Текст книги "Зеркало души"

Автор книги: Фелиция Флакс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

6

– Ключи отдай. Отдай ключи.

Радмила мрачно смотрела на Феликса. Ее лицо, загримированное для съемки, горело. Сегодня у Леночки ушло в два раза больше тональных средств, потому что «фотомодель» явилась с сильнейшим похмельем, которое весьма конкретно прорисовывалось на лице в виде темно-фиолетовых кругов под глазами, смятой кожи и углубившихся морщинок. Леночка не пожалела грима и ругательств, которыми могла бы размазать по стенке любого – так же легко, как тональный крем по коже.

В эту субботу должна была состояться последняя съемка. Последние щелчки фотоаппарата, последние замечания и колкости свирепого в запале Ипатова, последние лучи осветительных приборов, последние вспышки в глазах.

И в этот день она проснулась одна-одинешенька в своей квартире, укрытая до подбородка пледом. В комнате никаких признаков Ипатова-младшего не наблюдалось. Не было даже бутылки и оберток от конфет и шоколада. Все исчезло.

И Феликс тоже.

Она лежала и глотала слезы. Голова раскалывалась, желудок скандировал – на свободу!

«Как же так? Как он мог уйти, бросить меня одну в незапертой квартире? Да кто угодно мог зайти и сделать со мной что угодно! Неужели ему все равно? До такой степени?» Господи, как же ей было больно от этой мысли!

Ненужная.

Она никому не нужная.

Ноль.

Ничтожное ничто.

Однако когда Радмила собралась выходить, оказалось, что дверь все же заперта. Ключами. Сначала она ничего не поняла. Как Ипатов мог уйти и запереть за собой дверь, если ключей у него нет? Ее экземпляр гремел у нее в сумочке.

А затем до нее вдруг дошло. Она кинулась к серванту, где среди собачек лежала запасная пара. Так и есть! Ипатов ушел, прихватив второй экземпляр. Глазастый, паразит!

И вот теперь она стояла в студии и требовала от невозмутимого Феликса ответа и ключей.

– Ключи? Какие ключи? – пожал плечами Феликс, что-то подкручивая в фотоаппарате.

Выглядел он потрясающе. Не скажешь, что накануне глотал коньяк в лошадиных дозах. От такой несправедливости Радмила взбесилась окончательно.

– Ты ушел и запер дверь. Ключами. Моими ключами! Отдай ключи!

– А может, я запер ее изнутри и просочился сквозь стену, как дух святой? – ухмыльнулся Ипатов-младший-мерзавец.

Радмила посмотрела на его крепкую фигуру, вспомнила волоски на груди и руках и яростно помотала головой:

– Ты не дух. И совсем не святой. Отдай ключи.

– Злая ты.

– И буду еще злее. Отдай ключи.

– Я их потерял.

Радмила задохнулась от такой наглости. Ей снова хотелось орать и топать ногами. У Ипатова-младшего отлично получалось лишать ее здравомыслия и душевного спокойствия.

– Отдай ключи.

– Вчера ночью я был изрядно навеселе. Запереть дверь у меня получилось. А в такси я заснул. Так что нет у тебя теперь вторых ключей.

– Я сменю замок.

– Похвально. Но только после съемок. У меня уже все готово. А у тебя?

Ипатов властно указал глазами на стул, и Радмила поплелась на свою освещенную лампами Голгофу, твердя, как молитву: «Последний день».

Последний.

Все когда-нибудь кончается. Вот и ее сказка почти кончилась. Завтра начнется просто жизнь. Без Ипатовых. Старая, прежняя, проверенная и бесполезная жизнь.

Слезинка покатилась по отшлифованной коже. Ну вот, драгоценный кадр пропал. Радмила взглянула на Ипатова. Тот продолжал фотографировать.

Слезы.

Ее слезы.

– Голову наклони влево, – произнес он, смотря в объектив. – Ниже, еще чуть ниже. Вот так. Теперь замри.

Бесстрастные слова бесстрастного профессионала. И сердце у него такое же. Холодное, как эскимо.

– У меня лицо… того, – пробормотала, отчаянно борясь с преступной влагой.

– У тебя отличное лицо. Опять замри и не моргай, пусть они катятся. – Он сделал еще один кадр. – Ты просто не понимаешь своего лица. Вы с ним живете разными жизнями.

– Я вообще не живу.

– Очень точное наблюдение. – Щелчок. – Пора бы уже начать.

– Что?

– Жить.

Феликс отложил фотоаппарат, взял со стола салфетку и, опустившись рядом со стулом, на котором восседала Радмила, принялся промокать ее слезы. Радмила сидела, оцепенев от его близости. Она ощущала мягкое тепло, которое шло от его рук, видела тени, которые падали на смуглые щеки.

Последний день.

Завтра этого больше не будет. И никогда уже больше не будет.

И она разрыдалась в голос.

– Ясно. – Феликс поднялся, отбросив салфетку. – Ну коль уж макияж испорчен, надо испортить его окончательно, чтобы Леночке мало не показалось.

Он поднял рыдающую Радмилу и, прижавшись в ней, принялся целовать, вбирая ее боль и отчаяние. Мир снова замкнулся и заискрил оголенными проводами. Под сумасшедшим напором рыдания сменились тихими счастливыми всхлипами. Она сама уже потянулась к Ипатову. Он был ей так нужен! Целоваться она не умела, но жаждала научиться.

И очень старалась.

Демонстративное покашливание прервало эдемскую идиллию. В двух шагах от страстного места стоял Виталий Викторович и со снисходительной усмешкой прожженного Казановы взирал на пламенные лобызания желторотой молодежи. Радмила проворно отпрянула от Феликса, ощущая привкус чего-то пряного на припухших губах.

– Пардон, – проговорил директор сладко-сладко – настолько, что это слово должно было прилипнуть к его пропитанному райским медом ехидному языку. – Как вижу, работа в самом разгаре, так что я на секундочку. Радмилочка. – Он огненным взором глянул на Радмилу. – Сегодня последний день съемок. Вы честно отработали контракт. А это требует награды. После того как закончите, зайдите ко мне, пожалуйста. Кой-какие бумажки требуют вашей подписи.

– Хорошо, – выдавила из себя Радмила, и сразу же после голос у нее надломился.

Директор так же неслышно ретировался, как и возник. Радмила не знала, стоит ли глядеть в глаза Феликсу. Но тот уже на нее не смотрел, занятый своим драгоценным фотоаппаратом.

– Сходи к Лене, поправь макияж и возвращайся, – просто сказал он, когда она сделала шаг к нему.

Она так и поступила.

* * *

Виталий Викторович встретил ее бутылкой шампанского, при виде которой Радмиле стало дурно. Коньяк, выпитый накануне, еще давал о себе знать тошнотворными спазмами.

– Я не буду пить, – с особенным чувством, отдающимся глубоко в желудке, воскликнула она и заметно передернулась.

– Почему? – искренне изумился Виталий Викторович, разводя руки, в которых держал два фужера.

– Мне нехорошо от шампанского, – произнесла она со страдальческой мольбой.

Виталий Викторович задумался: то ли над тем, стоит обижаться в связи с отказом, то ли вспоминая, как та, «которой бывает нехорошо от шампанского», на его глазах влила в себя четыре бокала этого веселящего душу нектара. У Виталия Викторовича ничего не изглаживалось из памяти.

Радмила в это время тихо озиралась по сторонам, жадно запоминая каждую детальку черно-красного кабинета, о котором будет вспоминать. Часто-часто.

– Ай-ай, – наконец, покачал головой директор и поставил фужеры обратно на стол. – Что за печальное открытие! Ей-богу, чудеса. Прожил 45 годков и до сего момента не подозревал, что существуют девушки, которым бывает нехорошо с шампанского. Обычно с него девушкам бывает как раз очень хорошо. Некоторым – даже слишком.

– Я как раз из последних, только у меня это ваше «слишком хорошо» называется «нехорошо». – Радмила задержала тоскливый взгляд на директоре. Его она тоже не забудет.

Никогда.

Ипатов-старший посмотрел на нее, как на мутанта.

– Воля ваша. Однако глоточек, хотя бы один, требуется. Любое дело требует последнего штриха.

– Последний штрих – это деньги.

– Удивительное здравомыслие! – восхитился Виталий Викторович младенческому цинизму. – Вам тем более надо выпить, потому что нежданно-негаданно свалившиеся деньги надо пропивать. Иначе впрок они вам не пойдут.

– Мне шампанское впрок не пойдет.

– Впрок шампанским и не напьешься, Радмилочка.

– И не буду.

Круг замкнулся.

Она села в кресло. Все кончается. Вот-вот закончится. Но плакать не хотелось. Внутри было пусто и безмолвно. Как прежде. Она смирилась.

– Хоть вы и не пьете со мной, Радмила, напоследок мне все же хотелось бы побыть добрым волшебником, – Виталий Викторович отсалютовал бокалом, – и сделать для вас нечто волшебное…

– Не верь ему, – от дверей раздался голос Феликса. – Он не добрый волшебник, он злой гендиректор.

– Это одно и то же, – меланхолично отозвалась Радмила, вздрогнув от его близкого голоса.

– С чего бы это вдруг? – Феликс прошел в кабинет.

– Оба творят нечто невообразимое.

Виталий Викторович расхохотался. Он подступил к Радмиле и громко чмокнул ее в щеку. Очень крепко, но по-дружески. Накануне он ее целовал совсем иначе. Однако она уже не помнила, как именно.

– Радмилочка, вы чудесная девушка. С вами было очень приятно работать…

«Приятно» и «работать» прозвучали словно намек на… Но Радмила устала краснеть по такому поводу и лишь приподняла брови. Точно так же поступил и Феликс, скрестивший руки на груди.

– …поэтому вы заслуживаете больше, чем просто сумма гонорара. Правда ведь, Феликс?

Феликс кивнул. Тогда Виталий Викторович извлек из-под стола огромнейший букет бело-алых роз. Настолько шикарный, что у Радмилы ухнуло оборвавшееся сердце.

– Это вам, Радмилочка, от всего сердца. От двух сердец. – Гендиректор бросил взор в сторону молчаливой кровиночки. – Вы их очень задели.

Радмила поняла, что сейчас опять разрыдается. Она стиснула зубы и глубоко вздохнула. А уж как ее сердце задели эти Ипатовы! Рассекли на части. Не сшить и не склеить.

– Мне тоже было… интересно… с вами, – слова рождались в муках. – Весело.

– Да уж, – изрек Феликс, не отрывая глаз от бледного подрагивающего лица, – повеселились.

– И это еще не все, Радмилочка. – Виталий Викторович самозабвенно продолжал играть роль доброго волшебника. Как ни странно, она ему блестяще удавалась. – Вот вам от нас на память.

Перед Радмилой появилась празднично упакованная коробка, увенчанная розовым шелковым бантом. От коробки пахло ванильным детством и марципановыми чудесами.

– Распакуйте ее дома. Пусть она станет сюрпризом.

Наверное, ее сказка, коль уж она в нее попала, должна была закончиться именно подобным образом: она стала обладательницей круглой суммы, бело-алых роз, загадочной коробки и золотой тысячи воспоминаний, которые слишком хороши, чтобы с ними спокойно жить и не чувствовать сердечной боли утраты. И эта груда золотых слитков-воспоминаний погребет ее под собой. Станет впечатляющим памятником. На нем рука неизвестного сказочника начертает: «Она умерла, потому что хотела вернуться в сказку».

Да, она хотела.

Но ее время истекло.

Радмила еще о чем-то говорила с Ипатовыми, улыбалась, шутила, но она уже уходила из этой жизни. Ихжизни.

Когда же пришло время прощаться по-настоящему (и навсегда), она твердо произнесла проклятое слово:

– Прощайте.

– Радмила, никогда не уходите навсегда – замучаетесь прощаться. – Виталий Викторович тепло ей улыбнулся. – До свидания звучит куда приятнее.

«Но я-то не вернусь».

Феликс не улыбался. Он смотрел. Какон смотрел. Он смотрел, какона уходила.

Она подошла к лифту. Одна. Дверцы распахнулись. Она шагнула в темное устройство, которое опустит ее с небес на землю, из сказки в быль (или пыль?). Дверцы захлопнулись. Но в лифте она оказалась не одна. Ипатов-младший, бесшумно следовавший за ней, вошел следом, а она ничего не слышала и не видела.

Радмила загородилась от него розами.

– Дорогу я знаю. И я уже вызвала такси.

– Совершенно в твоем духе. – Губ Ипатова коснулась неуловимая мефистофелевская улыбка. – Я пошел за тобой следом, чтобы ты со мной не прощалась.

– Съемки закончились.

– Но кое-что только начинается.

Ее сердце ударилось о ребра, заныло, заскулило. Она уткнулась носом в розы. Лифт миновал девятый этаж.

– Я ничего не жду и ничего не хочу.

– Знаю.

– И?..

– И именно поэтому не прощаюсь с тобой. – Ипатов чем-то подозрительно звенел в кармане. Звук напоминал позвякивание ключей…

– Но если ты не прощаешься, то что же ты тогда сейчас здесь делаешь?

– Провожаю тебя до такси. – Агаты сощурились, и от их блеска жаркие волны покатились по телу.

Радмила снова спряталась в розы, оцарапав себе нос. Боль вернула ее в реальный мир.

* * *

– Я назову тебя Гликерией, что означает «сладкая». Ты именно такая. Красивая и сладкая. Не то что я. Я горькая-горькая, как лук. И такая же противная. Фу-у-у…

Подперев дрожащий подбородок ладонью, Радмила смотрела на свою новую подружку. У Гликерии были дивно распахнутые голубые глаза-глазищи; пушистые ресницы едва не касались кончика мило вздернутого носика; пухлые щечки цвели нежно-розовым румянцем, а губки были сложены в алое глянцевое сердечко.

Золотые локоны ниспадали из-под кокетливой атласной шляпки, украшенной задорным зеленым пером. Изумрудное шелковое платье – сплошь кружева и рюшечки – мерцало, переливаясь на свету. Выглядывающие из-под пышного подола башмачки с серебряными пряжками вызывали зависть.

Гликерия была чудесна. Необыкновенно красивая коллекционная кукла, с фарфоровым личиком, единственная в своем роде. Интересно, Виталий Викторович сам ее выбирал? А что, он-то может. А вот младшенький Ипатов… Нет, младшенький вряд ли потащится в магазин эксклюзивных товаров, чтобы выбрать куклу для такой девицы, как Радмила Туманова. Скорее он ее просто сфотографирует. Куклу, разумеется. А Радмила Туманова в качестве фотообъекта у него не котируется.

Эх-х-х…

Радмила одним глотком допила застоявшийся в стакане портвейн и строго произнесла:

– А теперь, Гликерия, пора спать. Ночь на дворе. Завтра будет новый день моей старой жизни. Сказки кончились. Спокойной ночи, моя хорошая.

…Она проснулась от какого-то шороха. Вынырнула из глубин неясного тусклого сна, распахнула глаза и оцепенела. По ее комнате ходил Феликс Ипатов, зажигая свечи платиновой зажигалкой. Огоньки уже окружали постель, горели у зеркала и на тумбочке. Было неправдоподобно светло.

– Еще две свечки, и будет готово, – не оборачиваясь, произнес Феликс, почувствовав ее внезапное пробуждение.

Дурацкий вопрос: «Как ты сюда попал?» – застрял в глотке. Ответ-то был известен. Ключи, якобы потерянные…

Радмила молча смотрела на его движения, по-кошачьи плавные и мягкие. Завораживающие. Могла бы смотреть вечность. Темные тени следовали за ним, словно он был их повелителем.

Феликс наконец обернулся. По его спокойному лицу бежали блики от прыгающих огоньков свечей. Он казался порождением иного мира, в котором живут лишь избранные. В котором живут гении.

И он пришел к ней.

Он больше ничего не стал говорить, принимаясь расстегивать свою черную рубашку. Радмила закусила губу, когда рубашка полетела в сторону. Смуглые руки потянулись к кожаному ремню на джинсах. Радмила закрыла глаза, через мгновение услышав, как джинсы упали на пол.

Его приближающихся шагов она не услышала – он просто обрушился на нее. Мир вспыхнул синим пламенем. Мир наполнился острыми запахами плоти и протяжными звуками любви. Мир перестал быть реальностью.

– …Ты меня соблазнил или изнасиловал? – Радмила провела вялой рукой по своему влажному лицу. Вроде бы ее лицо. Но почему оно такое… такое бархатистое?

– Все может быть. – Феликс ухмыльнулся, уткнувшись носом ей в шею.

– Что – может быть?

– Все.

– Не может быть!

– Что не может быть?

– Все.

Ипатов хмыкнул и укусил ее за мочку уха. Радмила взвизгнула. Ее руки обвились вокруг него, и через секунду уже Ипатов вскрикнул, укушенный за губу.

– Садистка!

– А ты маньяк, – не осталась в долгу Радмила.

Она еще не поняла, стоит ли ей возмущаться столь бесцеремонным лишением невинности, посередине ночи, в окружении свечей и без ее согласия. Но при ее активном участии.

Она замерла, прислушиваясь к себе. Ощущения были незнакомыми и приятными. Наверное, чересчур приятными. Как будто внутри у нее бились крылышками тысячи бабочек. Сгустки тепла текли по венам и разносились по всему телу.

Губы были непривычно припухшими, а подбородок саднил, натертый щетиной. Все было так ново!

Она откинула одеяло и приподнялась.

– Господи ты боже мой! – вырвалось у нее, когда она увидела большое пятно на простыне. – Крови-то сколько! Что ты со мной сделал, ирод?

Ипатов тоже поднялся и посмотрел на пятно. Выражение его лица стало довольным до безобразия:

– Дефлорировал.

– Мерзавец. – Радмила покосилась на свои бедра, испачканные той же субстанцией, что и простыни. – Дефлорировал так уж дефлорировал.

– Качественно.

Радмила снова откинулась на подушки и вдруг звонко расхохоталась:

– Эту простыночку мы твоему отцу покажем. Чтобы он другой диагноз поставил.

– Не понял. – Феликс подозрительно сощурился.

– Виталий Викторович как терапевт со стажем и большой практикой мне недавно диагноз поставил – абсолютная невинность. Предлагал полечиться.

– Да, папа у меня большой специалист в таких вопросах, – кивнул Феликс, уголки губ у него задрожали. – От пациенток отбоя нет.

Радмила снова зашлась в приступе хохота. Ей было так весело, так легко, как никогда в жизни. Впрочем, и в постели с мужчиной она никогда до этой ночи не лежала.

И черта с два она теперь мужчину из своей постели выпустит!

Этого мужчину.

7

«Это я. Там тоже я. И там была я. Как же много стало меня! Слишком много».

Радмила Туманова смотрела на баннеры, что проносились мимо, за стеклом троллейбуса. А еще были постеры, календари и листовки. Со всех них смотрели ее глаза.

В одно прекрасно утро город проснулся, и увидел их. Чудесные аквамариновые глаза феи, сияющие ярче звезд. Прозрачные, полные светлой жизни, искушающих искр и зовущей тайны. Они преследовали, они говорили с каждым о сокровенном.

Феликс Ипатов действительно гений. Он сотворил чудо. Он сделал не просто качественные коллажи, что тиражировались изо дня в день, красивые, но холодные, одинаковые в своей бездушности.

Нет, это были живые картины, яркие, пронзительные, дышащие, завораживающие, которые брали за душу и касались сердца. Они заставляли останавливаться и рассматривать себя, а после радостно вздыхать.

«Пусть мир смотрит в твои глаза».

Громкий рекламный слоган удивительно подходил к этим картинам. Он обещал чудесную сказку, и плевать, что у этой сказки название «ОптикЛайф».

Глаза. Глаза. Глаза.

Когда Радмила смотрела на сказочные картины Феликса со своими сияющими глазами, она не чувствовала радости. Ей казалось, что эти картины забрали частичку ее самой и выставили на всеобщее обозрение.

Она не говорила об этом Феликсу. Он бы не понял, наверное. Она первой увидела все еще на компьютере. Они вместе обсуждали, вместе пили за успешное завершение. И все это время Радмила жалела частичку себя, отданную всем-всем… кроме него.

ОН.

Как же так случилось, что ее жизнь замкнулась на нем? До него у нее был воздух, был свет, была воля. А сейчас остался только он.

Иногда ей становилось страшно от подобных мыслей. Она всегда считала себя разумной и холодной. А теперь сошла с ума и сгорала живьем.

Их отношения нельзя было назвать нормальными. Радмила никогда не знала, когда увидит его. Ее ключи по-прежнему были в его владении. Она могла вернуться с работы и застать Феликса у себя дома, чего-то стряпающим. Она могла проснуться посередине ночи от того, что он устраивался у нее под боком. А могла с вечера заснуть с ним, а проснуться утром – в полном одиночестве, и только Гликерия смотрела с тумбочки голубыми глазами кукольного ангела.

Он редко ей звонил, она ему – никогда. Она никому не говорила о Феликсе и была уверена, что он поступал точно так же. Они обитали в своем собственном мирке, где места хватало только для двоих.

И ей все время казалось, что все это неправильно, ошибка. Не может невзрачная библиотекарша с острыми коленками прельщать гения-созидателя красоты. Прельщать-то нечем. Разве только глазами, но для любви одних глаз мало.

А что требуется для любви?

О-о, если бы она знала ответ на этот вопрос! Тогда бы она не грызла ногти, теряясь в догадках и задыхаясь от предчувствий. И не смотрела бы часами в окно…

* * *

Все как всегда – неожиданно и нежданно. Она проснулась в пустой квартире, а на прикроватной тумбочке, у пухлых ножек Гликерии лежит открытка-приглашение, которой вечером здесь не было. И, как и следовало ожидать, никаких признаков Феликса.

Пришел и ушел.

Открытка приглашала на презентацию, которую устраивает фирма «ОптикЛайф» в рамках бурно развернувшейся рекламной кампании.

«Ишь ты, – Радмила помахала открыткой перед личиком Гликерии. – Презентация. Ни больше ни меньше. А я-то им зачем? Глазками своими похлопать? Видимо, мало хлопала перед объективом. – Она с завистью взглянула на восхитительное кукольное платье. – Везет тебе, Гликерия, ты вся из себя красивая. Вон платье у тебя какое. А у меня и платья-то нет, в котором на презентации появиться не стыдно. А в джинсах меня, наверное, не пустят, как глазками ни хлопай. Придется тратить гонорар на ненужные вещи».

И едва она произнесла эти слова, как раздался звонок в дверь. За дверьми стоял по-профессиональному улыбчивый сотрудник фирмы «Доставка на дом» с большой коробкой, обернутой золотой оберточной бумагой.

– Получите и распишитесь. – Улыбка курьера стала шире.

– Что там? – обескураженная Радмила с подозрением посмотрела на исполинскую упаковку.

– Не знаю. – Улыбка сотрудника уже грозила заползти ему за уши.

– Бомба? – предположила она, потирая подбородок.

– Не знаю.

– А почему?

– Не положено.

– Как это не положено – в коробке-то что-то ведь лежит.

– Лежит.

– Что?

– Не знаю.

– Ладно, – сдалась Радмила. – Где расписаться? Здесь? Держите. До свидания. Идите и не знайте дальше. Но, если рванет, я к вам с того света за ответом явлюсь.

Она внесла коробку в комнату. Она весила мало, несмотря на внушительные размеры.

– Гликерия, закрой уши, может бабахнуть. – Радмила решительно дернула атласную ленту-перевязь…

…Даже сначала не поняла, что это такое сложено – шелковое, шелестящее, глубокого цвета морской волны, прохладное и светящееся.

Платье!

– О! – только и могла выдохнуть Радмила.

В эту секунду ожил мобильный телефон. Пришла коротенькая SMS-ка.

От него.

Феликса.

«Надень его».

Радмила почувствовала, как пол качается у нее под ногами. Все это слишком напоминало сказочное приключение. А она никак не тянула на героиню. Особенно сказочную.

– …Смертельный номер: пипа суринамская в новой шкурке!

Радмила задумчиво осмотрела себя в зеркало. Платье сидело как влитое. У Феликса отличный глазомер. И вкус. Платье для принцессы, романтичное, невесомое, шелково-кружевное. Все, что требовалось скрыть, оно скрывало, все, что нужно было продемонстрировать, – открывало.

Тонкий шелк ласкал кожу, вился у ног прохладными волнами. А его цвет… Точная копия ее глаз. Они становились звездами.

– Феликс, Феликс, – пробормотала Радмила, не зная, то ли реветь, то ли смеяться. – Нашел бы ты лучше принцессу. Рядить жаб – занятие неблагодарное. Хотя я все же проквакаю тебе спасибо.

Полчаса до презентации. Феликса нет. Она сидит на софе в этом умопомрачительном платье, с уложенными волосами, с худо-бедно достойным макияжем, новые золотистые босоножки, купленные четыре часа назад, безбожно натирают, зато идеально вписываются в ансамбль. Она готова… готова…

…готова сбежать.

В параллельный мир.

Она уже совсем готова, но тут в двери повернулся ключ.

Фе-е-еликс!!!

Она с места не сдвинулась, когда он отпирал дверь. Сидела статуей и смотрела в окно. Феликс, одетый в пепельно-серый безупречный костюм, в жемчужно-стальном галстуке, ценой в целый остров, с фотоаппаратом через плечо, не задерживаясь, прошел в комнату. Вошел и замер.

Она так и не взглянула в его сторону.

– И не поворачивайся. Замри! – Он привычным жестом скинул фотоаппарат с плеча.

Вспышка. Вторая. Третья.

– А теперь отомри.

Секунда, и она уже в его руках, прижатая к дорогой ткани серого костюма. Его руки скользят по ее оголенной спине, дразня плоть.

– В этом платье твои глаза становятся грозным оружием. Единственный взгляд – и все. Конец. Я, кстати, труп.

Он подтолкнул ее к зеркалу. Неуловимым движением извлек из своего кармана тоненькую золотую цепочку, и крохотный замочек сомкнулся у Радмилы на затылке.

– Боже, – вырвалось у нее, когда она увидела камень.

– Это аквамарин. Точная копия твоих глаз. Теперь ты видишь, что твои глаза – драгоценные камни.

Невидимая рука схватила ее за горло, и доступ воздуха прекратился.

– Зачем? – просипела она, не отрывая глаз от камня.

– Затем.

– А подробнее?

– Затем. Затем. Затем.

– Убедил.

* * *

«Сказка продолжается. Лягушонка в коробчонке марки „Мерседес“ прибыла на пир (читай – презентацию). – Радмила бросила взгляд на свои оголенные руки. – Интересно, а как я буду в рукава кости бросать и вино наливать? Рукавов-то у меня нет».

Она тихонько рассмеялась. Феликс покосился на ее смеющийся рот, и губы у него дрогнули. Он слегка сжал руку. А после смазал ее помаду. Поцелуем.

– Никакой совести, – пробормотала Радмила, заново подкрашиваясь.

– Никакой, – согласился Феликс.

Двери ресторана, в котором должна была состояться презентация, были распахнуты.

– Папочка уже тут. – Феликс заметил припаркованный отцовский вишневый «Мерседес». – Он никогда не опаздывает.

И Ипатов-старший был первым, кто им встретился, едва они переступили порог и вручили приглашения мрачному типу на входе, которого можно было легко перепутать со шкафом.

Виталий Викторович будто ждал их. Правда, не один. Рука его покоилась на неправдоподобно осиной талии незнакомой рыжеволосой нимфы, затянутой в сапфировый атлас, с распущенными волосами и распутными кобальтовыми глазами. От вида этой нимфы захватывало дух.

Радмила дернулась и окаменела, не решаясь поверить в столь фантастическую красоту женщины. Таким место лишь в японских мультфильмах. Они не имеют права находиться в реальной жизни, так как ее искажают.

– Радмилочка, – Виталий Викторович блеснул улыбкой и немедленно с чувством приложился к ее задрожавшей руке. – Я же говорил, что мы с вами еще встретимся. Очень рад этой встрече.

– Я тоже, – промямлила она, таращась на черную фрачную бабочку на белоснежной рубашке Ипатова-старшего.

Кобальтовые глаза рыжей были устремлены на Феликса. Ипатов-младший тоже глаз не отводил. Воздух уплотнился и грозил стать углекислотой.

Виталий Викторович продолжал говорить, делая вид, что не замечает смертельной опасности удушья.

– Сегодняшний вечер, Радмилочка, это вечер ваших глаз. Вы ничего не заметили?

Она, кроме распутной рыжей стервы, ничего не замечала.

– Смотрите. – Ипатов-старший повел рукой.

Радмила проследила за ней и ахнула. Обитые золотистыми китайскими гобеленами стены ресторана были украшены рекламными плакатами. И на каждом – ее глаза. Они смотрели со всех сторон. Прекрасные, чарующие и как будто не имеющие к Радмиле Тумановой никакого отношения.

Радмила покачала головой:

– Мир смотрит в твои глаза. А я смотрю в свои собственные.

– Этим не каждый может похвастаться, – усмехнулся Виталий Викторович.

Его распутная спутница и Феликс уже разговаривали. Кажется, рыжая давно знала Феликса и активно интересовалась его планами как фотографа. Феликс ей улыбался.

– Хотите выпить, Радмилочка? – Ипатов-старший взял Радмилу за руку, и она мгновенно попала в поле его чудодейственного магнетизма. – Не шампанского, разумеется.

Виталий Викторович заговорщицки подмигнул. Нет, Ипатову-старшему нельзя было противостоять. Ему можно только подчиняться. Радмила покосилась на Феликса. Нимфа его уже почти касалась.

– Хочу, – яростно кивнула она. В висках некто начал бодро выстукивать дробь.

– Тогда пойдемте к бару. Я вас угощу мартини.

Ипатов-старший, полуобняв, повлек ее в глубь ресторана. Феликс не смотрел в их сторону, продолжая улыбаться рыжей.

Народу собралось прилично. Толпа. Цветная, шумящая, веселая и незнакомая. Радмила никогда не бывала на подобных сборищах. Она ощутила себя речным камешком-голышом, по недоразумению попавшим в россыпь драгоценностей. Было неуютно и холодно. Тело взмокло, а руки леденели.

По дороге они столкнулись с Леночкой, директором имидж-студии. Радмила ей искренне обрадовалась. Женщина-кошка сегодня изображала из себя белую и пушистую. Она была с ног до головы обернута в белый бархат и лебяжий пух. Рядом с ней находился высоченный спутник – негр в черном смокинге. Радмила подозревала, что Леночка воспользовалась им исключительно для контраста. Леночка знала в них толк.

У нее в руке очутился квадратный стакан. Радмила пригубила и улыбнулась Виталию Викторовичу, тот внимательно изучал камень на ее груди, примостившийся в мягкой ложбинке. От его взгляда сердце расслабилось.

– Обожаю голубые камешки, – проговорил Ипатов-старший и коснулся пальцем аквамарина.

Радмила не шелохнулась. Ей стало любопытно.

– Он не голубой. Это аквамарин. И цвет у него – морской волны.

– Гм, возможно.

Глаза у Виталия Викторовича вспыхнули, как у вампира, почуявшего кровь. Радмиле стало еще любопытнее.

– Как зовут вашу спутницу? – невзначай поинтересовалась она, искоса наблюдая, как рыжая погладила руку Ипатова-младшего-подлеца.

– Медея, – мурлыкнул Виталий Викторович, коснувшись ее бедром.

– Боже мой. Это псевдоним?

– Может статься. Никто не знает ее настоящего имени. Она – фотомодель.

Последняя фраза, разумеется, все объясняла.

Радмила глянула на Виталия Викторовича. Лучше бы она не смотрела! Он слишком хорош, чтобы на него безнаказанно смотреть.

– А вам известно, что в одном греческом мифе говорилась, что Медея убила собственных детей, чтобы досадить Ясону?

Виталий Викторович секунду внимательно смотрел на грациозно льнувшую к сыну Медею.

– Эта – тоже может, – согласился он. – Медеи они все такие. А вот вы, Радмилочка, другая.

– Да что вы! И какая же я? – Радмила изогнула губы.

Ипатов-старший уставился на них.

– Просто другая. Разрешите вас поцеловать?

Радмила посмотрела на Феликса. Тот не искал ее глазами.

– Разрешаю.

Виталий Викторович склонился и с чувством приложился к ее оголенному плечу. Радмила изумилась. Она ждала жаркого поцелуя в губы. И разочаровалась.

– Вы промахнулись?

– Намеренно.

– Вторая попытка будет?

– Несомненно.

И он поцеловал в другое плечо. Для симметрии. Радмила вздохнула. Виталий Викторович тоже.

– Женские плечики сделаны из сахара. Они такие сладкие.

– Да вы гурман, Виталий Викторович.

– О да.

Тут неожиданно объявились Феликс с Медеей. Медея змеей скользнула к Виталию Викторовичу, и тот с готовностью сжал ее гибкую талию. Медея склонила головку ему на плечо. Радмила жалела, что у нее нет с собой зажигалки, чтобы подпалить развратнице платье. В ней вдруг проснулся воинствующий пуританский дух, которому требовались кровавые жертвы.

Феликс взял ее за руку.

– Извини, задержался, – шепнул он, и теплое дыхание всколыхнуло мягкие волоски, вившиеся у виска.

Виталий Викторович взглянул на них по-отечески, то есть по-иезутски. От этого пронзительного взгляда у Радмилы проснулись мурашки и стали шустро расползаться по телу. Ипатов-старший мог быть весьма опасным типом.