Текст книги "Единственная высота"
Автор книги: Феликс Сузин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Отступление пятое
КОЕ-ЧТО О ЛЮБВИ
Это был период взлета. Все ладилось, все получалось. После решения обкома партии министерство утвердило создание проблемной лаборатории (оказалось, что и кроме Шевчука есть авторитеты). Пока суть да дело, под отделение Дагирова выделили целый этаж в недавно выстроенной больнице, где наконец можно было заниматься аппаратным лечением, и только им. Отпали ночные дежурства. Но времени не прибавилось. Сотрудников раз, два и обчелся, а больные съезжались со всего Союза. Прием, как и раньше, затягивался до позднего вечера. Дагиров с ужасом заметил, что из-за постоянного ощущения стучащего в нем метронома начинает исчезать внимание к людям, возникает раздражительное нетерпение.
Все было хорошо, все было чудесно, но где-то, в глубине, дрожала тонкая, обнаженная, встревоженная жилка. Как бы в противовес долгожданному успеху, отношения с Любой усложнялись все больше и больше.
Домой он не спешил. В притихшей квартире гулко звучали шаги, грустным зверем бродило одиночество. Люба все реже приезжала из села, все время жила у родителей. Она пополнела, огрубела, в прежде синих глазах появился стальной оттенок, и на мужа посматривала с критическим любопытством, как на чужого. Растягивалась, истончалась до полной прозрачности связывающая их цепь. И ничего не поделаешь – оба по-своему правы.
Перелистывая как-то учебник педагогики, Дагиров прочел: «Человек – животное общественное». Очень верное определение. Весь день он был на людях, и их слова, взгляды, тепло как бы поддерживали его энергию, заставляли, на миг сосредоточившись, принять единственно правильное решение, и так приятно было, не подавая вида, ощущать их молчаливое восхищение. Но вечерами… Вечерами он долго и обстоятельно пил чай, перечитывал газеты, никак не мог заставить себя взяться за перо. Чистый лист бумаги вызывал отвращение. В голове толпились обрывки несуразных фраз, и лишь только удавалось соединить их в логически связную цепь, как под окном скрежетал трамвай, с утробным всхлипыванием втягивал воздух кран на кухне, сосед-десятиклассник за стеной в сотый раз начинал прокручивать модную песенку об Индонезии. И все распадалось. Лишь позднее, когда начинал четко вырисовываться переплет окна, а желтый свет настольной лампы становился пыльным и осязаемо тяжелым, приходила стройная ясность мыслей. Одна четкая фраза тянула за собой другую, и выводы казались весомыми и бесспорными… Утренняя конференция, именуемая в просторечье пятиминуткой, неизменно начиналась в восемь ноль-ноль.
Мужчина, привыкший к женскому присмотру, без него вязнет в сотне досадных мелочей. Кроме того, надо же иногда расслабиться, поделиться сомнениями…
Семейная жизнь оборачивалась холостяцким фарсом. Больше тянуть было невозможно. Дагиров поехал в Хорошеево.
Те же березы кивали по обочинам, те же ухабы подбрасывали на поворотах. С полей несло пшеничную пыльцу. И жену он увидел там, где ожидал, – сквозь плетень на огороде просвечивало знакомое голубое платье.
Увидев мужа, Люба пошла к дому, очищая на ходу прилипшую к рукам землю. Встретила спокойно, будто вчера расстались.
– Приехал все-таки. Ну, проходи в дом, не стой на пороге. Я сейчас, только руки вымою. – И направилась к стоявшей под трубой бочке.
Дагиров окинул взглядом старую предеинскую цитадель. Постарел дом, посунулся на один бок, потянулись между бревнами зеленые бархатинки. И крыльцо просело, и калитка в огород болтается на одной петле. Нет за домом мужского хозяйского догляда.
– Постой, Люба, – глухо сказал Дагиров ей в спину, – давай здесь поговорим, на крылечке.
Люба резко повернулась, в глазах блеснуло поразившее его когда-то синее пламя.
– А о чем нам говорить, Борис Васильевич? О чем? Не о чем! У тебя свой путь, широкий да красивый, а у меня своя тропочка. Ты всю жизнь ничего не видишь, кроме своей работы, да и в ней ты сам себя видишь. Потому и выкладываешься. Смотрите, мол, какой я спаситель да людской радетель, под любую боль человеческую готов ручки подложить. Нет, милый, неправда. Тело ты, конечно, лечишь, спасаешь, – тут я ничего не скажу. А душа? Та самая душа, которой вроде бы не существует. С ней как? Я не про твоих увечных, а про тех, кто рядом с тобой стоит. Ведь твоей сумасшедшей требовательности, занудливой въедливости никто не выдерживает. Нельзя всех ломать под один образец… Вот и меня ты хотел заставить жить по-своему. Быть удобной женой при муже – вовремя обслуживающей, ничего не требующей, ни о чем не спрашивающей… Я очень ждала, думала, помчишься за мной, схватишь, как прежде, на руки, расцелуешь… Не примчался, напрасно я ждала. Даже не позвонил. А езды-то три часа… И я поняла, что любовь кончилась, рассыпалась холодным пеплом. Для женщины это очень обидно. Будет у тебя, конечно, другая жена. Наверное, будет. Мне все равно. Я устала. Одно скажу, дай бог ей счастья. Простого, бабьего счастья. Женщину надо любить и почаще напоминать ей об этом. Даже если не хочется. Вот так-то, знаменитый Дагиров. Сына не забывай.
Он никогда не задумывался над тем, существует ли любовь, нужна ли она, – это чувство не поддавалось осмыслению и объективной оценке. Все же следовало признать, что без Любы из привычного механизма выпала какая-то шестереночка, не хватало, ох, как не хватало расплетенной косы, теплого плеча рядом, участливого молчания.
Однажды, когда Дагиров шел по больничному двору, навстречу ему неожиданно поднялась высокая стройная женщина с длинными ногами манекенщицы. Он невольно задержал на ней взгляд и остановился. Шерстяным комом сдавило горло. Очень знакомы были эти чуть раскосые глаза… Вспомнился придавленный железной паутиной серый снег. Бесчисленные эшелоны. Тоскливый стук колес. Клочья паровозного пара, а рядом с ними низкие, быстро несущиеся облака. И отчаянный, рвущийся на ветру крик: «Не забывай меня, Боря! Не теря-ай!
– Боже мой! Ольга! Оленька!
– Боря! А ты все такой же мальчишка. Только толще.
Они обнялись неловко и торопливо, отступили на шаг. Он смотрел на нее с изумлением, словно стараясь узнать в этой изящной женщине того угловатого подростка, который сохранился в памяти.
– Нина Петровна! – повернулся Дагиров к проходившей мимо женщине в белом халате. – Передайте, пожалуйста, что сегодня операций не будет. – Он смущенно улыбнулся. – Вот… встретил старого фронтового друга.
– А прием?
– Ах, да, прием… Ну конечно…
Он взял Ольгу за руку.
– Ты посиди здесь пока. Погуляй. Я скоро освобожусь. – И уже удаляясь, добавил: – Только не вздумай исчезнуть…
Письма
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Дорогая Валюша!
Все получилось так, как я ожидала… и не так. Сложнее. Главное – это действительно он.
Помнишь, в общежитии, когда мы шептались ночами, лежа на соседних койках, я не могла удержаться от слез, рассказывая, как моя тетка, старая ханжа и мизантропка, специально прятала от меня его письма, а потом он перестал писать. Письма эти я нашла после войны в комоде, и, конечно, института уже не было, и он исчез. Я ведь и в медицинский пошла только потому, что хотела стать его помощницей. Иначе и не мыслила, хотя от одного специфического запаха меня и сейчас подташнивает. Впрочем, ты должна помнить…
Ах, эти ночные мечтания в общежитии! Лежишь, уткнувшись носом в подушку, потому что из коридора тянет кислой капустой, лежишь и вздрагиваешь от каждого стука в дверь. Кажется, сейчас наконец войдет он. А на соседних койках вслух долбят английский, монотонно, нараспев повторяют названия костей стопы, а то и целуются потихоньку с парнями… Хорошее было время! Девчонки любили, страдали, выходили замуж. Только я все ждала и, на тебе, дождалась…
Впрочем, винить некого, только себя. Да и в чем винить? Глухое лесное село, вечные дожди, слякоть, унылые одинаковые вызовы… На таком фоне и заезжий агроном покажется сказочным принцем. А то, что он пил, так это у мужчины и пороком не считается. Я не имею права осуждать его. Наверное, нелегко мужчине каждый вечер возвращаться в дом, где его не ждут, где, обнимая и целуя его, целуют и обнимают другого. Мы ни разу не говорили об этом, но такие вещи чувствуют даже самые толстокожие.
Что потом? Потом были длинные вечера в полупустой, наспех, полосами побеленной казенной квартире, где стояла потрепанная больничная мебель с неизгладимыми следами бывших владельцев. Конечно, можно было купить сервант, ковер или картину, но зачем? Приду домой, и стены давят немотой, и мерещится плач ребенка, которого у меня нет и вряд ли будет, и кресло возле окна уже третий день хранит вмятину моего тела, потому что больше некому в него сесть.
Вот так и жила. Как в аэропорту – в ожидании.
Однажды консультировала в хирургии больного. Сижу заполняю историю болезни. Заходит один из хирургов и говорит с досадой: «Не знаю, что делать с больным, – называет фамилию. – Может к Дагирову отправить? Последний шанс».
Я вскочила так, что со стола полетели бумаги.
«К какому Дагирову?»
На меня посмотрели как на неграмотную.
«Да вы что, про Дагирова не слышали? Впрочем, что с нее взять – невропатолог».
Показали один журнал, другой, стали разъяснять, в чем суть, но мне ведь не суть была нужна, а адрес.
Дальше – словно в тумане. Как отпрашивалась, как ехала – не помню. Одно всю дорогу тревожило: а вдруг не тот? Мало ли бывает совпадений.
Приехала, сажусь в такси, а шофер окинул меня взглядом и говорит: «В тринадцатую? К Дагирову? Странно… вроде руки-ноги у вас в порядке». Ну посмеялись, немного отлегло.
И вот, когда уже была у цели, такой страх охватил, такое сомнение. Что я ему скажу? С чего вдруг примчалась? Кто я ему – чужой человек, случайный попутчик военных лет. Сижу во дворе на скамейке, вдруг вижу, идет навстречу, а подняться не могу, ноги не держат.
Он, представь, сразу узнал, обрадовался, даже обнял и поцеловал. Поехали к нему домой, вспомнили Кирилла Спиридоновича, маму, и я, конечно, всплакнула. Он был очень опечален, узнав, что мама погибла.
…Тебя, конечно, интересует внешность. Что ж, он такой, как я рассказывала. Почти такой. Все-таки годы прошли.
…Ну и еще одно щекотливое, о чем не хотелось бы писать, но в житейском плане ты человек более опытный. Понимаешь, с женой у него какие-то странные отношения: вместе не живут и не разводятся. Хотела спросить, но неудобно. Поэтому чувствую себя страшно неловко. И вообще надо поскорей уезжать.
Ты все-таки напиши.
Твоя непутевая авантюристка Ольга.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Милая Валюша!
Никуда, конечно, я не уехала, только грозилась. Мне ведь немного было надо – видеть его раз в неделю. Отправила я своему главному врачу отчаянное письмо, и, надо отдать справедливость, выслал он мне все документы без проволочек, без скандала. Сняла я комнату у двух чистеньких старушек – старых дев – и зажила странной девичьей жизнью, словно надела новую шкурку. Старушки изливают на меня весь накопленный за много лет запас материнских забот, для них я неопытная девчонка, за которой нужен глаз да глаз, иначе она и не поест вовремя, и шарф забудет надеть. Даже Борис (а он приходит по вечерам каждые три-четыре дня) их побаивается. Они упорно не желают оставлять нас вдвоем и под любым предлогом то и дело заходят в мою комнату. Так что невинность наших отношений (ты видишь, до чего я дожила!) гарантирована, а зайти к нему… нет, нет, пока не хочу. Знаю – не выдержу.
Встречи со мной ему все-таки нужны, хотя пустопорожнее сидение в моей по-мещански обставленной, с вышитыми салфеточками на стенах комнатушке его злит. Лишь иногда как бы отпускается взведенная пружина, и тогда он становится милейшим собеседником и вдруг находит такие точные и ласковые слова, что так и хочется поверить. Но обычно, если поглядеть со стороны, представляется довольно странная картина: я, сидя на кровати, говорю без умолку, а он, похмыкивая, односложно отвечает и то и дело поглядывает на часы – как же, после двенадцати только и начинается настоящая работа. Эта патологическая увлеченность работой (лишь о ней и слышишь) меня отнюдь не радует. Какой-то мазохизм, самоистязание, а может быть, определенная доля актерства. Но не буду ударяться в философию. На днях вытащила моего поклонника за город, в лес. Ты бы посмотрела на его несчастное лицо! Я с трудом удерживалась от смеха. Он шел насупленный, глядя под ноги, и, казалось, не замечал, какое великолепие его окружает.
Да, осень здесь чудесная, не то что в наших степях, где ветер, разгулявшись, насквозь продувает любое одеяние. Здесь места тихие, ласковые. По лощинкам – негустые, задумчивые березняки, а выше, на увалах – редкие сосны по седому мху. Ветер шелестит по вершинам; внизу тихо; пожухлая, но еще зеленая трава стоит не шелохнувшись, и по ней щедро разбросаны горсти желтых березовых и багровых осиновых листьев. Даже жалко ступать по такой немыслимой красоте. Мы шли по хрусткой тропочке, которая привела нас к осевшему на один бок мостику через речушку со странным названием Ик. Вода в ней струилась неприметно, но была чистой, прозрачной и казалась коричневой – дно было густо устлано старыми листьями.
Мы спустились по топкому берегу и, черпая ладонями, напились удивительно вкусной, какой-то сладкой воды. И Борис словно хлебнул «живой воды». Он засмеялся, помог мне выбраться на тропинку, пошарив по кустам, принес горсть привядшей черемухи, потом нашел целое семейство опят, тут же развел костер и стал их жарить, нанизав на прутики. А когда этот импровизированный шашлык был готов, он налил в кружку невесть откуда взявшееся вино и произнес такой цветистый тост, что я только рот разинула. И не успела его закрыть, как вдруг услышала: «Оля, я хочу, чтобы ты стала моей женой». Глухо так, но уверенно, и глаза его чертячьи словно гипнотизировали меня.
Я внутренне вся ощетинилась. Понимаешь, не «согласитесь ли вы…», а так повелительно «хочу» – и точка! Ну, думаю, вашего хотения, Борис Васильевич, еще мало. И тут же сказала «нет». Сказала – и сразу же пожалела. Что же я, дура, наделала. Бросила все, примчалась, живу рядом – что же он, не понимает? Не дурак ведь. И все же ничего, пусть подумает, пусть поймет и это.
Твоя глупая, глупая Ольга.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Подружка моя бесценная!
Извини, что долго не писала – не могла. Так черно было, так тесно и беспросветно, что где уж тут за перо браться.
Представляешь, мой – я все же верю, что мой – Борис после памятного разговора в лесу больше месяца не показывался, не звонил, открыточки не черкнул, будто отрезал и выбросил из своей жизни – лишнее, мол. Мне тоже гордости не занимать. Но изревелась вся, хозяйки мои шарахались от меня, как от зачумленной. Мне, невропатологу, в пору было самой лечиться. Высохла, стала страшная, как мумия. Помнишь голубую юбку-шестиклинку, которая едва на мне сходилась? Так вот, теперь ее можно два раза обернуть вокруг меня. В общем, радости было мало.
И вдруг (как хорошо, что бывает вдруг!)… пять дней назад он звонит мне в поликлинику как раз в разгар приема и спокойно, будто вчера расстались, говорит: «У меня послезавтра защита. Хочу, чтобы ты была рядом». Понимаешь, опять «хочу». Я сказала: «Нет, я не могу» и бросила трубку, а потом стол перекосился, и я очутилась на полу. Кто-то поднимал меня, укладывал на кушетку – не помню. Хорошо, что мои больные в основном пенсионеры и валидол – их постоянный спутник. Помогло.
На защиту я, конечно, поехала. В зале амфитеатром стояли длинные столы. Я забилась на самый верх, сунула шуршащий букет в стол и приготовилась.
Боря был великолепен. Словно не защищал диссертацию, а читал лекцию для студентов. Вроде бы даже с превосходством в голосе… Материал, конечно, потрясающий.
Он отчитал «тронную речь» – так ее называют молодые научные сотрудники, – ответил на все вопросы, сошел с трибуны, сел в первом ряду. С виду был спокоен, но губы сжаты, и в разговор не вступал – волновался.
Подсчитали голоса, встал председатель ученого совета, а у меня уши заложило от волнения. Услышала только: «…единогласно присвоить ученую степень кандидата медицинских наук».
Все зашумели, поздравляют. А председатель поднял руку и говорит: «Учитывая высокую научную и практическую ценность проведенных диссертантом исследований, выходящих далеко за пределы обычной кандидатской диссертации и полностью отвечающих требованиям, предъявляемым к докторской, предлагаю присвоить Дагирову ученую степень доктора медицинских наук. Членов ученого совета прошу голосовать».
Я так и обомлела. Такое бывает ох как редко – в ученом мире не любят выскочек. Накидают, думаю, моему Бореньке черных шаров. Тишина была мертвая. А потом слышу – единогласно! Я, конечно, не выдержала, подбежала, расцеловала. И про цветы забыла.
Домой мы ехали вместе. Целую.
Твоя Оля.
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Здравствуй, Валюша.
Знаю, ругаешь меня, что давно не писала. Так уж получилось. Только вчера съездила на старую квартиру, забрала сразу пять твоих писем, и у меня проснулась совесть. Честное слово!
Можешь меня поздравить: я – Дагирова. Сбылось. Рада ли я? Не знаю, не знаю… Когда достигаешь цели – впереди всегда пустота, дай бог, если временная.
Свадьба была очень скромная, скорее даже не свадьба, а праздничный ужин. Гости – главным образом его ближайшие сотрудники. Пили они хорошо, но говорили только об аппаратах, как их крутить, да почему кость растет туда, а не сюда. Потрясающее веселье! А в самый разгар так называемой свадьбы жених позвонил по телефону в больницу, узнал, что у какого-то больного подскочила температура, и полчаса громовым басом разносил дежурного врача.
Неделю после свадьбы мы пробыли у его родителей на Кавказе. Только и света в окне. Больше он не выдержал – помчался обратно к своим больным, аппаратам, подопытным собакам и кроликам.
Мне было предложено в ультимативном тоне перейти к нему в больницу, им-де нужен консультант, и я в таком же тоне отказалась. Знаешь, ощущать его руку все двадцать четыре часа в сутки тяжеленько. Крут мой муженек, крут и властен. Ошибок не прощает.
О-хо-хо, как-то жить будем…
Твоя Ольга.
Да, Валюша, я ведь знаю, ты баба пробивная. Нельзя ли у вас раздобыть чего-нибудь для маленького?
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЛИЧНЫЙ КОНТАКТ
ОСМОТР института заканчивался. В коридорах совсем не по-больничному пахло свежераспиленным лесом, скипидаром, мелом. За окнами чернели ямы котлованов, на дне их поблескивали зеленые лужицы. Чуть подальше пылили самосвалы в кирпичом, бетонными плитами, раствором – строились новые корпуса, и с их завершением должен был возникнуть целый комплекс – что-то вроде микрогорода.
Шевчук был ошеломлен. Он ожидал увидеть заштатный НИИ, двухэтажную бревенчатую больницу, где истопник по утрам с грохотом бросает на пол вязанки дров, а потом, чертыхаясь, долго раздувает вялый огонек в круглых, обтянутых рифленым железом печах – утермарковках; больные сидят вдоль стен на лавках в унтах из собачьих шкур, в шапках с длинными ушами, много курят и не к месту употребляют слово «однако», а врачи, то бишь научные сотрудники, ходят между ними в старомодных, завязывающихся сзади халатах, которые надеты на меховые жилеты. Какая может быть наука в таком институте? Так, больше разговоры и стремление показать, что и мы-де не лыком шиты. Он был готов снисходительно отнестись к этим «фанатикам из захолустья», не подавлять их критикой, столичным размахом, эрудицией. Если попросят, проконсультировать несколько больных – пять-шесть, не больше. Снисходительность порождает добрые отношения, а в идеях Дагирова все же много стоящего, не мешает в них разобраться повнимательнее здесь, на месте, где трудно будет подлакировать и скрыть недостатки. От него не скроешь. Сколько проверок проведено им, трудно вспомнить. Можно даже не смотреть больных, дайте историю болезни, и, проглядев ее, он через пятнадцать минут лучше любого компьютера выдаст все ошибки в лечении.
Но никто не спрашивал советов, никто не стоял чуть сзади, с трепетом дыша в затылок, не внимал подобострастно, как он разбирает рентгенограммы. Принимали как гостя – уважительно, внимательно, но с легким холодком: видно, много гостей – больших и малых – прошло по этим коридорам.
Да, недооценил он в свое время Дагирова и его аппараты. Проскочил мимо. Следовало бы вести другую политику – протянуть руку, поддержать. Впрочем, и теперь не поздно. Ясно одно: о реорганизации в НИИ скорой помощи не может быть и речи. И зря он тогда смеялся над планом научно-исследовательских работ. План реальный, никаких запросов под голую идею.
Этажи, коридоры, палаты. Разные больные, но всех объединяет одно – аппарат. Однако, смотришь, в каждом своя особинка: то ли планка, то ли шарнир. Словно взрослые дяди забавлялись «Конструктором».
Шевчук присматривался внимательно. Надо разобраться в этой игрушке, он просто не представлял, что можно сделать с ее помощью, вернее, не верил. Никак не мог поверить. К журнальным статьям и выступлениям на конференциях вообще относился несколько скептически – знаем, знаем, в руках рассказчика ружье всегда стреляет дальше… М-да, надо будет сравнить аппараты в действии… ну, с тем, который у него. Пожалуй, он поторопился с Воронцовым, нажал слишком сильно. А тот, чудак, вспылил, уехал. Прекрасно можно было договориться.
Больничные палаты сменились лабораториями. Сверкали никелем незнакомые приборы. Тянулись ленты графиков. На экране цветной мозаикой мельтешили слайды. Оставались еще виварий, завод, вычислительный центр, но члены комиссии запротестовали, ведь их ожидало самое главное – проверка документации.
Дагиров звонил домой. К телефону долго никто не подходил. Наконец ответила жена.
– Так ты дома? Хорошо, что застал!
– Поймал на пороге.
– А куда это ты, дорогая? Муж, понимаешь, на работе, а жена в это время…
– А жена в это время торопится на дежурство. О чем, кстати, она сегодня утром говорила внимательному мужу.
– Слушай, ты меня без ножа режешь! Когда, наконец, ты разделаешься с этими дурацкими дежурствами!? Сколько раз тебе говорил!
– Милый Боренька, два бесплатных в месяц мне положено – за счет укорочения рабочего дня. Сам знаешь. А платных я не беру.
– И от бесплатных пора избавиться. Сегодня же позвоню вашему главврачу.
– Не смей! Ни в коем случае! Не хватало только, чтобы про меня говорили, что профессорская жена ищет легкой жизни. Не делай из меня барыню. Если хочешь знать, я люблю дежурить, только не очень часто. Ночью сама все решаешь, без кивания на чужую спину, а это надо, чтобы не потерять уважение к себе. Да и вам с доченькой не мешает иногда похозяйничать самим, а то совсем избаловались.
– Все же надо, чтобы сегодня ты была дома. Ну поменяйся с кем-нибудь.
– А что случилось?
– Гости приехали.
– Гости? Какие гости?
– Ну, не совсем гости… Комиссия из Москвы. Четыре профессора.
Жена застонала в трубке.
– Бо-оренька! Четыре профессора слишком много для слабой женщины. И потом… не мог раньше позвонить? Ведь скоро вечер. Чем я их буду кормить?
Убеждать женщин опасно, у них обязательно возникает негативная реакция. Поэтому, вздохнув несколько раз в трубку, Дагиров сказал жалобным тоном:
– Пожалуй, ты права. Ничего не выйдет с этим приемом. Приглашу-ка я их лучше в ресторан, а?
– Фу, Боря! – немедленно отозвалась жена. – Ресторан – это дешевый стиль. Словно ты не профессор, а завскладом… Ладно уж, горе луковое, что-нибудь придумаем.
Она замолкла, в трубке слышалось ее дыхание, и от этого стало тепло на душе и немного смешно, и он подумал, что никак не может привыкнуть к ее необычному твердому произношению: «Бор-ря».
– Вот что, Дагиров, – сказала она. – Есть идея. Прием на высшем уровне, как в столицах приучены, мне не по зубам. Ну скучно же будет! Я предлагаю устроить… праздник! Не семейный – это слишком обязывает, и врать неохота. Самый сезон устроить праздник встречи лета. Или проводов весны. Придумай сам. И приглашай не только приезжих гостей, а всех, кого считаешь нужным. Конькова, Капустина, Медведеву. Пожалуй, Воронцова – он забавный мужик, а я кого-нибудь из наших женщин. Кстати, они мне помогут. И на разносолы не надейся. Кормить буду в основном картошкой… Потом, они что, завтра уезжают?
– Нет, через неделю.
– Бо-оренька! Кто же так делает! Тогда наш прием… то есть праздник, надо устроить в последний день. Чтобы впечатление осталось. И сувениры на дорогу. Лапти или лыковые расписные лукошки.
– Лапти?
– Вот именно! Сейчас век вздохов «по доброму старому времени». Увидишь, они будут без ума.
Дагиров ответил с благодарностью:
– Ох, женщина, я всегда утверждал, что в тебе пропал великий стратег.
На том и порешили.
За столом держались просто. С лукавым добродушием подливали столичным гостям, да и сами не отставали. Впрочем, гостей особенно уговаривать не приходилось. Только директор Северского института, пригубив, отставил рюмку в сторону – у него пошаливала печень, но Коропов и Шевчук держались надежно, чувствовалась хорошая школа. Шевчук даже, рисуясь, предложил было сменить рюмки на фужеры, но, заметив неодобрительный взгляд хозяйки, стушевался.
На столе красовались соленые огурцы, маринованные, мелкие, как семечки, опята, красная рыба, икра, тушеное мясо, но гвоздем вечера оказалась обыкновенная картошка, печенная в духовке. Ее появление встретили веселым гомоном и, перекидывая горячие клубни с руки на руку, принялись посыпать стол шелухой.
В этот момент вошел Воронцов. Извинившись за опоздание, он прошел в комнату и поставил возле стола белое эмалированное ведро, прикрытое чистой тряпицей.
– Прими, хозяйка, от чистого сердца, – произнес он с самым серьезным видом и низко поклонился поясным поклоном. – Не вели казнить, вели миловать.
– Что там? – с испугом спросила жена Дагирова, глядя на ведро: под тряпицей что-то шевелилось.
Обтерев донышко рукой, Воронцов поставил ведро на край стола и жестом фокусника сдернул тряпицу. Все восторженно ахнули: в ведре сердито шевелили глазами-бусинками, водили клешнями глянцево-черные раки.
– Эх, пива бы к ним! – сожалеюще протянул кто-то.
Воронцов, по-прежнему сохраняя невозмутимость, поднял руку, прося тишины, и хлопнул в ладоши. Дверь распахнулась, и два паренька в белых халатах внесли алюминиевый бочонок с чешским пивом.
Последний ледок официальности был сломлен. Мужчины раскололись на два лагеря: четверо, включая Коропова, варили на кухне раков в тазу для белья, и их пререкания в отношении соли, лаврового листа и других специй разносились по всей квартире; остальные, давая друг другу советы, сообща откупоривали бочонок. Не найдя гаечного ключа, решили использовать зубило и молоток, сорвали пробку с резьбы, и в результате значительная часть хорошо газированного пива попала вместо бокалов на потолок.
Дружная получилась компания, только хозяйка дома была недовольна, потому что поданные ею попозже цыплята по-венгерски с черносливом, бозбаш, торты – все это осталось нетронутым. А на столе громоздились в тарелках и возле них красные рачьи доспехи. Перебил Воронцов своей выдумкой весь подготовленный ритуал.
Шевчук, увидев Воронцова, хмыкнул, долго следил за ним взглядом, а когда тот вышел на балкон и закурил, пошел следом.
– Так вот вы где, Андрей Николаевич, – произнес он протяжно, тоном человека, встретившего друга после долгой разлуки. – Вот вас куда занесло! А мне, помнится, кто-то говорил, что видел вас в Ленинграде… Нет? Значит, ошибся. Впрочем, конечно, здесь вам с вашей головой и знанием техники самое место. В какой же вы ипостаси, Андрей Николаевич?
Воронцов помолчал, посмотрел на своего бывшего шефа испытующе.
– Заведую лабораторией по испытанию аппаратов. Так что в основном проверка всего нового.
– Вот видите! – сказал Шевчук ликующим голосом. – Единственная в мире должность и единственный человек, который ей подходит. Потрясающее совпадение! Это должно быть очень интересно… Как вы их испытываете? На животных?
– Новые системы – на животных. А в старых проверяем, например, равномерность распределения нагрузки и на людях. При различной компоновке аппарата. Обычно используем тензодатчики. Для больших перемещений применяем механотроны… Хотя… Извините, Семен Семенович, вам, должно быть, все это непонятно?
– Абсолютно! – обезоруживающе засмеялся Шевчук. – Но очень, очень интересно. Вот уж не думал, что в общем-то испытанный в клинике не один десяток лет аппарат Дагирова потребует создания целой лаборатории с кучей электроники. Красиво, а надо ли?
– Ну почему же только аппарат Дагирова? – удивился Воронцов. – Мы изучаем все аппараты для остеосинтеза. Их ведь не так уж мало: Эбота, Гофмана, Андерсона, Стейдора, Битнера, Вагнера, Гудушаури, Волкова, Ткаченко… И это еще не все. У каждого свои положительные и отрицательные стороны, наша задача их выявить.
– Ваш аппарат вы тоже проверяли? – осторожно спросил Шевчук.
– Конечно.
– Ну и как он?
– Вполне, – улыбнулся Воронцов.
– Здесь нас никто не слышит, можете быть откровенным. Лучше дагировского?
Воронцов замялся.
– Да как сказать… Однозначного ответа быть не может. В чем-то лучше, в чем-то хуже.
Их позвали пить кофе. Женщины ушли в другую комнату, поэтому мужчины нещадно дымили, маленькими глотками смакуя отрезвляющий напиток.
– Никакой логики в нашем поведении, – с огорчением сказал Шевчук, отставляя пустую чашку. – Сначала пьем водку, чтобы захмелеть, раскрепоститься, а потом спохватываемся и тут же стараемся нейтрализовать алкоголь кофеином. Вот дуализм поведения интеллигента; нормальный человек стремится максимально продлить удовольствие, а мы… что ж, позвольте по этому поводу еще чашечку… Благодарю… Итак, раз мы трезвы и устали, остается одно: поблагодарить Бориса Васильевича и его милейшую супругу за гостеприимство, за необыкновенно приятно проведенный вечер и попрощаться. Будете у нас в Москве – милости прошу. Конечно, так развернуться не сумею, где уж нам, но постараюсь не ударить в грязь лицом. Так что жду, жду непременно. А пока, Борис Васильевич, есть небольшой разговор с обоюдным, так сказать, интересом. Позвольте?
Они прошли в соседнюю комнату – кабинет Дагирова – и остановились возле огромного, во всю стену, книжного шкафа. Шевчук держал в руках чашечку кофе, как бы подчеркивая этим неофициальность разговора.
– Спасибо, Борис Васильевич, за теплый прием. – Он поднял чашку и отпил немного. – Вот мы и познакомились поближе.
– Пожалуйста, – рассеянно ответил Дагиров, думая о чем-то своем. – Пожалуйста. Жаль вот только на охоту не съездили.
– Я не охотник, – сказал Шевчук. – Не люблю убивать живое. Пусть живет любая летающая и бегающая тварь. Вот рыбалка – другое дело. Рыба, она все-таки хладнокровная… На рыбалку было бы неплохо… ну, не получилось, в другой раз… Впрочем… – Он вытащил сигарету и долго разминал ее в пальцах. – Есть у меня одно предложение, так что рыбки мы с вами, наверное, половим всласть.
