Текст книги "Письма (1870)"

Автор книги: Федор Достоевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

540. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
5 (17) июля 1874. Эмс

Эмс. Пятница 17/5 июля/74.

Милочка моя Аня, вчера получил бесценное письмо твое и боюсь, что опоздал ответом на него, ибо хотел сперва сходить к доктору и, только узнав его решение, написать тебе; сегодня же задержали разные мелкие пустяки, так что теперь уже 11 часов утра, и не знаю, успеет ли пойти сегодня это письмо. Приход каждого твоего письма для меня равен какому-то "освобождению", накануне и за два дня я становлюсь боязлив и мрачен: "всё ли там благополучно, не случилось ли чего?" Не поверишь, как я стал мнителен и раздражителен. Очень рад, что будешь писать каждые 5 дней. Известия о детях мне необходимы. Не могу смотреть даже здесь на детей хладнокровно, а если заслышу где плач детский, то впадаю в тоску и в дурные предчувствия. Раздражительность мою приписываю леченью: у всех, говорят, так же расстраиваются нервы, и в особенности страдает печень. По-моему, и мозг. Ты пишешь о своем леченье; но только плохо, что лишилась аппетита и худеешь. Кончай скорей эту воду, Аня, допей ее и принимайся есть всё безо всякой диеты, а то это значит только мучить себя. Пеняешь мне, зачем я пишу только 5 страниц. А потому, во-1-х, что каждый раз боюсь опоздать на почту, во-вторых, что положил писать чаще, и, наконец, чтоб была пустая страница для обертки письма, иначе всё через конверт просвечивает. – Всех вас очень люблю и целую 1000 раз. Деткам напоминай обо мне. Наблюдай особенно Любу, так как она в тебе более нуждается, чем Федя, у которого своя няня, а у ней няня только Федина. – Теперь расскажу поскорее что надо о себе. Припадочное состояние продолжалось дней шесть. Есть здесь один Кублицкий, очень похож на Полонского во всех отношениях, и даже так же, как у Полонского, ноги болят. Я с ним иногда встречаюсь и говорю, но ходить с ним не могу, потому что он одну ногу едва волочит, он же претендует, что я слишком скоро хожу. Раз утром в 8 часов (5 дней тому назад, на другой день, как я переехал на новую квартиру) слышу, окликает меня в аллее (по которой я по обыкновению прохаживаюсь полчаса после утренней воды) Кублицкий: "Ф<едор> М<ихайлови>ч, у вас нет лихорадки?" Я оглянулся: "Что это вам так прямо вздумалось начать с лихорадки, точно выстрелили, нет, никакой у меня нет лихорадки". – "Я к тому, что в середине лечения многие ощущают обыкновенно лихорадку или тяжесть в ногах, боль в голове и проч."

– "Нет, я ничего не чувствую, прощайте". – "Прощайте..." С тем и разошлись. В тот же день сейчас после обеда заболела голова. Пошел пить воду, читал газеты, вечером в 6 часов перехожу мостик и вдруг чувствую озноб. Поскорее пришел домой, ударило в жар, ночью бредил, но потел и переменил 4 ночных рубахи и измочил потом все простыни. Наутро даже похудел от поту. Решил, что простудился в день переезда на квартиру, когда при 25 град<усах> в тени шел дождь, поднялся туман, а у меня балкон стоял открытый до 10 часов ночи. Но каков же, однако, глаз у этого Кублицкого!! И, главное, ведь ничего больше и не сказал, как только спросил, неизвестно зачем, о лихорадке.

Я, однако же, пожалел денег, к доктору не пошел, тем более что наутро, кроме раздражительности (которая каждое утро у меня ужасна), ничего особенного не чувствовал, аппетит был прекрасный, и все отправления тоже. Решил, что лихорадка мимолетная, как это и есть в моей натуре. Но ровно в 7 часов пополудни меня опять ударило в жар, ночью хоть не бредил, но потел точно так же, как и в первую ночь. Наутро опять здоров, вечером на третий день в 7 часов опять жар, опять всю ночь потел, наконец вчера жару не было, но все-таки потел. Я думаю, Аня, что я от этого поту стал вдвое легче весом, похудел же ужасно. Однако же вчера отправился к Орту и всё ему рассказал, главное то, что я уже 12 дней принимаю кренхен 5 стаканов с молоком (три утром, три вечером), кашляю по утрам, вставая, очень, затем после кренхена, в продолжение всего дня, кашляю очень мало, очень легко отделяется мокрота, почти никогда сухого (прежнего кашля). Но зато все-таки, пробуждаясь, каждый день – кашляю. Орт очень подробно и долго меня осматривал и вот что изрек с самодовольным видом: "В трех местах грудь зажила совсем, но в двух (спереди внизу и сзади в спине) еще не зажило". И потому: продолжать лечение, вместо недели, которая мне оставалась сроком (прежде определенным) пить кренхен, прибавить еще неделю; вместо трех стаканов с молоком поутру – пить по 4 стакана и по 2 вечером, и "я вам ручаюсь, что выздоровеете совершенно; говорю же по фактам, ибо в трех местах уже зажило. Заживет и в двух остальных. Простуды не было никакой, а просто сильнейшее действие вод, что есть самый хороший и ободряющий признак". Итак, Аня, милая, вот пока в каком положении дело. Я сам думаю, что кренхен приносит пользу большую, но зато, – от сегодня 12 или 13 дней еще продолжать пить! Ну, а если найдет нужным и через 2 недели еще остаться недельку, то есть что-нибудь еще не заживет в груди? Веришь ли, Аня, мне до того опротивел Эмс, что хоть уехать, не докончив лечения. Я возненавидел здесь каждый дом, каждый куст. Вид публики для меня несносен. Я до того стал раздражителен, что (особенно рано утром) на каждого в этой беспорядочной толпе, которая теснится у Кренхена, смотрю как на личного врага моего и, может быть, рад был бы ссоре. Говорят, это тоже действие вод (тем более что в другие часы дня я гораздо добрее), но мне-то не легче; нечего делать, буду терпеть еще, в ожидании успеха. Веришь ли, я иногда мысленно сравниваю: где мне было лучше: здесь или в каторге? И всегда решаю, буквально (и вполне беспристрастно), что в каторге все-таки было лучше, покойнее: не так я волновался, раздражался, не так был мнителен.

Насчет денег будь покойна, у меня хватит, а только согласись, что под конец всё вышло так, как Кошлаков предписывал, то есть кренхен с молоком и 6 недель. Правда, я буду пить только 5, а, кто знает, может, и на шестую оставят.

Всё, что я читаю, – мне противно. Про свой план думаю с раздражением. Мне все говорят, что малейшее умственное занятие вредит лечению, раздражит к худшему нервы и что надо жить жизнью растительною. Доктору очень нравится, что у меня аппетит: "Главный признак успешного лечения, – говорит он,

– и признак того, что лихорадочные припадки не от простуды". Одним словом, он, кажется, меня находит одним из самых успешных пациентов.

Аня, милая, бесценная, как я рвусь к вам, как мне здесь противно! Ты спрашиваешь, люблю ли я тебя и вижу ли тебя во сне? Что на это отвечать? Но кстати (мимоходом): веришь ли, что я обратился в мумию и что во мне нет желаний. Первый раз в жизни, неужели тоже от лечения? В таком случае... Тем не менее целую тебя, ангела моего, 1000 раз каждодневно, мысленно, но представляю тебя не иначе, как вместе с детками. Представляю же вас всех часто. Я думаю, я сделался очень чувствителен, как женщина.

Я ложусь (уже в постель) ровно в 10 часов, встаю в 6 часов утра, но ночью просыпаюсь раз по пяти, хотя спал бы хорошо, если б не пот. На новой квартире мне очень хорошо. Прежняя хозяйка ужасно меня обсчитывала. Обедать я хожу теперь по разным ресторанам. Чай держу свой. Стараюсь скупиться. Немцы и вся публика несносны. Впрочем, лица беспрерывно меняются. В последнюю неделю ужасно много наехало новых; русских тоже много. Я с некоторыми только кланяюсь, с иными разговариваю. Писал бы тебе и больше подробностей, но лучше расскажу при свидании, а то напрасно загромождать письмо пустяками.

Расцелуй Федичку, который ничего не нашел приказать написать папе. Милый, славный мальчик. И, наверно, пречувствительный! Все они у нас чувствительные, но не экспансивно, а про себя (что и дурно, и хорошо), и наверно – оба поэты. Это очень хорошо, если только писать не будут. Ходи за Лилей и за ее душой. Полякову писать не стану. Я на всё согласен, напиши ему. Все они более или менее мерзавцы. Губин всё погубил. Очень любопытные сведения об Иване Григорьевиче: и покупка имения, и жизнь в Петербурге. Тут она влияет.

Целую вас всех, обнимаю. Всем кланяюсь – Александру Карловичу, сестре его, няне, отцу Иоанну нашему. Думаю, как тяжело будет деткам переезжать в Петербург.

Обнимаю тебя особенно и целую всю. Люблю тебя бесконечно.

Твой Ф. Достоевский.

Ты одна у меня радость и одна моя надежда, неизменная. Я люблю все подробности, которые пишешь о себе, – особенно некоторые.

Я думаю, я пробуду в Эмсе вплоть до дня рождения Феди, включительно.

541. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
8 (20) – 9 (21) июля 1874. Эмс

Понедельник 20/8 июля/74.

Милый друг мой, дорогая Аня, сегодня получил твое письмо, и хоть не успею отправить сегодня ответ, но всё равно начну его. Благодарю, во-первых, что пишешь чаще. Это прекрасно. А то ждать было мучительно. Отправив тебе последнее письмо (в среду, кажется), я очень тосковал о том, что ты писала о своем здоровье, и рад был, что Шенк хоть на время отложил питье вод. Что ж, если швальбах так враждебно действует, – так и оставить его. Но Шенк велел, как ты пишешь, только погодить, а там опять начать; не видит ли он признаков действия вод? Может быть, эта тоска твоя, раздражительность – больше ничего как действие вод. На меня здесь кренхен точно так же действует, и хоть теперь мне только скучно и тоскливо, как в каторге, но все-таки я не так раздражителен, как был еще недавно. А если б только рассказать все другие действия на организм! Лихорадка моя прошла на другой же день, как я отправил тебе последнее письмо, и я уже больше не потею совсем, хотя жара ужасная. Из того, что прошло лихорадочное состояние без малейшего приема лекарств, и заключаю, что лихорадка была не простудная, а просто действие вод. Пишешь тоже, милочка Аня, жена моя, о других припадках. Хотя тоже у меня в этом роде: сначала были ужасные желания, потом вдруг всё прошло, и я обратился в мумию; потом опять началось, хотя едва, но, однако же, с ночными последствиями, что очень дурно, ибо все-таки действует на грудь. Что касается собственно до леченья, то боюсь сглазить, а кажется, что лучше: дышать легче, хрипу и одышки очень мало, даже вот уже дня три по утрам, когда просыпаюсь, мало очень кашля. Однако ж скверно то, что иногда простужаюсь: чуть только на потную грудь капельку ветерка, и вот уже здесь и простудился и прокашлял вечер или день (редко дольше, быстро проходит). Теперь мне остается дней 9 или 10 принимать (по последнему решению доктора). Что-то будет? Не заживет ли и в самом деле? И, однако же, если я пробуду даже до 1 августа (нов<ого> стиля), то все-таки я пил кренхен в сложности всего только 4 недели (5-ю неделю кессельбрунена, я думаю, нельзя считать). А Кошлаков сказал: шесть недель! Вся важность теперь в двух вещах: во-1-х, долечиться, а во-вторых, не перелечиться.

Кроме того, надоело здесь до того, что лучше, думаю иногда, не долечиться. Говорят же здесь иные пациенты, что с одного разу никогда не вылечиваешься радикально, если даже и сильно действуют воды, а главное 2-й раз, то есть на будущее лето приехать на 2-й курс, тогда, дескать, болезнь искореняется окончательно. Однако шутка это сказать! Мало ли что выдумаешь; и подумать только об этакой муке. Ах, Аня, как мне здесь всё ненавистно. Какие подлые немцы; а русские, может, еще хуже немцев. Эмс, большею частию, каждые две недели переменяет своих жителей: остаются не более 1/3 старых, а другие уезжают, так что вдруг начинаешь примечать, что совсем пошли другие физиономии. Если б ты Аня, знала, какие здесь противные теперь физиономии; прежде был еще остаток публики, бывшей при императорах, а теперь – это бог знает что такое. Я всё стараюсь ни с кем не знакомиться, хотя есть которые гоняются, чтоб со мной познакомиться (из русских, например). Кроме того Эмс страшно дорогой городишко. Я очень много плачу, и если б ты знала, как всякий из этих немцев считает тебя за доходную статью, как безо всякого стыда приписывает на счете то, что ты никогда не брал, надеясь, что ты не проверишь! Но обо всех этих мелких подробностях расскажу после, если только будет стоить потом припоминать о такой пакости.

Вторник 21 июля.

Твои анекдоты о детишках, дорогая ты моя Анька, – меня просто обновляют, точно я у вас побывал. Лилины "добрые люди" меня ужасно развеселили: я читал твое письмо в саду, только что получив с почты и выбрав уединенную скамейку, чтоб прочесть, и расхохотался так, что и сам не ожидал. А знаешь, в воспитании наших деток есть большой недостаток: у них нет своих знакомств, то есть подруг и товарищей, то есть таких же маленьких детей, как и они. А все-таки, хоть ты и пишешь письма, а я об детях беспокоюсь страшно. Почему Федин жир не понравился Шенку? Находит он это опасным, что ли? Впрочем, во всяком случае, скоро вас всех увижу. Теперь не худо чаще писать уже хоть по тому одному, чтобы знать поскорее, когда нужно прекратить письма. Полагай наверно, что к 1-му августа отсюда выеду, а ведь бог знает: может, и до 7-го августа велит остаться Орт. Излечение хоть и заметно, а все-таки идет довольно медленно. Правда, до 1-го числа еще 9 дней, даже 10, но всё же мне как-то не верится, что можно в этот срок получить облегчение окончательное, потому, н<а>пример, что вот хоть сегодня, н<а>прим<ер>, с утра кашель усилился, потому что в воздухе очень сыро и понизился барометр, хотя дождь и не идет. Невероятно кажется воображению, чтоб всё это так вдруг прошло, хотя и действительно получилось облегчение. Опять-таки, если долго лечиться, то выдержит ли организм? Мне здесь только что рассказали про одного больного, который принял ванн 20 (я ванн не принимаю) и почувствовал чрезвычайное облегчение; но доктор, обрадовавшись, прописал ему еще 10 ванн и тем вдруг ослабил его так, что всё прежнее лечение было парализовано, и он уехал больнее, чем приехал. Орт особенно расспрашивал меня (и спрашивает каждый раз), не начинаю ли я чувствовать слабости, потери сил? Я в последний раз отвечал ему, что ничего такого не чувствую, но не знаю, правду ли я сказал? Я уже давно чувствую как бы беспрерывную усталость, хотя пью, ем, сплю и хожу по-прежнему. Здешние воды, говорят, очень сильны, и я понимаю, что Орт боится расстроить организм и тем потерять все результаты леченья.

На днях встретил здесь Штакеншнейдера, того самого, который прокурором в Харьковском окружном суде. Он только что женился в Харькове, в мае месяце, и поехал с женой месяца на два за границу (это как мы, помнишь, только мы не на два месяца). Он очень простодушный и откровенный молодой человек, очень неглупый, был у меня и рассказал мне, что были они в Париже и там – поистратились, но так, что приходится очень и очень рассчитывать, как добраться до дому. Но в Швейцарии, дней 5 тому назад, в Цюрихе, одна медицинская знаменитость, которую он просил осмотреть свою немного заболевшую грудь, осмотрев его, испугался и велел настоятельно, пока они здесь за границей, не потерять времени и хоть две недели да полечиться кренхеном. (Сюда многих присылают недели на 2 или даже на 10 дней.) Они стоят в тесной квартирке, впрочем, ходят в лучший table d'hфte обедать. Ей лет 18, и она очень недурна собой (hautes couleurs) – совсем русская, и оба они ругают ужасно немцев. Я у них не был и норовлю нарочно отдать визит в тот час, когда по расчету их не будет дома. Дело в том, что мне всё это скучно, всякое знакомство, всякое новое лицо скучно. Нет, Аня, голубчик, я себя, ей-богу, по праву считаю выше всей этой среды – не нравственными достоинствами, конечно (об этом богу судить), а развитием: что их веселит, то мне скучно, разговоры их, мысли их – для меня бесцветны и мелки, тон их – низок, образование совершенно ничтожное, самостоятельности никакой, зато чванство и грубые выходки. Я не про Штакеншнейдеров говорю, а про всю эту здешнюю шваль, я русских, и немцев. Я до того иногда раздражителен, что хоть и даю себе слово молчать, но не могу иногда удержаться. Давка у Кренхена, где раздают воду в стаканы (ты отдашь свой стакан, и тебе из-за баллюстрады возвращают его наполненный), ужасная. Хуже всего хлопочут и теснятся женщины и, кто бы мог подумать, – старики немцы. Отдает стакан и толкается, и рвется вперед, и руку протягивает, и весь дрожит. Почти каждый день я кому-нибудь из этих немцев не удерживаюсь и читаю наставления: Mein Herr, man muss ruhig sein. Sie werden kriegen. Man wird nicht verzeihen. И вообще я считаюсь (я слышал это) между некоторыми пьющими (1) немцами очень желчным русским – и, как ты думаешь, главное за то, что я не даю обливать себя водой (как случилось раз) и сверх того не даю класть себе сзади, на мое плечо или спину, руку с стаканом сзади меня ожидающего. Немцы до того грубо воспитаны (все), что если он стоит сзади кого бы там ни было в ряду и ждет очереди, то так как он держит в руке стакан и от нетерпения беспрерывно подымает его, чтоб показать, что он ждет, то, чтоб не держать стакан на весу, он и кладет обыкновенно свою руку с стаканом на плечо впереди стоящего, даже хоть на даму. Я этого раз не позволил и прочел одному немцу наставление, что он дурно воспитан. Немец вспыхнул и ответил мне, что здесь места нет для салонных вежливостей. Я ответил ему, что, чтоб быть вежливым, для деликатного человека всегда найдется место. Тем и заключился спор. Поверь, Аня, что измучившись 1 1/2 часовой прогулкой (при питье вод), когда придешь домой и пьешь в 9-м часу сквернейший в мире кофей, но с ужаснейшим аппетитом, то, вспомнив иногда об утренней какой-нибудь встрече, так и захохочешь. Ну, а в другой раз ужасно досадно и серьезно: нельзя же всё приписывать действию вод – есть и вещи сами по себе очень досадные, независимо от действия вод.

В другой раз на днях, в table d'hфt, рядом со мной, одно многочисленное русское семейство, заметил я, ищет моего знакомства. Ну и пусть. Но я ни слова еще не сказал, а мне, встречаясь, все вдруг начинают кланяться. Отец семейства (егоза ужаснейшая) полез заговаривать о литературе. Нечего было делать, я сел на третий день обедать на другом конце залы и, уж кажется, явно сделал, потому что прежнее место давно уже считалось моим. Что ж ты думаешь, он-таки пришел ко мне на новое место, разговаривать. Есть, впрочем, и порядочные русские.

Но, впрочем, я всё тебе пишу о таких пустяках. Скучно мучительно, вот что главное! Клянусь, до сих пор я не знал, что такое скука. Перекрещусь, выехав из Эмса. Но, кстати – куда выеду из Эмса? Здесь у докторов за правило взято послать. хоть на неделю, после конца курса, подышать чистым воздухом: в баварский Тироль, например, или даже на Комо. Но я, очевидно, до того истощу здесь финансы, что хоть на прямое у меня на всё достанет, но заезжать куда-нибудь уже нельзя будет. Не хватит кармана.

Анька, милая, радость ты моя, об которой мечтаю, обнимаю тебя крепко-крепко. Будь здоровее, будь веселее (отчего ты хоть в преферанс не играешь, как в прошлый год) и ходи за детьми. Детишек благословляю и целую. Напоминай им обо мне. Скажи им, что я только об них и думаю. Ну, прощай. Пошел дождь (при 25 град<усах> тепла), и хоть почта и близко, но не знаю, как туда попаду. Еще раз обнимаю тебя и целую всю, как ты и вообразить себе не можешь.

Няне и всем поклон.

Твой весь Ф. Достоевский.

Я здесь очень похудел – всем телом: действие вод.

(1) далее было: человеком

542. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
14 (26) июля 1874. Эмс

Эмс. 26/14 июля. Воскресенье.

Бесценный друг мой Аня. В прошлом письме своем ты обещала писать во вторник, и так как в таком случае письмо твое должно было прийти непременно вчера, в субботу, то я был чрезвычайно поражен, что оно не пришло. Мало того, сегодня, в воскресенье, заходил утром в 8 часов на почту (почта из Берлина приходит и (1) в 10 часов вечера), думая, что вчера поздно могло прийти твое письмо, но опять-таки услышал: "Nichts da". Признаюсь, я в большом волнении, и дай бог, чтобы с вами со всеми ничего не случилось. Ночью даже худо спал, думая, что ты захворала, а потому и не могла написать. Воображаю тоже, не случилось ли какой беды с детьми, и ты не хочешь писать, чтобы не испугать меня. Ах, Аня, если ничего не случилось, то худо с твоей стороны, голубчик, обещая наверно и точно писать, сманкировать. Если б ты знала, как на меня это всё болезненно действует! Вот я тебя теперь упрекаю, а сам думаю: "А что, если она теперь больная лежит". У нас здесь, в Эмсе, такое проклятое заведение, что по воскресеньям, с 9 часов утра, почта заперта и открывается лишь вечером, на одно какое-то мгновение. И вот уже я здесь 5 воскресений, а ни разу не мог застать это мгновение, потому что точного часу не назначено; придешь вечером – говорят: "Сейчас была отперта, а теперь уж до завтра". Это у них такой порядок при таком огромном числе посетителей! Так что я теперь вдвойне в тоске. Может, и сегодня не получу письма от тебя, если даже оно и придет. Что же, если не получу и завтра и послезавтра? Тогда телеграфирую. Пройду сегодня на телеграфную станцию узнать, нет ли телеграммы. Вообще весь день для меня сегодня будет мученьем, вплоть до того времени, как получу от тебя что-нибудь.

Если б получил вчера, то вчера же и отправил бы тебе ответ. А сегодня, так как почта будет заперта, то не знаю, удастся ли еще отправить. Кроме того, что мне, прежде отправки, хотелось бы сначала и твое письмо получить, на случай если в твоем письме будет что-нибудь, на что надо будет настоятельно-скоро ответить. О себе скажу, что леченье мое идет ни то ни се. Вот уже 10 дней прошло, как Орт назначил мне усиленный против прежнего прием вод, предвещая успех. В результате, хоть и есть действительно облегчение, то есть – все-таки меньше перхоты, легче дышать и проч<ее>, но хрипота в известном (больном) месте остается, и больное это место в груди окончательно не хочет зажить. К тому же у нас, последние 4 дня, дожди, а утром туманы и холода. Усиленье хрипоты приписываю, конечно, этой сырости (сегодня, например, ясный день, хотя утром был страшный туман, и мне несравненно легче), но уж одно то, что по-прежнему сырость имеет такое влияние на грудь, показывает, что болезнь не прошла и что, перестань я пить кренхен, и всё опять воротится. В результате думаю так: нельзя, чтоб я не вынес какой-нибудь (и может, значительной) пользы от леченья в Эмсе, но эта польза очень-очень похожа на ту пользу, которую я вынес зимой от леченья сжатым воздухом, то есть что получил решительное облегчение, что без лечения сжатым воздухом, может, лежал бы и иссох от лихорадок и дизентерии, но тем не менее полного излечения не получил. Так, верно, будет и здесь. Вчера ходил к Орту и объяснил ему, что до срока, положенного им самим в прошлый раз (9 дней назад) для моего лечения и излечения, с надбавкой лишней недели и проч<ее> (о чем я писал тебе), – остается всего 3 дня (срок выходил во вторник) и что я прошу его посмотреть меня. Он осматривал и слушал, и, кажется, по виду его я заключил, что результат не совсем благоприятен. Он сказал мне, чтоб я еще остался в Эмсе неделю, так чтоб было ровно 6 недель моему пребыванию в Эмсе, и опять-таки весьма утвердительно обещал результат благоприятный. Я остаюсь, таким образом, примерно до 3-го или 4-го августа, а там уж и не знаю, набавит ли он мне еще неделю или нет? Думаю, что нет. Этим Ортом я всё время не совсем доволен; он обращается как-то легкомысленно и лечит точно наугад. Штакеншнейдер болен, кажется, еще больше меня и приехал сюда всего только на 3 недели, так как буквально не может пробыть дольше, и его доктор, Гроссман, которого мне здесь многие хвалили за его старательность и чрезвычайную внимательность к своим больным, – Гроссман назначил ему разом и кренхен, и пульверизационное лечение горла (здесь всех этим лечат), и минеральные ванны. Я же еще вчера приставал к Орту, не прибавит ли он еще чего к лечению моему, и он отвечал, что ничего не надо. Штакеншнейдер удивился, услыхав, что Орт даже горло мое не рассматривал никогда. Мне давно уже говорили, чтоб я сходил к Гроссману. И вот я вчера утром, перед Ортом, пошел к Гроссману. Тот, выслушав, что я лечусь уже 5-ю неделю у Орта, наотрез отказался меня выслушать: "У вас, дескать, есть доктор, так чего же вы ко мне приходите". Вот какие у них здесь нравы. Он, из camaraderie, из ремесленной своей чести, отказывает больному, тогда как больной имеет полное право не доверять своему доктору, а он обязан помогать всякому приходящему. Больной, таким образом, не смеет даже доктора переменить.

Таким образом, я пробуду здесь, от сегодня, еще неделю и, может быть, 1/2 недели следующей, а там, конечно, уеду, тем более что более 6 недель никто и никогда здесь не брал курса. Если не вылечился в такой срок, как 6 недель, то оставаться долее бесполезно. Таким образом, думаю, голубчик Аня, что по получении этого письма, если захочешь мне сейчас ответить, то ответить можешь (и я даже прошу тебя непременно написать), ибо очень может быть, что письмо еще успеет дойти. На всякий случай напиши его покороче. К тому же ведь я же оставлю здесь адресс на Петербург poste restante, и письмо это непременно нам воротят, прошу же я непременно написать потому, что, может быть, останусь и дольше, как решит Орт; я же пойду к нему не раньше понедельника или вторника после будущей недели, то есть дней через 9 от сегодня, чтобы получить полнее результат по отбытии всего назначенного им срока.

Чтоб заключить о себе, скажу еще, что вообще здоровье мое здесь чрезвычайно укрепилось, хоть я и не потолстел вовсе. Все отправления мои (сплю, ем и проч.) превосходны, каких уже много лет не было, и даже силами я гораздо крепче, чем когда приехал сюда, бодрее, меньше устаю. Штакеншнейдер находит, что я цветом лица несравненно лучше, чем как он помнит меня в Петербурге. Всё это я приписываю не эмскому климату, который ужасен, а решительно действию кренхена (вот почему всё еще надеюсь, что он и груди поможет, потому что здесь самый явный признак успешного лечения это тот, когда весь организм параллельно исправляется). Что же до скуки моей здесь, то она безмерна, неисчислима. Я не знаю, куда деваться от нее. Считаю, что это даже не натурально, а болезненно. К Эмсу я чувствую отвращение, ненависть, злобу. Теперь я вижусь лишь с одним Штакеншнейдером, да и то у источника; мы пьем и прохаживаемся вместе. Он, по-моему, прекрасный и препростодушный человек. Молодая женка его больше сидит дома и даже немного больная (ногами). Они звали меня, и я раз у них был. Они очень экономят, хотя и получили деньги. Да и я не знаю, как сэкономить, потому что деньги очень выходят, несмотря на то, что все расходы мои ведутся точно и правильно. Обедаю я теперь дома (мне приносят из отеля, за талер), чтоб не обедать за табльдотами, где почти везде, в залах, сквозной ветер. Дома же очень работаю над планом, об этом ничего не пишу. Но если выйдет план удачный, то работа пойдет как по маслу. То-то как бы вышел удачный план! А выйдет ли? Мне бы хотелось написать что-нибудь из ряду вон. Но одна идея, что "От<ечественные> записки" не решатся напечатать иных моих мнений, отнимает почти у меня руки. Но об этом не упишешь в письме. Вообще думаю о будущем очень. Думаю и о том, чем будем жить: задача большая. Выручал бог до сих пор, как-то будет дальше. Подлинно на одну только милость его надеюсь.

Голубчик ты мой, скоро, может, увидимся. Как я мечтаю об этом! Письмо это продержу как можно долее, в надежде, что придет сегодня от тебя. Ах, кабы пришло, а то не поверишь, как я боюсь. Обнимаю тебя и детишек, благословляю их. Мне всё снятся дурные сны, брат, отец, а их явления никогда не предвещали доброго. Ты знаешь, я этому давно уже принужден верить, по грозным фактам. Целую тебя крепко, стал мечтать об тебе больше, а это тяжело. Скажи что-нибудь от меня детишкам. Живы ли, здоровы ли они, мои ангелы? Всем кланяйся, няне особо. Твой всегдашний и неизменный

Ф. Достоевский.

5 часов вечера. Сейчас отперли почту, и от тебя нет ничего! Господи, что же это с вами случилось! Но если ты больна, почему же Александр Карлович не может уведомить; а слово дал. Аня, Аня, если б ты знала, как я теперь буду мучиться! Мне и без того до того тошно, что хоть руки на себя наложить от тоски! Но что, если в самом деле беда, а не одна твоя забывчивость! Господи, да хоть бы какое-нибудь уведомление, хоть несчастное, только б не эта неизвестность!

(1) было: иногда