Текст книги "Письма (1870)"

Автор книги: Федор Достоевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

583. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
7 (19) июня 1875. Эмс

Эмс. 7/19 июня. Суббота.

Милый мой голубчик Аня, прошу тебя очень, еще раз, пиши мне аккуратно каждые трое суток, чтоб мне приходилось получать от тебя известия непременно в три дня раз – иначе пропаду с тоски по вас и скуки здесь. Сам тоже буду писать в три дня по разу аккуратно (кроме, разумеется, каких-нибудь самых экстренных случаев). Все-таки надеюсь получить от тебя что-нибудь сегодня, но не наверно. Теперь 11 часов, а почта откроется лишь в час (то есть после прихода почты и разбора писем). Что-то с вами? Эти 4 дня, что не получал письма, кажутся веками. Я же по-прежнему: скучно, грустно, гадко и смутно. Насморк мой прошел. В свое время был у доктора (хожу в каждые 5 дней по разу), он не нашел лихорадки. Но я, однако же, сильно кашляю, по вечерам потею, в груди хрип сильнее, чем зимой, и отхаркиванье тугое. Может быть, действие вод, а может быть, и просто от подлейшего здешнего климата. Это Петербург в своем роде. До третьего дня всё шел дождь, вчера же и сегодня хоть и солнце, но страшно холодно, по утрам 13 градусов и даже меньше, в три пополудни при солнце 15, – точь-в-точь как у нас в Старой Руссе, в середине апреля. Пью я по три стакана в 6 унцов утром и по 2 в 4 унца вечером. Но рана в груди всё продолжает сказываться. Впрочем, сегодня всего еще 8-й день лечения. Слишком горько будет, если не получу совсем облегчения и ездил даром, убив и деньги и время. В теперешней квартире моей не совсем хорошо: под окном, в спальне моей, в доме рядом – мастерская, слесаря и лудильщики встают раньше 5 часов и начинают стучать молотками. Два дня сряду пробуждался я в 5 часов утра. Я жаловался хозяевам; хозяин ходил просить, чтоб начинали работу в 6 часов, но зато днем опять-таки целый день без остановки тик-тик, одуреешь совсем и нервы расстраиваются. В "Ville d'Alger" рядом квартира опросталась – и вот не знаю, съехать ли мне или нет? Не решаюсь и колеблюсь. Между тем работа еще не начиналась. Я даже не понимаю, как я напишу что-нибудь. Положим, мне еще здесь пробыть недели 4, но что я сделаю один, без тебя, и притом я еще не готов прямо сесть и писать, не выделал плана в частностях. Но уж после этих 4-х недель (а может, и всего только 3-х), когда выеду отсюда, предвижу, писать уже нельзя будет: в Петербурге надо биться нанимать квартиру, приехав же к вам, тотчас опять собираться в путь – когда же работать? Всё тяжелые мысли и сомнения, и вечно один, сам с собой. Не поверишь, до какого исступления, до какой истерики мне здесь скучно. Ни одного знакомого липа, ни одного слова не с кем сказать, всё один и один нет, это невыносимо! Никогда в жизни не было у меня времени подлее. А вдруг к тому же пожалует припадок, и нельзя будет уж совсем писать! Ох, тяжела даже мысль об этом, а это, может быть, наверно будет.

Жду, что хоть что-нибудь напишешь, над чем можно будет пожить душой хоть минутку, то есть фактов и фактов, это главное. Вероятнее всего, что почтмейстер скажет мне сейчас nichts da.

Пуцыкович начал мне присылать "Гражданина". С Базуновым я уговорился о "Русском вестнике", чтоб прислали 5-ю книгу сюда, и вдруг здесь, из объявления о выходе ее в "Моск<овских> ведомостях", читаю, что без "Анны Карениной". Так что и тут скука. Однако каково же: я по крайней мере прервал роман у Некрасова, кончив 2-ю часть, а тут прерывают прямо на середине 3-й части. Не очень-то церемонятся с публикой. Нам будет предстоять, кажется, очень тяжелая осень в Петербурге, друг ты мой, Аня. Во-первых, твое состояние, тут же моя работа, деньги и решение на будущий год, – то есть что я стану делать, чем промышлять, издавать ли "Дневник" или не удастся? Обо всем этом думаю беспрерывно, и уже всю голову изломал на этом. Дети мне даже снятся ночью. Надобно для них работать, нельзя их без ничего оставить, – а как это сделать? Задача. Жду твоего содействия во всём. При том же, бог располагает. Но это еще далеко. Только бы нам поскорее увидеться. А и увидеться спешить – хочется нравственно, а действительные обстоятельства не позволяют: не написав хоть сколько-нибудь романа, нельзя домой ехать.

Деньги все-таки идут. Здесь не так-то дешево. Так или этак, а всё идут. Кормить меня стали (из отеля) плохо, и я там на время отказал, хочу поискать чего-нибудь получше. А то стали приносить сущую гадость. Вообще, 22 или 23 непременно надо начать писать уже начисто и успеть сделать план, иначе ничего не успею привезть в "Отеч<ественные> записки". Милый друг мой, целую тебя, как моего доброго ангела, без которого, вижу, что жить не могу. Без детей тоже жить совсем не могу.

Здесь, для меня по крайней мере, никаких происшествий. Всё глухо и мертво. У кургауза и в парке теснота и толкотня невыносимые (мне уже облили пальто из стакана кренхеном). Рожи нестерпимые. Слышится и русский говор, но всё черт знает кто. Какие-то Мясоедовы, Вараксины и проч. Вчера вечером ушел бродить за город, места хорошие, но грустные. Здесь теперь очень много цветов. До свидания, ангел мой, обнимаю и целую тебя до того, что и самой тебе бы надоело. Целую твои ручки и ножки. Смотри, смотри, ради Христа, за детками, умоляю, ангел мой. Благословляю детей и целую. Карточку Гамбетты отыскал, но старую и нехорошую; лицо ужасно глупое, но все-таки в письмо не вложу: возбудит подозрение на почте, распечатают, будут читать, и письмо пропадет или запоздает. Не большая беда, если и подождут, сам привезу. Здесь должен был пожертвовать 3 талера на русскую церковь и талер на глухонемых.

Сейчас ходил на почту и получил от тебя письмо, одну крошечную страничку и удивился: письмо помечено тобою от 31 мая (суббота); а штемпель на конверте от Старорусского почтамта (1) от 3-го июня! Неужели 4 дня лежало на почте? Непременно так, потому что, если б не так, то до 3-го июня ты бы наверно уже успела получить мое письмо из Берлина и что-нибудь мне об этом приписала; да и странно: я из Берлина написал во вторник, 27 мая, так что даже и в субботу, 31 мая, от которого ты пишешь, ты уже должна бы его получить. Итак, в результате твое письмо от 31 мая пришло ко мне 7-го июня! Прошу покорно! (2) Прошу тебя, расспроси в Старорусском почтамте и внуши им: что же это такое? Уж не читает ли кто наших писем! Смешно. Я привезу конверт в Старую Руссу. Ясно на нем отмечено, что письмо отправлено 3 июня. Клеймо С<анкт>-Петербургского почтамта от 4-го июня. Но как же это берлинское мое письмо не дошло? Если даже оно в среду пошло из Берлина, а не во вторник (как я положил), то в субботу уже должно было быть у тебя. И вот теперь уже я беспокоюсь. Это ужас. И эмское мое письмо должно было уже ко вторнику дойти к тебе: я его послал к тебе 29 мая отсюда (по нашему стилю).

Пишешь, что у тебя расстроены нервы, жалею тебя очень, ради бога, развлекайся, гуляй, ходи в театр. Не подражай мне в скучании!

Спасибо (3) за несколько строчек. Спаси бог тебя и детей.

Твой весь Ф. Достоевский.

А в почтамте поговори. Я сохраню конверт.

(1) вместо: от Старорусского почтамта – было: из Старой Руссы

(2) далее было начато: Если же

(3) далее было: очень

584. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
10 (22) июня 1875. Эмс

Эмс 10/22 июня/75. Вторник.

Письмецо твое, дорогая моя Анечка, получил я в воскресенье, то есть то, которое ты писала во вторник от 3-го июня и пометила, что в 7 часов утра. И, однако, оно в тот же день из Старой Руссы не пошло, потому что на конверте печать старорусская от 4-го июня, и это именно потому, что в почтамте у вас нарочно задержали письмо на сутки, для того, чтоб от 3-го успеть отправить прежнее письмо (от 28 мая), провалявшееся (1) в почтамте 5 дней. Если б они послали оба письма разом, то тогда явно бы изобличилась их небрежность. Пожалуйста, побранись с ними хорошенько, Аня, чтоб они не делали глупостей. Очень меня беспокоит то, что ты пишешь о своих нервах и о своей раздражительности. К чему же это приведет? Я здесь от всего беспокоюсь, потому что сам раздражаюсь ужасно. Ради бога, голубчик, не смотри мрачно, есть в тысячу нашего хуже, а нам еще и радоваться можно, хоть бы на деток. Мне так приятно было прочесть то, что ты об них пишешь. Но всё забочусь, и день и ночь об них думаю, и обо всех нас: всё хорошо, а вдруг случай какой-нибудь. Случайного я пуще всего боюсь.

Во всяком случае увидимся скоро. Не думаю, чтобы здесь я долго зажился. И хоть даже ничего не успею написать романа, все-таки приеду раньше. Не знаю, принесет ли этот раз мне какую-нибудь пользу леченье. Пока никакой пользы не вижу. Правда, сегодня всего еще десять дней леченью. Мокроты скопляется еще больше, чем в Старой Руссе, и ранка, чувствую это ясно, (2) не заживает. Да к тому же и климат совершенно во вред лечению. С последнего письма моего, до самого сегодня, дождь лил как из ведра, буквально не прерываясь: что будет хорошего лечиться в такой сырости, беспрерывно слегка простужаешься. Сырость и к тому же скука; я думаю, я с ума наконец сойду от скуки или сделаю какой-нибудь неистовый поступок! Невозможно больше выносить, чем я выношу. Это буквально пытка, это хуже заключения в тюрьме. Главное, хоть бы я работал, тогда бы я увлекся. Но и этого не могу, потому что план не сладился и вижу чрезвычайные трудности. Не высидев мыслью, нельзя приступать, да и вдохновения нет в такой тоске, а оно главное. Читаю об Илье и Энохе (это прекрасно) и "Наш век" Бессонова. Вислоухие примечания и объяснения Бессонова, который даже по-русски изъясняться не умеет, приводят меня в бешенство на каждой странице. Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг; бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача, и если б только не подлейшие примечания переводчика, то, может быть, я был бы счастлив. Эта книга, Аня, странно это – одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!

Кроме этого, развлечений здесь никаких, ни малейших. Только и есть что два раза в день на водах музыка, но и та испортилась: редко-редко играет что-нибудь интересное, а то всё какое-нибудь попурри, или "Марш немецкой славы" какой-нибудь, Штраус, Оффенбах и, наконец, даже "Emspastillen Polka", так что уж и не слушаешь. К тому же мешает толпа, густая, пятитысячная, на теснейшем сравнительно пространстве, толкаются, ходят без толку, точно куры. Но в эти дни дождя еще теснее, все жмутся мокрые, с мокрыми зонтиками под какую-нибудь галерею, и главное все разом, потому что пьют воду, а не являться в определенный час нельзя, и вот в это время оркестр играет "Emspastillen Polka". Газет русских всего выписывается две. Я получил "Русский вестник" – весь наполнен дрянью. Русские хоть и есть, но еще не так много, и все, как и прежде, незнакомые. По курлисту прочел, что приехал Иловайский (московск<ий> профессор) с дочерью, – тот самый Иловайский, который председательствовал в обществе Любителей российской словесности, когда читалось, как Анна Каренина ехала в вагоне, и когда при этом Иловайский громко провозгласил, что им (любителям) не надо мрачных романов, хотя бы и с талантом (то есть моих), а надо легкого и игривого, как у графа Толстого. Я его в лицо не знаю, но не думаю, чтобы он захотел знакомиться, а я, разумеется, сам не начну. Всё надеюсь, не приедет ли еще хоть кто-нибудь, но тогда, бог даст, я буду уже сидеть за романом и мне времени не будет. Ах, что-то удастся написать и удастся ли хоть что-нибудь написать. Беспокоюсь ужасно, потому что один. Хоть я и дома, в Руссе, сидел один, но знал, по крайней мере, что в другой комнате детки, мог выйти к ним иногда, поговорить с ними, даже подосадовать на то, что они кричат – это придавало мне только жизни и силы. А пуще всего знал, что подле – Аня, которая действительно моя половина и с которою разлучаться, как вижу теперь, действительно невозможно, и чем дальше, тем невозможнее.

Ну вот и всё обо мне. Я раздумал съезжать и остался в Hotel "Luzern". Кстати, вот тебе на всякий случай мой адрес: Bad-Ems, Haus Luzern, Logements № 10, а M-r Dostoewsky. (To есть ты по-прежнему всегда пиши Poste restante, а это я тебе на всякий случай.) Все-таки хозяева эти довольно деликатные люди, как я вижу больше и больше. Под окнами стучат меньше, а дети хозяев 4-х и 3-х лет, девочка и мальчик, полюбили меня и приносят мне цветов. Эти хозяин и хозяйка (Meuser) имеют дом и землю, и хозяйка сама стряпает и варит кофей, а он – учитель в школе и дает уроки. Соседи мои весь день не дома и являются домой лишь чтоб спать, это один бравый, молодой и очень красивый немец из Берлина, купец, и один 19-летний подросток, француз m-r Galopin, весьма учтивый молодой человек. Внизу, в бельэтаже, прямо подо мной, приезжее немецкое семейство снимает три комнаты. Барыня, мать этого семейства, довольно толстая немка, до того рассеяна, что вместо 2-х лестниц всходит иногда 4 в 3-й этаж и попадает прямо в мою дверь, отворит ее с размаха и стоит, секунды на три, не узнавая, куда зашла. Потом крик: "Ah mein Gott! и бежит к себе вниз: так было уже два раза, раз утром, другой раз – вечером. Впрочем, я и сам точно так же рассеян: не далее как вчера вместо своего отеля Luzern'a вошел рядом в отель "Genz", взял с доски мой ключ, то есть 10 №, поднялся в 3-й этаж и начинаю отворять мой 10-й № (совершенно точно так же расположено, как и в "Luzern"), но хозяйка и служанка прибежали и объяснили мне, что я живу не здесь, а рядом в "Luzerne". Хорошо еще, что они уже узнали меня в лицо, то есть что я живу в соседнем "Luzern'e", a то, конечно, могли принять за вора.

Аня, милочка, пиши мне каждые три дня, и (3) пиши как можно больше подробностей. Писем я жду, как манны небесной. Не сердись на меня, ангел мой, что я в моих письмах хандрлив. Бог даст, сяду за работу и забуду хандру. А тут, пожалуй, и лечение пойдет успешнее. Сегодня солнце и тепло. От одной тоски знаю, что не избавлюсь, это по вас: всё боюсь, что с вами случится что-нибудь. Обабился я дома за эти 8 лет ужасно, Аня: не могу с вами расставаться даже и на малый срок – вот до чего дошло. Аня, милочка, всё думаю о будущем, и о ближайшем и об отдаленном одно: дал бы бог веку, и мы с тобой что-нибудь устроили бы для детей.

Голубчик, живи веселее, ходи, гуляй, отгоняй дурные мысли. Есть ли у тебя доктор? Надо непременно бы пригласить, чтоб ездил. Известия об Ив<ане> Григорьевиче ужасно характерны. Он несчастен в полном смысле слова; одного боюсь, что у него терпения недостанет. Но он, как и ты, Аня, исполнен чувства долга, знает, что обязан детьми, и наверно укрепится и не решится на что-нибудь. А с ней надо действительно построже: ее надо совсем бы бросить.

Обнимаю тебя и благословляю детей, всех. Аня, почему не назвать, если будет девочка, Анной? Пусть будет в семье вторая Нюта! Так ли? Я даже очень так хочу.

Еще раз обнимаю тебя и всех вас.

Твой весь Ф, Достоевский.

Всем поклон.

Снишься ты мне часто. Впрочем, начались сниться и кошмарные сны (действие воды). Ужасно боюсь припадка, слишком долго не было. Значит, если придет, то в месяц раза три, так всегда после долгого перерыва. Что тогда делать с романом?

(1) вместо: провалявшееся – было начато: пролежав<шее>

(2) вместо: ясно – было: по ощущению

(3) далее было начато: пр<исылай?>

585. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
13 (25) июня 1875. Эмс

Эмс 13/25 июня 75/Пятница.

Милый мой голубчик, Аня, милое письмецо твое от субботы (7-го июня) получил вчера, в четверг, и за него благодарю. Главное, за успокоительные известия, и что ты призывала доктора. Это особенно меня беспокоило. Мне всё тяжело было, что ты из этого во что бы то ни стало, до самого последнего времени, как бы хотела сделать тайну. За детишек тоже благодарю – и за то, что смотришь за ними и довольна ими, и за то, что их доктору показывала. Все-таки я от тебя получаю лишь в 4 дня раз письмо, а сам пишу в 3 дня раз. Последнее письмо я послал тебе во вторник. В тот же день вдруг над всем Эмсом повис туман, совершенно молочный, непрозрачный до того, что за 20, за 30 шагов различить было нельзя, и так висел сутки при 20 градусах тепла и безветрия – значит, духота и сырость, так что совершенно не знаешь, во что одеться – в легкое, простудишься от сырости, а в тяжелое – вспотеешь и опять простудишься. Так простояло сутки, и вдруг пошел дождь. С тех пор вот уж третьи сутки льет как из ведра. Когда я пишу из ведра, то понимай буквально. Это ливень, который у нас, в нашем климате, в сильную грозу продолжается лишь 1/4 часа. Здесь же третьи сутки – буквально без перерыва, с шумом льет вода – изволь жить, изволь ходить пить воду. Я всё платье промочил. Здесь почва каменная, и чуть солнце – ужасно быстро просыхает, но в эти три дня до того размокло, что идешь, как в каше, мочишь ноги и панталоны. Зонтик уже не защищает. Какая тут польза от лечения, когда у меня беспрерывная простуда, легкая, но простуда – насморк и кашель. Пророчат, что сегодня к вечеру разгуляется. Впрочем, насчет моего лечения я еще не знаю, что сказать, потому что, несмотря на климат, мне кажется, по некоторым признакам, что некоторая польза может быть. Я теперь уже пью maximum, по 4 стакана утром и по 2 после обеда. Но сама можешь представить, какая мне здесь тоска и до чего у меня расстроены нервы. Пуще всего мучает меня неуспех работы: до сих пор сижу, мучаюсь и сомневаюсь и нет сил начать. Нет, не так надо писать художественные произведения, не на заказ из-под палки, а имея время и волю. Но, кажется, наконец скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет – не знаю. В этой тоске могу испортить самую идею. Припадка жду каждый день, но не приходит. Странно и то: мне кажется, что я начал телом худеть, чего не было прошлого года, хотя, очевидно, это действие вод. Впрочем, аппетит и пищеварение у меня хороши. Ну, вот и всё об моем здоровье.

Мне, главное, о тебе. Жду, что напишешь мне насчет найма квартиры. Полагаю, что я здесь не очень долго теперь пролечусь, следственно, и квартира будет нанята рано, то есть наверно еще в 1-й половине июля. Я бы очень желал поскорее к вам: по крайней мере хоть не так буду беспокоиться о вас, когда вы уже на глазах будете. Да и оживу я с вами. А главное, ты, Аня, будешь у меня на глазах в эту тяжелую пору, а здесь всё боюсь какой-нибудь случайности. Но роман, и когда напишу, сбивает меня с последнего толку. Опоздать нельзя, да и денег надо. Как-то у нас пойдет в эту зиму, Аня, что-то будет. От меня, однако, решительно все отвернулись в литературе; я за ними не пойду. Даже "Journal de St.-Petersbourg" похвалил было "Подростка", но, вероятно, кто-нибудь дал приказ ругать, и вот в последнем № прочел, что в окончании 2-й части всё вяло "et il n'y а rien de saillant". То есть всё, что угодно, можно сказать, упрекнуть даже за прежние эффекты, но нельзя сказать, что нет сальянтного. Впрочем, вижу, что роман пропал: его погребут со всеми почестями под всеобщим презрением. Довольно, будущее покажет, а я энергии на будущее не теряю нисколько. Только будь ты здорова, моя помощница, и мы кое-как справимся.

Я по-прежнему совершенно здесь один, знакомых никого. Русских приехало довольно но, все aus Reval, aus Livland, какие-то Шторхи, Борхи, а из русских имен – Пашковы, Панчулидзевы и проч. Всё незнакомые. Но странно: меня, кажется, знают. Давеча, у источника, обратился к какому-то джентльмену с самым пустым вопросом по-немецки, тот мне тотчас же ответил по-русски, а я и не знал, что он русский. Значит, он знал (1) уже обо мне, потому что тоже не мог бог знает с чего догадаться, что я русский. Я, впрочем, от всех удаляюсь. Жить мне гадко, нестерпимо. Хозяева готовят кофей и Abendbrod ужасно скверно; но обед я беру из другого отеля (1-й уже бросил), и приносят буквально вдвое лучше обед, чем из отеля "Goedeke". "Гражданина" мне прислали один номер и вдруг забастовали. Не стоит писать, чтоб высылали. Встречаю довольно часто императора Вильгельма на водах. Он очень прост и мил, красивый старик 80 лет, а кажется не более 60. Одевается по-штатски щеголем. В толпе сидела раз дама с стаканом, высокая и худая, лет 30, в черной очень измятой шали и в черном простейшем платье. Вдруг к ней подходит император, как к знакомой, проговорил с ней почти четверть часа и, прощаясь, снял ей шляпу и подал руку, которую та пожала как самому простейшему смертному, совершенно без особого этикетного реверанса. Это была какая-то герцогиня, из владетельного прежде роду, и богачка. А между тем казалась в толпе простушкой, и наши русские светские шлюхи, должно (2) быть проходя, посматривали на нее с пренебрежением, а тут вдруг все разинули рты.

Я сегодня видел во сне и Федю и Лилю, и беспокоюсь: не случилось ли с ними чего! Ах, Аня, я об них думаю день и ночь. Ну умру, что я им оставлю. Только бы кончить проклятую эту теперешнюю работу, а там бы предпринять что-нибудь. Но это всё при свидании. А теперь дай бог, чтоб насущное как-нибудь уладилось. Целую и благословляю Федю и Лилю и... Впрочем, что ты, Анька, пишешь о двойне? Ах ты! Впрочем, целую и двойню, и давай бог, а тебя целую тридцать пять раз, как говорит Федя. Пиши об себе чаще. Я. же буду уведомлять по-прежнему аккуратно в 3 дня раз.

Целую тебя миллион раз с детьми.

Твой весь Ф. Достоевский.

Поклонись кому следует. Не слышно ли чего об Иване Григорьевиче?

(1) было: знает

(2) было: должны