Текст книги "Письма (1870)"
Автор книги: Федор Достоевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)
417. С. А. ИВАНОВОЙ
29 марта (10 апреля) 1871. Дрезден
Дрезден 29 марта/10 апреля 1871.
Милый, добрый друг мой Сонечка. Во-первых, "Христос воскресе" и целую Вас от всей души. Во-вторых, получили ли Вы большое письмо мое месяца три тому назад? Так как Вы мне не ответили, то мне думается, что не получили? Я там многое Вам настрочил в оправдание моего молчания. Неужели Вы так на меня рассердились, что не хотели и ответить? Не верю этому, а верю в золотое сердце Ваше, которое когда-то меня любило. Должно быть, Вы не получили ничего. Что же в таком случае Вы обо мне подумаете?
Но мы теперь скоро увидимся, и тогда, видя, как я Вас люблю, Вы поверите мне опять вполне. Я приеду в июне. Напишите мне непременно и теперь же, где Вы будете летом? (Хоть два слова да напишите.) Верите ли, что, мечтая о возвращении, я первым делом мечтаю о встрече с Вами. Хотите верьте, хотите нет – а это так.
В хлопотах теперь я страшных. Работаю день и ночь, а пишется мало и в "Р<усский> вестник" опаздываю. А между тем на них только и надежда. Они выслали мне уже 1700 руб. и обещают к июню еще тысячу. Вот на эту-то тысячу я и ворочусь. Каково же я должен работать? А между тем, повторяю – без родины не пишется, верите ли Вы этому?
О возвращении, то есть о переезде, думаю с содроганием. Мы едем вдвоем и ребенок на руках, а Ане в начале августа родить. Каков же будет переезд? И вдобавок у меня падучая. Но авось вынесет.
Как только ответите мне, сейчас же напишу Вам много подробностей о себе, и потому буду ждать. А теперь, друг мой, я заговорю об одном чрезвычайно щекотливом деле, касающемся другого лица, по его просьбе. Пишу под большим секретом. К Вам просьба моя чрезвычайная содействовать, если можете, одному (1) делу. Если можете не отказать, – то не откажите. Если любите меня, то сделайте что-нибудь.
Вот в чем дело. Весь прошедший год проживал здесь в Дрездене Иван Григорьевич Сниткин, мой шурин. Вы об этом знаете, он был у Вас по возвращении. Он здесь влюбился. Здесь бездна скитающихся русских и между прочими одно богатое семейство, из бывших купцов. В этом-то богатом и многочисленном семействе есть одна девушка – редкое существо, по уму, по сердцу, по характеру. (Я не знаком по домам, так как сам избегаю знакомств, но мы радушно встречаемся.) Иван же Григорьевич в доме был близок. Кончилось пламенною любовью, девушка влюбилась в него, а он в нее. Оба поклялись друг другу навеки и теперь секретно и поминутно переписываются. Родители ничего не знают. Вся беда в том, что невеста – чрезвычайная богачка, а жених, сравнительно с нею, совершенно беден. Хоть его и любили в семействе родители девушки и принимали радушно, но если б он только заикнулся о предложении, то ему наверно бы (и безвозвратно) отказали. Напротив, ее хотят выдать за одного знакомого им в России купца. Ей еще только 18 лет, но через год или раньше это сбудется над нею, и она погибла. Она так любит Ивана Григорьевича, что готова на всё, то есть обвенчаться тайно. Об этом-то теперь и хлопочет Ив<ан> Григорьевич. (Еще раз предупреждаю, что пишу Вам в чрезвычайном секрете: не погубите его.) Вся беда в деньгах. Он хоть и мог бы рассчитывать на помощь от матери (которая живет теперь вместе с нами), но у ней петербургский дом ее в процессе. Процесс наверно кончится в ее пользу, но покамест она ничего не может дать ему, хотя спит и видит, как бы помочь ему. Время же не терпит.
Две недели назад Ив<ан> Григорьевич писал сюда жене, что он говорил с Еленой Павловной и, не объясняя ей причины, разом попросил у нее взаймы две тысячи. Она ничего ему не сказала утешительного. А так как он сильно рассчитывал занять у ней, то и просит теперь меня написать Вам и попросить Вас (от меня) поддержать его просьбу у Елены Павловны. Я потребовал, чтобы он позволил мне рассказать Вам всю причину и изложить всю истину. Третьего дня он ответил согласием, прибавив при этом рассуждение, что "таким, которые женятся на богатых, не помогают, а могут заинтересоваться только бедными".
Вследствие его позволения я и пишу теперь к Вам, Сонечка. Всё, чего он трепещет теперь, это то, что узнают, что он женится на богатой. Ему стыдно, например, если Вы узнаете. Тут чистота сердца и невинность первоначальные. Когда (2) они полюбили друг друга, он еще и не знал, что она так богата. Когда же узнал, что за нею 150000 приданого, то это его сразило. Всё, об чем они взаимно плачут, – это то, что у ней столько денег. Всё это буквально так; я ничего не преувеличиваю, и – уж конечно, не смеюсь над этим.
Одно скажу: она дельнее его. Мало того – она решительно высоких качеств девушка и необыкновенного характера. Я в деле не участвую и с нею не в сношениях, но я многое слышал. Между прочим, она очень страдает. Отчим гонит ее, и именно за то, что она всё отказывается выйти замуж за его знакомого купца. Отчим с ее матерью делает всё что угодно и в семействе всевластен (в семействе только дочери; их, кажется, пять. Невеста Ив<ана> Григорьевича из самых старших).
Теперь Вы видите, в чем дело, Сонечка. Скажу Вам мое мнение искренно и нимало не виляя душой: с Ив<аном> Григорьевичем мы прожили здесь весь прошлый год; я видел его каждый день. Как он ни молод, но в нем уж и теперь ясно виден будущий честный, твердый, дельный человек. Он, конечно, слишком наивного, увлекающегося благородства, но на вещи он уже и теперь смотрит ясно и рассудительно и безрассудства не сделает. Ее он ставит сам выше себя. А она не по летам с характером и к тому же остроумна. Любит его ужасно. Итак, мое мнение – брак этот принесет только им взаимное счастье. Если расстроится, то девушка, по крайней мере, будет крайне несчастна. Не подумайте (да Вы и не подумаете), что я хлопочу тут лишь для того, чтоб доставить Ив<ану> Григорьевичу богатство.
Мне просто их жалко; но признаюсь Вам совершенно откровенно, что и богатством я вовсе не пренебрегаю в моем взгляде на это дело. Из Ив<ана> Григорьевича непременно выйдет весьма дельный человек, а с такими средствами в самом начале он только расширит себе круг полезной деятельности. (Он искренно готовит себя на всю жизнь к сельскому хозяйству.)
Скажу Вам, что возможность обвенчаться увозом (надо же выговорить слово) совсем почти не мечта и может действительно осуществиться. Но для этого ему надо деньги, а он не может их занять теперь ниоткуда, кроме как у Елены Павловны. А между тем драгоценное время уходит. Он, кажется, очень неловко спросил у Елены Павловны 2000 р. (по-моему, и не надо столько денег, можно бы и меньше). Заметьте, что та ему не совсем отказала. Заметьте еще, что возврат денег Елене Павловне, по-моему, совершенно верен. Невесту не может никто лишить ее имения (состоящего в чистых деньгах). Оно им оставлено от покойника отца; над ними опека; а мать замужем в другой раз.
Кроме того, у матери Ив<ана> Гр<игорьеви>ча дом, и если бы даже и проигрался ее процесс (а он будет выигран), то все-таки дом может быть продан за такую сумму, что не только долги (о которых идет процесс) будут заплачены, но и выручится несколько тысяч сверх того, стало быть, будет чем заплатить даже и в случае неудач со всех сторон.
Раз уже я, попросив Александра Павловича, Вашего покойного отца, доверить деньги покойному брату Мише, ввел его моим советом в убыток. Поверьте, что не захотел бы повторить дело в другой раз, и если б не был совершенно уверен, что не пропадут деньги Елены Павловны, то не стал бы хлопотать в этом деле.
Итак, если Ваше ходатайство и совет могут (3) что-нибудь значить для Елены Павловны, то не откажите помочь. Если надо будет, изложите ей дело под секретом. Впрочем, кроме изложения данных по этому делу, более ведь ничего и не нужно. Конечно, лучше бы было не говорить Елене Павловне о подробностях. Напомните Елене Павловне обо мне и поклонитесь ей от меня.
Письмо мое вручит Вам сам Ив<ан> Григорьевич. Я не верю Вашему адрессу, потому и не пишу Вам прямо. Поцелуйте от меня и поздравьте с праздником мамашу. Марью Александровну поцеловал бы, да не смею, а люблю ее чрезвычайно. Всех вас люблю. До свидания, милая Сонечка, до близкого.
Весь Ваш Ф. Достоевский.
(1) было: одну
(2) далее было: еще
(3) было: могли
418. А. Н. МАЙКОВУ
1 (13) апреля 1871. Дрезден
Dresden 1/13 апреля/1871.
Многоуважаемый Аполлон Николаевич, сейчас получил Вашу телеграмму. Не понимаю ровнешенько ничего. Для чего ехать в Петербург? Если я спрошу у Литер<атурного> фонда, то в самом лучшем обороте дела пройдет три недели или месяц, пока получу, а между тем Вы шлете телеграмму. Что же такое случилось?
Если только один прежний процесс о прежних деньгах, то не стоят они того, чтобы решиться мне на такой ужас, то есть сейчас же ехать. Физическая невозможность, если б и деньги были. Сообразите: если я приеду сейчас в Петербург, то меня кредиторы не выпустят обратно в Дрезден. Между тем я буду в Петербурге, а жена останется в Дрездене, ибо не только на 100, но и на 400 нам подняться нельзя с ребенком теперь вместе (долги и проч.). Итак, она в Дрездене, а между тем ей в августе родить. Деньги из "Р<усского> вестника" я получу только в начале июня (верно). Но и с деньгами она не могла бы воротиться одна, без меня, на последних порах и с ребенком в руках. Служанки же нанять нельзя: в Россию не едут. Итак, без меня она ехать не может, (1) следовательно, останется в Дрездене, родит, а так как новорожденного глубокою осенью нельзя везти, то, стало быть, она год или полтора опять остается здесь, и я без них, да еще во время родин.
Да и весь-то Стелловск<ий> и все мои дела не стоят того!
Напишите мне, ради Христа, сейчас же письмо.
Какой процесс затевает Стелловский? Прежнее мое дело ясное и чистое, тут спору нет.
Ради Христа, посоветуйтесь с ловким (2) адвокатом, с настоящим адвокатом.
Во всяком случае понимаю и чувствую, как дружески Вы обо мне заботитесь. Ценю и не забуду.
Ваш весь Ф. Достоевский.
Ради Христа, скорее письмо!
Ночью был сильнейший припадок, и я весь разбит и раздражен, весь в расстройстве.
Р. S. Да еще даст ли мне Литературный-то фонд 100 руб.? В 64 году я выпросил себе вспоможение за границу по болезни. (Иначе что бы я стал делать с тогдашнею моею падучею, да еще в петербургском климате.) Из-за этого Лавров и с ними 100 человек подняли такой гам, что я должен был выйти из членов Комитета. Будь пострадавший – больной, искалеченный физически и нравственно – вечный труженик, они плюнут, а не помогут. А будь нигилист, сейчас вспоможение дадут. Вы вспомните, из кого там состоит Комитет! С позором откажут.
(1) далее было: с двумя детьми
(2) вместо: посоветуйтесь с ловким было: посоветуйте ловкому
419. А. Н. МАЙКОВУ
5 (17) апреля 1871. Дрезден
Дрезден 5/17 апреля 1871.
Любезнейший друг Аполлон Николаевич, так как ни вчера, ни третьего дня я от Вас письма не получил (объясняющего телеграмму), то, по всей вероятности, могу, кажется, заключить теперь, что всё это было проделкой каких-нибудь негодяев. 1 апреля я вдруг получаю от Вас телеграмму, из Петербурга, в которой Вы приглашаете меня немедленно бросить всё и ехать в Петербург по делу Стелловского (процесс!), а денег на проезд взять в Литературном фонде.
Одно вижу, что этому мерзавцу известны подробно мои обстоятельства и домашние и с Стелловским. Еще заключаю по некоторым данным, что это не насмешка, а скорее какой-нибудь расчет, чтоб я в Петербург явился. А впрочем, наплевать. Но во всяком случае дело до того правдоподобное, что я мог ведь и поддаться и поехать, тем более что и денег на поездку не надо мне просить ни у какого фонда, а они есть у меня в настоящую минуту и без того.
Во всяком случае вижу и предчувствую, чего могу ожидать по возвращении в Петербург. И откуда я набрал себе столько ненавидящих меня мелких врагов? Кажется, никому особого зла не делал.
Но покамест они останутся с носом. Извините, друг мой, что Вас только привел в недоумение прошлым письмом. Не худобы, если б Вы мне хоть что-нибудь написали, хоть по этому бы только поводу.
До свидания покамест. Хорошо, если бы обделать все свои дела успешно. Напишите мне подробно Ваш летний адресс.
Мои Вам кланяются, а я весь Ваш
Ф. Достоевский.
420. С. А. ИВАНОВОЙ
12 (24) апреля 1871. Дрезден
Дрезден 12/24 апр<еля> 1871.
Милый друг мой Сонечка, я Вам послал письмо месяца три назад, очень большое, но ответа от Вас не получил. По некоторым причинам думаю, что Вы просто не получили того письма.
Я теперь только начал так предполагать и моим предположением встревожен. Сделайте милость, пришлите мне Ваш адресс и напишите его четче и точнее. Я Вашим адрессам вообще не доверяю: раз Вам пришло письмо вскрытое, а теперь вот и не дошло.
Потому рискнул написать Вам через редакцию "Р<усского> вестника". Что-то будет?
Надеюсь Вас летом увидеть. Об житье моем рассказывать нечего: слишком уж давно мы не переписывались.
Нынешнее лето будет для меня трудное и хлопотливое. Мне возвращаться в Россию с скудными средствами тяжело. К тому же жена будет на последних днях беременности, да ребенок на руках без няньки, да я с моею болезнию – всё это тяжело. "Р<усский> вестник" мне уже помог деньгами и обещается помочь, и очень много, но и эта большая помощь по огромности нужд моих – едва ли будет достаточна.
Напишите мне поболее о себе и о своих.
В том письме было подробное и точное изложение причин (самых непреодолимых), почему я не мог посвятить роман Машеньке.
Вас обнимаю и всех Ваших тоже.
Ваш весь Федор Достоевский.
Все мы здоровы, а жить здесь скучно очень. Вы не можете себе это представить. Даже писать роман не могу.
Пишите о себе больше.
421. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
16 (28) апреля 1871. Висбаден
Висбаден. Пятница 28/71 г.
Аня, ради Христа, ради Любы, ради всего нашего будущего не беспокойся, не волнуйся и дочти письмо до конца, со вниманием. В конце увидишь, что в сущности беда не стоит такого отчаяния, а, напротив, есть нечто, что приобретется в будет гораздо дороже стоить, чем за него заплачено! Итак, успокойся, ангел, и выслушай, дочитай. Ради Христа, не погуби себя.
Бесценная моя, друг мой вечный, ангел мой небесный, ты понимаешь, конечно, – я всё проиграл, все 30 талеров, которые ты прислала мне. Вспомни, что ты одна у меня спасительница и никого в целом мире нет, кто бы любил меня. Вспомни тоже, Аня, что есть несчастия, которые сами в себе носят и наказание. Пишу и думаю: что с тобой будет? Как на тебя подействует, не случилось бы чего! А если ты меня пожалеешь в эту минуту, то не жалей, мало мне этого!
Телеграмму я тебе послать не посмел и не посмею, после давешнего письма твоего, где ты пишешь, что будешь беспокоиться. Вообразить только, как пришла бы телеграмма завтра: "Schreiben Sie mir...". Ну что бы с тобой было!
Ах, Аня, зачем я поехал!
Вот как было дело сегодня: сначала получил твое письмо, в первом часу пополудни, но денег еще не получил. Затем сходил домой и написал тебе ответ (подлое письмо и жестокое; я же в нем почти упрекаю тебя). Вероятно, ты получишь его завтра, в субботу, если сходишь на почту не раньше (1) 4-х часов. Письмо отнес, а он мне опять сказал, что нет денег, было уже половина третьего. Когда же я пришел в третий раз в половину пятого, то он мне деньги выдал и на мой вопрос: "Когда они пришли?" – отвечал преспокойно, что около 2-х часов. Зачем же он не выдал мне, когда я был в третьем? Тогда я, видя, что надо дожидаться половины седьмого, чтоб отсюда ехать, отправился в воксал.
Теперь, Аня, верь мне иль не верь, но я клянусь тебе, что я не имел намерения играть! Чтоб ты поверила мне, я тебе признаюсь во всем: когда я просил у тебя телеграммой 30 талеров, а не 25, то я хотел на 5 талеров еще рискнуть, но и то не наверно. Я рассчитывал, что если останутся деньги, то я всё равно привезу их с собой. Но когда я получил сегодня 30 талеров, то я не хотел играть по двум причинам: 1) письмо твое слишком меня поразило: вообразить только, что с тобой будет! (и воображаю это теперь) и
2-е) я сегодня ночью видел во сне отца, но в таком ужасном виде, в каком он два раза только являлся мне в жизни, предрекая грозную беду, и два раза сновидение сбылось. (А теперь как припомню и мой сон три дня тому, что ты поседела, то замирает сердце! Господи, что с тобою будет, когда ты получишь это письмо!)
Но, прийдя в воксал, я стал у стола и начал мысленно ставить: угадаю иль нет? Что же, Аня? Раз десять сряду угадал, даже zero (2) угадал. Я был так поражен, что я стал играть и в 5 минут выиграл 18 талеров. Тут, Аня, я себя не вспомнил: думаю про себя – выеду с последним поездом, выжду ночь в Франкфурте, но ведь хоть что-нибудь домой привезу! За эти 30 талеров, которыми я ограбил тебя, мне так стыдно было! Веришь ли, ангел мой, что я весь год мечтал, что куплю тебе сережки, которые я до сих пор не возвратил тебе. Ты для меня всё свое заложила в эти 4 года и скиталась за мною в тоске по родине! Аня, Аня, вспомни тоже, что я не подлец, а только страстный игрок.
(Но вот что вспомни еще, Аня, что теперь эта фантазия кончена навсегда. Я и прежде писал тебе, что кончена навсегда, но я никогда не ощущал в себе того чувства, с которым теперь пишу. О, теперь я развязался с этим сном и благословил бы бога, что так это устроилось, хотя и с такой бедой, если бы не страх за тебя в эту минуту. Аня, если ты зла на меня, то вспомни, что я выстрадал теперь и выстрадаю еще три-четыре дня! Если когда в жизни потом ты найдешь меня неблагодарным и несправедливым к себе – то покажи мне только это письмо!)
Я проиграл всё к половине десятого и вышел как очумелый; я до того страдал, что тотчас побежал к священнику (не беспокойся, не был, не был и не пойду!). Я думал дорогою, бежа к нему, в темноте, по неизвестным улицам: ведь он пастырь божий, буду с ним говорить не как с частным лицом, а как на исповеди. Но я заблудился в городе, и когда дошел до церкви, которую принял за русскую, то мне сказали в лавочке, что это не русская, а жидовская. Меня как холодной водой облило. Прибежал домой; теперь полночь, сижу и пишу тебе. (К священнику же не пойду, не пойду, клянусь, что не пойду!)
У меня осталось полтора талера мелочью, стало быть, на телеграмму есть (15 грошей), но я боюсь. Что с тобой будет! И потому решил написать письмо и завтра в 8 часов утра отправить тебе, а чтобы ты получила без задержки в воскресение, то пишу по адрессу, а не на poste restante. (A ну как ты бы, ожидая меня, не пошла совсем на почту!) Но я завтра, может быть, еще пошлю тебе письмо на poste restante, отнесу только поздно, а послезавтра, в воскресение, наверно еще напишу.
Аня, спаси меня в последний раз, пришли мне 30 (тридцать) талеров. Я так сделаю, что хватит, буду экономить. Если успеешь отправить в воскресение, хоть и поздно, то я могу приехать и во вторник и во всяком случае в среду.
Аня, я лежу у ног твоих, и целую их, и знаю, что ты имеешь полное право презирать меня, а стало быть, и подумать: "Он опять играть будет". Чем же поклянусь тебе, что не буду; я уже тебя обманул. Но, ангел мой, пойми: ведь я знаю, что ты умрешь, если б я опять проиграл! Не сумасшедший же я вовсе! Ведь я знаю, что сам тогда я пропал. Не буду, не буду, не буду и тотчас приеду! Верь. Верь в последний раз и не раскаешься. Теперь буду работать для тебя и для Любочки, здоровья не щадя, увидишь. увидишь, увидишь, всю жизнь, И ДОСТИГНУ ЦЕЛИ! Обеспечу вас.
Если же не успеешь выслать в воскресение, то вышли в понедельник пораньше. Тогда в среду, к полудню, я буду у вас. Не тревожься, если в воскресение нельзя будет выслать, а обо мне не очень думай, мало еще мне этого, не того я достоин!
Но что мне сделается! Я вынослив до грубости. Мало того: я как будто переродился весь нравственно (говорю это и тебе, и богу), и если б только не мучения в эти три дня за тебя, если б не дума поминутно: что с тобою будет? – то я даже был бы счастлив. Не думай, что я сумасшедший, Аня, ангел-хранитель мой! Надо мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет. Десять лет (или, лучше, с смерти брата, когда я был вдруг подавлен долгами) я всё мечтал выиграть. Мечтал серьезно, страстно. Теперь же всё кончено! Это был ВПОЛНЕ последний раз! Веришь ли ты тому, Аня, что (2) у меня теперь руки развязаны; я был связан игрой, (3) я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это. А стало быть, дело лучше и спорее пойдет, и бог благословит! Аня, сохрани мне свое сердце, не возненавидь меня и не разлюби. Теперь, когда я так обновлен, – пойдем вместе, и я сделаю, что будешь счастлива!
А Люба, Люба, о, как я был подл! Но я об тебе только думаю: воображу только, что с тобой будет, когда ты это прочтешь! Да и до этого письма сколько измучаешься, видя, что я не еду, надумаешься! Принесут ли письмо тебе это вовремя? А что, коль затеряется! Но как же затеряться, если телеграмма дошла по этому же адрессу? Напишу на всякий случай еще poste restante несколько строк. Завтра и отдам в продолжение дня.
Думаю: получу иль не получу от тебя завтра письмо? Верно, нет! Ты ждешь меня завтра самого и писать не будешь.
Если в воскресение тебе не удастся выслать мне деньги, то напиши мне письмо. Я так буду счастлив, хотя бы ты и прокляла меня, хоть несколько строк твоею рукой. Если же не успеешь в воскресение написать, то пошли письмо в понедельник пораньше вместе с деньгами (если и деньги не поспеешь в воскресение). Письмо во всяком случае прежде денег придет. А я (4) так был бы счастлив твоим письмом!
Аня, как подумаю, что с тобой будет, когда получишь это, то точно обмираю весь. Только эта и будет мука. А прочее всё (скуку, тоску, неизвестность) – всё это я вынесу. Мало мне! Постараюсь заняться чем-нибудь: сяду писать в эти три дня два нужные письма – Каткову и Майкову! Аня, верь, что настало наше воскресение, и верь, что я отныне достигну цели – дам тебе счастье!
Целую вас обеих, обнимаю, прости, Аня!
Твой весь отныне Федор Достоевский.
P. S. К священнику не пойду, ни за что, ни в каком случае. Он один из свидетелей старого, прошедшего, прежнего, исчезнувшего! Мне больно будет и встретиться с ним!
Р. Р. S. Аня, радость моя вечная, одно впредь мое счастье, – не беспокойся, не мучайся, сохрани себя для меня!
Не беспокойся и об этих проклятых, ничтожных 180 талерах, правда, теперь опять мы без денег, – но ведь не долго, не долго (а может, и Стелловский выручит). Правда, наступает время проклятых закладов, которые так тебе ненавистны! Но ведь уж это в последний раз, вполне в последний! А там я добуду денег, знаю, что добуду! Только бы в Россию поскорее! Напишу к Каткову и буду умолять его ускорить, и я уверен, он примет в соображение. Так напишу, что примет.
Ради бога, только не беспокойся обо мне (ведь ты ангел, ведь ты меня и проклянешь, а пожалеешь, а стало быть, будешь беспокоиться). Но не тревожься: я перерожусь в эти три дня, я жизнь новую начинаю. О, кабы поскорее к вам, поскорее вместе! Только одно и страшно: что с тобой будет, как получишь письмо это? Одному только верь – моей бесконечной любви к тебе. И теперь уже не буду мучить тебя никогда, ничем.
Р. Р. Р. S. Всю жизнь вспоминать это буду и каждый раз тебя, ангела моего, благословлять. Нет, уж теперь твой, твой нераздельно, весь твой. А до сих пор наполовину этой проклятой фантазии принадлежал.
(1) было: позже
(2) далее было: я
(3) текст: я был связан игрой вписан
(4) далее было: тут
