Текст книги "Единственная высота"
Автор книги: Феликс Сузин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
– Вы имеете в виду профессора Дагирова?
– Не смешь-ите меня! – иронизируя, Шевчук говорил с нарочито одесским акцентом. – Тоже мне, профессор! Слесарь он! Придумал свои два колеса и хочет, чтобы на них крутился весь мир. – Он пригладил редкие седые волосы. – Вы все-таки кандидат наук, спуститесь с небес на землю и подумайте: возможно ли, чтобы и переломы, и большинство болезней костей врачевались одним аппаратом – вашим или Дагирова, безразлично. Такого не может быть… Я этого Дагирова на последней конференции и слушать не стал. Так и сказал: «Пойдемте лучше в буфет». Он ведь как в шорах, ничего, кроме своего аппарата, не видит…
– И все-таки, – не сдавался Воронцов, – если только одна десятая того, что пишут о нем, правда – это же чудо! Ведь он берется за больных, которым все отказывают.
Шевчук засопел и стал стучать пальцем по столу.
– Допустим! Хотя все это дешевая реклама, не больше, но – допустим! Тогда зачем нужен ваш аппарат? Вполне достаточно одного кустаря-одиночки. Двое – это уже артель. – Он язвительно улыбнулся, довольный остротой. – Послушайтесь доброго совета: бросьте эти железки, сдайте их в металлолом. А если уж вас так нестерпимо тянет в науку, займитесь чем-нибудь другим… Ну, например, ультразвуком. И, кстати, принесите ваши истории болезней. Посмотрим, как вы их пишете, изобретатель!
Ровно через месяц в том же кабинете разговор повторился, но уже в другой тональности.
– Знакомьтесь! – сказал Шевчук Воронцову и жестом показал на сидевшего в кресле полного мужчину со смуглым восточным лицом. Из рукавов его серого кримпленового костюма посверкивали крупные золотые запонки с камнями.
Мужчина поднялся навстречу.
– Бек-Назаров.
– А это, – Шевчук повернулся к Воронцову, – наш Андрей Николаевич, о котором я вам говорил. Кандидат наук, изобретатель… Сколько у вас изобретений, Андрей Николаевич? Впрочем, неважно… Было много, а будет еще больше. Голова у него неплохая, немного удачи – и Нобелевская премия.
Воронцов поморщился: когда тебя хвалят, жди подвоха.
– Так вот, дорогой Андрей Николаевич, – продолжал Шевчук. – Счастливый случай столкнул вас в моем кабинете. Кто бы мог подумать, что из этого ловеласа, о котором вздыхали все девчонки нашего курса, получится солидный администратор, главный врач крупной больницы, да еще со стремлением к научной деятельности. Редкое сочетание! Приехал, понимаете, ко мне в гости и вот заинтересовался вашим аппаратом. Не буду скрывать, не понимаю, почему. Я ведь и сам когда-то, на заре туманной юности, баловался металлом. Тоже соорудил аппарат, даже получил авторское свидетельство, но вовремя понял, что область его применения узка, как луч лазера. Много тяжести, мало толку. Таково, по крайней мере, мое мнение, но вот он, – Шевчук пожал плечами, – считает иначе, и это его право.
– Интересный аппарат, – подал голос Бек-Назаров. – У нас на Кавказе пользуются аппаратами Дагирова, Гудушаури. Ваш не хуже – я знаю, что говорю… Можно пробовать. Завод у нас есть, мой брат на нем директор. Сделаем вам пятьдесят, сто аппаратов – сколько надо! Будем лечить больных. Ведь вы хотите лечить больных, не так ли?
Шевчук прошелся по кабинету, остановился возле огромного, во всю стену стеллажа, беспорядочно забитого книгами, провел пальцами по корешкам и потом, брезгливо стряхивая с них пыль, сказал безразличным тоном:
– Мой друг Бек – великий человек. Ваши аппараты будут сделаны, как для ВДНХ, в кратчайший срок и в достаточном количестве.
Великий человек Бек-Назаров скромно опустил тяжелые веки.
Воронцов сидел молча, не очень понимая, что, собственно, происходит. Не нравилась ему внезапная смена ветра, очень не нравилась. Все представлялось как-то иначе. Он потер рукой залысины на лбу и сказал:
– Значит, товарищ Бек-Назаров сделает нам аппараты, и мы их испытаем в клинике? Так?
Стоявший возле стеллажа Шевчук быстро повернулся, лицо его затвердело, под розовой дряблостью щек обозначились скулы.
– Нет, – медленно произнес он. – В том-то и суть, что Бек сделает аппараты и будет их применять в своей больнице.
– Не понимаю, – также медленно возразил Воронцов. – Ничего не понимаю. Зачем ему? Из альтруистических побуждений? В порядке помощи бедному изобретателю?
Шевчук оторвался от ленивого созерцания бесконечного ряда томов Большой Медицинской Энциклопедии. Он понимал юмор, сам любил пошутить, даже порой допускал легкую иронию в свой адрес – это подчеркивало демократичность… но следует все же помнить, «кто есть кто».
– Но, но, – сказал он, пристально глядя на Воронцова. – Андрей Николаевич, не увлекайтесь. Неужели неясно? В моей клинике эти аппараты применяться не будут. Никогда. – Он подошел к столу. – А Бек сам себе хозяин. Хотите соглашайтесь, хотите нет. За вами остается приоритет, слава, ну… там… кой-какое материальное вознаграждение за внедрение. Тоже не пустяк, между прочим, не помешает. Ну, а Беку – все остальное.
Воронцов сидел, выпрямив спину.
– Это как же понять – все остальное?
Шевчук начал раздражаться.
– Не прикидывайтесь мальчиком, Андрей Николаевич? Будут операции, материал, статьи, в которых, кстати, может фигурировать и ваша фамилия. Если захотите.
– И диссертация тоже?
– Вы… немного забылись, товарищ Воронцов. Вы что, тоже метите в научные руководители? Не рано ли? Справитесь?
Воронцов молчал.
Посмотрев на его потемневшее лицо, Шевчук спохватился, что разговор ушел в сторону от предназначенного русла, и вновь засветился обаянием.
– Господи, Андрей Николаевич, о чем мы спорим? Делим шкуру неубитого медведя. Поступайте, как хотите. Но мне кажется, что все могут быть довольны. Вам ведь кандидатская уже не нужна, так пусть Бек снимает сливки с новинки и, кстати, сделает ей рекламу. А вас… ну чтобы все шло нормально… пока что сделаем ассистентом, а как только на кафедре появится вакансия – доцентом. – Он засмеялся. – Только не подумайте, что я вас задабриваю. Просто от хорошего к вам расположения.
На столе появился коньяк, серебряные, позолоченные изнутри стопки.
Шевчук поднял одну из них.
– За мирное и деловое соглашение сторон!
Воронцов, помедлив, осторожно поставил стопку в сторону:
– А если я откажусь?
– Будет очень жаль, – искренне сказал Шевчук. – Очень. Сами понимаете, что мне трудно будет и в дальнейшем оставаться объективным руководителем. Сложно… М-да. Со всеми вытекающими последствиями. – Он еще раз поднял стопку. – А коньяк выпейте в любом случае – не пропадать же драгоценной влаге. Это настоящий «енисели»…
Воронцов ушел в смятении. Все рушилось, ломалось, превращаясь в негодный утиль. Несмотря на теплый день, в кафе-стекляшке было холодно, по спине пробегали знобкие струйки, вино не согревало, а серая липкая котлета попахивала керосином и внутри была мутно-розовой. Официантка с привычной брезгливостью смотрела на его дрожащие пальцы, достающие деньги из кошелька, и попросить сдачу он не осмелился.
Жена, когда Воронцов пересказал разговор, неожиданно рассердилась.
– Вечно ты носишься со своей особой, как прекрасный принц. Не слишком ли много самомнения? Твой профессор молодец, реально смотрит на жизнь. Ну есть у тебя… прибор… аппарат… как там его, и что ты с ним собираешься делать? Насколько я поняла, в здешних условиях ни-че-го. То есть здесь он никому не нужен. А где-то у этого… Назарова… нужен. Так сам бог велел отдать ему, тем более, что тебе и в самом деле пора, ой как пора, стать доцентом. Давно ведь не юноша, а все в рядовых, все дежуришь, а потом держишься за голову – затылок болит. Надо меньше держаться – больше соображать. Честное слово, какое-то интеллигентское слюнтяйство.
Воронцов глядел на ее так хорошо знакомое и в то же время чужое, блестевшее кремом лицо, слышал громкий, профессионально артикулирующий слова голос, полный легкого презрения, и в нем все больше нарастало недоумение.
– Погоди, – сказал он. – Я совсем запутался. Значит, надо идти на сделку?
Жена поморщилась.
– По-моему, Андрей, ты слишком усложняешь. Заключают же институты научные договоры, и каждый делает свою долю одной большой темы. У тебя тоже что-то в этом роде.
Воронцов забегал по комнате, задел стопку нечитанных газет, и они ворохом разлетелись по полу.
– Нет, нет и нет! Это сделка, плохо пахнущая сделка! Причем за мой счет. За счет моей совести!
Воронцов принялся подбирать газеты, и на глаза попалось объявление: «Крутоярский научно-исследовательский институт объявляет конкурс…»
Так он попал к Дагирову, которому очень кстати пришелся фанатик, увлекающийся аппаратами и больше ничем.
Возвращаться в духоту лаборатории, делать вид, что не замечаешь вопрошающих взглядов сотрудников – зачем-де вызывал шеф? – не хотелось. И вообще не было настроения работать.
Воронцов пролез через пролом в заборе, споткнулся о кирпич, выругался и зашагал по тропинке к видневшемуся невдалеке лесу. В лесу было тихо, клочьями грязной ваты кое-где в низинках лежали остатки осевшего снега, по взгоркам слой старых осыпавшихся игл уже подсох и пружинил под ногами. В солнечном затишке пробивалась к жизни первая травка. Холодный еще воздух пах хвоей, весной, и Воронцов сунул обратно в пачку незакуренную сигарету.
«Увы, – думал он, – я не дипломат и не умею предвидеть истинные намерения руководства, но если Дагирову действительно нужна развернутая перспектива аппаратного метода, то, пожалуй, прорезается интересная мысль. Что если выстроить в один ряд все, что применялось и применяется для лечения переломов и заболеваний костей? Все эти гвозди, стержни, пластинки, аппараты различных систем. И сравнить. Сравнить так, как это возможно только в эксперименте. В совершенно одинаковых условиях, строго придерживаясь рекомендаций авторов. Если зацепка правильная, может получиться отличная монография, а то и докторская диссертация. И все будут довольны. Потому что, скрепя сердце, приходится признать, что дагировский аппарат универсальнее моего. А тогда зачем же нужен мой?.. Теперь, кажется, есть за что ухватиться».
МЕДВЕДЕВА
…Батюшки, как время бежит, как люди меняются: Борис Васильевич решил с нами посоветоваться. Ох, боюсь, не к добру. Неужели всерьез собирается ломать с таким трудом налаженный институт? И зачем ему «скорая помощь» – не понимаю. Чего-то я не понимаю… Надо развивать аппаратный метод, а не размениваться на все и вся. Но Дагирову эта идея взбрела в голову не случайно. Может быть, решено развивать в первую очередь именно такие институты, и «зеленой улицей» снабжают их аппаратурой и финансируют?
Медведеву даже в детском садике звали только Машей и никогда – Машенькой. Отец и мать называли ее Марией, и это звучало солидно и уважительно. Как-то не подходили ласкательные и уменьшительные окончания к имени этой спокойной щекастой девочки. Для полноты картины ей не хватало лишь очков, этаких стариковско-ученических кругляшек с проволочными дужками, но чего не было, того не было, ее зрение не нуждалось в поддержке. Еще в школе ее в шутку стали называть Марией Ивановной, а уж в институте к ней никто иначе не обращался – так серьезно бралась она за любое дело, будь то подписка на газеты, общеинститутский воскресник или отчетный доклад на партбюро. Даже муж уже через месяц после свадьбы стал называть ее по имени-отчеству.
Хотя Дагиров в хирургии женщин не очень жаловал, Медведева сразу стала одним из китов, на которых держалось отделение. «Не могу» или тем более «не хочу» для нее не существовало. «Надо» – и она оставалась дежурить вместо заболевшего товарища. «Надо» – и до полуночи вместе с Дагировым переворачивала архив.
Росла дочь, сама разогревала обед, сама убирала квартиру, только вечером обязательно звонила маме, рассказывала, какие получила отметки. Иногда вместе с папой ездила к маме на работу отвезти что-нибудь диетическое (у мамы больной желудок).
К Марии Ивановне всегда тянулись дети, настрадавшиеся по разным больницам, многоопытные малолетние «старички», хорошо познавшие боль уколов, тяжесть гипса, душный провал наркоза.
Дагиров не любил оперировать детей и делал это лишь в крайних случаях. Еще много лет назад ему предложили заведовать отделением детской хирургии. Он было согласился, но, когда, войдя в первую же палату, увидел несчастные детские мордашки, испуганные, настороженные глаза, его чадолюбивое кавказское сердце не выдержало, и он отказался. Дети тянулись к нему, охотно рассказывали свои нехитрые тайны, приходили в кабинет и подолгу сидели там – просто так, поговорить с дядей Борей. Может быть, поэтому после каждой детской операции Дагиров долго еще был задумчив, не хотел разговаривать – отходил душой.
Медведева с ее маленькими полными ручками и плавными движениями как никто больше подходила, чтобы быть детским хирургом.
Но к науке у нее тяги не было. Совершенно. Напрасно Дагиров уговаривал ее, настаивал, ругался. Ведь был уже готовый, подобранный материал, разложенные по полочкам сотни историй болезни, тысячи рентгенограмм. Надо было только посидеть над ними, обработать, осмыслить и через год-полтора стать обладателем кандидатского диплома, хотя бы из житейских соображений.
Она не спорила, не сопротивлялась, просто сказала: «Нет, это не для меня», и Дагиров не стал продолжать разговор. Он мог бы сказать, что материал постепенно устареет, а им все равно никто не воспользуется, что стыдиться нечего: все так делают, но, посмотрев в ее спокойные серые глаза, передумал. Медведева не относилась к категории людей, которые меняют свои решения.
Вмешался случай, Великий Господин Случай, который приходит только к тем, кто его ожидает.
Оперировали девочку, худенькую двенадцатилетнюю капризулю, у которой из-за перенесенного когда-то воспаления коленного сустава отстала в росте нога. Как всегда, наложили аппарат, оставалось перебить кость, чтобы потом в этом месте потянуть нежную спайку и тем самым постепенно удлинить ногу. Разрез сделали маленький, чтобы шрам был почти не виден – все-таки девушка. Вставили долото, стукнули – как будто все в порядке. Посмотрели на рентгенограмму – видна линия перелома. На седьмой день после операции начали потихоньку тянуть. Еще через семь дней сделали рентгенограмму – батюшки! Тонкая черточка перелома как была, так и осталась, а в результате растяжения разорвалась ростковая зона у верхнего конца кости. Видимо, кость не перерубили до конца, где-то сохранился костный мостик, не просматриваемый на снимке.
Осложнение! У ребенка! А Дагирова в больнице нет, он уехал на конференцию.
Все ходили ниже травы. Медведева дневала и ночевала в третьей палате. Наташа – так звали девочку – лежала расчесанная, довольная, потрясенная тем, как за ней ухаживают: апельсины, книжки, телевизор – такого она еще не видела.
Узнав по приезде о случившемся, Дагиров не смог произнести ни слова. Со стола полетели бумаги и письменный прибор.
Медведева стояла с поникшей головой.
Дагиров промчался мимо, побежал по коридору, через три ступеньки влетел на второй этаж, вбежал в третью палату. В ней никого не было…
– А они все гуляют, – безмятежно ответила хорошенькая сестра, растирая запачканный помадой палец. – Во дворе.
Действительно, еще не просохший после недавнего дождя асфальт под окнами был расчерчен на классы, и дети, кто здоровой ногой, а кто костылем, гоняли по клеткам коробку из-под ваксы. И Наташа была с ними, смеялась, подставляла, зажмурясь, солнцу бледное, прозрачное личико.
Дагиров заметил, что она довольно уверенно наступает на оперированную ногу. В нем сразу проснулся интерес исследователя.
– Сделайте снимки, – буркнул он. – Срочно!
Оказалось, что образовавшийся разрыв почти зарос молодой костью. Можно было спокойно продолжать начатое. Жаль только, что девочку придется повторно оперировать: надо ликвидировать проклятый костный мостик.
Разнос, конечно, состоялся, но уже в сравнительно мирном тоне.
– Счастлив ваш бог, – сказал в заключение Дагиров. – Если бы девочка осталась инвалидом, я бы вам никогда не простил. А так, что ж, надеюсь все будет в порядке. Но с родителями объясняйтесь сами. – Он несколько мгновений сидел неподвижно. – Ладно, детально разберем на совещании… Идите, не могу с вами больше разговаривать.
И тут Медведеву осенило.
– Извините, Борис Васильевич. Можно еще пару минут?
– Ну что там? – недовольно буркнул Дагиров. – И так все ясно. Опозорились по уши.
– Я не об этом, – настаивала Медведева. – Давайте отвлечемся, рассмотрим случившееся без эмоций. В результате наших действий произошел разрыв ростковой зоны, той тонкой прослойки, которая обеспечивает нормальный рост кости. И что же? Оказывается, ничего страшного. Закрепленная в аппарате кость заполняет этот разрыв превосходнейшим образом. И значит… – она на миг задумалась, – значит, можно было спокойно продолжать удлинение. Зачем же тогда делать разрезы, перебивать кость? Ее можно вести, как на вожжах, не пролив ни капли крови, по крайней мере, у детей. Честное слово, можно!
Медведева в восторге хлопнула в ладоши.
Дагиров с удивлением посмотрел на нее: черт возьми, никогда не замечал, что Марья Ивановна, в сущности, красивая женщина!
Лишь через три года Медведевой удалось доказать, что рост кости у детей после осторожного разрыва ростковой зоны – явление не случайное, а закономерное, что он безопасен, безвреден, не приводит к нарушению роста других костей, не замедляет общее развитие, не тормозит…
…Не люблю спорить с Дагировым: он горячится, выходит из себя и потом, если с ним не согласишься, как ребенок, обижается, но я буду возражать категорически. Вплоть до обкома. И вообще вопрос о переключении на «скорую помощь» надо решать не келейно, в узком кругу, а на партсобрании. Не мешает послушать, что скажут люди. Что касается меня – я против. Куда целесообразнее расширить клинические отделения, и в первую очередь детское. И построить пансионат для мамаш. Мало того, что детишки годами ждут, не могут попасть к нам на лечение, так потом бедные мамы с ног сбиваются, ищут уголок, чтобы приютиться. Это несправедливо.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ТВОРЧЕСТВО
СЕКРЕТАРЬ Дагирова Ниночка непринужденно делала несколько дел сразу. Одной рукой она держала телефонную трубку, другой сортировала по папкам почту, документы. Отвечая на телефонные звонки, одновременно вела беседу о последних модах с сидевшей рядом подружкой и успевала, кроме того, кокетливо поглядывать на синеглазого, в окладистой черной бороде, болгарина, который нетерпеливо расхаживал взад и вперед. Из-за двери пробивался рокочущий дагировский бас, ему возражал голос потоньше. Это тревожило Ниночку: народу на прием, как всегда, собралось много. Наконец голоса за дверью смолкли, и из кабинета – бочком, бочком – выскользнул печально знаменитый мэнээс, автор несостоявшегося открытия. Не поднимая головы, так что был виден только нос и обиженно оттопыренная нижняя губа, пробежал он к выходу и исчез.
Ниночка впорхнула в кабинет и, выйдя оттуда, прижала спиной плотно закрытую дверь.
– Борис Васильевич сейчас принимать не будет. Ждите до вечера.
В приемной зашумели. Багроволицый генерал с голубыми петлицами летчика, вытирая лоб платком, посматривал на всех с нескрываемым раздражением.
– Успокойтесь, товарищи, успокойтесь. – Ниночка подняла руку. – Борису Васильевичу нужно подготовиться к операции.
В этот момент Дагиров не готовился к операции. На то были вечерние, вернее, ночные часы дома. Да и то в прошлом. Последние годы он «проигрывал» предстоящую операцию мысленно, пока ехал на работу. И все же даже в тысячный раз делая как будто одно и то же, он находил новые приемы, вернее, маленькие нюансы, которые отличают истинного мастера и превращают ремесло в искусство.
Сейчас он просто не хотел никого видеть, потому что не мог успокоиться после недавней беседы. Все, что доказывал этот демагог, оказалось мыльным пузырем, подсвеченным пустым воображением. И он поддался на эту удочку! Потрачено время, деньги, много денег, а выбросить даже копейку ради беспочвенных фантазий – преступление. Тем более теперь, когда надо – в который раз! – доказывать ценность и перспективность намеченных исследований.
За окном раз за разом бухал механический молот – строился новый корпус института. Он подошел к столу, морщась и потирая левый висок. Среди бумаг лежало письмо из министерства. Надо было ехать в Москву и еще раз защищать план научно-исследовательских работ. Это неспроста… Как только институту присвоили первую категорию, от запросов, вызовов, проверок, ревизоров отбою нет. Надо быть начеку. Каждое исследование должно дать результат. Никаких вольных поисков, пристрелок: «Интересно, а что получится?» Контроль, строжайший контроль. Все проверять самому. Конечно, есть помощники – Коньков, Капустин, Медведева, но они еще молоды, увлекаются. Нет, нет, все самому!
А сейчас умыться и – в операционную.
Холодная вода взбодрила. Вытираясь, он глянул в зеркало. Усталое лицо с темными набрякшими подглазьями. Виски совершенно седые. Да, внешний вид восхищения не вызывал.
Затрещал зуммер. Дагиров поднял трубку селектора. Голос Ниночки произнес:
– Борис Васильевич, тут один товарищ не может ждать до вечера. Плохо себя чувствует. Просит принять сейчас. – Слышно было, как Ниночка переговаривается. – Его фамилия Диамандиди.
– Как? – переспросил Дагиров.
– Ди-а-ман-диди.
– Ну и что ж? От кого он? Кто направил?
Ниночка, уточняя, умолкла на миг.
– Он сам по себе. Утверждает, что вы его знаете.
– Странно, – протянул Дагиров и раздраженно бросил: – Пусть войдет!
Дверь скрипнула. На пороге остановился смущенно улыбающийся очень худой мужчина, совершенно незнакомый Дагирову.
– Проходите, – сухо сказал Дагиров, заранее готовясь отказать. Он очень не любил нахалов. – Проходите. Что там у вас?
Заметно припадая на левую ногу и морщась при каждом шаге, мужчина подошел и осторожно сел в кресло.
– Я Диамандиди, – сказал он. – Спиридон Диамандиди.
– Как? – переспросил Дагиров. – Кто?
За окном опять несколько раз подряд ударил механический молот. Словно выстрелила батарея.
– Не может быть, – медленно произнес Дагиров. – Не может быть… Так вы Спиро? Маленький Спиро? Сын Кирилла…
– Спиридоновича, – подхватил мужчина. – Вы его помните?
Отступление второе
ПРЕЛЮДИЯ
Дорога свежим шрамом легла через степь. Блеклое декабрьское солнце грело слабо, но холодно не было. Лишь по ночам подмораживало, и развороченная тысячами колес рыжая глина застывала причудливыми комьями. Идти по ним было трудно, и сбоку от дороги по набрякшему солончаку, по кустикам полыни и перекати-поля тянулись многочисленные тропки. Местами они отбегали в сторону, в степь, обходя воронки, заполненные ржавой водой. Сверху ее прикрывал чистый хрупкий ледок. Возле воронок валялись вещи: утюги, кастрюли, детская ванночка, кукла с оторванной рукой, старинный граммофон в коробке красного дерева, подушки, чемоданы. Не так давно они казались очень ценными и нужными, но в пути, чем дальше человек идет, тем меньше остается по-настоящему необходимого. Покореженные грузовики лежали вверх колесами. В одной из воронок торчком стоял зеленый, помятый кузов с красным крестом на боку.
По дороге, а больше рядом с ней кучками и в одиночку шли люди, молча, не переговариваясь. А там, откуда они шли и шли, все сильнее нарастал металлический гул. Изредка их обгоняли тяжело переваливающиеся машины с красными крестами. Навстречу попадались грузовики со снарядами, и тогда все начинали поглядывать на небо – за машинами охотились «мессершмитты».
«Санитарки» поднимались к дороге из балочки, где раскинулся совхозный поселок. Выстроен он был недавно, перед самой войной, и стандартные домики, вытянувшиеся вдоль балки, еще красовались свежей побелкой, а некрашеный штакетник перед ними огораживал голые, необжитые клочки земли. Поселок был пуст, хлопали ставни на ветру, и некому было выйти и зацепить крючки. Лишь возле школы – длинного одноэтажного здания – трясли головами кони, меж их ног сновали воробьи, подбирая рассыпанный овес. Ближе к дверям стояли две машины ЗИС-5 с откинутыми бортами, и красноармейцы, явно старослужащие, поругиваясь, грузили ящики. Госпиталь переезжал.
За погрузкой наблюдал пожилой лейтенант в очках, делавших его лицо напряженно-бесстрастным, несвежая гимнастерка топорщилась на животе. Ежась от резкого ветра, Дагиров помогал считать ящики. Вид у него был весьма странный. Застиранные солдатские галифе, судя по раструбам, должны были на ладонь не доходить до щиколоток, но эту нехватку скрыли обмотки на длинных худых ногах. Ботинки основательно растоптаны, а плечи вместо шинели прикрывала замызганная телогрейка.
В госпитале Дагиров был на птичьих правах, так как прибился к нему случайно, хотя с первых дней войны стремился на фронт. Казалось странным и позорным сидеть в полупустых аудиториях, слушать лекции о функциях кишечника и строении глаза, сдавать экзамены, волноваться из-за оценок. Как будто в мире ничего не случилось.
Военные сводки изо дня в день становились суше и тревожнее. В черных ладонях репродукторов бился горячечный пульс войны. Враг рвался на восток и на юг. Сдали Одессу – город, в котором он так и не успел побывать. Старшекурсники, недоучившись, ушли в армию зауряд-врачами. А он, чемпион области по классической борьбе, человек, который одной рукой мог задушить любого фашиста, должен был вместо винтовочного прицела смотреть в микроскоп. Очень хотелось посоветоваться с отцом, но дом был далеко, да и наверняка отец со своей отарой ушел в горы.
Черный, густо заросший майор в военкомате с безразличием предельно уставшего человека в конце концов послал его подальше.
– Не могу тебя больше видеть, Дагиров, – сказал он. – Глупо это. Понимаешь, глупо. Десять лет тебя учили в школе, три года в институте, и все для того, чтобы ты взял винтовку и пошел кричать «ура!». Не-ет! Народ понимает, Сталин понимает, что хоть и война, а стране нужны будут ученые люди. И армии, кстати, тоже. Доучись и иди воюй. – Он закурил и задумался. – Молодой ты, горячий, думаешь, на тебя войны не хватит. Ох, милый, хватит! На всех по горлышко! Иди кончай институт, успеешь еще все ордена-медали получить… а может, и пулю. Одной храбрости мало, нужно умение. Вот пока его у тебя не будет – и цена тебе грош…
Война прихватила Дагирова раньше. Заняв Украину, враг неожиданно прорвался к югу. Участь города была предрешена. Институт спешно эвакуировался, но тонкая нить единственной железной дороги вскоре была порвана. Перегруженные машины вязли в липкой осенней грязи, моторы заклинивало от перегрева.
Дагирову не повезло. Сразу за городом бесконечная лента машин и повозок была разорвана хищными зубами «юнкерсов». Первая же зажигалка угодила прямо в машину, он еле успел выскочить.
Потянулись унылые дни пешего хода. К концу недели голодный, мокрый, весь в грязи, Дагиров наткнулся на госпиталь и упросил начальника взять его хотя бы санитаром. Хотя бы временно. Все-таки он – медик.
Раненых было много, и лишние мужские руки, тем более хоть немного знакомые с ремеслом врачевания, очень пригодились. Поэтому начальство не торопилось избавиться от Дагирова, а сам он был этому рад: в тяжкое для Родины время он помогал ей.
Теперь он был здесь своим человеком, незаменимой правой рукой самого Диамандиди, главного хирурга!
– Сестричка! – крикнул один из солдат-грузчиков и поманил Дагирова. – Помог бы, что ли, ящики мантулить, а то мы хребтину гнем, а ты – вон какой вымахал! – стоишь и командуешь. Энти ящики в самый раз по тебе. Или ты и впрямь сестра медицинская? Тогда обними меня покрепче.
Все дружно захохотали, но Дагиров не обратил внимания: важно было не забыть какую-нибудь укладку.
На крыльцо школы вышел начальник госпиталя. Сняв с бритой головы шапку, он тревожно посмотрел на небо. Небо было чистое, спокойное, безоблачное, и это еще больше усилило его тревогу. Немецкие бомбардировщики бомбили аккуратно, в одно и то же время. Сейчас у них, наверное, обеденный перерыв, а после… Ничего не стоит засечь госпиталь в этой плоской открытой степи. Да и поселок, безусловно, нанесен на карту.
– Давай, ребята, пошевеливайся! – крикнул он, переступая с ноги на ногу; тугие хромовые сапожки приятно поскрипывали. – Давай, давай скорее. К вечеру надо быть за шестьдесят километров отсюда. – И кинулся к пожилому лейтенанту-начхозу: – А автоклавы не забыли? На прошлой неделе, помните, один оставили, пришлось возвращаться.
В этот момент у ворот остановилась заезженная вконец полуторка с оторванным крылом. Мотор хрипел, из радиатора била струйка пара. Из кузова спрыгнули четверо бойцов в шинелях с поднятыми воротниками и в пилотках, натянутых на самые уши. Видно, их здорово продуло в дороге. Разминаясь, кашляя, они стали выбивать железные задвижки, чтобы открыть борт. Из кабины вылез офицер и зашагал прямо через двор, не обращая внимания на грязь. Вместо шинели на нем ватник, туго перетянутый ремнем; верхняя пуговица расстегнута, виднелись три кубика на петлицах. Ватник прикрывала камуфляжная плащ-палатка, и, когда офицер подошел поближе, Дагиров увидел, что глаза у него как пятна на плащ-палатке: один – желтый, другой – зеленый.
Подойдя к крыльцу, он небрежно бросил руку к козырьку и, безошибочно определив старшего, обратился к начальнику госпиталя:
– Старший лейтенант Аверин. Командир разведроты. – Он на мгновение умолк, как бы ожидая какой-то реакции, и, ничего не услышав, продолжал недовольным тоном: – Раненого вам привез. Сержант мой. Золотой парень. Если бы не он, ходить моей жене в черном платочке. – Аверин сделал паузу, оглянулся на машину. – Вот накрыло миной. Еле довезли. Вы уж давайте поскорее, измучился парень.
Начальник госпиталя сдвинул белесые брови на полном лице.
– А не надо было сюда, не надо. Ведь везли мимо медсанбата, там бы все сделали за милую душу. Так нет, все хотят по-своему, все по-своему. А госпиталя уже нет, свернулся госпиталь… Да вы что, не понимаете меня, лейтенант?! – закричал он плачущим голосом, видя, как четверо красноармейцев осторожно несут снятую с какого-то сарая дверь с уложенным на ней сержантом. – Не понимаете, что ли?! Не можем мы его принять, не можем! Сейчас перевяжут, и везите в медсанбат.
Лицо Аверина покрылось красными пятнами. Правая рука скользнула вниз, на ремень, кулак сжался до побеления.
– Сашу… вы… сейчас же… – он говорил медленно, с трудом выдавливая слова. – Иначе… – Он рванул шнурок, и плащ-палатка, соскользнув, упала на землю. – И чтоб все как надо… А не то… – Он схватил начальника госпиталя за грудки…
Тот, отпихивая Аверина, закричал, обращаясь почему-то к Дагирову:
– Ну, чего смотришь? Держи его, держи! Не видишь – ненормальный.
