Текст книги "Жизнь как женщина (донос)"

Автор книги: Феликс Коэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Ты знаешь, он меня не соблазнял – это я его соблазнила. (Мне это нужно знать? Кстати, а я тебя соблазнял? Или как он?)

Я ее не прерывал, просто отвечал про себя…

– Он встречался с моей подругой, и я сделала так, чтобы они занимались сексом (ты давай проще – еблись, что ли?) у меня дома. (Коварная Медичи какая! Ты заманила их к себе в дом, чтобы подсыпать ему в сперму яд? Хотела ее им отравить? Догадался…)

– Я не понимаю, он у тебя первый или нет.

– Нет, он у меня не первый. Я спала еще с одним, но оставалась девственницей. (Это забавно. Если бы забеременела, могло сойти за непорочное зачатие. Доказала бы в суде – прецедент был. Может быть, тебя даже канонизировали бы, дуру. Как блядь невинную. А я, выходит, третий. Любопытно, каким я приду к финишу.)

– Я так его хотела. (Вторая по значимости мотивировка к половому акту – см. учебник сексопатологии – стр. 211.)

– Я прямо сгорала от страсти. (Это описано. А все почему? – потому что жила в большом своем доме с многими комнатами. Жила бы, как все, в одной комнате в коммуналке – с детства могла бы видеть, как мама с папой занимаются этим, и не вызывала бы у тебя такая безделица нездоровой экзальтации.)

– Потом я уговорила его лечь со мной! (Вот эту часть поподробнее, пожалуйста, и с картинками. В какой момент уговорила? Достала ли сразу его член из ее промежности и задвинула с криком боли и торжества в себя или сначала отвела в ванную, чтобы отмыть выделения? Он успел с подругой кончить или нет, а то бы пришлось подождать какое-то время. Или ты прямо вместе с собой завалила его на подругу – вопрос важный в плане мотивации. Подруге, наверное, было тяжело физически и морально. Надо посмотреть что-то подобное в животном мире.)

– Тогда подруга поссорилась со мной. (Удивительно. А должна была аплодировать? «Ну, почему же она поссорилась со мной из-за такой ерунды, что я ей такого сделала?» Как это мило, чисто и наивно.

Ну понятно, только что лишилась девственности, считаешь, что все должны разделить с тобой это счастье.)

– До этого мы встречались одной компанией.

– Ему сорок лет, он женат, но с женой они живут свободно. (Как свободно – как птицы? Клюют друг друга потихоньку?)

– Жена спит со своими дружками, а он – со своими подружками. (Оригинально.)

Он такой неповторимый, такой непревзойденный в сексе! (Да, ну?! А откуда ты знаешь, какой он неповторимый? Ты же была девственницей. Ага-а-а, догадываюсь – я вышел из призеров. Слушай, может, потом его кто-нибудь повторит, если того, следующего, с подругой ты опять уложишь на себя?)

– Сейчас он больше не хочет спать со мной, и я вся извелась. (Может, потому, что боится повториться? Ты же прервала его коитус с подругой, выдернула член, а это не физиологично. Может, он не не хочет, а не может с тобой, потому что ему противно? Может быть, ему всегда с тобой противно, как мне сейчас. Слава Богу, история вроде бы движется к финалу…)

Я собрался уходить.

– А еще он заразил меня сифилисом. (Пардоньте, ошибочка – оказывается это только завязка. И потом, что означает «еще»? По-моему, одного сифилиса вполне достаточно.)

– Он этого не знал, это я заметила. (Откуда ты знаешь, что он не знал. Может знал, да не сказал. Ты так быстро впрягла его, что он только успел пискнуть «Мама!».

– Тогда он уже заразил нескольких женщин и жену, потому что спал со мной и другими одновременно. Он всегда рассказывал мне об этом. Мне это неприятно, но он такой откровенный, он сказал, что он таким был и будет всегда. (Не человек – монумент! Ну, а ты? Дура – это лапша. Довольно инфантильная. «Таким я буду всегда!» Он просто на тебя положил. С другой – я тебя уверяю – он так однолюбив и чист – закачаешься… Ты что, действительно ему веришь?! Я знаю откуда ты – из Урюпинска).

– Мы все вместе лечились. (Интересно, это она по глупости или намеренно?

В какое изысканное общество ты попала, если вендиспансер считать Версалем.

А как они держат вилку и нож?

А во рту у тебя или у них не было первичной сифиломы?

Анальное отверстие тебе доктор тогда осмотрел, любимая?)

Я смотрел на ее спокойное, безмятежное лицо.

Спросил: «Ты что зомбирована? Ты не понимаешь? Сифилис не болезнь – это клеймо. На всю жизнь. А твой недоразвитый (кто?) наверняка тебе сказал: „Ерунда, два укола и все!“ Нет – это начало, последует продолжение. Посмотрим лет через десять-пятнадцать, если доживешь».

Он вышел на набережную Невы и остановился, облокотившись на гранитные перила горбатого мостика через Фонтанку. Темная вода Невы покрылась рябью. Он видел тот декабрьский вечер и свой шок от ее рассказа, и как он сделал все, чтобы она не заметила его состояния.

Нужно было бежать, как от лавины, когда ты в солнечный теплый день спускаешься по целику в кулуаре, наслаждаясь легким и искрящимся снегом, глубоко подсев назад, чтобы носки лыж не зарывались в снег, и вдруг слышишь вверху легкий хлопок, и ты знаешь, что это, и стремительно большой дугой уходишь вниз и в сторону, вниз и в сторону, чтобы лавина не догнала тебя, не зацепила, смяла, завертела и раздавила насмерть или, в лучшем случае, отбросила на склон в виде мешка с костями, с разодранным от крика, забитым снегом ртом… Нужно было бежать.

Не было бы потом нескольких месяцев тщательно скрываемого стыда, отчаяния и тоски. Но он сидел и слушал, парализованный вековым контрастом между видимым и сутью женщины.

– Я все делала, чтоб он был со мной! Я возила его к родителям.

Но он не хочет меня! А-а-а-а!

Рот противно раззявился, и она заревела.

(Ей любви не надо, ей нужно, чтобы ее хотели. Немного, сука.)

Что-то в ее горестном признании было абсолютно ложно. Какое-то самолюбование. Она, мне кажется, внутри даже гордилась собой. (Тебе достаточно давать всем, кто бы ни попросил? Лишь бы попросил. Ну, это правильно. Для этого вас и придумали. И венерические клиники открыты круглосуточно. Не очень верится в глубокое горе твоей безответной дерьмовой страсти.)

Может, она себе представляется гордой героиней роковой любви: «Да, он – подонок, но…»

Он хочет, я хочу – вот и вся любовь, все мечты.

Мифы у вас, леди, какие-то постирушные. Омылки. Как у проститутки по поводу сутенера. Отдохновение от блядства.

Что ж я так лопухнулся-то? Господи, стыдно-то как. Ей всего-то и надо, чтоб потрахаться. А как же та ночь?

Этот метеоритный, искрящийся поток чувственности? Дыхание пророков?

В ночи таких откровений, возможно, рождаются гении и святые.

Ты в своих цыплячьих совокуплениях превращаешь влагалище в обычный членоприемник, стирая свое предназначение, а оно у тебя есть. Страх не успеть к раздаче удовольствий? Смотри, судьба не простит, она – женщина суровая.

Сифилис – только начало, только предупреждение. Увидишь.

(Врезать сейчас по ее невинной роже?)

Мир распался, свет померк, и внезапно я увидел свою душу. То, что я увидел, не имело отношения ни к дыханию, ни к свету.

Это была пульсирующая, тонкая, но не прозрачная, прочная преграда из какой-то живой ткани – занавес между мной и невидимым, но явно ощущаемым темным пространством по ту сторону – нестрашным и манящим. Я успокоился, как вдруг снова ощутил унижение и стыд, и ярость ослепила меня! Черепная коробка треснула.

Весь этот коктейль, замешанный на судорожных и безнадежных вспышках неприятия обжег меня ненавистью.

Обжигающий, пустынный ветер, набирая силу, свернулся в бешеный вращающийся огненный смерч, который, разорвав меня на части, ударился о мою душу и прожег ее. Образовалась черная обугленная дыра. («Ты разорвала мне душу!») Там, в глубине что-то было, но чтобы увидеть это нужно было туда броситься. Страха я не испытывал. Я бросился и там увидел ее, Юлию, безжизненными, ледяными глазами – глазами непрощения.

Я увидел ее жидкие, выпадающие прямые волосики, лупоглазые, большие, но невыразительные птичьи глаза. Ее крикливый, тонкий, с противными истерическими нотками и хрипотцой голос, ее дряблую, старушечью, в многочисленных рубцах после похудания кожу и обвисший жабий животик. Жалкие, пустые, как две висящие тряпочки, груди, рыхлые, толстые, целлюлитные бедра, бездонную черную дыру вялого влагалища, когда она стоит «раком» и лиловые половые губы приоткрылись, а из них на волосатый лобок стекают зеленовато-белые выделения, и я, ненавидящий, завороженный каким-то проклятьем, ввожу член, испытывая наслаждение рокового, порочного, непреодолимого желания, противоестественного, как совокупление с матерью.

Она продолжала что-то говорить…

(Что меня удерживает около этой девахи? Своя баба? Да, нет. Какая там «своя» – секуха!)

Улыбнулся: «Ну, что ж, будем считать, что сюрприз удался. Я пойду».

Валил мокрый снег. Ветер. Темно. Внезапно я почувствовал приступ тошноты, озноб, боль в области сердца. «Примерно так начинается инфаркт. Хорошо бы с коротким болевым приступом и обширный – не хочется затруднять коллег в кардиореанимации». Началась рвота, и боли уменьшились. Я дошел до Знаменской.

Попрошайка у супермаркета уже не мог стоять, а синюшный и бесчувственный сидел у своего костыля.

«Ну, ты-то меня точно обгонишь, если будешь так продолжать, – про себя сказал я, – или если моя подружка не расскажет еще какую-нибудь занимательную историю о себе». Пожалуй, расскажет.

Боли окончательно не прошли, было одиноко, я спустился в какой-то подвал, где за стойкой стояла полная, с оценивающим взглядом; взял графинчик водки, бутерброд с кетой и стакан…

 
И сама налила чудаку полстаканчика,
Не видали в шалмане подобные почести,
А Тамарка, в упор посмотрев на шарманщика,
Приказала: «Играй!..» – Человек в одиночестве.
 

Почему история, как две капли воды похожая на другие, приобретает неожиданную остроту, вызывает боль и непонимание, когда это касается меня?

Возьму бутылку и зайду к Пете Татарникову. Когда-то с ним меня познакомил Сережа Снежкин. С ним и еще с Мишико Калатозишвили. Они тогда находились в состоянии юности и будущего величия.

(Они – лучший подарок Снежкина мне.)

Бутылку разопьем – один я пить не умею. Поэтому, возможно, и не могу жить за пределами многострадальной от пьянства Родины. Хотя пытался.

Однажды много лет назад я захотел выпить и начал обзванивать друзей. Как назло, одних не было, другие были чем-то заняты, третьи болели. «Ты знаешь, старик, с удовольствием, но сегодня никак не могу». То есть «ни на двоих», «ни на троих», ни «на компанию». Ситуация для нашего миропонимания катастрофическая – уж чтобы выпить не могли?! Праздник был испорчен.

Тогда я попросил их всех написать автопортреты. Мысль была такая: ставишь бутылку на стол, наливаешь стакан, смотришь на портрет друга и предлагаешь: «Дернем?» И никаких отказов – всегда отвечает: «Наливай!» Всегда свободны и не болеют.

Кое-кто предложил фотографии.

(Это надо же!)

«Вы недопонимаете слово „живопись“. На ваших поминках с вашими фотографиями я еще успею выпить. Или на кладбище. Но это уже без вас.

Но пока хоронить вас я еще не собираюсь».

Петя откроет мне дверь со своим обычным, угрюмым выражением лица, вызывающим желание спросить: «Петя, что-нибудь стряслось?!»

«Да ничего, – ответит он с возмущением (все спрашивают, надоели), – просто я всегда такой. У меня такое лицо».

Это правда.

Потом на лице появится осторожная усмешка. Желто-серые глаза посмотрят с озорством, пряча понимание.

Его усмешечка останется с ним на весь вечер. Он будет что-то рассказывать, показывать свои последние работы, терпеливо ожидая, когда я наконец скажу, зачем пришел. Он очень тактичен – осколок древнего дворянского рода. И интеллигентен.

(Как же я расскажу ему про все это дерьмо? Я не могу. Стыдно. А больше некому.)

Интеллигенция – эта несчастная, русская женщина. Исхудавшая, плохо одетая, часто больная, излишне эмоциональная и надломленная – эта прекрасная и, несмотря ни на что, вечно молодая девица ошеломляет своей скрытой красотой, светом доброты, независимости и истины тех, кто умеет смотреть.

И сколько бы эта лживая сука-власть ни домогалась ее любви – не получается. Она пыталась принудить ее к сожительству силой, недоеданием и холодом, тесными клоповниками маленьких комнатенок в коммунальных квартирах, доносами, цензурой и тюрьмой – впустую.

Сейчас, притворяясь доброй, любящей независимую прессу и свободу, натасканная своими советниками, имиджмейкерами, прикормленными ею деятелями театра, литературы, кинематографии, подкрашенная и обновленная купленными художниками, прославляемая артистами, певцами, декламаторами – всей этой кодлой опущенных ею прихлебателей, она пытается соблазнить интеллигенцию, облизывая подарками и наградами ее тело, совращая славой, затыкая ее рот своей вымытой и надушенной, затасканной половой щелью; любыми способами она пытается склонить ее к противоестественному однополому акту любви.

 
Любви не получается.
Она ведь очень смешлива, эта девушка!
Можно, правда, изнасиловать.
Что и делается.
 

Я думаю, что мира как объективной реальности с течением в нем времени нет. Я не замечаю течения времени и происходящих в нем событий. Постоянно думаю о ней – на работе, дома, на улице. Рассказать кому-нибудь, что я почти полгода сплю с сифилитичкой?! Вылечившейся, правда.

Дурной сон? Я начал видеть сны? Так я не сплю вовсе. Или сплю наяву? Совершенно отчетливо и точно вижу свое прошлое, а когда видения проходят, окружающая жизнь, потеряв длительность, кажется сном. Может, так и есть…

В этом видится что-то китайское. В Совгавани было много китайцев… Или корейцев. Я их не различаю…

…Я снял лыжи и вошел в дом, где меня ждала встревоженная мама.

– Убью тебя когда-нибудь, – сообщила она мне, пытаясь отпаивать водкой из пипетки заболевшую курицу. У нее с курами и утками была взаимная страсть. Только наши «птички», завидев ее издалека, стремглав, с кряканьем и кудахтаньем неслись к ней вниз по пыльной дороге. Подсобное хозяйство. С целью получения дополнительных белков.

– Я сегодня была в школе. Вызывали. Когда прекратятся непрерывные драки с Бородиным?!

– Он хочет мою бляху.

– Так отдай ее.

– Не могу. Это подарок от нашего шофера.

– Он что, тебя в школу подвозит? Несмотря на запрет папы?

Я промолчал. До школы было около трех километров. И мороз – 35 градусов.

– Пожалуй, подарок отдавать нельзя, – заключила мама. – Выясните, кто у вас главный на дипломатических переговорах, и прекратите эти бородинские сражения, а то он тебе глаз выбьет, Кутузов!

Я опять промолчал – это было невозможно.

– Ладно. Иди посмотри хотя бы, как выглядит учебник математики. И прекрати исправлять в дневнике двойки и единицы на другие более достойные отметки. А бляху сними! В драке побеждает не оружие и тем более не сила. В драке побеждает характер.

Юля в одну из наших ссор принесла в целлофановом пакете и вывалила на стол все мои забавные сувенирчики, которые, видя в окружающем мире только ее, я приносил ей, испытывая не свойственную мне стыдливую нежность.

– Хочешь обидеть меня, тварь?.. Тебе удалось!

В кабинете прокурено. «Ай-яй-яй-яй – нельзя врачу курить на работе! К тому же белый язык и отвратительный привкус во рту.

А когда с вонючими ногами в кабинет? Это, пожалуйста?»

У нее ноги не пахли. Или пахли? Всегда в носочках. Носочки – сосочки… Соски на ее висящих грудях высокочувствительны. Целовать их приятно, и она подрагивает. Замечательно, что можно засунуть себе в рот оба соска сразу – висящие титьки позволяют.

Строит изогнутую линию на компьютере. Графика. Грудь, как баклажан… Баклажаны она нарезает тонко, обжаривает, что-то туда добавляет. Они пристают к нёбу, и на нёбе привкус жира…

В рубашечке. Напротив. Откинувшись на стуле. Одну ногу согнула и положила под себя. Там, в глубине, между холмами ног покрытый темными волосами, бугор, а под ним разрезанный баклажан, правда, не белый, а красный в глубине. Оттуда появляется серая сыворотка, каплями выступает на волосиках, а затем затягивается обратно в глубину. Напоминает какое-то морское дышащее животное.

Прекратить жевание! Залезть под стол – и броситься туда прямо с головой.

Не могу нарушать трапезу – воспитан.

Салатные листы, как и ее подмышки, – влажные. Спина и живот мокрые.

Время половина первого – пора заканчивать прием. Дефлоратор, которого она на себя завалила и который, прежде чем девочку трахать, не потрудился на член свой посмотреть и помыть его после последней случки или сходить на профилактику, а просто совал его во все отверстия, удивляя нашу барышню? А как же безопасный секс? Он бы полез к ней прямо под столом, жуя баклажан?..

Широко раскинув ноги… Кофе в «Чашке» хороший, но не домашний. Ее попка на уровне кофейника, большая и белая, как газовая плита; бедра длинные, тяжелые – без щелей.

«Возьми меня сзади» – наклоняется над диваном, чуть раздвигает свои бедра так, что видно зияющее бледно-розовое влагалище, и ждет… Белая корова с задранным хвостом на зеленом холмике… Будет мочиться или ждет быка? Снимешь трусы и трусишь к ней. Не к корове, конечно…

Стоит над плитой. Черная аккуратная головка на длинной шее, большие глаза травоядного, передние лапки тонкие – что-то держит. Ушки. Складка живота свисает до промежности и закрывает лобок, как сумка. Длинные ноги с мощными бедрами, зад – сундуком… (Нет, не корова. Кенгуру, конечно. Она произошла от кенгуру! Утраченное звено эволюции: приматы – Юля, то есть кенгуру, – человек.)

Иду по Большой Морской на выставку Феликса Волосенкова, посвященную как раз этой теме.

Последние годы Волосенков впал в язычество. Непосредственное общение с Богом Волосом, близость с которым он ощущает и даже может это доказать, приводит его к совершенно неожиданным мировоззренческим концепциям.

Поиски такой химеры, как утраченное звено эволюции, по непонятным мне причинам лежит почему-то в русле его языческих ощущений, что при его эрудиции и таланте наводит на мысль: «Он нас всех дурачит».

Меня – точно.

В его теологических выкладках явно прослеживаются элементы политеизма. По крайней мере, так, запросто, взять Бога в собеседники – черта абсолютно иудейская.

Что же касается утраченного звена, то ему здесь виднее – он ближе к первоисточнику.

Что бы он сказал о моих кенгуриных догадках? В отличие от приматов кенгуру всегда на двух ногах. «Прыг, прыг» – из ванной в постель и назад. «Прыг, прыг»…

«Баварец – переходная ступень от австрийца к человеку» – Фон Бисмарк. Этот, как видите, построил уже не звено, а целую цепь.

Таких два ума изредка тоже бывают в умопомрачении, как выясняется…

Отчаяние. Пустота и отчаяние. Бред.

«У меня побаливает спина». (Естественно, Юля, расплата за хождение на двух ногах.)

Это сон или явь: о твоей мастурбации, подсмотренной мной, о болезни твоего вечно раздраженного клитора и моих болезненно эротических фантазиях: откуда-то появляется эта сундукоподобная задница, и где-то за моими ушами раздвигаются длинные, жирные, заканчивающиеся белыми носками ноги. Момент семяизвержения оттягивается: отвлекают носки, хлюпание во влагалище и поиски исчезнувших в подмышках сосков. «Не могу я больше! Умучился».

А может, это мазохизм? «У меня мазохизм!» Какая новость! Автора этого прекрасного времяпровождения звали Зохер Мазох. «У меня – захеризм».

(С Юлькой все-таки – скотоложество. Сейчас кончим и, блея, поскачем на лужок. Метемпсихоз?)

«Больной хочет сохранить крайнюю плоть…»

«Зачем, без нее гигиеничнее». Объяснял. Не хочет понимать. Ладно.

Гора салата. Овощи в сметане. Сыр. Белое в складочку тело.

Опять – удручающе выступающий лобок в черных волосах… «Есть на Волге утес». Интересно, случались переломы члена о лобок? Бред.

Пах до половых губ выбрит. Красные пустулки раздражения. Как прыщики. Прогулка языком от шеи до щели заканчивается синхронно с взятием ею моего члена в рот. Глубоко. Покусывает. Царапает. Лицо сосредоточено – старается. Терплю. А то нетактично.

«Нетактично есть много сыра, когда она худеет».

Как кусочки сыра, засохшие выделения по краю влагалища…

Она сидит на мне мокрая. Из нее вытекает прямо мне на мошонку. Так ей болезненно и нравится – еще помнит дефлорацию.

Тогда этот ущербный целколоматель не подумал, что под ним девочка, и трахал ее грубо и безразлично, приучая к ощущению боли. (Возможно, как гипотеза.)

На ее лице появилась жестокая восточная ухмылка – собирается кончать. Так вот в чем дело – примесь восточной крови требует грубости, боли, насилия, унижения, в том числе унижения безразличием. Относиться к ней как к падали? Наш дефлоратор просто попал в струю.

«Белое тело дьяволицы…» Эти веселые поиски ее отвисших сосков.

Ну, что я мучаюсь? Сама сказала: «Позвони…» Позвоню!.. Рехнулся?

Это унизительно! Не буду я из-за пизды! Даже не извинилась!

Не вникает аул, что близкому человеку (ноги-то раздвигала) слушать такое признание – не «травку» курить.

Ты в каком городе теперь живешь? Здесь перед каждым домом нужно останавливаться и говорить: «Извините».

Вытаращила зенки сурово…

«Не будем мы тебе за блядство аплодировать».

Извинись, иначе в приличный дом пускать нельзя.

«Извини, я не хотела, я не понимала». Не унижай меня, тварь! Я ведь на тебя рассчитывал – хотела ты этого или нет.

Не обращаешь внимание?! Меня нет?! Поторопись! Я начну платить по счету.

(Господи! Как трудно! «У тебя сердце-то есть?»)

«Молюсь, чтобы вдали от дома… ты понял, что такое сердце и как оно чувствует».

Сердце мое ныло почти каждый день, и каждый день я ночами шатался по городу. Январь подходил к концу.

Она не звонила.

Нищий у супермаркета изменился мало, и я думал, что если так пойдут дела, то, возможно, к известному финишу приду первым я, а не он…

Еще две недели прошло. Не звонит.

В декабре у нее был день рождения. Собирались отметить.

Ночной город все тот же: мокрый снег, туман, слякоть, озноб. Все тот же набивший оскомину «чижик-пыжик».

Видно, еще не унесли его на металлолом сподвижники по курению «травки» моей дорогой возлюбленной. И нищий у супермаркета куда-то пропал.

Отвезли в лечебницу?

Я практически один.

Тогда я стоял на перевале, над урочищем Чембулак, один, греясь на солнышке. Все судьи, которые просматривали трассу завтрашнего спуска, уже скатились.

Снизу задуло, ветер нагнал в ущелье туман, видимости внизу не было, и спускаться стало небезопасно. Я решил переждать. Спускаться направо в долину было бессмысленно – выката оттуда не было.

Там, невдалеке, за вершинами, лежал Иссык-Куль, а если через долину уйти налево, то недалеко и до границы с Китаем.

Было тепло. В глубоком пушистом снегу рядом со мной плавали две куницы. Легкие, они тем не менее проваливались в снег полностью, оставляя на поверхности кончики своих пушистых хвостов. Они ныряли и появлялись и вдруг – исчезли.

И тогда из-за хребта в шагах тридцати от меня, как мне показалось, появился он.

Я слышал, что барс не менее опасен, чем тигр. Впрочем, это не имело значения, так как оружия у меня не было, а если бы и было, я все равно не умею им пользоваться.

Бесшумно и неторопливо он двинулся ко мне, подрагивая хвостом. «Нехороший признак», – подумал я.

Я испугался, но почему-то не очень. Видимо, не осознал. (Встреча с барсом – редкость. Они пугливы.)

Барс остановился довольно близко от меня. «Достаточно для прыжка». Желания бороться за жизнь не было никакого. Мы посмотрели друг на друга.

Говорят, что животное отводит глаза от взгляда человека. Этот не отводил. Видимо, уже считал меня пищей. Он смотрел на меня почему-то голубыми, безжалостными, изучающими глазами…

Прошло несколько долгих, очень долгих секунд. Затем барс неторопливо повернулся и исчез за перевалом…

Внизу прояснилось. Стали видны склоны. Я спустился до «лавинки», где хозяева-скалолазы готовили в мою честь бешбармак. Водку из долины я поднял еще накануне. Налил стакан, руки мои слегка дрожали. Я основательно напился у них и уснул прямо на полу.

Сейчас эта женщина кажется омерзительной и страшной – все эти дремучие заросли в промежности, эти темно-коричневые, бахромчатые, покрытые волосами снаружи и сине-розовые внутри, жадно приоткрытые половые губы.

Лихорадит. Мутный и дрожащий окружающий мир. Озноб.

«Ты позвонишь?! Будешь извиняться или ждать, пока я от тебя камня на камне не оставлю?» Я не хочу видеть тебя такой! Нет, не хочу!

Опять белые носочки. Тоже ведь – эпопея! Представьте себе, практически она их не снимает никогда.

Как в гробу.

И когда трахается – тоже.

Направленные в зенит и разведенные, мощные, увенчанные носочками торчат ее ноги, а между ними, у основания этой пирамиды, где тепло, копошусь я, добывая трением оргазм.

А дело в том, что у нее ноги постоянно мерзнут. Не женщина, а передвижной госпиталь.

В тему…

Холодно на улице.

Как в ту новогоднюю ночь…

Я провожал Ванечкину девушку домой, на Исполкомскую. Почти дошли до дома – какой-то темный переулок, упирающиийся в ее парадную.

Из подворотни двое длинных, внезапно. И сразу нож у живота.

«Шубу, пальто и деньги – по-быстрому!»

Холод в животе. Тоска. Время потекло медленно-медленно, в нереальности.

Лица плохо видны.

Снимаю с себя шарф – целую вечность. Передаю тому, у которого нож. Он отводит руку с ножом от живота и двумя руками подхватывает шарф.

Неловко ударяю его в лицо, выталкиваю девушку на мостовую и кричу: «Беги!»

Мгновенно. Второй стоит, как мумия.

Время стремительно полетело. Перебегаю на ту сторону переулка, где у ремонтирующегося дома грудой лежат кирпичи. Поднимаю один. Возвращаюсь.

(Зачем? Стыдно за мгновение страха?)

Они ждут меня.

Выбросил кирпич – неудобно. Снова ударил того, что с ножом. Опять не очень удачно. С их стороны никакой активности. Получил по морде и стоит.

Присмотрелся – оба бухие.

Из парадной, где живет Ванечкина девушка, вывалилось несколько мужиков в рубашках и галстуках – это в мороз-то.

Торопливо направляются к нам.

Двое повернулись и неспеша пошли по переулку…

Никто их не догонял.

– И представьте себе, вот я на ней женился (а ведь был готов) – через неделю эти замечательные внешние данные, кишлаковое миропонимание и истерические горные выкрики доведут меня до катарсиса.

А как будет раздражать то, что сейчас радует? Это отдельная тема. Большая. Потребуется эссе. Там я напишу про подружек – важный нюанс.

Особенно одна – тронутая на сексе «мечтательница».

Каждый раз у нее «мужчина моей мечты».

Сейчас некто богемный с велосипедом и «жуткой» эрекцией.

Когда я ощупываю ему брюки, он у него такой большой и крепкий… Белесые ресницы и удивленно-простодушный взгляд серых глаз – естественно бесстыдна. «Но он почему-то со мной не спит, не хочет – говорит, что жена».

(Видимо, у них с Юлей одна проблема.)

«Ты как-нибудь все-таки воткни его в себя, а то он велосипедную раму хуем переломит, и возникнет уличный инцидент. Даже ДТП».

Или она обкуренная всегда, или экзальтированная, не понять.

У супермаркета нищего по-прежнему нет. Плохой признак.

«Господи, пусть она оставит меня в покое! И где она?! Где? Может, больна?»

Как у собаки, которая не знает, где находится ее хозяин, у меня появлялось беспокойство.

«Это не она больна, это я».

Не звонит. Хорошо, позвоню я.

Позвонил. Вежливо попросил десять минут для разговора. Последовало приглашение. Пришел.

Она стояла у открытого окна с сигаретой. Слушала. Ей не нравилось. (Да и кому понравится?)

Не более.

– А я хочу, как все, – лежать и читать, ходить в парикмахерскую, на массаж и в магазин. И нигде не работать. Разве это плохо?

– Это не плохо. Только за чей счет? Чем будешь расплачиваться – венболезнями?

– Не понимаю только, как боги, создавая твою плоть, забыли про твой дух? Видимо, надеялись на тебя.

Так что какая-то надежда у тебя есть, пока.

Не удостоила ответом.

Тогда вот что тебя ждет, примерно: сувенирная лавочка. Торгуешь, счастливая от непонимания. И раз в неделю секс – после подсчета выручки.

Или, возможно, через много лет. Дома под электрической настольной лампой. Одинокая. Больная. Брошенная всеми. С хроническим воспалением глаз и книгой в руках. Седая. Закутанная в теплую шаль. В носках.

Ты не любила, и тебя не будут любить.

Ученик, вечная сигарета во рту. Язвительная. Репетитор.

Все-таки достойней, чем в лавке.

Так будет, если ты не разозлила судьбу. Я ведь тебя долго не видел. Может, уже поздно.

И поплывешь ты по своему Обводному каналу, совокупляясь с отбросами.

Он вынесет вас в залив, к отстойникам.

Там ты и останешься: с посещением вендиспансеров, гинекологических клиник, в обманчивом сумеречном свете существования в этом заросшем и смрадном болоте, которое и будет твоя жизнь.

Тебя будут щупать за вялые груди, прижиматься, механически лихорадочно флагеллировать, чтобы получить в итоге жалкий и слабый абортивный оргазм.

А очищенная, прозрачная вода потечет дальше в океан, где плавают крупные, здоровые и быстрые рыбы.

Как люди молодые и сильные, ощущающие долг перед предками, которого лишена ты.

И когда в коротких пароксизмах понимания ты шепчешь: «Какая я помойка!» – это вселяет надежду.

Она мне звонила целый день, но я вернулся только поздно вечером. Был занят.

Звонок: «Я тебя просила все это говорить? (Без „здрасьте“.) Мне плохо, я не могу!» – упавшим, отчаянным голосом, горестно всхлипывая.

– Я сейчас приеду.

Открывает в халатике, в пресловутых носочках – вся зареванная. Волосенки на голове непричесаны, редкие; глаза красные, настроение, видать, я ей испортил.

– Зачем ты мне все это наговорил, теперь не знаю, как мне жить?

Вот тебе на! Кто бы мог подумать? Переживает.

Расстроился сам. Честно говоря, не ожидал. Говорю что-то, глажу по голове, обнимаю, вытираю слезы, чувствую ее тело, его мягкую податливость.

Не люблю я мириться в постели – как-то пошло, но жалость, жалость и желание ее прикосновения…

Когда я стал ее раздевать, она вдруг выключила ночник: «Я стесняюсь».

Неужели это она произнесла?! После всего этого дикого опыта?! Она стесняется! Как это замечательно. В их жизни «я стесняюсь» – раритет.

И вдруг я снова провалился в некий звездный, искрящийся мир, где в глубине ощутил запредельное, неземное чувство ее плоти, дышащей страстью пророков, горячих неизвестных звезд. Я снова исчез на мгновение – мгновение, которое стало моим отдельным существованием.

 
Я взглянул на нее – на лице ничего.
Да, у нее долгий путь. Буду ждать.
 

«Господи, – думал я, – ты дал женщине это уникальное генетическое богатство, этот тканевой беспредел – так дай же ей разум это осознать! Ведь ты такое не даешь навечно. Как поделиться, как объяснить?»

Я стал осторожен и нежен. Такой брезгливый от природы – я вылизывал ее оскверненное болезнью и грубостью лоно, ее клитор. Я слышал благодарные, нежные стоны. Что тянуло меня в эти вылеченные, но скомпрометированные болезнью места – любовь, жалость, страсть? Не знаю. Не понимаю. (Может, сублимация некрофилии?)

Иногда в глубинах ее естества ощущалось дыхание вечности, близкое, наверное, к смерти. Что это было? Не знаю.