. Последним плелся Жорка. Петька шел впереди вместе со всеми.

Машины загрузили быстро, бригадир поблагодарил ребят.

На обратном пути все пели, а про пионерскую картошку начинали раз пять. И Вовка пел вместе со всеми.

Громче гряньте, барабаны!..

Ох! И надо было ему, Вовке Булкину, лезть с предложением. Сидел бы себе тихо, и не пришлось бы теперь волноваться. И чем сбор был плох? Очень даже нормальный сбор. Как всегда, в одну шеренгу построились в коридоре и стали по звеньям входить в пионерскую комнату. Начало было хорошее: и барабанщик Вадик не сбился, и горнист Саша Облаков не заболел. Три звена, как и положено, буквой «П» построились у стен.

– Отряд, стой, раз-два, – не приказала, а вежливо попросила председатель совета отряда Нонна Алеева. – Звеньевому первого звена сдать рапорт, – робко повернулась она в сторону Коли Макарова.

– Есть сдать рапорт, – звонко крикнул Коля Макаров, серпом занес руку над собой, твердым шагом подошел к Нонне и отчеканил: – Звено…

– «Факел»! – вместе с Вовкой скандировало звено.

– В количестве одиннадцати человек к пионерскому сбору «Учись учиться»…

– Готово! – громыхнуло звено.

– Рапорт сдан! Звеньевой Макаров.

– Рапорт принят, – тихо и вежливо ответила Нонна.

Коля Макаров браво повернулся и встал в строй. Вовке нравились доклады его звеньевого, лучше не рапортовал никто. Ни Света Бойцова из второго, ни Юрка Корзученко из третьего звена. И доложили они вроде бы хорошо, да не так лихо, как Коля Макаров.

– Отряд, смирно, – снова попросила Нонна и, повернувшись к старшей пионервожатой, чуть слышно проговорила: – Отряд седьмого «б» класса, борющийся за право называться отрядом имени Виктора Талалихина, к сбору «Учись учиться» готов.

– Вольно, – скомандовала Марина Николаевна, и отряд занял свои места на стульях вдоль стен. – Сбор на тему «Учись учиться» объявляю открытым.

Вовка уставился на старшую пионервожатую и подумал: сейчас скажет: «Дорогие ребята».

– Дорогие ребята, – обратилась к отряду пионервожатая.

«Сегодня мы должны поговорить об учебе», – мысленно продолжил Вовка.

– Сегодня мы должны поговорить об учебе, – будто прочитала его мысли Марина Николаевна.

«Учеба – это наш сегодняшний труд…».

– Наш сегодняшний труд – это учеба, – на этот раз не совсем точно угадал Вовка и уж никак не мог предвидеть высказывания Гауптмана: «Работать, работать и постоянно работать, а то при жизни еще заплесневеешь», – которое привела старшая пионервожатая.

В классе стало тихо, барабан и горн замерли на столе. Марина Николаевна перечислила отличников. Вспомнила Нонну Алееву, Сережу Медведева, отметила и Вовкины успехи.

Потом выступила Нонна Алеева и рассказала, как стала отличницей.

А в это время жаркое апрельское солнце весело заглядывало в огромные окна, и время от времени в открытую форточку влетал крик: «Пасуй! Мне пасуй!»

Нонна говорила все тише и тише, а закончив выступление, краснея, отправилась на свое место.

– А сейчас нам Сережа Медведев расскажет, как он стал отличником, – объявила Марина Николаевна, и староста, поправив очки, решительно вышел к доске. Он грустным взглядом окинул ребят и, не встретив ни одного заинтересованного лица, скучно и медленно повторил свой прошлогодний рассказ.

Потом с композицией «Учеба – наш труд» выступило третье звено.

Вовка достал из кармана тетрадный листочек, начертил квадрат пять на пять и толкнул локтем Колю Макарова:

– Давай в «Балду».

– Давай, – прошептал Коля, задумался, какое бы слово подобрать, и, не найдя ничего подходящего, посреди квадрата написал: «учеба».

Никто не слушал выступления о том, что мешает учиться без отстающих. Но как только Нонна прочитала решение сбора, класс мигом проснулся, заерзал, зашумел. И тогда Марина Николаевна сказала:

– Разве это сбор? Вам хоть подушки приноси, все бы уснули. Только два пионера не спали: это Коля Макаров и Вова Булкин, потому что им было о чем поговорить. Пионер Макаров, правильно я говорю?

– А что? – сказал Коля.

– Разве тебе не интересно?

Коля задумался, а потом решительно взмахнул рукой:

– Неинтересно! В прошлом году об этом говорили. В этом году снова.

– А ты думаешь, легко готовить сбор? – повернулась и с обидой спросила Нонна.

– Вот ты, Макаров, когда был совет отряда, молчал, – поддержала Нонну пионервожатая, – осуждать легче, чем самому делать. Где ты был раньше? Вот взял бы и подготовил интересный сбор.

Коля развел руками и, не зная, что ответить, сел.

– И подготовим, – вдруг спокойно произнес со своего места Сережа. – Сами.

– А что, сами все сделаем, – поддакнул Коля Макаров. – Вот хотя бы о Талалихине. Возьмем и подготовим сбор.

– Вот увидите, сделаем, – смело посмотрел на Марину Николаевну Сережа, и в классе снова наступила тишина. И в этой тишине удивительно громко прозвучал вздох Вовки Булкина:

– Да, надоело-о…

– Тебе-то что надоело? Ты хоть помнишь, какие у нас сборы были? – поморщилась Марина Николаевна.

– Да-а, помню.

– Что тебе надоело?

– Ну, ну вот хотя бы речовка.

– А чем тебе речовка не нравится?

– Ну… всем, – сказал Вовка. Отступать было поздно, и сейчас он лихорадочно искал объяснение, чем ему не понравилась вполне нормальная отрядная речовка. – Вот не понравилась, и все, – продолжал твердить он. – Вот мы боремся за имя Виктора Талалихина, нашего героя-земляка, а в речовке о нем ничего не сказано. И она у нас такая же, какая у девятого класса была, и четвероклашки на школьный сбор в этом году выползли с точно такой же.

– И ты найдешь о Викторе Талалихине? – удивилась Марина Николаевна.

– Найду… Или можно сочинить… – Вовка еще не придумал, как это сделать, но остановиться уже не мог. – А у меня есть знакомый поэт-фронтовик Михаил Николаев. Он еще какую речовку сочинит. Вот увидите, вот посмотрите! Мы его на сбор пригласим, и он прочитает.

– Правильно говорит Вовка, – подхватил Сережа. – И сбор проведем, посвященный Виктору Талалихину.

– Ну что ж, Талалихину так Талалихину, – согласилась старшая пионервожатая. – И, как я поняла, ответственным за это мероприятие будет староста класса Сережа Медведев. По принципу: кто предлагает, тот и исполняет. Сережа, согласен?

– Согласен, – кивнул головой Сережа.

– Хорошо, давайте. Завтра же проведем совет отряда. Наметим план работы и будем готовиться, а за тобой, Вова, новая речовка.

Домой шли молча. Коля Макаров о чем-то сосредоточенно думал. Вдруг он всплеснул руками:

– А ведь ты не знаешь поэта Михаила Николаева!

– Знаю, – порозовел Вовка. – Он мне еще книгу подписал: «Володе Булкину желаю вырасти хорошим человеком».

– Врешь! – резанул воздух Коля.

– Нет… Правда… Точно… Книжка стихов… Маленькая такая. Могу показать.

– Врешь!

– Вот пошли ко мне, увидишь. – Но Коля усмехнулся, и Вовка, опустив голову, признался: – Книга есть. Мама просила поэта подписать для меня. Но я… Я тоже попрошу…

– Да что там, у него таких, как ты, целый двор.

– Думаешь, откажет?

– Да ты что! Не будет он с тобой связываться. У тебя хоть есть его телефон?

– У мамы, наверно, есть в книжке. А может, все-таки он поможет?

– Ну, надейся, надейся.

– Ну ладно, посмотрим. Сегодня же позвоню, – сказал Вовка и пошел домой.

Дома он достал из серванта мамину записную книжку и тут же набрал номер.

– Николаев. Слушаю, – раздался голос в телефонной трубке. У Вовки заколотилось сердце и трубка задрожала в руке. Впервые за свою жизнь он разговаривал с поэтом.

– Я… Знаете… Хочу вам… Можно?.. – залепетал он.

– Извините, я тороплюсь. Вы хотите со мной встретиться?

– Да.

– Хорошо, завтра в семнадцать часов вы можете прийти, – и поэт назвал свой адрес. – Простите, а сколько вам лет.

– Тринадцать, – промямлил Вовка.

– Интересно, – с улыбкой в голосе сказал поэт, – обязательно приходите.

Он пришел чуть раньше назначенного срока. Волнуясь, минут пять потоптался на лестнице, а потом слегка коснулся кнопки звонка.

Дверь открыла маленькая, сухонькая, аккуратная старушка в стареньком байковом халатике с кухонным полотенцем на плече.

– Мальчик, ты к Михаилу Евгеньевичу? Проходи, он скоро будет.

– Нет, я здесь подожду, – нехотя запротестовал Вовка.

– Да ты проходи. У него диета, и через десять минут ему обедать.

Вовка помялся и осторожно, как на льдину, шагнул в квартиру поэта. Маленький коридорчик, наполовину занятый старым округлым холодильником «Саратов» с пожелтевшей хлебницей наверху, показался ему темным и тесным. Вовка бросился снимать ботинки. Старушка сначала попыталась остановить его, а потом подала тапочки.

– Возьми мои, тебе будут хороши, и подожди Михаила Евгеньевича в его комнате, – сказала она и проводила Вовку.

Он огляделся. Здесь, как в библиотеке, на стеллажах, в книжном шкафу, на подоконнике стояли, лежали десятки и сотни книг. К окну прижимался старенький коричневый столик на журавлиных ножках, на котором умещалась пишущая машинка и стопка бумажных листочков. Центр комнаты занимал круглый стол под белой нарядной скатертью. Таких громоздких, давно вышедших из моды столов ни у кого из Вовкиных знакомых не было. У стенки, между двумя этажерками, совсем не к месту в этой книжной комнате, возвышалась под голубым покрывалом большая железная кровать.

Вовка нерешительно постоял у дверей, подошел к столику и увидал листок с напечатанным стихотворным текстом. Он скользнул взглядом по нему и как будто затормозил на строчках:

 
Перечитав
Гайдаровские книжки
И видя в снах
Испанские бои,
Росли для битвы праведной
Мальчишки —
Романтики,
Товарищи мои…
 

Он снова перечитал отрывок и подумал: «Ведь поэт тоже был мальчишкой и тоже читал книги Гайдара».

В коридоре дрогнул звонок, и Вовка осторожно отошел от столика с машинкой. Потом он услышал громкий голос:

– Мама, мальчик пришел?

– Пришел, ждет. Иди, поешь.

– Да я, мама, по дороге пирожных купил. Готовь чай.

– Какие пирожные, Миша, у тебя ж диета, – услышал Вовка возмущение старушки.

– Мама, не заводись, – весело ответил поэт, – приготовь чай, а я пойду с мальчиком поговорю.

Вовка, представляя поэта, вспоминал висевшие в школе портреты писателей. Его очень удивило, что у поэта не было бороды. И вообще он был какой-то обычный. Полный, невысокого роста.

– Ну, здравствуй. Так где твои стихи? Ну-ка, покажи, что создал? – пожал он руку Вовке.

– Нет… Я ничего… Ничего не создавал. Я хотел, чтобы вы нам речовку написали и пришли к нам на сбор. Ну понимаете… – и Вовка рассказал поэту о предстоящем пионерском сборе.

– Ах, речовка, речовка, – задумался Михаил Евгеньевич, и Вовка заметил, как сосредоточенно собрались морщинки вокруг его глаз и углубилась складка на переносице. Вдруг Михаил Евгеньевич разулыбался, и морщинки лучиками разбежались по его лицу. – А я ведь тоже пионером был и все отлично помню. Еще в тридцатые годы ходили на сборы, и каждый отряд, как марш, свои бравые стихи рассказывал, – по-мальчишески увлеченно вспоминал поэт. – Помню, готовили мы сбор, и пионеры сами решили свою речовку написать. Вот мне и поручили… Хочешь, я тебе фотографии покажу? Чуток подожди.

Он открыл нижние дверцы серванта и стал вытаскивать книги, журналы, тетради, пока не добрался до альбома, выцветший голубой бархат которого потерся, и из уголков торчал желтый расслоившийся картон.

– Ну-ка, посмотри, – открыл он страницу с фотографиями, на которых были изображены пионеры в белых блузках с галстуками, прихваченными значками. Мальчишки – в высоких пилотках, девчонки – с короткими, набок зачесанными волосами.

– А это я, – показал он на крепкого пацана с полевой сумкой через плечо. – Всегда с блокнотом и карандашом ходил и вечно что-нибудь сочинял. У меня тогда и прозвище было – Острый Карандаш. По-другому не называли. Ни Миша, ни Николаев, ни просто Карандаш, а именно Острый Карандаш. Во все стенгазеты стихи писал. Хотя… какие это были стихи? А вот речовку!.. Ох, и тяжело мне с ней пришлось. Даже на совете отряда, – вдруг рассмеялся поэт, – прорабатывали, так долго писал. Хотелось, чтобы она гремела, как барабан, трубила, как горн. Ночами уснуть не мог, под одеялом с фонариком писал. И все-таки сделал. Там еще, помню, такие слова были:

 
Барабан, греми в дорогу,
Горн, труби, играй тревогу,
Флаг, гори! Вперед, отряд!
Не сдадим мы баррикад.
 

После этого, представляешь, меня Красным Карандашом стали называть. Здорово, Красный Карандаш! Ох, и время было.

– А вы на фронте воевали? – осторожно спросил Вовка.

– Воевал. Я фронтовик образца сорок третьего года. Да ладно об этом. Сейчас будем чай пить. Ты эклеры любишь?! – улыбнулся он.

– Да-а, – кивнул Вовка.

– А мне мама и печень не разрешают. А сейчас с чем вы на пионерскую линейку выходите? Есть у вас какие-нибудь стихи?

– Есть, – грустно сказал Вовка, – нам их еще в четвертом классе Марина Николаевна подобрала.

– Ну-ка, давай прочти.

– Здесь? – густо покраснел Вовка. – Я плохо рассказываю. Я вам лучше на листочке напишу.

– А ты не стесняйся, – улыбнулся поэт, – я свои тоже плохо читаю. Ты представь, что маршируешь, а я, как барабанщик, – перешел на шепот поэт, – тебе в такт постучу. Ну, давай! – ладонями по столу он начал выстукивать марш. – Та-тара-та. Та-тара-та. Ну, давай!

 
Раз, два, три, четыре,
Три, четыре, раз, два, —
 

начал Вовка и с каждым словом чувствовал, как пропадает его робость:

 
Кто шагает дружно в ряд?
Пионерский наш отряд.
Кто не весел? Нет таких!
Мы – веселый коллектив.
Дружно в ногу мы идем,
Песню звонкую поем.
 

– Что ж, неплохо, – улыбнулся Михаил Евгеньевич.

– Да не очень. И рифма плохая.

– Молодец, чувствуешь. А к какому сроку надо?

– Сбор через месяц.

– Знаешь что? – лицо поэта стало серьезным. – А давай попробуем вместе. Чувство ритма у тебя есть, это я по стихам слышал, и рифму ты видишь. Мне через несколько дней рукопись в издательство сдавать. Ночами сидеть приходится. Давай начни писать, а я посмотрю, и вместе доработаем. И ты не бойся, если сразу не получится. Не бросай. Я свои тоже по нескольку раз переделываю. За месяц мы с тобой такую речовку сочиним! Ты только представь себя на месте Талалихина в ночном небе над Москвой. Шесть раз ты атаковал фашистский бомбардировщик. Боеприпасов нет, кончились. А «хейнкель» уходит с полным брюхом бомб, чтобы сбросить их на твой дом, дом твоего друга, похоронить под обломками твоих родных. Ты хочешь пропеллером обрубить его хвост, но он, огрызаясь, ранит твой самолет, тебя. Но ты должен его сбить, должен спасти тех, кому предназначены бомбы. Вот и ты как будто должен пойти на таран со всем, что нам мешает: ленью, трусостью, предательством, равнодушием, разгильдяйством. И ты увидишь, что рифма придет сама, строчки займут свое место, и получится настоящая речовка, которая тебя в бой поведет. А теперь скажи свой телефон, – и, записав его в малюсенькую книжку, Михаил Евгеньевич улыбнулся: – Телефон я твой знаю, через недельку-полторы позвоню. Ты, главное, пиши, что чувствуешь, а подработать помогу.

«Легко сказать – пиши, что чувствуешь, легко сказать – почувствуй себя летчиком-истребителем и тем более Талалихиным, а вот попробуй написать стихи», – Вовка сидел и грыз полиэтиленовый колпачок шариковой ручки. На черканном-перечерканном листочке кривыми волнами одна за другой выплыли наконец-то две строчки:

 
Кто идет под барабан?
Седьмой «б» на таран.
 

«Совсем не то получилось. Какая-то ерунда. Даже как-то глупо, – поднял он голову от стола. – А что сочинять? Покажу, как есть. Поэт исправит, сделает, как надо», – он перестал терзать лист и плюхнулся в кресло перед телевизором…

Вовка больше не брался за речовку, чего зря время тратить.

Прошло полторы недели. Целый день после уроков Вовка просидел у телефона, но поэт не позвонил. Звонка не было и на следующий день, и через два, и через десять дней.

«Неужели забыл, – думал Вовка, – почему не звонит? Да нужна ему наша речовка. Зачем она ему? Он книжку в издательство сдает, там стихи, а тут… А что я скажу на сборе?» Он брал трубку, пробовал набирать номер, но каждый раз торопливо нажимал рычаг.

До сбора оставалось десять, восемь, семь дней, но звонка все не было и не было. Наконец Вовка все-таки решился набрать нужный номер, но до него долетели лишь длинные гудки из пустой квартиры поэта. Потом он еще несколько раз брался за телефон, но слышал все те же длинные равнодушные гудки. Вовка не знал, что делать. Речовки не было.

А ребята старались. Сережа, как опытный командир, руководил подготовкой, разработал план, раздал задание, строго проверял подборку материала и разучивание пионерской песни.

У всех все было готово. У всех, кроме Вовки.

– У тебя, я уверен, все нормально, – говорил ему Сережа. – Сейчас некогда отвлекаться на речовку. Прочитаешь на сборе.

Как после этого можно было подвести отряд? Оставалось три дня. После школы Вовка пришел домой, сел делать уроки, но задача не решалась. В голову ничего не лезло. Почему же все-таки не звонит Михаил Евгеньевич? Почему глухими гудками отзывается его телефон? Вовка вспомнил их встречу, голос поэта, его слова. Нет, он не мог забыть. Наверное, с ним что-то случилось… Вовке вдруг стало стыдно, что он так плохо думал о Михаиле Евгеньевиче. Он подошел к телефону и решительно набрал номер. Привычно потянулись длинные гудки, и Вовка уже хотел положить трубку, когда раздался усталый женский голос:

– Да, я слушаю.

– Михаила Евгеньевича можно, позовите его.

– Его… Нет… – сказала старушка.

– А когда будет? – осторожно спросил Вовка.

– Его не будет, – всхлипнула она. – Миша умер.

– Как?.. Когда?..

– А ты не тот мальчик, который приходил к нам?

– Да… Тот… – тихо ответил Вовка.

– Если можешь, приезжай. Миша просил тебе передать… Приезжай.

Вовка накинул куртку и, на ходу застегивая ее, побежал по улице. Он торопился, ничего не видел, натыкался на прохожих, задевал портфели, сумки и бежал дальше, чтобы успеть. Хотя куда успеть? Поэта уже не было.

Старушка была во всем черном. Она еще больше осунулась. Зеркало, сервант и кровать в комнате Михаила Евгеньевича были накрыты темными покрывалами. Старушка села напротив Вовки за круглый без скатерти стол и положила на него усталые руки.

– Михаил Евгеньевич последнее время много работал, – скорбно начала она. – Да он всю жизнь так работал, но когда готовил последнюю книгу, вообще не спал, боялся не успеть. Хотя у него все было готово, а ему казалось, что не так. Каждое стихотворение по многу раз переделывал, – всхлипнула она. – Я ему говорила: «Миша, ну зачем ты себя истязаешь?» А он… – старушка остановилась и, чтобы не расплакаться, концом платка зажала рот, а потом вытерла им глаза. – Приступ у него случился в день, когда он сдал рукопись. Вечером ему сделали операцию. Я все время была рядом, и, когда он приходил в сознание, звал меня и просил: «Мама, мама, запиши строчки. Мама, я мальчику обещал. Мама, передай ему».

Дома Вовка развернул сложенные вчетверо листочки и осторожно расправил их. Они были исписаны карандашом, и когда Вовка стал вчитываться, то обнаружил, что это всего лишь начало, различные варианты начала речовки. Одна, две, четыре строки. На этом стихотворение обрывалось, а потом начиналось вновь.

 
Громче гряньте, барабаны,
Горн, труби, играй поход!
Разгорайся ярче, знамя!
Пионеры, марш вперед!
 

Это были строчки, которые ждали продолжения.

Вовка взял ручку. Но как продолжить? Как написать?

«Надо представить себя летчиком-истребителем, у которого кончились боеприпасы, а фашистский бомбардировщик с полным брюхом бомб уходит, чтобы сбросить их на твой дом…» – вспомнил он слова поэта. – Значит, когда Михаил Евгеньевич писал, он видел себя летчиком, он шел в бой, воевал, догонял фашистов, совершал таран».