Текст книги "Зона отдыха"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Мужики, – говорю, – не осрамиться бы.

– Не боись, Володя. Всё путем.

Прихватили мы его, сердешного, на веревки, опускать стали. Полуторка на глине разъехался, чуть следом не загремел: еле его словили.

Начальник ему:

– Марш отсюда! Напился, негодник!

А тот:

– А закапывать кто будет?

– Без тебя закопаем.

Влез начальник на глину, речь пошел толкать:

– Граждане, – говорит, – сослуживцы! Мы провожаем в последний путь прекрасного человека, образцового семьянина, исполнительного работника, с которым мне довелось работать долгие и трудные годы. И везде – на Колыме и на Воркуте, в Потьме и на Дальстрое, – он зарекомендовал себя как честный и принципиальный труженик. Из лагеря в лагерь, из тюрьмы в тюрьму – вот путь этого удивительного человека, мученика на своем посту, страдальца за народные интересы...

Тут опять трубы заиграли, барабан забил. Волокут гроб и прямо к нам.

– Мужики, – говорю, – накрылись половым органом. Хозяева идут. Которые копали.

– А чаво? – говорит Полуторка. – Мы ничаво. Сторожить надо было.

Встали они со своим гробом, глядят – удивляются. Вышел от них мужчина во френче, в галифе с сапогами, в кармане ручек понатыкано, и говорит:

– Вы, граждане, в чужую могилу хороните.

– Как это – в чужую? – говорит наш. – Мы своего начальника в свою могилу кладем.

– А мы,– говорит тот и на глину лезет,– это место давно приглядели. Бугорок – не низинка. Специально для нашего начальника. Граждане сослуживцы, подтвердите!

А сослуживцам – плевать. Сослуживцы друг с другом перемешались. Наши с теми, да те с нашими. Им, сослуживцам, задержка на пользу. Им бы еще чуток и по домам!

А эти двое на глине стоят, пузами уперлись, ровно близнецы: оба в галифе, оба в сапогах. Глаз стеклянный, зуб железный, дух портяношный.

– Вынимайте! – кричит тот. – Это наша могила!

– Да вы знаете, – кричит наш, – кого мы хороним?

– А вы, – тот, – знаете? Да наш кем только не был, где не побывал: и на Воркуте, и на Колыме, и на Дальстрое...

– И наш,– кричит наш,– тоже побывал! В тех же местах...

– Да наш,– орет тот,– семнадцать лет промучился! Из лагеря в лагерь, из барака в барак... От цынги чуть не помер! За киркой загибался!

– А наш, – орет наш, – тоже мучился! Ты их корми, ты их конвоируй, ты их работой обеспечь, ты их потом реабилитируй...

– Что вы мне говорите! – пихается тот. – Будто я не знаю! Сам кормил, сам и реабилитировал...

– А я, думаешь, нет? – пихается наш. – У меня стаж с Беломорканала...

– Вынимай своего!

– Не выну!

– Сами вынем!

– А в карцер?

– А в рудники?

– А к стенке?..

Глина скользкая, сапоги разъезжаются. Пихнулись посильнее и поехали вниз – не удержаться. Бегают по гробу, каблуками по крышке стучат:

– Граждане, помогите! Граждане, поднимите!..

Полуторка спьяну как заорет:

– Закапывай!

И полный совок туда, в яму.

А они, хором:

– Сослать! Сгноить! Без права переписки!..

– Закапывай! – орёт Полуторка.

И еще совок, и еще…

Еле мы его оттащили.

На другой день – расследование. Что да как.

Этот, во френче, за столом сидит, щекой дергает, и глаз у него, который стеклянный, будто запотел. Начальник наш, Наум Ароныч, на стуле сбоку пристроился. Мы, ханурики, у двери топчемся.

– Это, – говорит френч, – провокация. Это, – говорит, – вредительство. Диверсия на подрыв авторитета.

– Будет вам, – говорит Ароныч. – Давно уж мы таких слов не слышали.

– Не слышали, – грозит, – так услышите. И не один раз.

– Странный вы какой-то, – говорит Ароныч. – И одеты странно. Все уж давно в костюмах, а вы еще во френче.

– Это я не еще, – говорит, – это я уже. Опять. Снова. Вы меня понимаете?

– Я вас понимаю. Я вас хорошо понимаю. Замкнутый круг, – говорит Ароныч, – вся наша жизнь замкнутый круг.

– Диалектика, – объясняет френч. – По марксистско-ленинской спирали. А этих уволить. За нарушение трудовой дисциплины.

Тут я говорю:

– Между прочим, гражданин френч, а кто это нам спирт давал?

Это он без внимания. Это он – мимо ушей. Старая практика: чего не хочет, того не слышит.

– Предлагаю, – говорит, – обсудить, осудить и выгнать.

– Согласен, – говорит Ароныч. – Если вы мне сразу дадите замену. Пятерых станочников шестого разряда.

– А где я вам их возьму? Рожу, что ли?

– Пятерых не родишь, – говорит Полуторка. – При твоем пузе – пару, от силы троих.

Это он опять мимо ушей. Только глазом зыркнул, будто прицелился.

– Тогда, – говорит Ароныч, – пишу рапорт директору. Цех оголен, станочников нет, плана не будет.

Тот в затылке чешет:

– Хорошо, – говорит. – Этим выговор и без премиальных, а того, – показывает на Полуторку, – за ворота. С волчьим билетом. Это он глину в меня кидал.

Видит Ароныч – не отстоять Полуторку. Вот он и говорит:

– Так-то оно так, да вот откуда они спирт взяли? Не мешало бы тоже разобраться.

Тот и на него глазом зыркнул. Будто прицелился.

– Что предлагаете?

– Пусть сам уходит. По собственному желанию.

– Согласен, – говорит френч, а по морде видно – не согласен.

Тут Полуторка и говорит:

– Выгоняешь, гражданин командир?

– Выгоняю.

– И тебе не тяжело?

– Чего это мне – тяжело?

– А того, что я член на тебя положил. С пробором.

Тот – орать! Тот – ногами топать! Уволили Полуторку по плохой статье, запись влепили в трудовую книжку.

Выходим – и к нему:

– Васёк, ты чего?

А он:

– Чаво, чаво – ничаво... Терпелка кончилась. И воробей на кошку чирикает. Бывает, и вша кашляет.

– Васёк, – говорим, – а дальше-то как?

– Как, как – никак... Авось, не помрём. Авось, не Бог, а полбога есть. Выпить ба, ребяты!

Выпить так выпить... Нам чего? Горе не заедают, а запить можно.

МЫ – ЛЮДИ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ

Поначалу они неотличимы.

Плоские, безликие, серо-суконные.

Будто валенки всяких размеров. Которые подлиннее, которые покороче.

Множество одинаковых валенок, которые заступают на смену дважды в сутки, чтобы охранять тебя, на работу выводить, в столовую выпускать, в туалет.

Ключ в руке: трык-трык – открыл камеру, трык-трык – закрыл...

Ты уже знаешь, что у валенка есть власть над тобой. Может обыскать. Может посадить в карцер. Написать рапорт, и тебе добавят сутки. Но пока он неотличим. Его власть стирает его отличия. Тебя сторожит не конкретное лицо, а безликий представитель силы, которому необязательно быть человеком. Собака, вон, тоже сторожит. И забор. И робот сможет, если его запрограммировать. Если вложить в него "Инструкцию по содержанию в спецприемнике лиц, задержанных за мелкое хулиганство".

Сила – она не индивидуальна. Индивидуальна слабость.

Валенок – он и есть валенок. Чего от него ждать?

Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл...

И вдруг на валенке проклевываются глаза. А в глазах мысль. И выражение. Интерес, удивление, злость, скука, усталость. Проклевывается человек.

И вот я их уже отличаю!

Один сказал шепотом:

– О вас "Голос Америки" передавал. Чего ж так коротко? Не знают подробностей, что ли?

Другой сообщил с глаза на глаз:

– У меня у самого бабка была еврейка.

Третий – убежденно:

– Чего тут говорить? Раз уж вы поднялись, обратно не загонишь.

Четвертый, сунув потихоньку плавленый сырок и кусок белого хлеба:

– Вы извините, нас не готовили, чтобы с вами работать. Вы же другие.

Пятый сорвался на крик, раб с лычками всегда хам:

– В Израиль захотел, еврейская харя?! Мы из тебя тут инвалида сделаем!..

Шестой спросил:

– А чего вам Израиль? Ехали бы себе в Биробиджан.

Это был ловкий, складный, надраено-отутюженный сержант в пахучем облаке табака-ваксы-одеколона. Мы были ему любопытны. Мы были им всем любопытны. Ведь не каждый день привозят в барак таких удивительных гусей. Которые клюнули в зад товарища пионера.

– Биробиджан? – переспросили мы. – А почему Биробиджан? Если огородить Сахару и назвать ее Россией, ты туда поедешь?

Подумал, понял, засмеялся:

– Не, не поеду.

Еще подумал, посоветовался вслух:

– Лично я для себя не решил: свобода – это хорошо или плохо? Думаю так: если будет свободный выезд, начнутся тут перевороты.

И он же, очень доверительно, как сокровенную тайну:

– Я с детства тоже мечтал попутешествовать. В Анголу поехать, негров пострелять.

– Ты что? Они же люди.

– Да я со школы стрелять люблю. В армии ротные карабины пристреливал. Что ни пуля – десятка.

И улыбнулся по-доброму, простодушно и стеснительно.

И заскрипел громко портупеей.

Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл...

Заходил в камеру игрушечный сержант, ласковый, молоденький, красивенький стукач, весь из себя ленивый, порочный, пренебрежительный, с долгой застойной улыбкой наискосок. Стоял в дверях, разглядывал завалы тел, стены, потолок: глазки нежились в истоме, жмурились, блаженствовали, а потом как скакнут!

– Снимите, – говорил тихо, размеренно, без шевеления губ.

– Командир! – орали с нар. – Свет в глаза! Не заснешь!

Выбирал одного из орущих, смотрел на него долго, молча, снисходительно. Улыбка приклеена намертво: не отодрать. Всем уже ясно: такого не упросишь. Но покричать всякому охота. Всё веселее.

– Командир! Мы ее только на ночь оборачиваем! Утром уберем!

– Снимите газету, – повторял.

– Да ладно тебе!..

Он не обижался даже. Он был выше этого. К нему не липло.

– Сгорите, – говорил с удовольствием и облизывал влажные губы. – Стены сухие, краска масляная: сгорите в минуту.

– Стучать будем!

– Я не услышу, – а глаза голубые, холодные, мертво спокойные: убивать хорошо с такими глазами. – Могу я не услышать? Засну – и всё.

– Разбудим!

– У меня сон крепкий.

– Дверь выбьем!

– А вот это нельзя. Порча государственного имущества.

Поддергивал аккуратно брюки, влезал на верхнюю нару, снимал газету со стеклянного плафона. Заодно шарил рукой за трубой, вынимал оттуда пачку сигарет.

– Вот так.

И уходил лениво.

– У, сука!

Возвращался, манил ласково пальчиком:

– Пошли со мной. Туалет вымоешь.

– Только что мыли!

– А мы еще раз.

Заходил днем в камеру, не торопясь, со вкусом делал обыск, тыкал длинной иглой в щели на нарах, находил всякую недозволенную мелочь: спички, бритвы, булавки, карандаши. Один он и делал обыск, другие при мне ни разу: видно, не по приказу делал, по велению сердца.

Иногда приносил школьный учебник по математике, просил нас решить задачки. Задачки давал сразу в несколько камер, потом сверял результаты. Был он недоверчив и осмотрителен: беседовал с нами порознь, расспрашивал, уточнял, запоминал, потом сравнивал услышанное. Была это, видно, его инициатива: узнать, сообщить, выслужиться. А ведь такой молоденький: двадцати трех нет. Такой красивенький: херувимчик с персиковыми щечками. На одно у него не хватало воображения: вся жизнь пройдет в этом вонючем коридоре, завянут персиковые щечки, потускнеют ласковые глазки... А впрочем, чем черт не шутит! Он ведь еще молодой. Он учится. У него жизнь впереди.

Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл....

Отмерял по коридору четкие шаги высокий, подтянутый служака, жердь в шинели, злой как цепной кобель. Вечно хмурый, вечно грубый: голосом рявкнет, дверью саданет – руки, видно, чесались по мордобою. Был он рядовой, ходил один, сам по себе, свои его тоже не любили: злой шибко. Гаркнет – и затихнет ненадолго. Гаркнет – и опять затихнет. Будто переполнялся злостью и стравливал, переполнялся и стравливал. Минуты не давал постоять в коридоре, дохнуть воздухом: гнал в камеры. Минуты не давал лишней кипяточку хлебнуть: гнал из столовой. Ночью – хоть подыхай– не допросишься "кормушку" открыть, чтобы сквознячок был. Хоть в штаны ночью навали: внеурочно в туалет не пустит. И всё криком, тырчком, с великой злостью. Как его другие терпят – это еще можно понять. Но как он с собой уживается?..

Пришел в камеру, заорал с порога:

– Чего медленно убираешь?

Я ему:

– Имею вопрос. Как полагается обращаться к заключенному: на "ты" или на "вы"?

– По инструкции, – говорит, – на "ты".

– Ошибаетесь. В инструкции про это ничего не сказано.

– Тогда как хочешь.

– По правилам вежливости, – говорю, – надо на "вы". Особенно когда обращаешься к старшему по возрасту и по званию.

По возрасту я старше его почти вдвое. По званию – я офицер, он рядовой.

Побурел, зафыркал, сказал:

– Здесь я старший. А там, где ты будешь старшим, там ты и командуй.

Повернулся через левое плечо и ушел.

Мы им мешали, милиции. Мы им связывали руки. При нас они стеснялись. На наш счет их инструктировали. Когда кончился наш срок, думаю, они были рады не меньше нас.

Через час приходит:

– У меня к вам просьба.

– Пожалуйста.

– Попрошу вас вымыть туалет.

– Меня?

– Да, вас.

– С превеликим удовольствием!

Вот это другое дело! Это уже разговор интеллигента с интеллигентом.

Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл...

Были там еще лимитчики, деревенские ребята с нерусскими лицами, с неправильной русской речью. Лимитчики – это те, кого прописывают в Москве по особому лимиту. Надо так полагать, что москвичи не очень-то идут в милицию, а эти, ради прописки – с удовольствием. Тут им и столица, и мундир, и власть неожиданная. Служат они старательно, строго, с уважением к начальству: будешь плох – лишат московской прописки, поедешь назад в деревню. Запомнился среди них въедливый хохол, от которого стонал весь барак. Когда дежурил в коридоре, неслышно подбирался к дверям, в глазки подглядывал, чтобы подловить курящих. Когда вывозил на работу, на шаг от себя не отпускал: отошел в сторону – побег! Сам на морозе синел, а не давал погреться. Даже в обед на плодоовощной базе разрывался между желанием поесть горячей картошечки и незаконностью этого дела.

Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык закрыл…

Ходил неслышно, по стеночке, вежливый, тихий, застенчивый сержант с вечной книжкой в руках. Глядел на каждого дружелюбно, с пониманием, когда надо было – не заставлял, но просил. Подойдет, понюхает через "кормушку" наши запахи: "Ой, мужики, как же вы тут живете?", дверь откроет ненадолго. В столовой помогал получить еду, потом долго не замыкал в камере, давал прогуляться по коридору. Когда дежурил ночью, двери не запирал: приспичило – беги в туалет, стало невмоготу – выйди и продышись. Это он устроил для нас, евреев, самый хороший день: дал посидеть вместе, поболтать до полудня. Потом попросили – повел в столовую, накормил обедом, чтобы не маяться голодными до вечера. Кто-то углядел непорядок, стукнул начальству: назавтра начались строгости. Камеры открывали по одной, сходиться не разрешали, разговаривать – тем более. А через пару дней опять полегчало. Строгое начальственное указание поблекло, медленно изошло на нет до нового окрика. Нет, с этим народом можно еще жить.

Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – не закрыл...

Есть такая поговорка:

– Раньше сядем – раньше выйдем.

Повторяют ее часто, по поводу и без, убеждённо и просто так:

– Раньше сядем – раньше выйдем.

Занятная поговорка, жуткая и бесшабашная, сутью своей предполагающая неизбежность посадки, вечное ее ожидание. Нет в том сомнений, нет колебаний: раз уж это суждено, так пусть оно будет поскорее. Раз уж того не миновать, так сажайте нас первыми. Вот вам парадокс: еще на воле мечтаем о воле.

– Раньше сядем – раньше выйдем.

Вот человека привозят в барак, и он сразу преображается. Будто готов был к этому давно. Будто еще на воле примерялся к камере. Волновался долгие годы: чего ж меня не берут? – а теперь выдохнул и успокоился.

Сраву опускаются плечи. Мешком обвисает фигура. Покорность проявляется в походке, жестах, в разговоре. Тонюсенькая пленка самоуважения мгновенно истирается на голых досках. И на наре он сидит, как завсегдатай. И курит тайком в кулак, как с рождения. И трусцой бежит в туалет под окрики командиров. А в столовой мгновенно находит суп погуще, пайку покрупнее, кашки побольше. Когда успел освоить всё это? Не за первые же сутки? И не сидел раньше, и не оголодал еще, а ловчит уже, исхитряется, лишнюю порцию прихватывает – профессионал!

– Раньше сядем – раньше выйдем.

Даже птиц кормят из окон, приваживают стаи голубей. А это и вовсе классический вариант, книгами описанный, картинами запечатленный: бледное лицо за железной решеткой, каторжный халат, березка под окнами, голуби на снегу вспархивающие. Всё, как во времена прежние. Всё, как во времена всегдашние.

– Раньше сядем – раньше выйдем.

И еще – страх перед властью. Страх перед милицией. И покорность. Неистребимая покорность. За всё время ни один из них не написал жалобу. Многие даже не знали, что у них есть такое право. Страшно выделиться из массы, шагнуть из строя. Покричать хором – это еще можно. Вылезти одному – никогда.

А как им нравились наши крики! Как у них загорались глаза! Мы требовали, и это их покоряло. Сам начальник зоны бегал после наших криков по камерам, щупал холодные батареи, сокрушенно объяснял причины. Сам начальник зоны орал сначала, когда мы заходили в кабинет: "У двери! Стоять у двери!", а потом и он: "Садитесь. Пожалуйста". Мы жаловались, мы добивались своего в мелочах, а они млели от удовольствия, глядя на сконфуженное начальство. Но ни один из них не рискнул пожаловаться вслед за нами.

Почему?

– А потому... О вас, вон, американцы передают, а о нас кто узнает? Только пожалуйся – еще срок схлопочешь.

Ведь мы – гуси политические.

Они – мелкие хулиганы.

Раньше сядут – раньше выйдут.

Вот он говорит, зло и убежденно:

– Кругом мразь, ничтожества! Если бы смог, я бы отсюда уехал. Завтра же!

Инженер, 30 лет. Быстрый, судорожный, всё бегом, рывком, торчком. На наре крутился – доски стонали. Читает книжки, слушает иностранное радио, с жадностью расспрашивал про Сахарова, просил его адрес с телефоном. Вроде бы, всё понимает.

И он же, через час:

– Ты зачем едешь в Израиль? Не хочешь с нами коммунизм строить?

– Не хочу.

– Вот! – с торжеством. – Вот ты какой! Потому тебя и не выпускают.

Тогда вскакивает второй:

– Какой коммунизм? Какой хрен – коммунизм?! Ты был за сто верст от Москвы? Жрать нечего!

И он же, с неподдельным горем:

– Что обо мне в коллективе скажут? С доски почета снимут. Снимут с доски...

Токарь, 35 лет. Солидный, ухоженный, с безалкогольной внешностью. Передовик, ударник, победитель соревнований, очень правильный человек: читает газету и верит ей, смотрит телевизор и тоже верит. Живет в заводском доме вместе с директором, парторгом, профоргом; горд этим чрезвычайно, ощущает выделенность свою и приобщенность. На лестнице можно с начальством поздороваться. Во дворе – словечком перекинуться. Директорская дочка забегает порой к его дочери. Парторговая жена заходит за солью. И на работе у него хорошо, и дома прекрасно: сам – передовик, дети – отличники, жена – депутат райсовета. Попал в барак элементарно: остались на сверхурочные, сплошь одни передовики, выдали к ночи два плана, мастер по такому случаю выставил бутыль спирта. С усталости пошел домой, шатаясь, очнулся уже в милиции. Убит горем, всё рухнуло: почет, уважение начальства, зарплата с премией. Как теперь по подъезду пройти? Как взглянуть в глаза директора, парторга, профорга?..

И опять он:

– Мы не преступники, а нас тут как скотов держат. Как же тогда с политическими обращаются?

И снова он, грустно и мечтательно:

– Сегодня праздник, демонстрация... Жалко пропускать. Соберемся вместе с директором, с парторгом, выпьем по рюмочке в буфете, закусим бутербродиком – и в колонны, и с музыкой... Хорошо!

Тут вылезает третий:

– Разве теперь демонстрация? Вот при Сталине была демонстрация: не пойдешь – враз постреляют,

Слесарь-монтажник, 50 лет, вся жизнь в разъездах. Жена в Москве, жена в Ярославле, жена в Костроме. По бараку ходил в голубых несвежих кальсонах, лошадиная мотня болталась промеж ног. Посадила его теща, и весь срок он с наслаждением смаковал, как будет ее казнить: пройдет ночью в галошах и перчатках, чтобы не оставлять следов, подожжет зажигалкой одеяло с простыней. Нехай сгорит заживо.

– При Сталине порядок был, цены снижали. Сталин в кулаке всех держал.

– Во, во... Привыкли к кулаку. Отвыкать пора, дядя.

– Да при Сталине вольготней было! Возьмешь бутылочку, выпьешь, полежишь на травке – хрен кто тронет. Понимали пьющего человека, не как теперь.

И он же:

– Да у нас кругом одни бездельники. Кто не бездельник, тот ворюга. Я-то, конечно, вкалываю, а всем – по хрену.

С этим соглашаются:

– По хрену... Всем по хрену...

И опять он, слесарь-монтажник, поперек всякой политики:

– Мы когда на водочном заводе монтировали, месяц за проходную не вылазили. Там и спали. За получкой в контору не ездили, на кой она? Выпивки – залейся. Хлебушка стрельнем, лучку... Бабы в контору прискакали, хай подняли: где мужики? А мы уж синие, опухшие, отекшие, из-под ногтей и то водка сочится. Намонтировали – никто потом разобрать не смог! Какая труба куда, какая откуда.

И забыта политика.

И начинается обычный разговор: где выпить, как зашибить копейку, с кем переспать да каким способом. Про жен своих, про подружек, про баб разовых. Одни сговариваются по выходе рвануть сразу в магазин. Другие печалятся, что выходить им под вечер, когда закрыты уже винные отделы. Жди потом до утра.

А тут еще новичка приводят.

– Ты кто?

– Продавец.

– Значит, вор.

– А ты думал!

– Рассказывай...

И разговор уже профессиональный: как крадет, да сколько, да с кем делится, да куда деньги девает. Слушают – не оторвешь. Только вздохнет порой передовик, ударник, победитель соревнований, очень правильный человек:

– Не, мужики, что-то тут неладно. Нутром чую: жизнь не по резьбе пошла. Нитку рвем. У хозяина так бы не было.

– У хозяина... Где он, твой хозяин?

Тут все соглашаются:

– Нет у нас хозяина.

И опять же все:

– Что-то у нас неладно.

– А может, нормально? Нормально, ребята.

Дед-мудрец, немощный старик за 70. Голова белая, туловище одеревенелое, ноги плохо сгибаются. Отсидел семнадцать годков по политике, потом реабилитировали, сказали – ошибка. Встретил на улице друга иэ лагеря, выпил, – много ли ему надо? – проснулся в милиции. Могли бы и простить его в виде исключения. Могли бы и зачесть эти сутки в счет тех годков. Могли бы, да зачем? Приходила к нему бабка, принесла гостинец: курицу вареную да носки с рубахой. Воротили бабку обратно. "Не положено".

– Я, ребята, против перемен. Хватит. Нахлебались по горло. Что есть, уже хорошо. Не стало бы хуже.

– Дед, – спрашивают, – ты на жизнь нагляделся?

– Нагляделся.

– Кого больше на свете: добрых или злых?

– Злых.

Сказал сразу, ответ готов издавна.

– Так на чем тогда всё держится?

– А на силе. На штыке.

Над этим задумываются. Потом кто-то окликает тихо:

– А если война?

– С кем?

– С империалистами. С китайцами. Хоть с кем.

– Если война... – вскакивает инженер. – Если война, я первым сдамся!

– Если война! – орет монтажник в кальсонах. – Весь мир пусть на нас нападет: вжик! – и разобьём!

– Если война, – говорит кто-то невидимый, из темного угла, задыхаясь от вони, духоты и ненависти. – Плохо, конечно. Зато оружие в руках будет. Автоматы с пулеметами. Ух и посчитаемся!

И опять дед-мудрец:

– Бросьте, ребята. Есть хороший способ всех утихомирить. Сказать?

– Скажи, дед.

– Надо, чтобы ведро водки стоило два рубля. Тогда через год перепьемся, передохнем, и проблемы кончатся.

Вот взгляд из камеры.

Работа у милиции легкая, непыльная, не у станка.

Деньги приличные, ни за что, плюс обмундирование.

Еда бесплатная, сколько хошь, из арестантского котла.

Лычки, выслуга лет, пенсия заранее.

Власть с гонором – тоже не последнее дело.

Вот взгляд милиции.

Работа нервная, ответственная.

Арестант грубый, шумный, грязный.

Воздух порченый, плохой для здоровья.

Столовая далеко, еда всухомятку: не жрать же арестантское пойло?

Деньги небольшие, приработка нет, продвижения никакого, долгие годы в общежитии. У женатых – тесная комнатка, всего не хватает. Выгонят – куда идти без специальности?

Многие из них тяготятся службой, многие учатся, но начальство того не поощряет. Начальству нужны сержанты, а не ученые.

Эти недовольны жизнью, те недовольны. Кто же тогда доволен?

Распахивал дверь настежь, широко вшагивал через порог, приветствовал зычно-весело, по-суворовски:

– Здравствуйте, граждане мелкие хулиганы, спекулянты и неповиновенцы!

Был он сытый, наливной, благодушно добрый, будто сейчас из-за богатого стола. И годы его не подъели, и служба не осилила, и обязанности не утомили: время к пенсии, а мужик в соку.

– Жалобы есть?

– Есть! Есть!..

– Слушаю вас внимательно.

Вопросы годами одинаковые.

И годами накатанные ответы.

– Товарищ майор, батареи холодные!

– Ребятушки, не у тещи.

– Обувь сушить негде!

– Сушилка у нас не предусмотрена.

– От духоты задыхаемся!

– Мы вас, дорогие, сюда не звали.

– Еда плохая! Свиньям лучше дают! Из сортира не вылазим!

– Плохая? – удивлялся. – Не знаю, не пробовал. Я вашу еду не ем.

Не напрягался, не спорил, не кричал: берег здоровье к пенсии.

– Граждане, на ваше питание отпущено 37 копеек в сутки. На 37 и кормим.

– Как так?! – орут. – А с нас по рублю в день вычитают! Остальные куда?

– Куда? – он широко улыбался, загибал пухлые пальцы: – За электричество, за отопление, за содержание, за охрану. – Хлопал себя по груди: – И дяде Васе – беседы с вами проводить.

– Товарищ майор, – встревал один из нас, – а вот Ленин в царской тюрьме делал из белого хлеба чернильницу, наливал туда молоко и писал свои знаменитые работы. О чем это говорит?

– О чем? – спрашивал майор.

– О том, что ему давали молоко и белый хлеб.

– Конечно, – соглашался. – Молоко ему нужно было, чтобы написать незаметно и обмануть царских ищеек. Еще жалобы есть?

Это нам он сказал, на дневной встрече, с глаза на глаз:

– Мы на ваш счет милицию инструктируем. Чтобы знали, с кем дело имеют.

И он же:

– Я к евреям хорошо отношусь. Меня самого часто принимают за еврея.

– Это плохо,– заметили мы.– Может помешать вашей карьере.

– Ха! – ухмыльнулся. – Да я уже на потолке. Мне на пенсию скоро...

Вот он всем доволен. Всем-всем.

Трык-трык – открыл камеру.

Трык-трык – закрыл...

Небылица седьмая

Это еще что, мужики! Это всё ништо. Кто кого смог, тот того и с ног. Кто кого сможет, тот того и сгложет. На дурака у нас вся надежда, а дурак-то и поумнел.

Выгнали Полуторку с работы, написали в трудовой книжке невесть чего: пошел он по кадрам – не берут! Свои-то его знают: расточник, каких поискать, а чужие поглядят на морду на пропитую: "Это ты-то по шестому разряду? Иди гуляй!" А может, и сговорились они в кадрах, может, запись у них особая, им одним ясная: не брать!

Вот Полуторка побегал, побегал: одна ему дорога – в шараге токарить, заготовки обдирать. А он не идет, он по шестому разряду, у него гордость тоже имеется. Выйдем мы на скверик, по рублику скинемся, а он в сторонке мается: не привык пить на чужие.

Мы ему:

– Ладно, Васёк. Будут – поставишь.

Раз выпил на наши, два – пора ставить. А где их взять? Вот он повертелся, покрутился и говорит:

– Счас, ребяты! Я мигом.

И зашагал, будто журавль, только рукой отмахивает.

Полчаса не прошло – бежит Полуторка назад, в руках две подушки. И наволоки на них, как теперь помню, цветастые.

– Давай, – орет, – к Шурке!

– Ой, Васёк, тебя Кланька убьёт.

– Не ваша забота.

Не наша так не наша. Бежим к Шурке, в магазин. Торкнулись с обратного ходу, зовем ласково:

– Шур, а Шур...

Выплывает. Морда наглая, бока жирные, зад обвислый, ноги бутылками.

– Чего вам?

– Шур, а Шур, – говорит Полуторка. – Сколько дашь?

Пальцем в маникюре ткнула в подушку и говорит:

– Бутылку. За обе.

– Ты что?! – орем. – Побойся Бога! Они же пуховые, с наволоками, с цветастыми...

– А сколько вам? – спрашивает.

Полуторка сходу:

– Три литра. И пива.

А она дразнится:

– Пива... Ссать будешь криво.

– Шур! – орем мы. – Три – это он загнул. Чистая цена – два литра!

– Идите, – говорит. – У меня народ стоит.

– Шур! Куда ж мы пойдём?

– А в другой магазин.

Тут Полуторка говорит:

– Ладно уж... Хрен с тобой. Давай сколько дашь.

– Так бы и начинал. Подухи-то, небось, ворованные?

– Ты что! Свои собственные.

– Тогда с клопами.

Взяла подушки, унесла внутрь, двери затворила. Стоим – гадаем, чего вынесет, вслух сказать боязно.

Выплывает:

– Литр, – говорит и сует две бутылки. – И пачку "Прибоя".

– Ну, Шур! – орем. – Ай да Шур! Вот это Шур! Баба-золото! Понимает нашего брата!..

И лапать её. Кто за что горазд. А она стоит, улыбается довольная, зад под руки подставляет. А харя у нее – так бы и смазал кирпичом.

– Ну, – говорит, – все полапали?

– Все!

– Больше не желаете?

– Не, Шур! В другой раз.

– Тогда я пошла. У меня народ стоит.

И дверь затворила.

Серёга говорит:

– Вот бы ее к стенке...

Колюня говорит:

– И из карабина...

Иван:

– Из автомата...

Я:

– Из пушки... А то не прошибешь.

Полуторка:

– Вы чаво?.. Охренели? Пить пора!

А мы:

– Чаво, чаво – ничаво... Разливай!

Время прошло, дней пять, всё нам Полуторка не попадался. То ли на работу пошел, то ли уехал куда. И вот глядим: шагает по двору, вроде, без всякой охоты, через силу, ногами нетвердо перебирает, а по бокам идут Кланька с матерью, за руки его держат. И глаз у него пуганый.

Мы ему:

– Васёк, ты чего это?

А он:

– Сознаваться иду.

Мы:

– Это куда еще?

А Кланька:

– Куда, куда – никуда... Не ваше, – говорит, – собачье дело.

Они идут, а мы следом. Они через дорогу, и мы туда же. А со спины Полуторка весь перекособоченный, и руки трясутся заметно. Как с хорошего перепоя.

Пришли к магазину, к обратному ходу. Они встали, и мы вокруг. Серёга, Колюня, Иван да я.

– Здесь, – говорит Полуторка.

Кланька велит:

– Стучи.

Он:

– Тук-тук...

– Громче.

– Тук-тук.

– Кому сказано!

– Тук-тук-тук!

– Давай я, – говорит Серёга, да как вдарит каблуком – дверь с крючка! – Шур! Шура!..

Выплывает:

– Чего вам?

Кланька говорит:

– Она?

Полуторка голову опустил:

– Она...

Кланька с одного боку, теща с другого: цоп Шурку за руки! И в два горла:

– Ты что жа это, гнида наманикюренная, ворованное скупаешь?! В тюрьме давно не сидела? По мордам не получала?

А та сразу:

– А чего? Я ничего. Слыхом не слыхивала.

– Счас ты у нас услышишь! Счас услышишь!

Серёга говорит шепотом:

– Васёк, дуем!

Я говорю:

– Васёк, дёру!

А он:

– Ребяты... Ноги не ходют. Пять дён не жрамши.

Перемигнулись, подхватили его под руки – и бежать. Через дорогу, в скверик, в глухие кусты. А бабы и не заметили. Бабы орут в две глотки, Шурке руки обрывают.

Усадили Полуторку на пенек, сами вокруг расселись:

– Рассказывай.

А он:

– Ребяты... Пожрать ба. Кишки слиплись.

У Ивана в руках авоська с батоном. С утречка за хлебом вышел, до обеда в дом не попал. Заглотал Полуторка батон, отдышался да и запел:

– Володя! Коля! Сергуня! Иван! Чаво было-то у меня, чаво было! Кланька озверела за подухи. Мать ее, мымра мелкозубая, злобой задавилась. Куда подухи девал? Я молчу. Сказывай! Я спать иду. Ребяты! Они меня ночью связали! Бельевой веревкой. За руки, за ноги. Примотали к кровати – ни вздохнуть, ни охнуть! Куда подухи девал? Я молчу. Сказывай! Я никак. Они мне, ребяты, жрать не давали. Они меня ремнем били. Кому продал? Я молчу. Где искать? Я как партизан: пытайте – не выдам. Теща разбегалась, задом на грудь прыгала: ребра трещали. В ей, в теще, центнер с довеском. Больно – не вздохнуть. Днем – лежу. Ночью – лежу. Без подухи, на голом матраце... А они: кому продал? Куда подевал?