Текст книги "Зеркало души"

Автор книги: Фелиция Флакс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

9

В ее душе поселились демоны. Сомнения, меланхолии и крепнущее безумие.

Лучшего Виталий Викторович и желать бы не мог. Своего он добился. Его противник слабел на глазах, пропитываясь бессилием и страхами. Хирел и таял.

Изнемогал.

Даже жаль, что Ипатов-старший не мог насладиться плодами своей подрывной деятельности. С их последней встречи в ресторане он не давал о себе знать. Ни малейшим проявлением.

Ей бы успокоиться. Наплевать на Ипатова-старшего и наслаждаться Ипатовым-младшим. Но в дело вступила совесть, и громко заговорил холодный разум.

Может быть, Виталий Викторович все же прав – что она не пара его сыну?

Феликс…

Ах, Феликс. Слишком много в нем такого, что ее сводит с ума. Слишком много того, что делает ее счастливой. А он, между прочим, гений. С большим будущим. У него выставка персональная через три месяца открывается.

А что она? Библиотекарша! Фи! Ни красоты, ни шарма. Сплошная серость. Прекрасные глаза не в счет. Ведь любят-то не за них.

Ну вот, опять она про любовь. А ведь любовь – это тема запретная.

Для нее.

Если она так хочет любви, надо просто взять в библиотеке с полочки зачитанные другими озабоченными дамочками любовные романчики, и учитаться ими до смерти. И не пытаться связать два глобальных явления – любовь и Феликса Ипатова – в одно целое.

Радмила вздохнула и посмотрела в окно. Шла гроза. Темная, густая, набрякшая влагой туча тяжело надвигалась с запада. Туча ползла так низко, что, казалось, обязательно должна была задеть своим лиловым брюхом последние этажи вставших на ее пути высоток.

Благодаря Феликсу она научилась подмечать красоту там, где все казалось привычным и обычным. Она теперь чаще смотрела на небо. Она стала понимать небеса.

Придет онсегодня или не придет? У него съемки. У него всегда съемки. А перерывы между съемками очень короткие. И еще работа в агентстве. А еще подготовка выставки. А еще…

Господи Боже мой, когда же наконец Феликс Ипатов ее бросит?!

Она этого ждала.

Ждала именно потому, что не хотела, чтобы это случилось.

Сумасшедшая.

Раздался далекий удар грома. Вибрирующий гул, казалось бы, всколыхнул навсегда застоявшийся тяжелый воздух. В распахнутое окно влилась прохладная струя воздуха: легкие шторки вздрогнули, заволновались; шевельнулись волосы около висков; прохладная нежность коснулась разгоряченных щек.

Со вторым ударом грома в дверях повернулся ключ. Звук был тихий, но она его услышала каким-то внутренним слухом. Сердце поменялось местами с желудком. У нее в последнее время все внутри переворачивалось, когда приходил он.

– Гроза, – сказал Феликс без всякого приветствия.

– Я ее дожидаюсь, – отозвалась Радмила также без приветствий.

Приветствия вообще вещь совершенно лишняя для тех, кто существует в собственном замкнутом мирке.

Феликс сбросил пропыленную рубашку и в одних джинсах уселся на подоконник. В руках у него был, разумеется, фотоаппарат.

На грозу они смотрели молча. Феликс сосредоточенно щелкал затвором, пытаясь поймать вспыхивающие ослепляющие молнии, запечатлевал неповторимые неустойчивые оттенки грозового полотна, которое низко растянулось над потемневшим городом; и даже, кажется, попытался сфотографировать гром. Радмиле, по крайней мере, именно так и показалось, когда вспышка фотоаппарата совпала с громовым раскатом.

Она переводила мрачные задумчивые глаза с грозы на Феликса и с Феликса на грозу. От обоих захватывало дух. Имелось что-то общее между одержимым человеком и бушующей стихией.

Она мысленно отделила свое мятежное сознание от этой реальности и посмотрела на себя со стороны. Жалкое зрелище! Тощая девица, поджавшая ноги с выступающими острыми коленками; растрепанная, неяркая, с помершими глазами, бледная, как припорошенная снегом кукла. А рядом с ней… Рядом с ней свет. Рядом с ней буря. Рядом с ней чудо.

Лучше ей уйти.

Она поднялась и отошла от окна. Феликс продолжал фотографировать. Радмила присела на софу, рядом с ней лежала сброшенная Феликсом рубашка. Она взяла ее в руки и поднесла к лицу. Чувствительных ноздрей коснулся знакомый пряно-горьковатый запах Ипатова-младшего, от которого ее сердце всегда успокаивалось. Ей были известны все ноты этого сложного будоражащего ее нервы запаха. К нему сейчас примешивался другой, слабенький, чуть сладковатый, цветочный.

Женский.

Чужой.

Радмила отложила рубашку-предательницу, покачав головой. В первый раз она, конечно, взволновалась, запаниковала, лишь совместными усилиями воли и разума сумев обуздать взбурлившую злость. И заставила себя промолчать, подавившись едкой ревностью, отравившись ей навсегда. Но это уже был не первый раз, когда одежда Феликса Ипатова пахла женскими духами…

Можно, конечно, предположить, что эти ароматы – последствия долгого пребывания Феликса в местах, пропитанных парфюмерией и косметикой: когда идет съемка, особенно для дамских журналов (а Феликс как раз делал снимки для новомодного женского журнала «Полли»), всегда царит настоящий бардак. Там не то что запахи чужие перемешаются в жуткую какофонию ароматов, там все может перемешаться: волосы с накладными ногтями, помада с тушью, трусы с сигаретами.

Объяснение, несомненно, нашлось бы (и находилось). Однако оно казалось слишком простым и очевидным. А Радмила не верила простым и очевидным объяснениям.

Любые же вопросы выглядели бы глупо. От них осталось бы противное послевкусие во рту. А от выдуманных ответов у нее бы разболелась голова – треснула бы по стыкам черепных костей.

Ее ревность теперь была ледяной сосулькой. Вросла острой, ограненной, колющей иглой прямо в сердце. Она торчала в груди и заставляла держать голову прямо.

В глазах вдруг стало темно. Свет померк потому, что Феликс, неслышно очутившийся возле нее, заслонил собой окно. Агатовые глаза смотрели на нее, болезненно проникая под кожу. Внутри у нее что-то екнуло, оборвалось и скатилось в темный тихий омут.

– Ты, моя драгоценная, наверное, еще не знаешь, что гроза на меня всегда действует весьма и весьма специфически, – произнес Ипатов вкрадчиво и потянулся к ремню на джинсах. Расстегивал он его медленно и красиво, каждое малейшее движение – завораживало. – Во мне оживают все дикарские инстинкты, когда я слышу гром и вижу молнии.

Радмила выразительно взметнула брови. Вид Ипатова-младшего без джинсов действовал на нее примерно так же, как на него – гроза. Ее ожившие «дикарские» инстинкты мгновенно заслонили сосульку-ревность. Пусть торчит и колет. Сейчас не до нее.

Черт с ней, с ревностью!

Феликс опустился перед ней на корточки и, взяв ее босую ступню, поставил к себе на колено. Его рука ласкала каждый пальчик, каждый сантиметр, постепенно поднимаясь все выше и выше, к чувствительной ямке под коленом. Его глаза не отрывались от ее лица.

Как же Феликс Ипатов сумел подробно изучить Радмилу Туманову! За столь ничтожный срок! Радмила сделала глубокий вздох. Дышалось ей с трудом.

За окном снова прокатился гром, далекий, тихий, выдохшийся. Гроза уже миновала город, и текла дальше. Пробивающееся солнце сделало удаляющуюся тучу совсем черной. На посвежевшем небе уплотнялась радуга.

– Радуга, – теряя силы и выдержку, шепнула Радмила.

Ипатов обернулся на окно, за которым высоко изгибалась живописная дуга. Радмила нарочно сказала ему о радуге. Это был как будто эксперимент.

Над своими нервами.

Она подумала, что Феликс опять немедленно схватится за фотоаппарат, позабыв про все инстинкты, кроме единственного – запечатлеть: ни один фотограф-гений-одержимый не смог бы устоять перед подобным блистающим соблазном, перед такой редкой живой красотой. Ипатов просто обязан был схватиться фотоаппарат.

– Красиво, – признал он спустя секунду после пристального созерцания, – но она не последняя радуга в моей жизни. – Феликс обернулся к Радмиле и неуловимым движением ловко опрокинул ее на софу, прижимая своим теплым крепким телом к прохладному покрывалу.

«А может, все будет хорошо?» – сверкнула у нее последняя мысль перед тем, как ум зашел за разум и отключился, уступив место сплошным диким инстинктам.

* * *

Мир в субботнее утро может быть светлым или бледным, красочным или тусклым. А может быть сверкающим– это когда открываешь глаза и сразу зажмуриваешься, потому что весь солнечный свет устремляется тебе в зрачки. И даже сквозь закрытые веки этот дивный свет виднеется. Но мир становится сверкающим только в том случае, если смотреть на него глазами, наполненными любовью. Любовь – вот та линза, которая притягивает свет.

Радмила полностью осознала, что любит Феликса Ипатова до умопомешательства, через три часа после того, как ушла гроза. Было очень тихо, сумеречно, даже зябко. Успокоившаяся кровь чуть замедлила свой бег и, остывшая, чуть грела.

Мысль о настоящей, первой и единственной любви обрисовалась в голове совершенно неожиданно – будто вынырнула откуда-то из темной непроницаемой глубины. Четкая, ясная, резко очерченная.

«Я его люблю».

До этого у нее имелись всяческие сомнения, множащиеся и перевивающиеся в клубок, загораживавшие эту простую истину. Если бы ее спросили еще накануне, любит ли она Феликса Ипатова, то она бы честно не ответила. Начала бы изворачиваться, утверждая, что он ей сильно нравится, что она им восхищается, что он – необыкновенная личность-магнит и так далее, так далее. Теперь же на тот же самый вопрос она сказала бы правду.

«Я его люблю».

От этого внутренний сумбур рассеялся сам собой. Из души ушло все ненужное, мелочное, второстепенное. Теперь там стало мирно и светло. Как в раю.

Она, проснувшись с утра, лежала тихо-тихо и прислушивалась к себе: что там в ней, обновленной, происходит. Феликса рядом не было. Может быть, он уже ушел, а может быть, сидит на кухне и перелистывает старые журналы, что обнаружил недавно у нее в кладовке. Но его отсутствие никоим образом не сказывалось на ее самочувствии.

Она была просто счастлива.

И когда из прихожей раздался звонок мобильного телефона Ипатова, она продолжала ощущать себя счастливой до безобразия.

Наличие телефона указывало, что Феликс действительно никуда не ушел и находится на кухне. Он взял трубку и принялся приглушенно с кем-то разговаривать.

И тут черт дернул ее подняться. Какая-то сатанинская булавка кольнула в голове, посылая импульс к действию. Радмила встала с кровати и на цыпочках прошла через всю комнату. Для себя самой она тут же нашла оправдание: дескать, она пошла в сторону приоткрытой двери, чтобы взять валявшийся махровый халат (который она надевала раз или два в год). Однако в глубине души она отдавала себе отчет, что встала только для того, чтобы услышать, о чем Феликс разговаривает по телефону.

И она услышала.

– …да, папа, так и будет. Я никогда ничего ей не обещал. Да, она девушка чудесная, и глаза у нее великолепные, хотя я видел и более прекрасные очи, ты знаешь, о ком я говорю…

Радмила оперлась слабеющей рукой о косяк. Ее вдруг стало тошнить. Горечь парализовала горло.

– …но это все, что у нее имеется. Лично для меня этого – маловато… Я не вижу души, не чувствую ее, а так дело не пойдет. У меня есть с кем сравнить эту самую Леди Хаос, и сравнение это будет явно не в ее пользу, и уж тем более не в пользу ангелов…

Леди хаос.

Ангелы.

Невидимая рука невидимого мясника заживо освежевала сердце. Счастье вытекло оттуда тонкой струйкой.

– …нет-нет, папа. Ты же меня знаешь. Кое в чем наши мнения с тобой совпадают. И особенно в отношении Леди Хаос. Да… Да… Хорошо, что ты позаботился о самом неприятном. Низкий тебе поклон, папуля. Ты избавил меня от ненужных объяснений. Мое сердце холодно и твердо, как твое, и ничто его не тронет. Но это было забавно…

Феликс дал отбой и обернулся на шорох. Радмила стояла в дверях и смотрела на него остекленевшими глазами. Было что-то жуткое в этих остановившихся глазах.

– Я все слышала, – четко, по слогам проговорила она. Голос у нее не дрожал, но казался совершенно чужим, замороженным. – Все-все. И ничего говорить мне не надо. Сейчас ты соберешь все свои вещи и уйдешь отсюда на-все-гда. И не вздумай тут забыть какую-нибудь мелочь: забрать ее ты уже не сможешь…

Свинцовые слова гулко падали в воцарившейся тишине. Падали и разлетались.

Феликс вечность глядел на нее, и лицо его постепенно каменело. Губы его дернулись, словно с них стремилось сорваться какое-то слово, но ничего не было произнесено. Темные агаты стали чужими и такими холодными, точно они и в самом деле были камнями.

Радмила с трудом могла смотреть на его изменившееся лицо. Но заставила себя продолжить.

– Я никогда не просила тебя быть со мной, и я не понимала, почему ты остаешься. Что ж, теперь я поняла. Для тебя это было забавно. Вы с папой совершенно одинаковы…

Она осеклась. Свинцовые слова кончились… Воспользовавшись паузой Феликс молча прошел мимо нее и принялся собирать вещи. Их было совсем немного. Радмила опустилась на пол и закрыла глаза руками, прислушиваясь к его шагам.

Счастье. Сколь мало времени она побыла по-настоящему счастливой.

Что-то металлическое звякнуло возле нее. Она подняла голову: это Ипатов бросил ей ключи.

– Все твои измышления – бред закомплексованной идиотки. И я не буду перед такой оправдываться, – произнес он ровно и бесцветно. Он смотрел куда-то в параллельный мир. – Не буду потому, что это унизительно. И бесполезно. Для меня. Если ты позволяешь себе делать выводы на основании подслушанных тайком телефонных разговоров, значит, ты мне никогда не доверяла. Значит, ты меня не понимала. Значит, ты меня не любила. Как, впрочем, и себя. – На секунду агатовые глаза, безучастные и неживые, остановились на ней. – Ты, заслонившаяся от мира комплексами, свившая в этих комплексах уютное гнездышко, будешь до тех пор несчастной, пока не начнешь жить адекватно. Пока не раскроешь свои прекрасные глаза по-настоящему. Я думал, что смог разрушить хотя бы часть твоих железобетонных бастионов. Оказалось, что нет. Тебе просто нравится быть несчастной. И я не могу оставаться с женщиной, которая так ненавидит всех и вся. Видит бог, я пытался. Прощай.

Когда уходит счастье, оно закрывает за собой дверь бесшумно…

10

«Если разрезать этот последний кусок пополам, то получится не одна, а целых две звезды. А в целом – семьдесят четыре штуки. Неплохо. Из полутора метров шелкового платья получается семьдесят четыре звезды. Что и следовало доказать».

Кому только?

Печальный короткий смешок.

Радмила сделала последний взмах ножницами и, откинувшись к стене, утомленно рассматривала поле своей деятельности. Все ближайшее пространство вокруг нее было усеяно шелковым звездами разных размеров цвета аквамарин. Платья, подаренного Феликсом Ипатовым, больше не существовало. Оно превратилось в созвездие.

Не существовало больше ничего, что имело к Ипатову хоть какое-то отношение: чашка, из которой он пил чай – разбита; кусок мыла, которым он мыл руки – спущен в унитаз; ручка, которой он делал пометки – вышвырнута с балкона; щетка, которой он чистил обувь – выброшена в мусорное ведро. Даже брелок для ключей, забавный пудель, который болтался на его связке и который ей так нравился, был безжалостно уничтожен. Камень, драгоценный аквамарин, она отнесла в ломбард… Потом забрала обратно и спрятала далеко-далеко. От себя. И заставила забыть то место, куда положила.

За неделю, проведенную в одиночестве, она методично и целенаправленно избавлялась от любых напоминаний об Ипатове. Платье стало завершающим аккордом в этом продуманном разрушительстве. Однако, чтобы уничтожить наряд, потребовались все ее душевные силы. Целых семь дней она смотрела на него отчаянными глазами, не решаясь прикоснуться. Целых семь дней она каждый день надевала его и долгие минуты изучала себя в зеркале. Целых семь дней она готовилась к тому, чтобы навсегда отказаться от счастья.

Теперь она свободна.

Теперь она точно такая же, какой была до встречи с Феликсом Ипатовым, и снаружи, и изнутри. И такой она останется до конца жизни: ничто и никто теперь ее не изменит. Ни у кого повторного чуда не получится.

Это была ее страшная месть.

Самой себе.

Когда уходил Феликс, она его ненавидела, как должна ненавидеть любая оскорбленная до смерти женщина. Теперь же она возненавидела себя. Люто. До судорог. До тошноты. Возненавидела после того, как увидела выставленный в газетном киоске последний номер одной глянцевой желтой газетенки.

Аршинный заголовок на первой полосе кричал на весь мир: «Леди Хаос отказали!!! Ангелы рукоплещут Феликсу Ипатову».

Далее шел захлебывающийся чувствами текст: «Известный фотограф Феликс Ипатов отклонил кандидатуру скандальной блондинки-фотомодели для участия в самом громком своем проекте „Ангелы на земле“. Не секрет, что именно под таким названием должна вскоре состояться персональная выставка этого талантливого фотохудожника, которого все в городе за глаза называют просто и непритязательно „Гений объектива“. На выставке будут представлены разнообразные женские черно-белые портреты-фотографии, сделанные гениальным Ипатовым. У героини каждой фотографии будет свой ангельский чин.

Как стало известно автору статьи из конфиденциальных источников, Ната Макарова, более известная публике как Леди Хаос, рассчитывала с помощью этой разрекламированной и многообещающей выставки вернуть себе былую популярность. С агентством „Триколор“, который является организатором выставки, якобы велелись долгие переговоры об ее участии, и что в ангельской иерархии Ната рассчитывала ни больше ни меньше как на чин серафима.

Однако Господь Бог Феликс Ипатов, видимо, нашел, что Леди Хаос, „засветившаяся“ год назад в некрасивой истории с наркотиками, никак не может претендовать на титул ангела на земле, и наотрез отказался работать с красавицей-блондинкой, за спиной у которой вовсе не крылья, а – большие люди и череда громких скандалов. Генеральный директор агентства „Триколор“ и по совместительству отец фотографа – Виталий Ипатов – на днях лично подтвердил информацию об отказе. Так что место серафима пока остается вакантным. И неизвестно, кто его займет…»

Радмила не смогла дочитать эту статью до конца: солнце погасло.

До этой заметки мир еще продолжал быть для нее светлым, хотя глаза и отказывались на него смотреть. После статьи – все погрузилось во мрак.

Абсолютный мрак – это и есть смерть.

Она стала ходячим трупом, у которого внутри все обуглилось. Она сама себя сожгла. Те слова, что она тогда в малодушной истерике кидала молчавшему Феликсу, были напалмом, который спалил душу, сердце и…

…любовь.

Ничего не осталось внутри. И надо, чтобы ничего не оставалось снаружи. Именно поэтому любые напоминания о Феликсе Ипатове надлежало уничтожить.

Смерть так смерть.

Дни сделались точно такими же, какими они были всю ее жизнь до него: длинными-длинными, тусклыми-тусклыми, беспросветными, ничем не заполненные. День-ночь, день-ночь. И ничего более.

Она перестала смотреть на небо. Она забыла, что такое красота. А звезды… Звезды теперь были только тряпичными.

Осень для Радмилы наступила незаметно, но совершенно своевременно. Ей очень требовалась осень. Ей требовались дожди, ей требовалась влага, чтобы хоть что-то могло плакать – своих собственных слез у нее не нашлось. Пусть уж вместо нее плачет шальной дождь. Она пыталась гулять по промокшим улицам, тоже промокшая и продрогшая, нарочно оставляя зонт дома. И тогда ее щеки были мокрыми, как будто по ним текли слезы. Те самые, невыплаканные ей самой.

Однако после пяти прогулок Радмила отказалась от этих промозглых променадов. Как-то так получалось, что какими бы маршрутами она ни шла, куда бы ни сворачивала, по каким бы улицам ни блуждала, она неизменно оказывалась перед гигантским многоэтажным зданием, в котором находился офис «Триколора». Глаза ее отсчитывали тринадцать этажей, мгновение смотрели на зеркальные стекла, а после она трусливо убегала, не оглядываясь, пряча лицо в шарф, задыхаясь и хрипя.

Бежала, как преступница, – куда глаза глядят.

* * *

Дождь.

С прошлого вечера и весь сегодняшний день. На улице – сплошь потоки воды, в разлившихся гигантских лужах – исполинские пузыри. Ветер рвет померкшую листву и швыряет ее в окна. На небе – свинец. Небо тяжелое и студеное, готовое обрушиться в любой момент.

Пусть же скорее рушится.

Радмила отвела глаза от запотевшего стекла. До конца рабочего дня еще полтора часа. Но ни один из читателей не жаждал в такую погоду переступить порог библиотеки. Часы за спиной равнодушно отсчитывают минуты абсолютного безделья, которое так портит душу.

Она встала и прошлась по пустому помещению. Прильнула к стеклу и сразу отпрянула – уж слишком холодным оно оказалось. А в ней и так мертвенного холода предостаточно.

Вдалеке стукнула входная дверь. Неужели все же кто-то отважился забежать сюда по такой погоде? Радмила поспешно уселась на свое рабочее место.

Ипатов-старший в развевающемся черном плаще появился в раскрытых дверях, подобно дьяволу из преисподней. Для пущего готического эффекта требовался хладный сквозящий холод, который бы затушил горящие свечи при появлении страшного черного человека.

Лицо его было настолько чеканным и мрачным, что Радмила без всяких дополнительных готических эффектов тихо сползла вниз по стулу и прикипела к его потертой обивке онемевшей задницей.

Агатовые, смертельно-опасные глаза Виталия Викторовича быстро обежали залу, не задерживаясь на книгах, и вонзились в съежившуюся библиотекаршу.

Поначалу он ее не узнал. В последнюю их встречу ее глаза еще сверкали, лицо было оформлено по всем правилам макияжа и жило особенной жизнью, улыбалось, светилось изнутри. Бледная же кикимора с погасшими очами и паклей, стянутой на затылке лохматой резинкой, очень мало напоминала знаменитое «лицо» фирмы «ОптикЛайф», и чьи ангельские глаза по-прежнему искушали и завлекали всех и вся с рекламных проспектов.

Может быть, Виталий Викторович и покоробился внутренне от этого видимого безобразия, но лицо его осталось неизменно-чеканным.

Он молча обогнул библиотекарскую стойку и с силой выдернул Радмилу из ее укрытия.

– Ой, – вывалилось из Радмилы испуганное междометие, и она прикусила себе язык.

Это был жуткий сон. Виталий Викторович молча волок ее к выходу. Пока она сражалась за право сделать самой шаг и выдавить из себя протест, он успел затолкать ее в свой заляпанный грязью по самую крышу «Мерседес». Автомобиль рванул с места.

– Что вы делаете? – наконец запоздало удалось возопить ей, когда дома стали проноситься за стеклом с космической скоростью.

– Спасаю своего сына, – коротко ответил Виталий Викторович, не отрывая глаз от дороги.

– Не вижу логики. – Радмила уставилась на него, не подозревая, каким удивительным аквамариновым светом вдруг вспыхнули ее умершие глаза. Тем самым особым дивным светом, который однажды свел с ума Ипатовых, и младшего, и старшего.

– Я тоже.

– Меня уволят, – робко заметила она, всерьез напуганная тоном его голоса.

– Хорошо. – Ипатов смотрел на дорогу.

– Мне нечем будет заплатить за квартиру.

– Еще лучше. – Ипатов смотрел на дорогу.

– Я умру с голоду.

– Восхитительно. – Ипатов смотрел на дорогу.

Она замолкла и тоже принялась смотреть на дорогу. Но ничего не видела. Ее глаза натыкались лишь на нечто непроницаемо-серое. Она тихонько вздохнула, и тут раздался визг тормозов. «Мерседес» вдруг резко вильнул и остановился. Радмила повисла на ремне безопасности.

– Что та?.. – начала она и осеклась, когда вдруг увидела лик повернувшегося к ней Виталия Викторовича. То было лицо, целиком вылепленное из ярости и черного бешенства. Ипатов-старший протянул к ней скрюченные руки, как будто хотел ее удушить. Но пересилил себя, и его руки упали на руль.

– Я всегда знал, что он когда-нибудь потеряет голову из-за женщины. – Голос Виталия Викторовича оказался болезненно глух. – Из-за красивой, обворожительной, загадочной женщины. Из-за сильфиды. Но мне даже в самом страшном кошмаре не могло присниться, что его крышу снесет из-за вас. – Ипатов криво усмехнулся, и в этой асимметричной усмешке сконцентрировалась вся душевная горечь. – ВАС. Глазастика чертова! Согласен, вы чрезвычайно умны и остры на язык. Это возбуждает. И низ, и верх. У вас умопомрачительные глазки. Но ведь вы же отнюдь не сильфида. Вы… вы черт знает что такое! И не спорьте. – Виталий Викторович зловеще блеснул глазами, когда она невольно открыла рот. – С вами интересно, с вами легко. Говорю это, руководствуясь собственными впечатлениями. Феликс, несомненно, нашел в вас много привлекательного чисто по-человечески. После зацикленных на себе фотомоделей он имел право отдохнуть душой в вашем обществе. Я его даже одно время поощрял…

Радмила таращила глаза и хватала ртом воздух. Слова Виталия Викторовича вгрызались в ее мозг, как зубья ковша бульдозера.

– Я смотрел на ваши с ним, так сказать, романтические отношения сквозь пальцы, – продолжал Ипатов, голос его сделался совсем глухим. – И не вмешивался. Ну, почти не вмешивался. Скорее, развлекался, ибо вы, Радмила, очень годитесь для этого. Мне тоже, знаете ли, после эгоисток и отменных стерв, что каждый день толкутся у порога агентства и вешаются из-за каждого угла на шею, иногда хочется чего-то хорошего. Кого-то хорошего. – Ипатов-старший кинул на нее фантастический взгляд, от которого она размякла изнутри. – Но я считал, что между вами и Феликсом все закончится само собой. Что ваши романтические отношения сойдут на «нет», как всегда это бывает между людьми, которые стоят на разных общественных ярусах, у кого разные вкусы и разные пристрастия…

Дымчатая грусть, похожая на сожаление, заполнила его глаза. Виталий Викторович казался очень усталым.

– Да, я пытался чуть-чуть ускорить этот естественный процесс, потому что Феликсу сейчас, как никогда, надо серьезно заниматься своей карьерой. Однако все пошло наперекосяк. Из-за вас! Не знаю, что там между вами произошло, но, после того, как Феликс с вами расстался, он как будто умер. У него же выставка!!! – Виталий Викторович в сердцах хлопнул кулаком по клаксону, и тот протяжно взвыл, вторя тоскливым тонам ипатовского голоса. – И это, как выяснилось, еще полбеды. Я наблюдал за Феликсом. Иногда мне кажется, что он не хочет жить…

– Что-о?! – вскинулась Радмила, отмерев.

– Я застал его сегодня смотрящим в окно, – тихо-тихо проговорил Виталий Викторович. – В окно 13 этажа! Он смотрел в него с таким видом, как будто раздумывал, что надеть на ноги, прежде чем шагнуть из него. И ведь он может это сделать. – Голос старшего Ипатова вновь отравила горечь. – И если с Феликсом что-нибудь случится по вашей вине, жить вы не будете. Это я вам обещаю.

Радмила поверила каждому его слову. И особенно последним.

– Почему вы считаете, что во всем виновата я? – Она вдруг поняла, что пальцы у нее стали влажными и ледяными.

– Разумеется, вы. – Виталий Викторович вновь завел мотор, и «Мерседес» на этот раз мягко соскользнул с места. – Ни одна женщина в этом городе не может свести с ума такого человека, как Феликс. Для этого надо быть черт знаем чем. То есть вами.

– Никак не могу понять, вы мне льстите, что ли?

– Я говорю правду. Жестокую, горькую, не-вы-но-си-муюправду!

– Для вас, разумеется?

– Разумеется!

Ненастье со злобой било в тонированные стекла – уставшие «дворники» не справлялись со своей задачей, и серые струйки дождливой воды весело бежали вниз наперегонки, прокладывая извилистые дорожки.

– …я далеко не красавица. Я лишена лоска и шарма. Я не умею красиво улыбаться и достойно флиртовать, как того требует оголтелый гламур, – после молчания, как бы самой себе, негромко сказала Радмила и хотела остановиться. Надо было остановиться, но ее голос сам по себе внезапно набрал силу и высоту. – Я не знаю, что делать со своими волосами. Я не умею грамотно хлопать накрашенными ресничками. Признаться, я даже красить их толком не умею. У меня не получается быть обворожительной тогда, когда мне этого совсем не хочется. И я не бываю обворожительной тогда, когда мне этого хочется. И вы серьезно считаете, что из-за меня, Радмилы Тумановой, этакой пипы суринамской, «Гений объектива», знаменитый и суперталантливый Феликс Ипатов, человек с большим будущим, может элементарно свихнуться?

– Увы, – низким голосом Ипатова-старшего говорило вселенское отчаяние.

Вскоре «Мерседес» свернул на залитую дождем стоянку перед знакомым офисным зданием с зеркальными стеклами. Радмила ощутила страх, когда ее глаза коснулись смятенным взором заветного тринадцатого этажа.

Ей ведь вовсе не обязательно уступать Ипатову-старшему и идти за ним в треклятое агентство. Ей вовсе необязательно смотреть в беспроглядные глаза Феликса и видеть там презрение, а может быть – настоящее отвращение. И презрение, и отвращение – это правильные эмоции, которые должен испытывать Феликс Ипатов к глупой ревнивой закомплексованной идиотке Радмиле Тумановой, которая голыми руками удушила свое счастье. Она уже себя судила, вынесла себе приговор и себя казнила. Зачем снова повторять ту же мучительную казнь?

– Что конкретно вы хотите, чтобы я сделала? – Радмила с трудом подавила жестокий приступ моральной трусости.

– Я хочу, чтобы вы встретились с Феликсом и просто поговорили. – Виталий Викторович теперь казался спокойным. Он тоже посмотрел на зеркальные стекла. – Объяснились по-человечески. Не обязательно мириться, но точки над «i» расставить следует. Насколько я могу судить, вы просто порвали с ним. Именно вы. Именно в вашей непредсказуемой башке что-то взорвалось, и вы послали Феликса к черту…

Ой, как проницателен был Виталий Викторович! Радмила в одно мгновение вновь увидела перед глазами наиболее яркие отблески безобразной сцены торжества своей глупости, и покаянно опустила голову.

– …расставаться надо правильно или же… не расставаться вовсе.

– Вы действительно этого хотите? – еле слышно поинтересовалась она, проталкивая плотный комок в горле. Ком еле двигался, точно прилип к гортани.

– Я много чего хочу, – отрезал Ипатов.

– А если я не пойду сейчас с вами?

Виталий Викторович ничего не сказал, но посмотрел так, что она сразу пожалела о заданном вопросе.

Ноги у нее дрожали, когда лифт стремительно несся ввысь. Она вся дрожала при мысли, что сейчас увидит Феликса. Что же ей следует сказать? Ему?Господи, вложи правильные слова в ее глупые уста! Она должна попросить у негопрощение. Не потому, что ей это надо, а потому, что это правильно. А прощать ее, кстати, вовсе необязательно.

Лифт распахнул двери. Вот, вот, сейчас, уже…

…Феликса в офисе не оказалось. Это стало неожиданностью даже для Виталия Викторовича. Когда он уезжал, его сын стоял у окна… Кукольная секретарша Светлана доверительно сообщила, что Феликс Витальевич «вышел прогуляться, и когда возвратится – даже Богу не известно».