Текст книги "Письма (1876)"
Автор книги: Федор Достоевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
706. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
17 июля 1877. Петербург
<Черновой текст телеграммы>
Курской губернии в город Мирополье, с доставкою в Малый Прикол.
Г-же Достоевской
(1) От тебя (2) совсем не получал писем. (3) Живы ли? Сегодня выезжаю. (4) Телеграфируй (5) немедленно (6) в Москву, (7) на Знаменке, дом Кузнецова, Елене Павловне. (8) С передачею мне. (9) Поздравляю Федю.
Ф. Достоевский.
Петербург. 17 июля.
(1) далее было: Кроме Киевского, ни одного письма от тебя не получил. (2) далее было: нет
(3) далее было: мучаюсь
(4) далее было начато: из Петерб<урга>
(5) было начато: С получениzем> телеграфируй
(6) далее было: мне
(7) далее было: а. Елене Павловне Ива<новой> б. мне
(8) далее было: Ивановой с передачей мне.
(9) далее было: а. немедленно б. Буду ждать до понедельника.
707. И. Г. СНИТКИНУ
17 июля 1877. Петербург
<Черновой текст телеграммы>
В город Суджу с нарочным в Малый Прикол Сниткину.
Кроме из Киева ни одного письма. Живы ли? Мучаюсь. Сегодня выезжаю в Москву. Немедленно телеграфируйте в Москву, на Знаменке, дом Кузнецова (1) Елене Павловне Ивановой. Для меня.
Ф. Достоевский.
(1) далее было: Г-же
708. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
17 июля 1877. Петербург
Воскресение. 17-го июля/77 Петербург.
4 часа пополудни.
Бесценная, миллион раз милая Анютка, целую твои ножки, сейчас только получил твое письмо от четверга (14-го), а телеграмму уже послал в 10-м часу. Что делать, дорогая моя, такова судьба. Я уже писал тебе вчера. Кроме киевского, ни одного твоего письма до сегодня я не получил. От субботы письмо пропало. Я мог рассчитывать, что одно письмо могло пропасть, и не тревожиться очень. Но вот уже 9-й день, как я без письма, а в этот срок могло прийти и другое. По уговору нашему ты хотела писать каждые три дня. Следов<ательно>, если написала в субботу, то должна была написать во вторник. My в среду, так как в среду ездят от Ив<ана> Григорьевича в Мирополье. Рассчитывая единственно на эту среду, я не послал телеграммы вчера, считая, что от среды придет в субботу, ну в воскресение утром. Но вчера в субботу не пришло ничего, и ту ночь, которую я провел вчера, буду помнить всю мою жизнь. Мучило, главное, соображение, что 2 письма не могли оба пропасть. Следственно, что-нибудь случилось, или с тобой или с детьми. Аня, последние три дня я провел здесь ужасно. Особенно ночи. Не спится. Думаю, перебираю шансы, хожу по комнате, мерещутся дети, думаю о тебе, сердце бьется (у меня в эти три дня началось сердцебиение, чего никогда не было). Наконец начинает рассветать, а я рыдаю, хожу по комнате и плачу, с каким-то сотрясением (сам не понимаю, никогда этого не бывало) и только стараюсь, чтоб старуха не услыхала. А старуха поминутно по ночам кричит, что довершает картину. Наконец, солнце, жара (здесь нестерпимо жарко), бросаюсь на постель часов в 5 утра и сплю всего часа четыре, и всё страшные кошмары. Ну да довольно описывать. Я только для того, чтоб ты не сердилась очень за телеграмму. Не мог выдержать. Стоила телеграмма 6 руб. Вся причина, что посылала письма на имя дворника Василия Ивановича. Не говоря уже о том, что мне стыдно получать письма через Василия Ивановича, заходить к нему 15 раз справляться, молить и просить его, чтоб не потерял как-нибудь – я не понимаю, почему нельзя было прислать прямо на мое имя, на которое пришло в последний год 400 писем? Не понимаю. А про письмо я уверен, что оно на дворе затерялось.
Но довольно. Спешу, боюсь опоздать. Сегодня выезжаю. Ответной телеграммы от тебя, может быть, и не дождусь в Москве. Проеду сейчас же почти в Даровое и поскорей к Вам, ибо смертельно хочется обнять детей, а главное тебя, жестокая и холодная Анька, холодная женка! Если б горячо любила – не дотянула бы до четверга с письмом. Если б горячо тоже любила, написала бы (по-прежнему), что видишь меня во сне. Значит, или не видишь меня во сне, или видишь кого другого. Анька, жестокая, зацелую тебя всю, всю до последнего местечка и, выцеловав всё твое тело, буду молиться на тебя как на божество. Проклятая поездка в Даровую! Как бы я желал не ехать! Но невозможно: если отказывать себе в этих впечатлениях, то как же после того и об чем писать писателю! Но довольно, обо всём переговорим. А все-таки знай, в ту минутку, когда это читаешь, что я покрываю всё тельцо твое тысячами самых страстных поцелуев, а на тебя молюсь как на образ. Целуй детей бессчетно. Вчера Федино рождение, какой грустный день я вынес. Господи, да выносил ли когда что мучительнее.
Про какие тетрадки, розовую и зеленую, ты пишешь? Ничего подобного не нашел нигде. Из столов же взял всё по твоему приказанию и везу к тебе.
Твой вечный и весь нераздельный муж
Ф. Достоевский.
Люби меня, Анька!
Детей целую без счету.
Если будет окладной дождь или просто очень худая погода, то не поеду в Даровое.
Пришел Коля и подал совет опустить письмо в кружку в Москве. Действительно, по расчету скорее дойдет, так и сделаю.
709. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
Конец августа 1877. Малый Прикол
Малый Прикол (Мирополье, Курской губернии).
Многоуважаемый Михаил Александрович,
Посылаю Вам часть "Дневника" на июль – август. (25 полулистов, (1) из каких выйдет, по моему счету, наших печатных один лист и 4 стран<ицы>). Начинайте без объявления в начале, а как прежде бывало, прямо с текста, а все объявления по-прежнему в конце.
Выезжаю в Петербург 2-го сентября, значит, 5-го или 6-го буду в Петербурге наверно. Выйдем, как рассчитываю, между 10-м и 15-м сентября, но не позже (в двойном числе листов, то есть в 3-х). Но, однако, всё же получше поторопиться набирать, чтоб поскорее отпечатать первый лист.
Если приготовите раньше меня и будете посылать к цензору, то уж к Ратынскому. Если же на случай его еще нет в Петербурге, то к Лебедеву, так как его тогда формально назначили. Бумага Вам уже, конечно, доставлена в типографию. Мы об ней отсюда им писали.
Пожалуйста, попросите корректоршу о правильной корректуре! Следующую высылку отправлю Вам, вероятно, накануне отъезда отсюда, то есть 1-го сентября. Итак, до близкого свидания.
Ваш весь Ф. Достоевский.
На обороте: Михаилу Александровичу Александрову.
(1) далее было: будет всего
710. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
1 сентября 1877. Малый Прикол
1 сентября/77. Малый Прикол (Курской губер<нии>, Мирополье).
Любезнейший и многоуважаемый Михаил Александрович,
Вот Вам продолжение "Дневника" "Глава вторая", 18 полулистков. Вслед за сим еду в Петербург сам и, может быть, как и в прошлый раз, опережу эту посылку. С собой везу и всё остальное, уже написанное. Но выйдет всего 3 1/2 наших печатных листа. Желал бы застать корректуру первого листа. Обо всём остальном переговорим уже лично. Итак, до ближайшего свидания. А теперь
весь Ваш Ф. Достоевский.
На обороте: Михаилу Александровичу Александрову.
711. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
Начало сентября 1877. Петербург
Если 3 листа, то тем лучше. Чем меньше, тем лучше. В 1/2 6-го буду сам, а сверстку не подписываю.
Ф. Достоевский.
712. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ
15 сентября 1876 или 1877. Петербург
15 сентября
Любезный брат Коля, что с тобой происходит? Болен ли ты или на нас за что-нибудь рассердился? Мы о тебе каждый день поминали и всё удивлялись, что ты не идешь. Сделай дружбу, или сам приди или уведомь о себе письменно.
Твой весь Ф. Достоевский.
Жена кланяется и говорит тебе то же, что и я.
713. Ю. А. МЮЛЛЕРУ
21 сентября 1877. Петербург
Петербург. 21 сентября 1877 г.
Милостивый государь Юрий Александрович,
Я уезжал в Курскую губернию и письмо Ваше получил лишь недавно. А потому очень прошу извинить меня за опоздавший ответ.
Прежде всего благодарю Вас за Ваш добрый и слишком лестный для меня привет. Но такие отзывы, как Ваш, я ценю гораздо больше, чем всякие литературные похвалы. В теплом и задушевном слове Вашем Вы высказали мне более, чем я стою, и если Вы мои несколько строк ответа считаете достойными передачи Вашим детям для памяти и хранения, то и я сохраню и передам моим детям Ваше письмо, вместе с другими, столь же лестными и дорогими для меня письмами от моих читателей, которые я удостоился получить в продолжение моей литературной деятельности.
Еще раз благодарю Вас и горячо жму Вам руку.
Глубоко уважающий Вас
Ф. Достоевский.
714. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
24 октября 1877. Петербург
Михаил Александрович, зайдите ко мне сегодня часов в девять, потому что я никуда не хожу. Надо лично передать рукопись с объяснениями, я же болен и прийти не могу. Зайдите же, ради бога. Посылаю листочек один, чтобы наборщики были хоть чем-нибудь заняты.
Ваш Достоевский.
24 октября.
715. В. П. ГАЕВСКОМУ
3 ноября 1877. Петербург
Милостивый государь, многоуважаемый Виктор Павлович,
Не будете ли столь ко мне добры, чтоб уделить мне минут 5 для одного разговора (не более пяти минут)?
Если это возможно, то назначьте мне час, когда прибыть? Я нездоров и никуда еще не выезжаю, но нужда заставляет, а потому желалось бы Вас застать наверно.
В ожидании Вашего доброго ответа
Позвольте пребыть Вашим преданным слугою
Ф. Достоевский.
Ноябрь 3/77 год.
Пески, Греческий проспект, близ Греческой церкви, дом Струбинского, кв. № 6, Ф. M. Достоевский.
716. Д. В. АВЕРКИЕВУ
5 ноября 1877. Петербург
5-го ноября/77 Петербург
Многоуважаемый Дмитрий Васильевич,
Прочтя Ваше письмо, я с величайшим удовольствием пожелал как можно скорее исполнить Ваше поручение насчет комедии (то, что Вы написали об ней, то есть тема, непогрешимость, "высокообразованность скороспелых богачей, зависть адвокатов" и проч. – всё это показалось мне чрезвычайно живым и именно тем, что теперь нужно на сцену).
Я не отвечал Вам до сих пор единственно потому, что всё рассчитывал ответить уже о результате, то есть пойти туда и посондировать. Но между тем засел дома больной в лихорадке, не велено никуда ни ногой, и принимаю хинин и проч. Кажется, однако, скоро мой арест кончится, и я схожу к Салтыкову (Щедрину), которому мне и без того надо отдать визит. Заметьте себе, однако, что я вовсе не со всеми знаком в редакц<ии> "Отечественных зап<исок>". Я знаю лишь Некрасова, Щедрина и Плещеева, с остальными же на учтивых словах и вижусь редко. Некрасов по болезни принимает в редакции слишком мало участия, Плещеев не имеет никакого, а значит всё – Салтыков. По моему мнению, он единственно издает журнал, пользуется дружбой и доверенностью Некрасова неограниченной и, кажется, пайщик издания. Он всё и решит. Впрочем, прямо скажу: тут может быть лишь один вопрос (мимо всякого вопроса о достоинстве комедии) : "Настолько ли имя Ваше ретроградно, что уже несмотря ни на что Вам надо будет непременно отказать?" Они именно держутся такого взгляда, и приди хоть сам Мольер, но если он почему-либо сомнителен, то и его не примут. Ну вот, я Вам объяснил тайну; само собою разрешить я ее не могу, но с Щедриным поговорю в непродолжительном времени, предлагая ему Вашу вещь совершенно от себя, так что самолюбие Ваше не пострадает, – тогда напишу. А пока свидетельствую полное уважение Вам и Вашей супруге и жму Вам руку.
Федор Достоевский.
717. Д. В. АВЕРКИЕВУ
18 ноября 1877. Петербург
Петербург. 18 ноября/77.
Многоуважаемый Дмитрий Васильевич,
Третьего дня я видел Некрасова и Салтыкова и говорил о чем Вы знаете. Некрасов лежит и похож на труп, изредка шепчет, скоро умрет, но "Отеч<ественными> записками" занимается, и я именно застал его и Салтыкова в совещании о выходе следующего №. Я совершенно неприметно к чему клоню речь, между разговором спросил у обоих: что они думают о Вас как о писателе? Некрасов прямо, с первого слова, сказал: "Что же думать о человеке, который, сколько он там лет пишет, только и делал, что кричал и говорил против нас и того направления, которому мы служим?" Сказано это было и весьма резко и решительно, а так как поддержал тут же и Салтыков то же самое, то я и нашел необходимым совсем уж не заговорить ни о комедии Вашей, ни о предложении, о котором они и остались в полной неизвестности.
Полагаю, что Вас не скомпрометировал, – Вы видите, что здесь произнесено суждение не литературное, а направительное.
Сообщая Вам это, посоветовал бы Вам не отчуждаться от "Русского вестника" – но знаю, что в этом Ваш взгляд и Ваша воля, а потому, конечно, Вы поступите, как пожелаете.
В заключение свидетельствую Вам искреннейшее мое уважение, равно и супруге Вашей и крепко жму Вам руку.
Ф. Достоевский
(1) было: не столько литературное.
718. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
28 ноября 1877. Петербург
Любезнейший Михаил Александрович,
Посылаю Вам текста 4 полулистка со вставкой. По точнейшему расчету тут ровно 4 страницы примерно без 20 строк (которые и пойдут на промежутки). Одним словом, ровно 4 листа. Теперь всё кончено. Жду корректуру.
Вчерашнюю корректуру посылаю обратно (в ней строк 10 прибавил).
Ваш весь Ф. Достоевский.
А Плевно-то взяли.
28 ноября/77.
719. А. П. ФИЛОСОФОВОЙ
28 ноября 1877. Петербург
Многоуважаемая Анна Павловна,
Так Вы были больны и, как пишете, опасно! В тот же день, как получил Ваше милое письмецо, хотел ехать к Вам, но сам я теперь завишу от цензора и метранпажа в типографии, потому что на днях выдаю выпуск замучившего меня "Дневника". Так было и в воскресение и сегодня, а завтра последний и самый горячий день. Но я постараюсь урваться к Вам, как только увижу возможность бросить корректуры и сверстки. У меня тем туже всё это двигается, что сам я весь этот месяц был болен и 2 недели лежал в лихорадке. Почел пока необходимым Вас уведомить этим письмецом. Благодарю Вас за Ваше. А пока
Весь Вам преданный искренно и душевно
Ф. Достоевский.
28 нояб<ря>/77.
720. П. А. ИСАЕВУ
7 декабря 1877. Петербург
Петербург. 7 декаб<ря>/77.
Любезнейший друг Павел Александрович, ты никогда не мог в более неудачное для меня время обратиться ко мне за деньгами, как теперь. Я как раз прекращаю мое издание, и ликвидирование этого дела потребовало гораздо более средств, чем я ожидал. Я остаюсь в значительных долгах бумажной фабрике. Кроме того, я, непредвиденно для меня, принужден был, в 2 последние месяца, выдать несколько сот рублей застарелого долгу и в долг. А теперь хвораю, близятся праздники, деньги нужны, и я принужден даже и в рубле быть осмотрительным. В генваре у меня уже денег не будет совсем. А потому тебе не могу уделить и рубля. Ты знаешь, когда бывают деньги, я никогда тебе не отказываю. Но ныне дело другое.
Итак, ты кончаешь с банком и с своим местом в банке. Всё это я летом, когда мы все увещевали тебя держаться другой системы в своих отношениях к банку – предвидел. Но вот что: ты хочешь ехать сюда. Как знаешь. Но я тебе заране говорю, что более ходить и просить за тебя никого не буду. Я множество раз не то что компрометировал себя, но даже унижался из-за твоих дел письмами и личными просьбами у разных лиц. Но ведь, кажется, довольно. Тебе за 30 лет самому, ты уже обременен семейством, ты бы сам должен был понять и сознать свои обязанности к своей семье, между тем так ли ты ведешь себя, чуть получишь место? Сужу по тому, что сам видел и от тебя самого слышал: одни интриги, несогласия, ссоры, и уж конечно слишком ясно было, даже и мне новоприезжему летом, что они не испугаются того, что ты "знаком с Ламанским" (как ты выражался), а сместят тебя с места при первом удобном случае, потому что сам же ты их заставил себя не любить. Кроме того, у тебя неслыханное самомнение: ты думаешь об себе гораздо выше, чем можешь претендовать и по своим предыдущим занятиям и по образованию. Когда же говоришь с тобою об этом, ты не только не слушаешь, но еще заносчиво смеешься в глаза, как и мне, наприм<ер>, самому. Извини меня, более ходить по людям из-за твоих дел не буду, сам поправь их, потому что я не совсем верю твоему письму и думаю, что дела твои всё еще поправимы. Перемени тон в своем месте служения. Это можно сделать без подлости, а лишь выказав благоразумие.
Но довольно. Жаль только, что ты так склонен к интриге и не брезгаешь ею в ущерб даже многому, что должно бы было остановить тебя. Не дойдешь до хорошего, если так продолжать будешь – вот искренний совет мой тебе. А более что же я могу прибавить?
Твой отчим Ф. Достоевский.
Супруге поклон, детей целую.
721. Л. А. ОЖИГИНОЙ
17 декабря 1877. Петербург
17 декабря 1877 г.
Милостивая государыня!
Простите мне, что так долго не отзывался на Ваше милое, доброе, лестное и в высшей степени дорогое для меня письмо Ваше. Извиняться не стану, потому что слишком много надо тут говорить: я в эти два года так расстроил мое здоровье и живу такою ненормальною жизнью, что, право, и не знал бы, с чего и начать, если б вздумал извиняться. Но вот еще обстоятельство: можете ли Вы представить, что я теперь твердо не знаю, ответил я Вам или нет на Ваше (единственное) письмо ко мне от 13 октября. Меня берет сомнение, что я Вам ответил, написал Вам, но лишь забыл отметить в записной книжке об этом. Из этого Вы можете заключить, какая у меня ужасная память (вследствие припадков моей падучей болезни). Я даже лица людей, с которыми познакомился, забываю и, встречаясь потом, не узнаю их и таким образом (верите ли?) наживаю даже врагов. Очень буду рад, если Вы известите меня, что получили это письмо мое и рассеете мои сомнения в том, писал я Вам или нет.
Одно скажу: хоть в эти два года я и устал с "Дневником" (а потому и хочу год отдохнуть), но зато и много доставил мне этот "Дневник" счастливых минут, именно тем, что я узнал, как сочувствует общество моей деятельности. Я получил сотни писем изо всех концов России и научился многому, чего прежде не знал. Никогда и предположить не мог я прежде, что в нашем обществе такое множество лиц, сочувствующих вполне всему тому, во что и я верю. Во всех этих письмах если и хвалили меня, то всего более за искренность и прямоту. Значит, этого-то всего более и недостает у нас в литературе, коли сразу и вдруг так горячо меня поняли. Значит, искренности и прямоты всего более жаждут и всего менее находят. Но жажда эта знаменательна и способна зародить в сердце самые отрадные впечатления.
Глубоко Вам кланяюсь с искренним чувством жму Вашу руку.
Вам преданный и благодарный
Федор Достоевский.
722. С. Д. ЯНОВСКОМУ
17 декабря 1877. Петербург
Петербург. 17 декабря 77.
Глубокоуважаемый и искренно любимый мною Степан Дмитриевич,
Заголовок Вашего письма переписываю целиком, потому что ничего не может быть справедливее как то, что я Вас всегда глубоко уважал и искренно любил. А когда думаю о давнопрошедшем и припоминаю юность мою, то Ваш любящий и милый лик всегда встает в воспоминаниях моих, и я чувствую, что Вы воистину были один из тех немногих, которые меня любили и извиняли и которым я был предан прямо и просто, всем сердцем и безо всякой подспудной мысли. Это хорошо, что Вы иногда отзываетесь и вызываете тем и меня на обмен мыслей и впечатлений или, лучше сказать, на общение жизнию. Но о деле. Высылаю Вам книгу Ап<оллона> Григорьева, Страхов только всего и издал. "Дневника" же моего на будущий год Вам высылать не буду, потому что на время (на год) решил прекратить его. Тут много сошлось причин: устал, усилилась падучая (именно через "Дневник"), наконец, на будущий год хочу быть свободнее, хотя вряд ли и два месяца прохожу без работы. Есть в голове и в сердце роман и просит выразиться. Есть и еще причины, предполагаю, что через год явиться будет самая пора: хочу попробовать одно новое издание, в которое и войдет "Дневник" как часть этого издания. Таким образом расширю свою форму действия, "Дневник" же сам собою так сложился, что изменять его форму, хоть сколько-нибудь, невозможно. Голубчик Степан Дмитриевич, Вы не поверите, до какой степени я пользовался сочувствием русских людей в эти два года издания. Письма ободрительные, и даже искренно выражавшие любовь, приходили ко мне сотнями. С октября, когда объявил о прекращении издания, они приходят ежедневно, со всей России, из всех (самых разнородных) классов общества, с сожалениями и с просьбами не покидать дела. Только совестливость мешает мне высказать ту степень сочувствия, которую мне все выражают. И если б Вы знали, сколькому я сам научился в эти два года издания из этих сотен писем русских людей.
А главная наука в том, что истинно русских людей, не с исковерканным интеллигентно-петербургским взглядом, а с истинным и правым взглядом русского человека, оказалось несравненно больше у нас в России, чем я думал два года назад. До того больше, что даже в самых горячих желаниях и фантазиях моих я не мог бы этого результата представить. Поверьте, мой дорогой, что у нас в России многое совсем не так безотрадно, чем прежде казалось, а главное – многое свидетельствует о жажде новой, правой жизни, о глубокой вере в близкую перемену в образе мыслей нашей интеллигенции, отставшей от народа и не понимающей его даже вовсе. Вы сердитесь на Краевского, но он не один; все они отрицали народ, смеялись и смеются над движением его и таким ярким святым проявлением его воли и формой, в которой он представил свое желание. С тем эти господа и исчезнут, слишком устарели и измочалились. Не понимающие народа теперь должны несомненно примкнуть к биржевикам и жидам, и вот final представителей нашей "передовой" мысли. Но идет новое. В армии наша молодежь и наши женщины (сестрицы) показали совсем другое, чем все ожидали и о чем все пророчествовали. Будем ждать.
(Краевский же служит известным лицам и, кроме того, на мой взгляд, хотел отличиться оригинальностью, еще с Сербской войны. Задавшись раз, уже не мог оставить.)
Впрочем, здесь у нас мало толку во всех даже газетах, кроме "Московских ведомостей" и их политических передовых, ценимых за границей очень. Остальные газеты эксплуатируют лишь минуту. Во всех сотнях писем, которые я получил в эти два года, всего более хвалили меня за искренность и честность мысли; значит, этого-то всего более и недостает у нас, этого-то и жаждут, этого-то и не находят. Граждан у нас мало в представителях интеллигенции.
Жена моя Вам искренно кланяется (детишек у меня трое, два сына и дочь). Из наших прежних всего чаще вижу Майкова (он болен печенью и ездит летом за границу на воды) и Порецкого, которого встречаю у общих знакомых. Всем им передам Ваш привет. Как Ваше здоровье – мало об этом пишете.
У меня "катар дыхательных путей" – видите, даже официальное название болезни заучил. Каждое почти лето езжу в Эмс. Передайте и мою благодарность за внимание и сочувствие Вашему русскому вевейскому кружку. А теперь до свидания, обнимаю Вас и целую.
Ваш навсегда и неизменно Федор Достоевский.
