Текст книги "Очерки времен и событий из истории российских евреев (Уничтожение еврейского населения, 1941 – 1945). Книга 5"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Из показаний после войны Ивана Кириенкова, командира полицейских Велижа: "Я тоже стрелял наравне с другими. Стрелял и убивал. Там были убиты сотни людей. Там был кошмар, описать который я не могу. У всех нас руки по плечи в крови" (расстрелян по приговору суда).

***

Бар на Украине – в октябре 1942 года были уничтожены 12 000 евреев города и окрестностей. (В 1648 году‚ во время восстания Хмельницкого‚ казаки атамана Кривоноса убили в Баре около 2000 евреев; в рукописи тех лет сказано: атаман Кривонос "со всех жидов живьем шкуры посдирал".)

Немиров на Украине – в гетто свезли около 15 000 евреев из разных мест и к 1943 году всех расстреляли; после освобождения обнаружили отдельную детскую могилу: детей раздевали перед уничтожением, искали в их одеждах запрятанные драгоценности. (Резня евреев в Немирове была одной из самых ужасных во время восстания Хмельницкого: 20 июня 1648 года казаки вырезали в городе почти всё еврейское население – около 6000 человек.)

***

Летичев в Подолии, Украина. В городе уничтожили всё население гетто – около 7000 человек. Оставили евреев-портных и сапожников, которые обучали ремеслу своих соседей; выучившись‚ те сообщили в комендатуру‚ что больше не нуждаются в учителях, – портных и сапожников расстреляли последними. (В Летичеве родился Лейба Невахович; в 1803 году он написал "Вопль дщери Иудейской", первое еврейское литературное произведение на русском языке. Автор желал пробудить в русском обществе гуманные чувства к евреям‚ а потому в его книге есть такие слова: "О христиане, славящиеся кротостью и милосердием, имейте к нам жалость, обратите к нам нежные сердца ваши!.. Ах, христиане!.. Вы ищете в человеке иудея, нет, ищите в иудее человека, и вы без сомнения его найдете!.." Книга заканчивалась на грустной ноте: "Тако вопияла печальная дщерь Иудейская, отирала слезы, воздыхала и была еще неутешима".)

ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

Дети Катастрофы. Еврейское сопротивление

ОЧЕРК ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ

Дети Катастрофы

1

Боря Гершензон:

"Нас били‚ душили‚ раздели догола и бросили в погреб. Многие не смогли выдержать пыток и там погибли. Оставшихся в живых отправили в лагерь. Несмотя на то что я был самый маленький‚ меня заставили делать очень тяжелую работу…

Морили нас голодом. Верхнюю одежду с нас сняли. Спали мы в разломанных конюшнях. Снег падал прямо на нас‚ а для того‚ чтобы было теплее‚ мы ложились – один мальчик на другого. В этом лагере я пробыл около восьми месяцев‚ а потом убежал к папе в лес‚ в партизанский отряд‚ помогал разносить листовки по селам...

Папу поймали и вместе с группой партизан расстреляли незадолго до прихода Красной армии...

Мне девять лет. Боря Гершензон из Умани..."

2

В июне 1941 года многие дети находились в пионерских лагерях, в детских садах и яслях, выехавших из городов на летний отдых. Немецкие войска отсекали сельские районы, родители не могли забрать своих детей, и они оставались одинокими и беззащитными. Неподалеку от Минска солдаты обнаружили в бараке группу детей, которых перед началом войны вывезли на лето за город. "Крестьяне приносили им подаяние, семилетние ухаживали за трехлетними; многие из них погибли от голода и холода. Немцы ворвались в барак и первым делом стали выпытывать, еврейские ли это дети. Но они были настолько крохотные, что ничего не могли ответить".

Этих детей привезли в Минск, двое суток не давали есть и пить, а когда трое из них попытались бежать, их застрелили. Наконец конвоиры решили заработать на этом и выставили детей на продажу. "Весть о том, что их продают, облетела весь город… Немцы зазывали прохожих, торговались… сбывали младенцев по 25–30 марок… Женщины выбирали детей, клали деньги на немецкую шинель и приобретали ребенка… Когда большинство было распродано, стали продавать сирот по 10 марок. Дети плакали, протягивали ручонки, как бы говоря: "Купите нас, иначе нас убьют…"

После очередной карательной акции в городе или местечке в живых оставались дети, которых родители успевали спрятать в укрытиях. Потеряв отца с матерью, подростки уходили из родных краев, бродяжничали, кормились подаянием, могли прожить какое-то время, в редчайших случах – дождаться освобождения, но маленькие дети были обречены на скорую гибель. Немецкий офицер докладывал в 1941 году: "Вчера, 20 августа… на верхнем этаже одного из домов обнаружены 80–90 детей – грудных и дошкольного возраста, крик и плач которых… нарушали ночной покой солдат, расквартированных в соседних домах… В двух маленьких комнатах сидели и лежали дети – некоторые из них в собственных нечистотах, и что самое главное, там не было ни капли питьевой воды, так что они очень страдали от жажды… Это были еврейские дети, чьих родителей уже убили…"

"Когда расстреливали‚ маленький мальчик кинулся бежать. Его бы непременно подстрелили‚ но спасли две коровы‚ которые паслись неподалеку. "Не стреляй! – закричал один из полицейских. – Коров поубиваешь..." И ребенок скрылся в лесу…"

В те страшные годы, на одной и той же земле, под одним и тем же небом детей ожидала разная судьба. Одни из них бегали в школу‚ играли в привычные игры‚ ходили в лес за грибами‚ а другие – их погодки – стояли на краю могил‚ прятались по болотам‚ умирали в гетто от истощения. Еврейских детей приравняли к взрослым, а потому они платили полной ценой наравне со всеми. Даже если кому-то удавалось перебраться на "арийскую" сторону и затаиться, жизнь проходила в страхе, в постоянном ожидании разоблачения, за которым следовало неминуемое уничтожение. Белокурые еврейские девочки с нетипичными чертами лица, с правильным произношением русского, украинского или белорусского языка могли пережить то время; мальчиков выявляли по признакам обрезания, которые невозможно было упрятать.

Леонид Грипс (Житомир): "Чтобы скрыть мою принадлежность к племени иудейскому, переодели меня девочкой и заставляли оправляться как девочка… Я ни разу не вызвал сомнения у окружающих в том, что я девочка, а не мальчик. Малейшая ошибка в моем поведении стоила бы жизни. А "дурная" привычка оправляться (извините за откровенность) вышеназванным способом преследовала меня до второго-третьего класса…"

Транснистрия: "Сарра Куц из Черновиц пошла на смерть с шестью мальчиками. Вайнер пошла с больной девочкой… Одна женщина приняла яд и давала дочери, но та отказалась…"

Немиров: "Большое двухэтажной здание синагоги. Света не было. У некоторых нашлись огарки, зажгли их. Каждая мать держит на руках ребенка и прощается с ним. Все понимают, что это – смерть, но не хотят поверить. Старый раввин из Польши читает молитву "О детях", старики и старухи ему помогают. Раздирающие душу крики, вопли… Картина такая страшная, что наши грубые сторожа – и те молчат…"

Каунас: "Младенцев бросали в машины. Женщины рыдали. Одна из них подошла к охраннику и закричала: "Отдай мне моих детей! " А он спросил: "Сколько их, твоих детей?" Она ответила: " Трое". И он сказал: "Одного можешь взять". Она поднялась в машину, три головки потянулись к ней, каждый хотел уйти с матерью…"

Вильнюс: "Из глубины могилы еще доносились глухие стоны, хрипы умирающих. Сверху накатывался пьяный хохот литовцев… Вдруг слышу рядом тихий плач. Плачет, разобрала, ребенок. Поползла на звук… Плакала девочка лет трех. Живая, здоровая. Я решила спасаться и спасти ее. И когда на груде трупов я делала передышку, прижимая девочку к себе, я знала, что если спасусь, то буду обязана этим только ей…"

"Последние слова, которые мне сказала двенадцатилетняя девочка, дочь моей сестры: "Клара, отомсти за нас!" Она знала, что обречена, и ей уже не стать взрослой…"

Евгения Бирман (Каменец-Подольская область):

" Тяжело нам было. Мы не знали, где переночевать… а однажды залезли с Изей в большую собачью будку. Было очень тесно, но тепло. Но тут нас сильно напугал подвыпивший хозяин: он нагнулся и вместо собаки увидел детей. Мы проснулись от крика и увидели лицо во всю дырку, тяжелый запах водки дохнул на нас.

Днем мы шатались по деревне, месили грязь и только думали, где бы поесть. В основном люди не отказывали нам, давали по тарелке борща с хлебом. Но случались и такие, которые говорили: "Что вы тут бродите? Идите в свою Палестину". Что такое Палестина я не знала, но поняла, что это место для евреев. Мне было горько: "Почему в Палестину? Ведь родилась я здесь". И как туда попасть, никто не говорил…"

3

Жизнь в гетто была невыносима, но более всего родителей мучил вопрос: как спасти детей? Где спрятать их перед очередной облавой? Матери и отцы, бывало, смирялись с неизбежностью смерти, но не могли примириться с тем, что их дети тоже должны погибнуть. Одни договаривались с окрестными жителями и передавали ребенка через проволочное заграждение, чтобы никогда его больше не увидеть; другие не могли расстаться с сыном или дочерью и всей семьей уходили на смерть.

"К утру возле лагеря собрались украинцы. Мой ребенок выделялся золотыми волосами и голубенькими глазенками. Он всем нравился‚ и одна украинка предложила мне‚ что она его усыновит: "Всё равно вас убьют‚ жалко ребенка‚ отдай его мне". Но я не могла отдать Шуру..."

"Вечером к нам пришла женщина, украинка, и говорит маме: "Отдайте мне вашего сына, он не похож на еврея. Вас расстреляют, а его я спасу". Мама долго плакала, прижимая меня, маленького, к своей груди, и я плакал… Женщина взяла меня, накрыла теплым платком и унесла… Однажды ночью я услышал, что надо мной кто-то стоит и плачет. Я открыл глаза – это была моя мама. Мы прижались друг к другу и долго плакали. Мама сказала женщине: "Спасибо вам за всё, но я без него не могу. Что случится со мной, то будет и с моим сыном…"

Псковская область: "Дети стали разбегаться… На убегавших немцы напускали собак. Собаки догоняли детей, сваливали в снег и подтаскивали к месту расстрела. Часть детей сбросили в могилу живыми…"

Нацисты не желали "воспроизведения еврейской расы", а потому жителям гетто запрещали жениться и заводить детей. Мать, новорожденный и все члены семьи подлежали уничтожению; в гетто Каунаса расстреляли врачей за сокрытие фактов беременности и проведение абортов. Узник гетто Шяуляя записывал в дневнике: "В гетто находились три женщины на последней стадии беременности… которые не могли скрыться и спасти будущих детей. В отчаянии они упросили врачей произвести преждевременные роды, а детей умертвить. Это было проделано на частной квартире. Они родились живыми и здоровыми. Один был необыкновенной красоты. Все они умерщвлены при помощи шприца и похоронены даже не на кладбище, а в одном из закоулков гетто. Лучше так, чем от немецкой руки…"

Немцы следили, чтобы среди усыновленных мальчиков и девочек не оказалось евреев; этих детей расстреливали, могли расстрелять и усыновителей, которые пытались их спасти. Уничтожению подлежали также дети от смешанных браков‚ если отец был евреем, – осенью 1942 года в Запорожской области погнали на расстрел сотни малышей и подростков.

Тальное Черкасской области: "У матерей, мужья которых были евреи, начали отнимать детей… Навалом, как поленья, их накидывали в грузовую машину, они падали на дно кузова с глухим стуком. Потом их увезли. Возле городских боен… все дети были расстреляны".

">Монастырщина Смоленской области: "Любовь Александровна Дубовицкая была замужем за евреем. Ее арестовали и подвергли пыткам. Ее детей – семи, четырех лет и годовалого – убили. Дубовицкой двадцать семь лет; после пережитого она выглядит старухой".

В белорусском городе Климовичи матерей вместе с детьми от смешанных браков заключили в тюрьму. Полина Стельмахова свидетельствовала: " Нас‚ русских женщин‚ было человек десять‚ сидели еще три или четыре цыганки. А детей было много‚ человек пятьдесят‚ их собрали по всему району – некоторые без матерей… Единственный способ спасти ребенка – доказать‚ что он не от мужа -еврея. Немцы требовали подписи двадцати свидетелей". Кончилось тем, что в Климовичах расстреляли всех детей от смешанных браков‚ расстреляли цыганок и несколько русских матерей.

Известно немало случаев, когда вместе с матерью-еврейкой убивали и ее детей, хотя их отец был русским, украинцем или белорусом; местному населению разъясняли, что смешение славянской и еврейской крови дает "самые ядовитые и опасные всходы". Наровля, Белоруссия: "Мать накануне расстреляли, а трехлетняя девочка Лях Светлана случайно уцелела; ее обнаружили среди трупов убитых. Когда девочку уносили, она всё кричала: "Дядя, не убивайте меня! Мой папа русский!.."

"Крестьяне были перепуганы, и приходилось ночевать под открытым небом. У сынишки начался жар, ему всего одиннадцать лет, а я тогда подумала: "Слава Богу, умрет своей смертью..."

4

Ида Белозовская пряталась с маленьким сыном в русской семье мужа – в Киеве, на Подоле. Ее сестры погибли, а муж Иды привел осиротевших племянников к своим родителям, трех маленьких мальчиков, старшему из которых было пять с половиной лет. Ида Белозовская вспоминала после освобождения:

"Мужу казалось, что он их спасет. А его мать сказала, чтобы они ушли, так как спасти всех нет никакой возможности, и будет только то, что всех расстреляют. Я не имела права их обвинять, ведь отец и мать, сестры мужа имели право на жизнь, они тоже хотели жить…

Дети моих сестер остались-таки со мной на шесть дней, на шесть дней продлили им жизнь. Все эти дни они не отходили от меня, держась по обе стороны за мое платье. Они не играли, их ничто не занимало; они смотрели большими невинными глазами… и спрашивали: "Тетя Ида, скажите, мама ведь придет, придет, скажите! Когда она придет?" Их глаза наполнялись слезами, они придушенно плакали. Громко нельзя было плакать, люди могли услышать, и это была бы гибель для всех.

Я не плакала, автоматически двигалась, как деревянная… Мне разрешено пока жить, потому что хотят сохранить мать для моего сына Игоря и их внука, и меня легче укрыть. Чем же виноваты эти дети, где взять для них жизнь? Муж ходил ко всем русским, нашим знакомым, кому можно было рассказать, умолял о спасении хотя бы одного ребенка, но поиски были тщетны, все боялись…

На шестой день решили отвести детей к бабушке. На Подоле их боялись держать. Я знала, что это приблизит конец моей мамы и детей. Я всю ночь ходила перед этим взад и вперед по комнате: "Что делать? Почему я должна жить? Имею ли я право на жизнь, а самые близкие, самые мне дорогие должны умереть насильственной смертью?" Я ничем не могла им помочь, разве своей солидарной смертью. Но как же Игорь, которого… я сознательно должна лишить матери? Ведь ему только пять лет! И я осталась жить, жить…

В тот день был ветер, снежные хлопья лепили глаза, моя мама держала по обе стороны детей и шла без крика, без возмущения в мир небытия…"

5

"Мои дедушка и бабушка перед смертью поцеловались. Они были дружные и не изменили своей дружбе и любви даже в последние минуты жизни. После этого я долго лежал в снегу без памяти. Даже плакать не мог... Я видел двух беременных со вспоротыми животами и отрезанной грудью. Рядом лежали трупы малюток. Я видел трупы двадцати пяти евреев из местечка Бабиновичи… Видел грузовик с белорусами, которых везли на расстрел. Я очень много видел для своих пятнадцати лет. Веня Черняков..."

"Когда нам приказали свернуть налево, мы поняли, что ведут в лес убивать. Тогда отец тихонько сказал нам: "Киндерлах, анклейфт" ("Дети, убегайте"). Мы побежали, и отец тоже побежал за нами. Вслед начали стрелять из автоматов, а мы убегали в лес всё дальше и дальше. Но отец не мог быстро бежать – был старенький, больной, и его убили. Раиса Шайхет…"

"Мне теперь пятнадцать лет. Я еще не видела хорошего... Я страдала и перед глазами видела смерть. Потом нас погнали на красивую Украину‚ и была она для нас темной. Там в один день умерли мои любимые родители. Нас осталось пять сирот. Далеко от смерти я не была… а что потеряли‚ больше не вернется. Эня Вальцер..."

"Я спряталась за мамину спину, и когда мы упали в яму, пуля в меня не попала. Немцы посчитали меня убитой. Когда стемнело, я выкарабкалась из ямы и ушла куда глаза глядят. Мне было в ту пору тринадцать лет. А мои родители погибли. Сима Курицкая…"

Маша Рольникайте, гетто Вильнюса (к началу войны ей шел четырнадцатый год):

"Я стою на кухне у окна и плачу: страшно подумать, что завтра надо будет умереть. Еще так недавно училась, бегала по коридорам, отвечала уроки, и вдруг – умри! А я не хочу! Ведь я еще так мало жила!..

Мама сказала, что пора идти…

Выхожу… Поперек улицы – цепочка солдат. За ней – еще одна, а дальше большая толпа. И мама там. Подбегаю к солдату и прошу пустить меня туда. Объясняю, что произошло недоразумение, меня разлучили с мамой. Вот она там стоит. Там моя семья, и я должна быть с нею…

Вдруг я услышала мамин голос. Она кричит, чтобы я не шла к ней! И солдата просит меня не пускать, потому что я еще молодая и умею хорошо работать…

Еще боясь понять правду, я кричу изо всех сил: "Тогда вы идите ко мне! Иди сюда, мама!" Но она мотает головой и странно охрипшим голосом кричит: "Живи, мое дитя! Хоть ты одна живи! Отомсти за детей!" Она нагибается к ним, что-то говорит и тяжело, по одному, поднимает, чтоб я их увидела. Рувик так странно смотрит… Машет ручкой…

Их оттолкнули. Я их больше не вижу…"

6

Шестилетняя Алла Айзеншарф после потери родителей бродила вместе с десятилетней сестрой по окрестностям Немирова. Из ее стихотворений, сочиненных в то время:

В доме не было дверей,

в доме не было людей,

крыши не было на нем, –

это был убитый дом,

с белой чашкой на полу,

с синим бантиком в углу.

Только птицы во все стороны

вылетали в дыры черные…

«В нищем домике на окраине жили Ореховские: сапожник Митька, его жена Полина и четверо всегда голодных мальчишек. Но они не выдавали нас, „ жиденят“, хотя за это немцы платили местным детям. А мы собирали для дяди Мити окурки и очень заботились, чтобы их хватало…»

«Нисиловские – наши соседи. Он с папой работал на одном заводе, в шахматы играли, праздники отмечали семьями. Я у него на закорках выросла. А когда мы с Мэрочкой остались одни на улице, искал, чтобы убить…»

Мне снился папа. Он еще живой,

и так мы громко, весело смеялись

и по зеленой травке шли домой.

Мы шли домой и за руки держались.

И мама нам махала из окна,

и бабушка в окне была видна…

Если б тогда нас вместе убили,

мы бы вместе и были.

«Затаили дыхание. Совсем рядом один за другим шли немцы. Огромные сапоги, страшные. Тропинка вела в гетто…»

Я, наверно, умру под утро.

Я думала, умирать трудно…

7

Наум Эпельфельд‚ Бердичев:

"22 июня 1941 года я был маленьким мальчиком‚ а в октябре 1941 года стал взрослым... Поднимали нас ночью в четыре часа, заставляли работать по шестнадцать– восемнадцать часов в сутки… Среди охранников преобладали звери. Били‚ заставляли всё делать бегом... Каждую ночь к нам врывались пьяные полицаи. Били всех подряд… прикладами‚ резиновыми палками‚ деревянными дубинками. Издевались до утра‚ а зачастую уводили с собой кого-либо‚ и этот человек уже не возвращался...

Помню, мой напарник, не выдержав издевательств, бросился под проезжавшую машину. К несчастью, его не убило, а только ушибло. За этот "проступок" комендант лагеря, бывший советский офицер Троцык, приказал двум полицаям бить его до тех пор, пока он не перестал стонать…

Нас гоняли на самые тяжкие работы... Каждого больного или заподозренного в том, что он заболел, расстреливали. Не миновал сыпной тиф и меня. И я не погиб только потому, что делалось всё возможное и невозможное, чтобы немцы не узнали о моей болезни. Меня в полусознании приводили на работу, следили по очереди за тем, чтобы никто не застал меня сидящим или лежащим на работе…

У Яши Ройтмана на голени выскочил чирий. Он обвязал голень тряпкой и отпросился у конвоира остаться в камере… Посреди дня за ним пришли. Я никогда не забуду, как его вели через двор мимо нашей кузницы. Вели в одной рубашке‚ босиком. Проходя мимо дверей‚ он‚ как бы догадываясь‚ что мы смотрим‚ крикнул по– еврейски: "Будьте живы‚ евреи‚ не забывайте меня‚ помните‚ помните..." Несколько раз он прокричал "помните"…

Ни дней‚ ни часов я не знал. Время измерялось – день-ночь и холодно-жарко... Наконец первая "весточка" от наших. В одну из ночей советские самолеты бомбили Бердичев. Но как мало бомб они сбросили! Каждый из нас мечтал, чтобы сотни, тысячи бомб сыпались на головы немцев. Никто не думал о том, что бомбы не разбирают, кто немец, а кто нет…

И наконец о счастье! За беженцами-полицаями двигались нескончаемые колонны бегущих немцев. Грязные, злые, тощие. Куда девался их недавний лоск, где их белозубые улыбки?.. Помню такой эпизод. По какой-то надобности меня послали во двор тюрьмы, и в это время туда заскочил немецкий офицер… Он внимательно посмотрел на меня и спросил, как я, немец, очутился в тюрьме. Я ответил, что я еврей. "Тебе здорово повезло, что ты до сих пор жив, – кто же это так недосмотрел? Но еще успеется, ошибку поправят…"

8

Труди Биргер, гетто Каунаса (к началу войны ей было четырнадцать лет):

"Мое детство кончилось 15 августа 1941 года, когда нацисты обнесли гетто проволочным ограждением… Годы жизни в гетто были годами страха, постоянного страха… Нас строили в длинные ряды… это была селекция. Немцы двигались вдоль рядов и распределяли: этот еврей – налево, этот – направо. Им нравилось разъединять семьи: "налево", "направо". Они не объясняли, что "направо" означает трудовой лагерь, а "налево" – уничтожение. Но мы, евреи, это знали. Шли часы, долгие часы, полные ужаса. Нацистам нравился этот ужас. Они гордились своей жестокостью…

Дети в гетто были особенно уязвимы. Несмотря на то что я была маленькой и вполне могла сойти за ребенка, я вместе со всеми выходила на работу… Мы были рабами, но мы цеплялись за жизнь, как могли. Мы знали, что если ранним утром нас выводят на работу, есть шанс дожить до вечера. Вот так мы жили, от одного дня до другого, надеясь на то, что будем живы и завтра, если только не заболеем, и что люди, которые нам дороги, тоже доживут до завтра…

Отец разработал секретный план. На чердаке под крышей юденрата он собрал огромное количество подростков – чуть ли не сотню… Очевидно, он собирался скрывать детей до окончания Kinderaction ("детской акции"), а потом они останутся в гетто и присоединятся к работающим взрослым… Но его план провалился. Нацисты обнаружили и убежище, и детей, и моего отца. Их всех забрали и увезли в Девятый форт… За время этой акции нацисты уничтожили две тысячи детей. Эти дети прожили в гетто два страшных года и не умерли вопреки невзгодам. С ними связывались надежды на будущее; они казались залогом того, что мы сумеем возродить прежнюю счастливую жизнь. А теперь их убили!..

В гетто я дала себе клятву – сделать всё, что в моих силах, чтобы поддержать своих близких и вдохнуть в них надежду. Я поклялась, что если переживу эту войну, то всю жизнь буду помогать другим. Идеи переполняли меня. Люди удивлялись; у меня было даже прозвище "Вундеркинд". "Мама, – шептала я, – нам нужно думать о жизни… Мама, нас только двое осталось, мы должны выжить!"

Мои мечты были мне поддержкой. Я мечтала о Земле Израиля. Всё время. Несмотря на то что я не получила никакого сионистского образования, я думала только об этом. Каждую ночь я засыпала с мечтою о том, как после войны мы построим на Земле Израиля новый дом, и он будет полон детьми…"

***

«Мне двадцать семь лет‚ но я совсем старуха. Я живу только для детей и еще для того‚ чтобы увидеть‚ как будут наказаны немецкие звери. Нет‚ не звери... Недостойны названия зверей те‚ кто бросал в могилы живых детей...»

"Единственное‚ что вы можете для нас сделать – это отомстить нашим убийцам. Мы кричим вам – отомстите!.."

"Не могу всё описать, плачу, как маленький ребенок… Дорогой брат, прошу тебя, мсти, мсти и мсти!.."

"То, что я слышала и что я видела, никогда… не забуду. И проклят будет тот, кто простит врагу эту кровь!.."

***

Из народного фольклора (перевод с идиш):

Дом без окон, без дверей,

Чуть травы повыше, –

Вышел очень страшный дом

С земляною крышей.

Ой, как дети плакали,

Как они кричали,

В стены, в мокрый потолок

Ручками стучали…

Из свидетельских показаний (Калинковичи, Белоруссия): во время массового уничтожения одна женщина обняла своих детей и закричала убийцам: "Стреляйте скорее! Не пугайте малышей!.."

***

Район Немирова, Украина: "Когда в сентябре убивали детей, родителям удалось спрятать дочку в мешок. Девочка была умная, тихая, и она была спасена. В течение трех недель отец носил девочку с собой на работу, и ребенок всё время жил в мешке. Через три недели зверь Гениг (начальник полиции)… подошел к мешку и ударил по нему ногой, девочка вскрикнула и была раскрыта… Гениг бил отца, бил ребенка… но девочку он не убил, она осталась в лагере и всю зиму прожила в смертном страхе, ожидая каждый день гибели.

В феврале, при второй акции, девочку взяли вместе с бабушкой. Безумный страх овладел ребенком, она так кричала всю дорогу, что детское сердце не выдержало. Бабушка принесла ее к яме уже мертвой..."

***

Справка полицейского управления города Запорожье (1942 год): "Дана сия гражданке Щербань Ольге Павловне в том‚ что она проверена Запорожским политотделом городской полиции‚ и хотя она была замужем за жидом Фриманом Моисеем Исаковичем‚ дочь ее‚ Щербань Жанна Андреевна‚ не от вышеуказанного жида‚ а от украинца Воробьева Андрея Петровича. Справка дана для обмена паспорта и метрической выписки".

***

Я. Гандман (гетто Бреста, воспоминания детских лет): "За мной погнался немец. Носком кованого сапога он достал меня. От его удара я упал. Он снял с меня штаны и начал бить пряжкой армейского ремня. Он бил меня долго и нещадно. Не помню, как я добрался домой. Долго не мог сидеть, мог только лежать на животе. Уже взрослым в одном музее я увидел немецкий ремень, на пряжке которого были изображены дубовый венок, орел, свастика и слова: "С нами Бог". Мне кажется, слова "С нами Бог" выбиты на моем теле…"

***

Вильнюс (первый день после освобождения): "Внезапно мы увидели какую-то женщину, которая подбежала к нам с маленькой девочкой на руках… и в истерических тонах стала рассказывать свою историю. Мне удалось понять лишь то, что она и ребенок… прятались в течение одиннадцати месяцев в какой-то нише… Она изливала свою историю. Она разражалась внезапными криками. В этот момент ребенок у нее на руках, который казался немым, открыл рот и произнес: "Мама, уже можно кричать?.."