355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Федор Достоевский » Письма (1876) » Текст книги (страница 4)
Письма (1876)
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 05:31

Текст книги "Письма (1876)"


Автор книги: Федор Достоевский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

631. Bc. С. СОЛОВЬЕВУ
16 (28) июля 1876. Эмс

Эмс 16/28 июля/76.

Милый и дорогой Всеволод Сергеевич, приветливое письмецо Ваше от 3-го июля из Петергофа я получил лишь вчера здесь, в Эмсе. Мы были в Старой Руссе, но, чтоб выпустить июньский "Дневник", приехали с женой, оставив детей в Руссе с бабушкой, в Петербург и, выпуская, сидели на своей петербургской квартире вплоть до 5-го июля. Дела накопилось тогда много, и, кроме того, Анна Григорьевна снаряжала меня за границу, куда я и отправился 5-го июля. Таким образом, Ваше письмо от 3-го июля попало в Старую Руссу и уже оттуда – лишь Анна Григорьевна, промедлившая за делами в Новгороде, переслала мне его сюда, в Эмс. Так мы и растерялись. Но, честное слово даю Вам, что, выезжая из Старой Руссы, я и прежде Вашего письма намеревался побывать у Вас в Петергофе, как обещал Вам. Но никак не мог исполнить моего желания – совершенно сбившись с ног от хлопот (разных и неожиданных, кроме выхода №, вдруг навязавшихся.) Я уехал, не порешив и с некоторыми собственными, самыми необходимыми делами. Но теперь здесь, в скуке, на водах, Ваше письмецо решительно оживило меня и дошло прямо к сердцу, а то я стал было и очень уж тосковать, так как не знаю почему, как попадаю в Эмс, сейчас начинаю тосковать мучительно, с ипохондрией, иногда почти беспредметно. Уединение ли тому причиною среди восьмитысячной многоязычной толпы, климат ли здешний, – не знаю, но тоскую здесь, как никто. Вы пишете, что Вам нужно меня видеть; а мне-то как желалось Вас теперь видеть.

Итак, июньская тетрадь "Дневника" Вам понравилась. Я очень рад тому и имею на то большую причину. Я никогда еще не позволял себе в моих писаниях довести некоторые мои убеждения до конца, сказать самое последнее слово. Один умный корреспондент из провинции укорял меня даже, что я о многом завожу речь в "Дневнике", многое затронул, но ничего еще не довел до конца, и ободрял не робеть. И вот я взял, да и высказал последнее слово моих убеждений – мечтаний насчет роли и назначения России среди человечества, и выразил мысль, что это не только случится в ближайшем будущем, но уже и начинает сбываться. (1) И что же, как раз случилось то, что я предугадывал: даже дружественные мне газеты и издания сейчас же закричали, что у меня парадокс на парадоксе, а прочие журналы даже и внимания не обратили, тогда как, мне кажется, я затронул самый важнейший вопрос. Вот что значит доводить мысль до конца! Поставьте (2) какой угодно парадокс, но не доводите его до конца, и у вас выйдет и остроумно, и тонко, и comme il faut, доведите же иное рискованное слово до конца, скажите, например, вдруг: "вот это-то и есть Мессия", прямо и не намеком, и вам никто не поверит именно за вашу наивность, именно за то, что довели до конца, сказали самое последнее ваше слово. А впрочем, с другой стороны, если б многие из известнейших остроумцев, Вольтер например, вместо насмешек, намеков, полуслов и недомолвок, вдруг решились бы высказать всё, чему они верят, показали бы всю свою подкладку разом, сущность свою, – то, поверьте, и десятой доли прежнего эффекта не стяжали бы. Мало того: над ними бы только посмеялись. Да человек и вообще как-то не любит ни в чем последнего слова, "изреченной" мысли, говорит, что:

Мысль изреченная есть ложь.

И вот, сами судите, дорого ли мне иль нет, после всего этого, Ваше приветливое слово за июньский №. Значит, Вам понятно было мое слово, и Вы приняли его именно так, как я мечтал, когда писал статью мою. За это спасибо, а то я был уже немножко разочарован и укорял себя, что поторопился. И если таких понимателей, как Вы, найдется в публике еще немного, то цель моя достигнута и я доволен: значит, не пропало высказанное слово. А тут как раз и обрадовались: "парадоксы! парадоксы!" ... и это говорят именно те, у которых никогда ни одной мысли своей не бывало в голове.

Кстати, здесь в вокзале получаются из русских газет "Московск<ие> ведомости", "Инвалид", "Голос" и "Journal de St. Petersbourg". "Русского мира" нет. Если, неравно, Вы что-нибудь об июньском № написали в "Русском мире", то осчастливьте меня здесь, в моем мраке, пришлите мне фельетон этот в письме (то есть в простом и обыкновенном конверте, – дойдет) . Адрес мой здесь: Allemagne, Bad-Ems. А M-r Theфdor Dostoievsky. Poste restante. Я же пробуду здесь до 7-го августа (нашего стиля).

Пью здесь воды, но никогда бы не решился на муку жить здесь, если б эти воды не помогали мне действительно. Описывать Эмс нечего, нечего! Я обещал августовск<ий> "Дневник" в двойном числе листов, а между тем еще и не начинал, да и скука, апатия такая, что на предстоящее писание смотрю с отвращением, как на предстоящее несчастье. Предчувствую, что выйдет сквернейший №. Во всяком случае, черкните мне сюда, голубчик.

А я Ваш весь и обнимаю Вас сердечно.

Ф. Достоевский.

Супруге Вашей передайте мой поклон и искренне желание всего хорошего, самого лучшего.

(1) было: случаться

(2) было: Выводите

632. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
18 (30) июля 1876. Эмс

Эмс 18/30 июля. Воскресение/76.

Милый друг мой, Аня, получил вчера твое письмецо (от понедельника, 12 июля). В том, что ты пишешь о няньках, вижу большие затруднения и предчувствую, что, может быть, и совсем не придется, коли всё так, добыть хорошую няньку, а это и для тебя и для детей очень будет вредно. Как это, право, несносно, вот тебе Старая-то Русса, а что всему вредят Прасковья и Аграфена, то в этом сомнения нет. И какая же мерзкая эта нянька, если била Федю. Помнишь, 4 года назад, когда мы вдруг уехали в Петербург из Руссы с Любочкой, то оставили Федю на Прохоровну; ну вдруг теперь бы случилось уехать и пришлось бы оставить детей лишь на няньку, как тогда, и она бы принялась бить их – что бы они вынесли одни, без папы и без мамы? Как тосковали бы в грусти их маленькие, обиженные души. Кстати, ради бога, береги их от коклюша, про который ты пишешь. Но все-таки дал бы бог тебе няньку, а то в самом деле тебе отдохнуть и успокоиться нельзя будет. Это меня очень беспокоит. Обрадовало меня, однако же, то, (1) что сама со вторника начнешь (то есть теперь в эту минуту давно начала уже) купаться. Значит, регулы были не 10 дней, а всего только три (2)-четыре дня. Это прекрасно; я верю водам и что они тебя непременно поправят, а я об этом только и мечтаю. Напиши мне и о няньках, и о твоем купанье в подробностях. То, что пишешь об Леше и что он умнеет, меня очень позабавило. Поцелуй и Лилю от меня, за то, что хочет "потрудиться для бога"; а Федю поцелуй и скажи, что здесь все большие и дети катаются на ослах, и что очень много (3) собачек возят тележки, и что я непременно когда-нибудь повезу его с Лилей за границу посмотреть и покататься. Мне здесь по-прежнему ужасно скучно, хотя нервы поправились, сплю я хорошо и вошел мало-помалу в силу. Орт утверждает, что всё это – самое обыкновенное действие вод, над всеми наблюдаемое, и утверждает, что лечение мое идет правильно и успешно и что у меня расширилась и очистилась грудь, так что воздуху я вдыхаю за раз больше и легче. Это и действительно так. Я в третьем этаже, 4 лестницы, а я всхожу по ним без малейшей одышки. У Орта я бываю каждые 6 (4) дней и даю ему каждый раз 10 марок, то есть три талера 10 грошей (малый золотой), чтоб был внимательнее. Думаю описать Эмс в "Дневнике", но "Дневник" еще только составляю, а всё еще не начал, и он ужасно меня беспокоит. Когда гуляю, всё останавливаюсь у детей и любуюсь ими или заговариваю. Останавливаюсь и у маленьких годовых ребят – всё воображаю в каждом Лешу, который наверно меня не узнает. Какой-то Мельницкий, из Москвы, еще молодой человек, подошел раз ко мне и объявил, что мы познакомились в Эмсе еще третьего года; (5) я обошелся вежливо, но его не помню, и он теперь не подходит. Здесь много чрезвычайно даже хорошеньких женщин и прекрасно одетых, но я на них не смотрю. Читаю газеты и изредка Zolа. Табак у меня кончился, и я сел на сквернейшие папиросы. Деньги так и идут, хотя и сильно экономизирую. Много думаю (с тоской и мукой) об окончании года, о "Дневнике" и обязательстве Некрасову. Ужасно, ужасно! А главное, я совсем один, совсем один.

Ты, "чтоб я не очень беспокоился" (твои слова), разъясняешь мне встречу "с ним" – встречей в Петербурге твоего прежнего жениха В. Милый друг Аня (хотя друг коварный), я думаю, что ты меня капельку обманываешь, с самым, впрочем, добрым намерением с твоей стороны, именно, "чтоб меня успокоить". Ты, будучи в приятном и веселом волнении, кончила запрошлое письмо известным post scriptum'ом. Этот post scriptum совсем не гармонирует с письмом: видно, что он вдруг приписался, от волнения, почти нечаянно, а кончая письмо, ты и не знала, что напишешь его, если б в промежутке не последовало встречи с ним <нpзб.>. Да и почерк другой, литеры поставлены как попало, рука дрожала – это всё видно, ну могло ль бы это быть, если б встреча эта относилась к В-ну еще 4 дня назад? Отчего же ты в первом своем письме не написала об этой встрече, а только во 2-м? И наконец, ты сама знаешь, я никогда, никогда не ревновал тебя к В-ну, да и знаешь, что не буду ревновать, а ты пишешь: "отгадай кого и ревнуй".

Просто-запросто я объясняю так: встретила его, <нpзб.> хорошо танцующего и похожего на меня, была увлечена, сердечко вспрыгнуло и вот, чтоб подразнить папу (что, впрочем, очень было мило, потому, что невинно и весело) – написала post scriptum: "угадай кого и ревнуй". Затем, отослав, задумалась, раскаялась, пожалела папу: "начнет, дескать, ревновать", дай напишу про В-на. <Три строки нрзб.>. Что же до В-на, то, конечно, и того повстречала в понедельник в Гостином дворе, и я этому совершенно верю. Вот он и пригодился теперь как отвод. Весь этот вывод, Аня, я сделал невольно, на тебя не сержусь, ножки твои целую, а все-таки мне тяжело, что ты отнимаешь от меня доверие, потому что это дурной для меня знак. Ты уж не вздумай рассердиться на меня; я надеюсь на твой ум, ты не рассердишься. Но, голубчик мой бесценный, очень тяжело здесь мечтать и соображать, подводить выводы, шансы и проч. Ну, довольно, целую тебя беспрерывно, а любовь моя прибавляется с каждым днем. Не вздумай, что это ревность прибавляет любви и что помучить человека ревностью в таком случае иногда очень полезно.

Что же до г-на В., то я, ангел мой, с большим, с большим удовольствием прочел, что ты обошлась с ним ласково и приветливо и что вы "расстались друзьями". Об этом г-не В. я здесь довольно много думал и сообщу о нем тебе мои мысли при свидании. Что же до мнения Марьи Михайловны, то она хоть и премилая женщина, но и довольно ограниченная, и никогда не поймет иных вещей. По-моему, твои слова: "А право, я была тронута таким восторженным приемом" – самые естественные и благородные. Нельзя не интересоваться таким искренним и совершенно бескорыстным чувством, как его чувство к тебе. Сколько я о нем получил через тебя понятия – это не такой человек, который бы решился загрязнить свое чистое чувство к тебе исканием интриги: тогда разрушился бы его идеал, воплощенный в тебе, и он бы разочаровался и стал несчастным. Равно и ты. Ты до того развита и великодушна, что сама понять не можешь, что перейдя через меру, – только горестно удивишь его и не только не станешь ему милее, но даже выйдет совсем напротив. К нему-то уж я никогда ревновать не буду, да ведь ты и сама это знала. Вот почему и слова твои в post scriptum: "Отгадай кого и ревнуй" и восклицание: "Его!", я совсем не могу отнести к нему: совсем неправдоподобно. Напротив, если я ревновал (а я тебя всего и ревновал-то однажды), то это именно к тому <три строки нрзб.> не сердись, не сердись, ангел мой, Анька, женка ты моя бесценная, согласись, что если и есть во мне маленькая ревность, то ведь это чувство "невольное"...

Целуй детей покрепче, меня не забывай. Дай вам всем господь покой и порядок, чтобы хоть недели-то три отдохнуть. Пиши, Анька. Всякое известие о тебе и о вас всех – обновляет меня здесь и оживляет, точно лекарство. Письмо твое, каждое, по обыкновению перечитываю раз по десяти. А обо мне не беспокойся, я сам об себе беспокоюсь. Кстати, здесь ужасно легко простудиться. Например, третьего дня: накануне стоял жар в 24 градуса в тени. Утром в 6 часов просыпаюсь – туман сел на всё, всё белое, как зимой. Выхожу ровно в 7 часов на источник и вдруг чувствую такой холод, что воротился и надел пальто. Когда пришел к источнику и взглянул на термометр, – то увидал, веришь ли 10° в тени – ведь это зима! Прошел час, взошло солнце, туман исчез, подхожу к термометру 18° в тени. В тот же день в час пополудни – 24° в тени. На расстоянии шести часов – 14° разницы!

Ангел мой, сегодня утром слышал увертюру из "Фиделио" Бетховена. Выше этого ничего не создавалось! Это в легко-грациозном роде, но с страстью, у Бетховена везде страсть и любовь. Это поэт любви, счастья и тоски любовной! Ну до свидания, до свидания все! Молюсь за тебя. Итак, мама уехала! Дай вам бог покоя. Боюсь за вас ужасно!

Если б случилось что с тобой или с детьми, – то ничего не скрывай, пиши тотчас.

Твой весь Ф. Достоевский,

целует тебя бессчетно, день и ночь!

(1) далее: что ты пишешь

(2) было: три дня

(3) далее начато: езд<ят>

(4) было: 5

(5) далее начато: когд<а>

633. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
21 июля (2 августа) 1876. Эмс

Эмс. 21 июля – 2 августа/76. Cрeдa.

Милочка Анечка, вчера получил твое письмо от 15 июля. Во-первых и прежде всего, расцелуй Федю и поздравь его с прошедшим днем рождения; если я и не написал прежде, то здесь про себя помнил о его празднике и мысленно поздравил его. Во-вторых, напиши маме и поблагодари ее от меня за ее приписку и поздравление. Милый друг, если мама уехала, а у тебя еще и няньки нет, то воображаю, как тебе тяжело оставаться одной с детьми при нашей дрянной прислуге. Да неужели нет возможности переменить их всех, иначе они нас просто в кабалу возьмут, а тебя измучают. Всё это меня беспокоит немало, верь мне, Анька. Я очень рад, что ты вздумала отслужить молебен, так и надо. Всего больше скучаю о том, что так редко получаю твои письма: из двух дней в третий (а в сущности в 4-й) получать от тебя известия очень тяжело. Нельзя ли, голубчик, через день; хоть ничего нового не будет (1) в письме, а все-таки я прочту твое: "мы здоровы" и буду спокойнее. Я не требую больших писем, пиши хоть по одной страничке (да и нельзя иначе при переписке очень частой), а все-таки присылай почаще. Все-таки я буду покойнее. Я, мой ангел, замечаю, что становлюсь как бы больше к вам приклеенным и решительно не могу уже теперь, как прежде, выносить с вами разлуки. Ты можешь обратить этот факт в свою пользу и поработить меня теперь еще более, чем прежде, но порабощай, Анька, и чем больше поработишь, тем я буду счастливее. Je ne demande pas mieux. С 18 на 19 число я вынес ночью ужасный кошмар, то, что я тебя лишился. Если б ты знала, Аня, как я мучался. Вся твоя жизнь со мною припомнилась мне, и я укорял себя, как мало ты была вознаграждена, и, поверишь ли, кошмар продолжался и весь день после того, как я пробудился, так он был жив. Всё 19-е число я продумал о тебе и протосковал, и если б возможно было хоть на 10 минут с тобой свидеться, то, кажется, я был бы безмерно осчастливлен. Напиши непременно, не случилось ли с (2) тобой чего-нибудь восемнадцатого или 19-го числа. А в следующую ночь, то есть на утро в 5 часов, когда проснулся и встал ногами с постели, то почувствовал такое сильное головокружение, что не мог держаться на ногах и падал, и так было минуты три. Затем головокружение, хоть и в меньшей степени гораздо, продолжалось весь день. Я был на источнике, потом у обедни, но всё не проходило. Когда стал читать, то буквы мелькали тускло, хотя и мог читать. Вечером пошел к Орту (о котором отчасти переменил мнение: он человек довольно симпатичный, и когда очень надо, то вникнет, а знание его, как врача, здесь не подвержено сомнению и он пользуется даже славой). Я попросил его осмотреть меня и сказать, не будет ли со мной удара? Он осмотрел меня чрезвычайно внимательно, со всеми приемами: сжимал мне голову, прислушивался, закрывал мне глаза и внезапно открывал их, – и положительно сказал мне, что нет ни малейшей опасности, (3) что не только удара не может быть, но что у меня даже и не к голове прилив крови, а только так кажется; но что всё это происходит от моей болезни (легких), что вследствие эффекта действия вод несколько парализован был желудок, который, в моей болезни, совершенно подчинен расстроенным легким, но что всё это временное и при дальнейшем питье кренхена уничтожится; кроме того, воды действуют на меня на этот раз несколько сильнее, чем прежде, но что всё это по ходу болезни и что все эти припадки головокружения через два-три дня пройдут сами собой. Впрочем, дал мне порошки (Зейдлица) от нервов и желудка и приказал, не ужинав, принять на ночь – "и вы проспите прекрасно и всё пройдет". Так я и сделал, принял порошок и спал превосходно и сегодня, 21-го, чувствую себя как всегда. На вопрос же мой (положительный) – так ли развилась моя болезнь, что мне уже недолго жить? – он даже засмеялся и сказал мне, что я не только 8 лет проживу, но даже 15, – но прибавил: "разумеется, если климат, если не будете простужаться, если не будете всячески злоупотреблять своими силами, и вообще, если не будете нарушать осторожную диету". Всё это, милый мой ангел, пишу тебе в такой подробности, чтоб ты за меня не беспокоилась (что видно из письма твоего): всё, стало быть, по-старому; болезнь хоть не пройдет, но будет действовать очень медленно, разумеется, при некоторых мерах всегдашней предосторожности; но мало-помалу ведь и это можно устроить.

Здесь вчера на водах я встретил Елисеева (обозреватель "Внутренних дел" в "Отеч<ественных> записках"), он здесь вместе с женой, лечится, и сам подошел ко мне. Впрочем, не думаю, чтоб я с ними сошелся: старый "отрицатель" ничему не верит, на всё вопросы и споры, и главное, совершенно семинарское самодовольство свысока. Жена его тоже, должно быть, какая-нибудь поповна, но из разряду новых "передовых" женщин, отрицательниц. Он хотел здесь по случаю приезда священника склонить его торжественно отслужить молебен за успех черногорского оружия (была телеграмма о большом сражении и победе черногорцев) и склонял меня уговаривать Тачалова (священника). К обедне сам не пошел, а я Тачалову сказал, но тот благоразумно уклонился под предлогом, что известие о победе еще недостаточно подтвердилось (и правда), но я уговорил Тачалова сделать русским приглашение подписаться на славян. Это он сделал, был у меня, написал бумагу (воззвание), под которой подписался и сам пожертвовал 15 марок, я подписался сейчас после него и тоже дал 15 (4) марок, затем от меня он пошел к Елисееву: не знаю только, подпишется ли Елисеев, ибо семинаристы любят лишь манифестации, а пожертвовать что-нибудь очень не любят. Затем бумага пойдет через церковного сторожа по всем русским. Составится ли что-нибудь, неизвестно. Сегодня я Елисеевых на водах не встречал. Не рассердился ль он на меня за то, что я вчера кольнул семинаристов. Жена же его на меня положительно осердилась: она заспорила со мной о существовании бога, а я ей, между прочим, сказал, что она повторяет только мысли своего мужа. Это ее рассердило очень. Вообрази характер и самоуверенность этих семинаристов: приехали оба лечиться, по совету петербургского доктора Белоголовова, а здесь не взяли никакого доктора, свысока уверяют, что это вовсе не нужно, и принялись пить кренхен без всякой меры: "Чем больше стаканов выпьем, тем лучше" – и не имея даже понятия о диете.

Голубчик мой, я всё еще не принимался за работу, и клянусь тебе, Аня, отчасти виною ты: всё об тебе думаю, мечтаю, жду твоих писем, – и не работается. В такой тоске, в которой я пробыл 19-е, можно ли было работать? Но, ради бога, пиши мне о всех своих обстоятельствах и не скрывая в письмах неприятностей: иначе я буду мучиться и преувеличивать. Есть ли, наконец, нянька? Ах, ангел мой, тяжело мне здесь без вас. Я, впрочем, всё исполняю: пью воды, делаю моцион. С кушанием только справиться не могу: дают страшную скверность. Напрасно, милочка, не прислала мне письмо того провинциала, который ругается. Мне это очень нужно для "Дневника". Там будет отдел: "Ответ на письма, которые я получил". И потому, если можно, пришли его с первой почтой, не жалея марок и не уменьшая письма своего. Напиши мне тоже ясно и точно и непременно о моем пальто: где я его, приехав в Петербург, найду? Ну, до свидания, ангел мой, целую тебя до последнего атома и в особенности ножки твои. Госпожа ты моя и владычица, не стою я тебя, но обожаю, и женку мою никому не отдам, хоть и не стою. Целуй детей, Федю, Любу, особенно Лешу. Благословляю их.

Твой весь всем сердцем Ф. Достоевский.

На конверте: Russie Staraya-Roussa (Gouvernement de Nowgorod) В старую Руссу (Новгородской губернии). Ее высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской. (дом Гриббе).

(1) было: нет

(2) далее было: того чего

(3) далее было: но что всё

(4) было: несколько


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю