Текст книги "Зона отдыха"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

КТО ЕСТЬ КТО
или
КОГО ЗА ЧТО

Токарь, шофер, журналист, сапожник, директор столовой, начальник строительного участка, мясник с рынка, слесарь, дворник, еще токарь, пенсионер, художник, старший инженер, повар, каменщик, три официанта, врач, телефонист, вор-профессионал, еврей-музыкант, еще шофер, продавец мебели, расточник шестого разряда, студент, цеховой мастер, инженер-программист, грузчик, прораб, садовник, истопник, реставратор, мастер по наладке – и прочее, и прочее, и прочее, и прочее...

Вова-наркоман: парень лет восемнадцати, наркоман с двенадцати. «Кто тебя приучил?» "Да ребята, кто еще”. Лечился не раз, в дурдоме сидел, в тихом и в буйном. Работает на обувной фабрике, делает модельную обувь, когда удается – перекидывает через забор готовую продукцию, продает дешевле магазинного. Толстый, рыхлый, женоподобный, со свисающей жирной грудью. Рубашка короткая, выше пупа; под рубашкой розовые поросячьи складки. Волосы длинные, сальные, путаные. Глаза пустые, зрачки расширенные – боязно взглянуть.

Спал мало, ел без аппетита, будто томился всё время. Говорил редко, вяло, без оживления, тусклым, ровным голосом. Как ограбил с пацанами ларек на улице, взяли товару на шестьдесят рублей, шоколадом да папиросами, а сказали на них – девятьсот. Получил два года, отсидел по малолетству полтора. Как наглатывался всяких лекарств, накуривался, нанюхивался, накалывался, дурел потом, балдел, видел галлюцинации – "глюки". "Иду в метро, в толпе, а нога вдруг выросла, длинная-предлинная и пошла себе вперед, змеей петляет промеж людей. Я еще внизу, а она во-он где едет, на эскалаторе...” Как женился с месяц назад, очень удачно: теща на красильной фабрике работает, таскает оттуда спирт канистрами.

В конце срока не хотел домой уходить: "Тут хорошо, весело, ребята свои. Чего дома делать?" "Дурак, у тебя жена молодая, ждет, небось". "Да пошла она…” Глаза пустые, зрачки расширенные – боязно взглянуть.

Старший инженер: маленький, усатый, тараканистый, узкоплечий и востроносый, с длинными гребучими руками. С уважением к себе, важный до идиотизма, приобщенный к тайнам-секретам государственным, к КГБ, МВД и министерству обороны. Говорил строго, значительно, будто знал то, чего никто не знает, с общей массой не смешивался: больно уж она мелка для него, общая масса. Всех знает, всё видел, везде побывал. Ответственные задания, нулевая секретность, интересы государственные, происки сверхдержав.

Очень он действовал на простодушных новичков и потому подходил первым, заводил разговоры, намекал на свою невероятную осведомленность, сообщал, что держит в страхе всю охрану барака. "Мне только свистнуть: прибегут мои мальчики, наведут тут порядок". Усатая губа беспокойно шевелилась под востреньким носиком, мелкого размера голова задиралась подбородком кверху. Пару раз его посылали подальше, материли по-черному, и тогда он затихал на наре, терпел вечерок, а там, глядишь, прорезался с важностью: про секреты, про спецмашины, про генералов, с которыми знаком лично.

Одна была неувязка: как же он, такой важный, а влип на пятнадцать суток? Чего ж генералы не защитили? "Просить не хотелось. Время у них отнимать. А так – только свистнуть”. Был он человечек мелкий, пустой, никудышный, вовсе бы недостойный упоминания, кабы не одно обстоятельство: ругал Брежнева. Его одного. Изощренно и с наслаждением. Что тот ему сделал, чем навредил лично, где дорогу перебежал – неизвестно. Но никто ему не поддакивал. Никто не встревал. И хоть ругал он, видно, от души, а ощущение было – провоцировал.

Ушёл старший инженер в свой срок, сообщил напоследок, что пришлют за ним черную "Волгу", с адъютантом. Носик вздернут, усики торчком, в глазах важность до идиотизма. "Мудак," – подытожила камера. И сразу о нем забыла.

Колька-садовник, лет 25-27: косой, слюнявый, косноязычный, в грязной коросте, с объеденными до костей ногтями. Зубы порченые. Штаны тренировочные мотнёй до колен. На заду дыра, гвоздем продранная. Истлевшие носки закручивались на пятках заскорузлыми спиралями. Рассказывал, как кончил техникум, пришел в оранжерею, а там – зелень чахлая, цветочки дохлые, земля пересохшая: всем до лампочки. Он прихватился, заработал без халтуры, по науке, выгнал зимой гладиолусы с тюльпанами: все ахнули! Дурак был, молодой, вкалывал вовсю: первая поливка в шесть утра, последняя к ночи. «Молодец, – сказал директор и глазами подморгнул, двумя сразу. – Вези в магазин, сдавай». Он срезал, он и повез: цветок к цветку, бутон к бутону. А там баба сидит, у бабы глаз тертый: «Приму третьим сортом, продам первым. Разницу пополам. Идет?» «Идет». Она ему шестьсот рублей. Сразу! Обалдел – и в загул. Неделю гудел: опух, посинел, пришел в оранжерею, а его уволили. Директор в обиде: не поделился, подлец!

Мест сменил потом много, всюду крал, всюду попадался, и гнали его по-тихому, без шума. С шумом гнать – самим дороже станет. Работает теперь грузчиком, на базе цветного металла, до десятки в день выколачивает. "Если ба кто болванки покупал, я ба всю эту базу пропил". Тихий и беззлобный, на чужую ругань необидчивый, заводился от одной только темы: где достать выпить, когда достать негде. Вспыхивали по этому поводу жаркие споры в камере, назывались верные средства – политура, одеколон, чесночная настойка, зубная паста, клей БФ, шампунь для волос, стиральный порошок и многое-многое другое, от чего человек немедленно и надолго балдеет. Упоминалось на много голосов райское Эльдорадо, приют для страждущих, подмосковная станция Косино, а на ней магазин, где торгуют водкой с восьми, а не с одиннадцати, как везде. Колька-садовник кричал громче всех, мятые, малопонятные слова вылетали наружу вместе со слюной. Кончалась тема – он тут же терял интерес, заваливался спать на нару: наружу торчали заскорузлые носки на пятках. "Выселят тебя, Колька! Из Москвы". "Ну и выселят... Мне один хрен. Водка везде есть".

Утром, на плодоовощной базе, первым делом воровал яблоки, апельсины, бананы, перемахивал шустро через забор, бежал к ближнему магазину. "Когда выпить охота, я что хошь сделаю!" А охота ему – всегда. Вставал у дверей, товар в пакетах отборный, цены пониженные: расхватывали ворованное в полминуты. Всё быстро, в момент: украсть, продать, пропить, пока не отняли, и на нару, и до утра. Это он сказал: "Мне один хрен: что тут валяться, что дома. Выпил, пожрал – и спать". И он же: "Я до двенадцати лет умным был. А теперь всё глупею и глупею. Дураком, видно, помру". И опять же он: "Помирать станешь – без бутылки и вспомнить нечего".

Начальник строительного участка: блеклое лицо, светлые, рассыпчатые волосы, быстрые, в панике, глаза за толстыми линзами – никак взгляд не перехватить. В страхе, в смятении от случившегося. Жена осталась дома: не иначе, гуляет без него. Руководство осердится: из начальников в простые прорабы переведет. Разговоры в камере опасные, сердце заходится: про Сталина с Брежневым. «Мужики! – орал. – Кончай трёп! Мы же не политические. Мы– мелкие хулиганы!» И шмыг на нару, головой под пиджак.

Первый день не смешивался с народом, жил отдельно, в пальто и шляпе, даже на "вертолете" спал в галстуке: строго и официально. Потом пообвык, ходил в грязной белой рубахе, рукава закатаны. Потом анекдоты без страха слушал. Потом и сам рискнул. Посадила его жена. Посадила, чтобы праздник с хахалем провести. Позвонила в милицию, вызвала наряд, наговорила Бог знает чего, – они и забрали его у телевизора, тепленького, пьяненького, в мягких домашних тапочках. Зубами скрипел, зверем метался по камере, на стены лез от ревности. "Разведусь, мать её перемать! Будет знать, как мужа в тюрьму сажать!" Потом поостыл: "Куда я денусь? Всё равно ворочусь на тот же диван. Спина к спине". И перед выходом, уже мирно: "Она, верно, четвертиночку приготовила. Со свиданьицем".

Это он сказал, начальник строительного участка: "Больно много власти бабе дали. Раньше стукнул кулаком – жену ветром сдуло. Теперь стукнул – тебя сдуло". Это им сказал сержант-караульщик: "Дураки вы, вот и сидите. Пишите на жен жалобы, и они сядут".

Вор-профессионал: худой, ладный, тонкий и сутулый, как стальная пластина согнутая. Лет тридцати, не больше, роста невысокого, шага неслышного, силы невидной, но страшной взрывной мощи, упрятанной до случая, – не дай Бог, пластина разогнется! Ловкий, по-кошачьи подбористый: такого можно связать и бить, а он расслабится – и не больно. В ковбойке, в черных брюках с бечевкой на поясе: щеголевато и по фигуре, будто портным пригнано.

После тюрьмы живет у матери, под надзором милиции. С шести вечера должен быть дома, с восьми утра на работе. Милиция не застанет – предупреждение. Еще не застанет – вышлют из Москвы. Попал на сутки просто и бесхитростно. Стоял у ларька, пил пиво. Подошел участковый, сказал: "Иди домой". Время на часах – шесть без четверти. Он ему резонно: "А пошел бы ты...” И обозначил направление. Участковый взъелся: "Ты чего мне тыкаешь?" "Извините, – поправился. – А пошли бы вы…” И послал в то же место. Дальше просто: отделение – протокол – суд – барак.

Мотался по камере часами, взад-вперед, молча, вдумчиво, голова книзу, будто вслушивался в себя, мысль обдумывал, цель имел – додуматься. В разговоры не влезал, только слушал, и по лицу было заметно, что ему нравится, а что нет. Была у него многолетняя лагерная выучка: сигарету передать – не уследишь, через шмон пронести – не найдёшь. Много спал, впрок, про запас: во сне срок быстрее идёт. Раз сказал, оборвав пустой трёп: "Квартиру взять не трудно. Главное – подготовить заранее. Кто живёт. Какие привычки. Распорядок дня. Переписку изучить. Какие у них родственники. Откуда. Как звать. В нужный момент посылаешь телеграмму: "Встречайте. Целую, Зина". Пока они по вокзалу бегают, поезда оглядывают, ты квартиру берешь".

Когда заговаривали о политике, он оживлялся, ускорял бег по камере, кидал в ответ реплики. Без боязни и без бравады, всем и никому, продуманно и осмысленно. "У нас в стране нет политических. С высшим образованием все сумасшедшие. Без высшего – хулиганы". Или: "Эти, наверху, до сих пор Ильичёвой лысиной прикрываются". Или: "Тюремщики при любой власти хорошо живут. Им всё одно, кого запирать". А то вдруг с изумлением: "Братцы! Ну до чего же нами легко править!..”

В бараке было правило: кого поймали с недозволенной сигаретой, тот идёт мыть туалет. Дело нехитрое, дело не трудное: берут шланг, открывают пожарный кран и мощными атмосферами прошибают залежи в засорившемся очке, промывают на расстоянии писсуары, струей омывают пол. Его не поймали с сигаретой, – больно уж ловок! – но всё равно послали в туалет. "Нет", – сказал твёрдо. "Тогда карцер". "Пусть карцер". "И еще пятнадцать суток. За неподчинение". "Пусть еще". Вся камера упрашивала: "Ладно тебе... Иди вымой. Не убудет с этого". Он их даже не понял: "Вы что... Меня же не поймали". И ушёл в карцер. А они его тут же осудили. Его, единственно гордого и независимого. И даже сигаретку в карцер не подсунули.

Это он сказал однажды, горько и изумленно, наслушавшись их разговоров о всеобщем, разгульном воровстве: "Это надо же! Все вокруг воруют, один я попадаюсь…”

Ну и время, ну и да,

Мужику совсем беда!

Светит месяц, светит ясный

Над моей судьбой несчастной!

Эко дело – солнце село,

Завтра вновь оно взойдёт.

Эко дело – Шуру взяли,

Образованный придёт...

Без греха веку не изживёшь, без стыда рожи не износишь...

Небылица четвертая

Это еще что, мужики! Это всё ништо. Видел татарин во сне кисель, да ложки не было. Лёг спать с ложкой – не видал киселя.

Выходим из проходной – мы с Колюней, Иван с Серёгой, а Полуторка и говорит:

– Ребяты! Выпить надо.

Надо так надо, кто станет спорить?

А он опять:

– Ребяты! У кого чего есть?

А у кого чего есть? Ни у кого ничего нет. У Серёги с Иваном пятак на метро, у Колюни талончик на автобус, у Полуторки гривенник, у меня – пуговица. Дожили, что и ножки съёжили.

– Может, стрельнем? – говорю.

А они даже не отвечают. У кого ты стрельнёшь, когда до получки неделя?

Стоим– сохнем.

Рядом – траншея. В траншее мужики возятся, бригадир матерится. У них кабель через трубу не пролазит. Они его и так пихают, они его и эдак: гнется кабель, пролезать не хочет. Труба больно длинная, под асфальт уходит. Мат стоит – листья вянут.

Я к бригадиру:

– Эй,– зову, – хрен милый! Совет дать?

– Давай, – говорит.

– За бутылку.

– За бутылку... Перебьёшься.

– Ну, вали тогда, ковыряйся дальше.

Стоим – смотрим. Нам чего? Наше дело петушиное.

Они и так его, они и эдак: не лезет кабель, труба больно узкая. На просвет видно, да не пропихнёшь. Остервенели мужики, глиной переляпались: подойти страшно.

– Молоток! – орёт бригадир. – Неси отбойный молоток! Асфальт вскрывать будем!..

Я опять:

– Эй, – говорю, – хрен лаковый! Помочь?

– Помоги, – говорит.

– За бутылку.

Подумал, в затылке почесал:

– Асфальт не тронем?

– Не тронем.

Видит: надо соглашаться. Асфальт вскрывать – дело хлопотное.

– Ладно, – говорит. – Будет бутылка.

Тут я сразу за дело:

– Так, – говорю. – Принесите кошку.

– Какую тебе кошку?

– Какую, какую... Живую.

– Да пошел ты!

Я к своим:

– Васёк, сбегай за кошкой!

Васёк:

– Я мигом!

И – на помойку.

Я опять к своим:

– Серёга, неси шпагат!

Серёга:

– Бусделано!

И – в магазин.

Эти, траншейные, сидят – не шевелятся. Им чего? У них время рабочее, им не приплатят. А мои шустрят со всех ног! У моих бутылка на горизонте засветила. Материальная заинтересованность.

Васёк бежит – кошку с помойки тащит. Серёга – моток шпагатный.

Я к бригадиру:

– Гляди, – говорю. – Учись, пока жив.

Обмотал кошку шпагатом, перетянул тройным морским, чтоб не отвязалась, и в трубу пустил. Она внутрь залезла, а с той стороны не вылезает. Мы ее и криком, мы ее и лаской: сидит, гнида, посередке, не шевелится. Мы ей молочка налили: ноль внимания. То ли она сытая, то ли пуганая, то ли еще чего.

– Ну, – орёт бригадир, – послушался дурака!

Те, траншейные, веселятся: у них время идёт. Мои, гляжу, приуныли: бутылка из рук уплывает. Хрен ее знает, эту кошку, как ее оттуда вынимать.

– Знаю! – кричит Полуторка. – Я знаю! Несите собаку!..

– Собаку, твою растак! – матерится бригадир. – Крокодила не надо?

А я уж всё понял:

– Колюня, дуй за собакой!

Колюня:

– Это мы счас!

И – бегом.

Мы вслед:

– Только мелкую тащи! Щеночка!..

Приволок Колюня собачку, маленькую, кучерявенькую, злющую: за собачкой хозяйка бежит.

– Ах, – кричит, – куда вы? Ах, – кричит, – зачем?..

Мы ей:

– Не волнуйся, маманя! Вернем в целости.

Я ору:

– Пускай!

Полуторка орёт:

– Погоди!

– Чего годить?

– Кошку ловить буду! Она жа на привязи! Ее собака порвать может!..

Встал он с того конца трубы, я с этого.

– Давай, – машет.

Поставил собаку у входа, кошку показываю:

– Видал?

Собака за кошкой. Кошка со шпагатом из трубы. Полуторка ее в охапку. Она ему с перепугу морду дерет, а он орет в радости:

– Бутылку! Гони бутылку!..

Дальше – дело простое. Привязали к шпагату кабель, в две секунды протянули через трубу. И возни никакой, и асфальт цел.

Бригадир ко мне с уважением:

– Ну, – говорит, – молоток! Сам допёр?

– А ты думал? Выпить захочешь – допрёшь.

– Да я, – говорит, – всегда хочу. А допереть – никак.

Отсчитал нам три шестьдесят две, за ручку подержался.

– Если что, – говорю, – ты нас сразу зови. Мы тебе такую рационализацию придумаем – ни у кого нет.

– Механизацию, – говорит Колюня.

– Химизацию, – Серёга.

– Электрификацию, – Иван.

– И недорого, – Полуторка. – Бутылка – за всё, про всё.

Сбегали в магазин, купили, разлили, выпили – только раззадорило. Стоим – сохнем.

Тут наш мастер мимо бежит, черт одноглазый. По прозвищу "Пусто-один". Дурак – каких поискать.

Мы к нему:

– Макарыч, удели пятерочку.

– Нету, ребятки, нету, золотые.

– Ну, троячок.

– И троячка нету. Сам без ничего сижу.

И через дорогу. И в магазин.

Ах, ты, гнида одноглазая! Счас мы тебя подловим! Идем следом, а он в винном отделе, в очереди стоит.

– Макарыч, ты чего? Тут в долг не дают.

Заюлил, завертелся:

– Ребятки, да я поглядеть... Прицениться... Глаз потешить...

– Ты покупай, – говорю, – не стесняйся. Мы отвернемся.

Гляжу, колеблется: и хочется, и колется, а купишь – делиться надо.

– Володя, – говорит, – откуда? Рад бы, да нету. Получка через неделю.

– Ну, пошли тогда.

– Пошли.

А сам боком-боком, и в другой торец, в штучный отдел. Там портвейн, сухое – тоже можно взять. Спрятался за спины, стоит, глазом на нас зыркает.

Мы туда:

– Макарыч, ты чего? И тут в долг не дают.

– Ребятки... Золотые... Поглядеть... Названья почитать... Тоже приятно.

Продавщица ему:

– Вам чего?

– Соку ему, – говорю. – Сливового. С мякотью. Двести граммов.

– Не, – говорит, – сто.

Выпил, заплатил – и рванул из магазина. Глядим в окно: бежит, плюется, кулаком машет. Пустячок, а приятно. Тут Полуторка вдруг нагнулся, цоп чего-то в кулак!

– Чего нашел?

А он глаза вывалил, заикается:

– Де... де... деньги...

– Ври!

– Ей... ей-Богу...

– Сколько?

В кулак заглянул:

– Ммм... много...

Мы хором:

– Бежим!

А он вдруг надулся и говорит:

– Куда это – бежим? Никуда не бежим. Деньги чужие, требуют возврата.

– Ты что? – шепчем. – Твои они, ты нашел…

А он уперся – не сдвинешь:

– Вот я опрошу народ... Если не объявится хозяин, тогда мои.

– Васёк, – кричу, – не моги! Убью, Васёк!

А он громко, на весь магазин:

– Граждане-товарищи, кто деньги потерял?

Бабка из очереди – скок-скок:

– Я, сынок.

Тут уж мы не выдержали, грудью Полуторку заслонили:

– Чем ты докажешь? Сказать всякий может.

Бабка кошелек показывает:

– Вишь, пустой. Были да выпали. Кабы не выпали, так были.

– Откуда они у тебя были, старая?

– Накопила, сынок. Во всем себе отказывала.

А глаз у нее пройдошный, сразу видно – врёт.

– Сколько у тебя было? – спрашиваем.

Тут уж она в задумчивости. И сказать надо, и ошибиться боязно.

– Сколько было, сынок? Да столько и было. Что поднял, все мои.

– Ты это, бабуся, брось,– говорю. – Мы тоже не фантики. Цифру называй.

А она в лицо глядит, угадывает:

– Тридцать, сынок... Не, сорок... Не... Осьмнадцать...

Полуторка спиной загородился, деньги сосчитал:

– Ошибаешься, бабуська. Не твои.

– Как не мои?! Ты, может, неверно складывал. Дай перечту.

– Иди, бабуля, – говорит Иван. – Иди, пока ноги носят.

– Куда это мне идти? От своих от кровных...

Разоралась– не угомонишь. Чую – до беды близко.

– Ну, – шепчу Полуторке, – двигаем!

– Не,– говорит, – еще спрошу.

А нас уж колотун бьёт:

– Ты что? Издеваешься?! Твои деньги, понял, твои!..

А он, дурак, за свое:

– Граждане-гражданки, кто деньги потерял?

Тут молоденькая подплывает: крашенная-перекрашенная, щипанная-перещипанная, задом без надобности вертит.

– Я, – говорит, – потеряла. Вот на этом на месте.

И показывает, гадина, верное место. Это надо же! Меня аж потом прошибло!

– Сколько, – говорю, – было?

А она:

– Сколько – не помню, помню какими деньгами.

– Какими?

– Там, – говорит, – могли быть рубли, трешки, пятерки и десятки. Верно?

Полуторка в кулак заглянул:

– Верно.

– Но нет там двадцатипятирублевых, пятидесяти и сторублевых. Верно?

Полуторка опять:

– Верно.

– Мои деньги. Давайте сюда.

Мы стоим, руки-ноги трясутся, слова сказать не можем. Чуем – чего-то не так, а чего?..

А Полуторка – на что уж дурак – сощурился и говорит:

– Чаво это – давайте... Ишь, хитрюга. Назвала все деньги, какие бывают. Этак всякий угадает. Ты мне цифру говори.

А она:

– Точно не помню, но наверняка меньше сорока.

Полуторка опять завял:

– Точно. Меньше...

Вижу – отдать хочет. Как так отдать?! Наши, кровные...

– Стой! – кричу. И к бабе: – Говори быстро, какого цвета кошелек?

Тут она и споткнулась:

– Красного... Не, синего... Черный... Оранжевый...

– Иди, – говорю, – милая. Иди отдохни. Деньги у нас без кошелька найдены.

– Я буду жаловаться! – кричит.

– Жалуйся. Всё с тобой. Поезд ушёл.

И к Полуторке:

– Наши, Васёк, деньги. Отстояли от обманщиков. Пошли пропьём.

А кассирша из будки:

– Давайте их сюда. Может, кто придет, спросит, я и отдам.

– Нечего, нечего! – и Полуторку в спину пихаем. – Мы и сами отдадим, пусть только придет.

Вышли на улицу, а бабка не отстает:

– Сынок, дал бы пятерочку. С удачи.

– Какую тебе пятерочку, старая? Тебя пенсия кормит.

– Ну, троячок дай.

Полуторка встал и говорит:

– Дам я ей троячок. Не убудет.

– Троячок, – говорю, – это поллитра. А поллитрами на улице не бросаются. Ты, маманя, – говорю, – иди себе прямо, потом налево, потом направо.

– А там чего? – спрашивает.

– А там ничего.

Она и пошла.

Вот стоим мы, соображаем куда податься. Переволновались – выпить надо немедленно.

– Я, – говорит Полуторка, – желаю в шашлычную. Посидим культурненько, отдохнем за столиком.

Мы все, конечно, против:

– Куда это – в шашлычную? Там дорого. Возьмем по бутылке и в скверик. Захотим – добавим.

А он уперся – не спихнёшь:

– В шашлычную – и всё. Первый раз у меня такое счастье. Желаю его запомнить.

Пошли в шашлычную.

– Васёк, давай в угол.

– Чаво это – в угол? Желаю к окну. Пускай все смотрят. Вся улица.

Сели к окну, заказали, разлили по первой – всё культурненько. Выпили – вилками потыкали в холодное.

– Смотри, – говорю, – Васёк, не промахнись с деньгой.

– Ребяты! – запел. – Пейте! Ешьте! На всё хватит!..

Хватит так хватит. Разлили по второй.

Рядом окно стеклянное, в полстены, всё видать, чего на улице делается. Народ мимо бежит, машины проскакивают, шелупень всякая глядит – облизывается, мы сидим себе королями, разливаем по третьей. А Полуторка уже весь разнюнился, рассопливился, размечтался... Самые его мечты – с бутылки.

– Ребяты! Володя! Колюня! Серёга! Иван! Радость-то какая! Радость-то такая! Вот ба им всё терять! Вот ба нам находить! Выпить надо – нашёл. Опохмелиться – еще нашел. Всё по честному, с опросом, как нынче. Главное, ребяты, чтоб по честному. А я ба зато улыбался. Я ба весь день улыбался. Даже Кланьке своей... Чего это мне хмуриться, когда находка впереди? Я улыбаюсь – Володя улыбается. От Володи – Колюня. От Колюни – Серёга, Иван... Жизнь-то какая пойдет! Жизнь, ребятки! Я ба пить бросил. Точно тебе говорю. На кой пить, когда и так весело? Вот ба, ребяты, всем находить! Вот ба каждому в мире! Вот ба народ повеселился! Унеси ты мое горе, раскачай мою печаль...

Я говорю:

– Всем находить, Васёк, некому будет терять.

– А по очереди, Володя, по очереди. Сегодня ты потерял – я нашел. Завтра наоборот.. Обоим радость.

Колюня говорит:

– Кто потерял – какая ему радость?

А Полуторка как с маленькими:

– Дураки вы... К потерям-то мы привычные. Всю жизнь теряем. А тут не одни потери – еще и находки. Вот и радость.

Серёга говорит:

– Так-то оно так... Только когда пусто в кармане – хрен потеряешь.

– От, бестолковый... Да ты жа найдёшь сперва! Нашёл – потерял – снова нашёл.

Иван говорит:

– А кто не захочет терять? Найти нашел – и в кулак.

– А сговориться? Чтоба всем. Чтоба по списку. Кому когда терять, кому когда находить.

Мы в затылках чешем: вроде, прав Васёк...

– Прав я, ребяты! – поёт. – Как ещё прав! Жизнь зато наступит радостная! Самая она жизнь, с находками! С подарками! Ты еще теряешь, а уже знаешь – скоро найдешь... Скоро!

– Ладно, – говорю, – Васёк, уговорил. Только начать кому-то надо. Первому потерять.

А он:

– Володя! Милай! Да может кто-то уж и начал. Откуда тебе знать? Точно тебе говорю: кто-то начал. С чего ба мне находить?

– Убедил, – говорю, – Васёк. Теперь ты нашёл – давай теряй. Твоя очередь.

– А я потеряю. Я потеряю, Володя. Прямо с получки.

Мы – хором:

– Вот бы найти!

Приносят горячее: с горошком, с жареной картошечкой.

Я говорю:

– Как найду – идем в ресторан.

Колюня:

– В Метрополь.

Серёга:

– В Националь.

Полуторка:

– В Пекин.

Иван:

– Мужики, это еще что за фрукт?..

А за окном бабка торчит на тротуаре, та самая, из магазина, и с ней сержант на мотоцикле. Она ему пальцем в нас тычет, объясняет. А мы сидим на самом виду, будто напоказ, и мясо на вилке.

– Ну, – говорю, – Васёк, счас ты у нас загорать будешь.

– Чаво это – загорать? Всё путём.

– Чаво, чаво – ничаво... Надо было тебе, дураку, в шашлычную лезть?

А сержант уже в дверь заходит – и к столику:

– Извиняюсь, – говорит, – приятного аппетита. Это вы, граждане, деньги находили?

– Мы, – говорит Полуторка. – Я, то-есть.

– Попрошу со мной в отделение.

– Это еще зачем?

– Акт составим. Деньги изымем. Потерявшему отдадим. Как положено.

– Нет его, потерявшего. Я спрашивал.

– Тогда государству пойдут.

– Сержант, – говорю, – всё законно. Государству и пошли. Государство – это мы.

Тут он удивился, глаза разинул:

– Кто тебе сказал?!

– Кто-то сказал, – говорю. – А кто – не помню.

– Ошибаешься, – говорит. – Государство – это мы.

– Я и говорю – мы.

А он:

– Это я говорю – мы, а не ты. Усёк разницу?

– Усёк.

– Попрошу в отделение!

Тут официант подходит:

– Счет подавать?

– Какой тебе счёт?

– За ужин. 27 рублей 18 копеек.

– Да мы ж еще не ели!

– Ешьте. Я подожду.

И встал рядом. На страже.

Слово за слово – сержант увел Полуторку, а мы вчетвером остались. Чего делать – неизвестно. У Серёги с Иваном пятак на метро, у Колюни талончик на автобус, у меня – пуговица...

– Вот бы, – говорю, – найти чего. Вот бы не помешало.

А Колюня:

– Хватит уже. Нашли.

Еле упросили официанта, чтобы часы мои взял. Под залог. И паспорт. Уж под это дело всё сожрали, упились в дым – еле на улицу выползли.

Глядим – Полуторка топает. Голову повесил, будто ищет чего.

– Васёк, – говорим, – сколько денег-то было?

– 28 рублей.

– В аккурат, – говорит Серёга. – На столько и сожрано.

– Хорошо посидели, – говорит Колюня. – Культурненько.

– Вот бы еще, – говорит Иван. – Я бы не прочь.

– Ребяты! – запел. – Завтра еще найдём. Помяните моё слово...

– Ты, – говорю, – придурошный. Ты, – говорю, – враг народа. Тебя, – говорю, – к людям подпускать нельзя. Заманиваешь невесть куда, а люди потом без часов остаются!

– Володя! Друг! Обижаешь! Кабы не я – хрен ба чего было. Ни находки, ни радости... А часы твои – тьфу! Всё одно бы пропил. А так хоть с радостью.

– Придурок прав, – говорит Колюня.

И все за ним:

– Прав придурок.

А он стоит, лыбится – рот до ушей.

За ним – я.

За мной – Колюня.

За Колюней – Серёга с Иваном.

Из дурака и плач смехом идёт.

КТО ЕСТЬ КТО

или снова

КОГО ЗА ЧТО

Мишка-хват: молодой, поджарый красавец, длиннорукий и длинноногий, рыжеватый и кучерявый, гибкий как хлыст, глаза шальные, нараспашку, взглянешь – а там черт-те чего: бесы скачут, девки плачут, парни скулы воротят. По вечерам ждал с нетерпением новую партию: старые давно уж надоели, орал с нары весело и бесшабашно: "Ништо, мужики! Это всё нехуть! Ильич тоже поначалу пятнадцать суток сидел…”

Болтал что попало: понесёт – не остановишь. Где правда, где вранье – пойди угадай. Про баб, про девок, про мужиков с ишаками, про ишаков с мужиками: кто с кем, кто чем, да как, да куда, да сколько раз. Камера уши развесит, камера ухает от удовольствия, а он несет себе да несет. "Я, мужики, везде побывал. В дурдоме, в тюрьме, в лагере, на химии”. "Когда это ты успел?" "А тогда... У меня, мужики, три пацана. Я их всех в лагере сделал". "Как так?" "А так. Нинка приедет, спирту привезёт. Мне за спирт начальник кабинет давал. На ночь. Сами голые, на голой клеенке, под портретами вождей. Мы стараемся, вожди сверху смотрят, на плакате призыв: "Верным путем идете, товарищи!" Утром меня в зону, а Нинка домой едет, рожать". Камера ему: "Врешь! Ну, врёшь!"

Он по-новой: "У меня Нинка, мужики, баба-ягода. У нее зад двуспальный. Увидал ее узбек на рынке, домой пришел, у двери на колени встал: "Выходи за меня, в Ташкент поедем. Денег много, фруктов много. Вдвоем торговать станем". Я вышел с молотком, дал ему по черепу: он и отрубился. Лежит, а из кармана червонцы выглядывают: пачка, что твой кирпич. Через час оклемался, обратно на рынок ушел, дынями торговать". Камера хором: "А червонцы?!" "Я не взял". "Врет! Ох и врет!" Врет – не врет, а слушать интересно. Врет – не врет, а время бежит скоро.

Вот он опять за свое: "Я, мужики, баб перепробовал – не поверите! На Дальнем Востоке с якуткой жил. В спальном мешке. Утром на работу, а мешок на молнию: пусть лежит, дожидается. Вечером ворочусь, нырк к ней, а она тепленькая... Муж через неделю хватился, с ружьем за мной бегал. "Убью! – орет. – Одной дробиной в глаз, чтоб не портить шкуру!" Потом пообвык, – куда денешься? – сказал на прощанье: "Приезжай давай. Втроём жить будем. В одном мешке". Камера орет: "Врешь! Врееешь!" "Вру – не вру, соврите лучше. Я, мужики, с цыганкой на мельнице гужевался. Прямо в муке. Верткая такая, гибучая: одни мониста на ней. Дзынь-дзынь – позванивают. Я ей: "Дашь – бери мешок с мукой. Еще дашь – еще мешок". Бой в Крыму, Крым в муке... Мельница гудит, мука летит, цыгане из табора мешки оттаскивают!" А камера: "Больно дорого платил. Мешок за раз". "Мне что? Мука не моя". "Врешь! Ай, врешь!" "Вру – не вру, соврите лучше".

И опять: "Я, мужики, Нинку свою бросил, к Шурке ушел. Пожил месяц – дохлое дело, пора назад, Я и воротился. А Шурка прибегает к Нинке – и с кулаками: "Где он? Где да где?!" А я где? Я на голубятне, с двумя девками. А на голубятне, мужики, благодать! Ветерок продувает, пух летит, девки гулькают, голубочки вспархивают. Потом девки вспархивают, я гулькаю... Тут они меня и застукали, Нинка с Шуркой, они и заявление в четыре руки написали, милицию дружно вызвали. Нарушение общественного порядка на голубятне: мне – пятнадцать суток, девкам по десять". Помолчал, пощурился, добавил: "Тут я, конечно, сам виноват. Но Нинку свою накажу. Ворочусь – месяц с ней спать не буду”. "А с Шуркой?" "И с Шуркой – месяц”. Все: "Врешь! Врееешь!" "Вру, – улыбался. – Разве утерпишь?"

Сидел он вечно на наре, ноги по-турецки, вокруг – слушателей десяток. Легкий, пустой, звонкий парень, Мишка-хват, балабол, язык без костей. Всё просто, всё весело... А однажды рассказал вот что: "Вызвали нас, мужики, в одно место. Не соврать, человек семьдесят. Только я из армии пришел. Предложили идти в органы, топтунами: деньги хорошие, работа непыльная, то-сё. Из семидесяти согласились двое. Да и кто к ним пойдёт? Кто работать не умеет – те туда". "А ты чего ж?" "Перебьются. Лучше мясо воровать, чем людей сторожить". С этим все согласились. Вся камера. Воровать – это нормально. Сторожить – последнее дело.

Колобок-матерщинник лет под 30: омерзительный с виду, лицо кошачье, сальное, будто жирком смазанное, усы торчком вокруг пухлой губы, редкие волосы зачесаны набок со старательным пробором, залысины на висках, плешь на затылке, зуб золотой, зуб металлический, и неожиданно печальные, тоскующие глаза, запрятавшиеся глубоко в провалах. В углу, на нижней наре, их залегала целая компания. С наслаждением и шумом портили и без того порченый воздух, гоготали, соревнуясь, кто громче, кто дольше, кто выразительнее, порой выскакивали очумело из-под нары, удирая от собственной вони. Сколько их материли, сколько упрашивали – всё без толку. После ужина уползали на свою нару, пятками упирались в верхнюю – и пошло!