Текст книги "Письма (1876)"

Автор книги: Федор Достоевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

817. К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВУ
24 августа (5 сентября) 1879. Эмс

Эмс. 24 августа – 13 (1) сентября/79.

Многоуважаемый и достойнейший Константин Петрович, получил здесь Ваши оба письма и сердечно Вам благодарен за них, особенно за первое, где Вы говорите о моем душевном состоянии. Вы совершенно, глубоко справедливы, и мысли Ваши меня только подкрепили. Но я душою больной и мнительный. Сидя здесь, в самом полном и скорбном уединении, поневоле захандрил. Но, однако, спрошу: можно ли оставаться, в наше время, спокойным? Посмотрите, сами же Вы указываете во 2-м письме Вашем (а что такое письмо?) на все те невыносимые факты, которые совершаются. Я вот занят теперь романом (а окончу его лишь в будущем году!) – а между тем измучен желанием продолжать бы "Дневник", ибо есть, действительно имею, что сказать – и именно как Вы бы желали – без бесплодной, общеколейной полемики, а твердым небоящимся словом. И главное, все-то теперь, даже имеющие, что сказать, боятся. Чего они боятся? Решительно призрака. "Общеевропейские" идеи науки и просвещения деспотически стоят над всеми и никто-то не смеет высказаться. Я слишком понимаю, почему Градовский, приветствующий студентов как интеллигенцию, имел своими последними статьями такой огромный успех у наших европейцев: в том-то и дело, что он все лекарства всем современным ужасам нашей неурядицы видит в той же Европе, в одной Европе.

Мое литературное положение (я Вам никогда не говорил об этом) считаю я почти феноменальным: как человек, пишущий зауряд против европейских начал, компрометировавший себя навеки "Бесами", то есть ретроградством и обскурантизмом, – как этот человек, помимо всех европействующих, их журналов, газет, критиков – все-таки признан молодежью нашей, вот этою самою расшатанной молодежью, нигилятиной и проч.? Мне уж это заявлено ими, из многих мест, единичными заявлениями и целыми корпорациями. Они объявили уже, что от меня одного ждут искреннего и симпатичного слова и что меня одного считают своим руководящим писателем. Эти заявления молодежи известны нашим деятелям литературным, разбойникам пера и мошенникам печати, и они очень этим поражены, не то дали бы они мне писать свободно! Заели бы, как собаки, да боятся и в недоумении наблюдают, что дальше выйдет. – Здесь я читаю мерзейший "Голос", – господи, как это глупо, как это омерзительно лениво и квиетично окаменело на одной точке. Верите ли, что злость у меня иногда перерождается в решительный смех, как, например, при чтении статей 11-летнего мыслителя, Евг<ения> Маркова, о женском вопросе. Это уж глупость до последней откровенности. Вы пишете, что Пуцыковича выпуск Вам не понравился. Да, действительно, но ведь с этим человеком даже и говорить нельзя и советовать ему нельзя, он обидчиво уверен в себе. Но, главное, ему бы только подписка, а остальное всё он производит с чрезвычайно легкой совестью. Мнение Ваше о прочитанном в "Карамазовых" мне очень польстило (насчет силы и энергии написанного), но Вы тут же задаете необходимейший вопрос: что ответу на все эти атеистические положения у меня пока не оказалось, а их надо. То-то и есть и в этом-то теперь моя забота и всё мое беспокойство. Ибо ответом на всю эту отрицательную сторону я и предположил быть вот этой 6-й книге, "Русский инок", которая появится 31 августа. А потому и трепещу за нее в том смысле: будет ли она достаточным ответом. Тем более, что ответ-то ведь не прямой, не на положения прежде выраженные (в "В<еликом> инквизиторе" и прежде) по пунктам, а лишь косвенный. Тут представляется нечто прямо (2) противуположное выше выраженному мировоззрению, – но представляется опять-таки не по пунктам, а, так сказать, в художественной картине. Вот это меня и беспокоит, то есть буду ли понятен и достигну ли хоть каплю цели. А тут вдобавок еще обязанности художественности: потребовалось представить фигуру скромную и величественную, между тем жизнь полна комизма и только величественна лишь в внутреннем смысле ее, так что поневоле из-за художественных требований принужден был в биографии моего инока коснуться и самых пошловатых сторон, чтоб не повредить художественному реализму. Затем есть несколько поучений инока, на которые прямо закричат, что они абсурдны, ибо слишком восторженны. Конечно, они абсурдны в обыденном смысле, но в смысле ином, внутреннем, кажется, справедливы. Во всяком случае очень беспокоюсь и очень бы желал Вашего мнения, ибо ценю и уважаю Ваше мнение очень. Писал же с большою любовью.

Но вижу, что слишком распространился о своем произведении. 1-го или 2-го сентября буду в Петербурге (поспешаю чрезвычайно в Ст<арую> Руссу в семейство), зайду к Вам (не знаю, в какой час, не могу решить заране), и если посчастливится, то и застану Вас, может быть, хоть на минутку. До свидания, добрейший и искренно уважаемый Константин Петрович, дай Вам бог много лет здравствовать – лучшего пожелания в наше время и не надо, потому что такие люди, как Вы, должны жить. У меня порою мелькает глупенькая и грешная мысль: ну что будет с Россией, если мы, последние могикане, умрем? Правда, сейчас же и усмехнусь на себя. Тем не менее все-таки мы должны и неустанно делать. А Вы ли не деятель? Кстати: Пуцыкович, услышав от меня содержание письма Вашего насчет отправки преступников в Сахалин, пристал ко мне, чтоб я дал напечатать в "Гражданине". Я, разумеется, не дал.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

(1) описка, следует: 5

(2) далее было: и обратно

818. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
27 августа (8 сентября) 1879. Эмс

Эмс. 27 августа – 9 (1) сентября /79.

Милый голубчик мой Аня, получил от тебя вчера вечером (по поводу воскресения у нас раздают переписку вечером) твой клочочек бумажки карандашом из каких-то Клепиков и чрезвычайно как благодарен тебе за него. Но, однако же, из Рязани до имения, значит, 80 верст с лишком и езды 1 1/2 дня; я думал, что гораздо ближе. Стало быть, из 6 дней три уходят на дорогу. Оно теперь мне понятнее, и 3 дня в деревне не возбуждают теперь во мне такого удивления. Но следовало с твоей стороны писать обстоятельнее, а то я совсем потерялся в моих расчетах: "Что, дескать, будешь ты делать в деревне 6 дней?". Да и теперь, впрочем, не знаю, но думаю по крайней мере, что к 28-му или 29-му вы возвратитесь же, наконец, в Руссу. (Ох, только бы бог дал благополучно.) То, что ты пишешь о детях, меня несколько ободрило. Но опять-таки в твоем письме как будто недомыслие. Рассуди сама: пишешь ты от 19-го и приписываешь, что теперь уже 4 дня не будешь мне писать более. А я здесь ясно вижу, что ни в каком уж случае не получу здесь от тебя ничего более, ни одного то есть письма, ибо сам выезжаю послезавтра, 29-го. Дело в том, что это твое письмецо из Клепиков, от 19-го, помечено на конверте в Московском почтамте 22-м августом, ко мне же в Эмс пришло 26-го, шло, значит, неделю. Положим, ты мне напишешь (через 4 дня, как ты говоришь) из Рязани, значит, 23-го числа августа, придай 6 дней ходу до Эмса и будет 29-го, а 29-го утром мне уже нельзя будет идти в почтамт, ибо поезд идет в 6 1/2 часов утра, то есть когда еще и почта не приходит. (Приходит в 1/2 8-го.) Из этого заключаю, что уже более от тебя известий никаких не получу. Это значит с 19-го до 3-го сентября, то есть ровно 2 недели! Это жутко. Я, голубчик мой, помнится, тебе уже много раз писал, что последнее письмо твое должно пойти непременно не позже 24-го (из Руссы), чтоб я мог еще получить его, а теперь из Рязани. Полагаю, что ты мало обратила внимания на то, что я писал об этих сроках, и забыла. – Но уж теперь нечего делать. По крайней мере сам-то отсюда выезжаю и в дороге тоска по вас будет конечно сдерживаться чувством, что всё же я приближаюсь к вам, к вам же еду и наконец приеду. Так как сегодня 27-е, то полагаю уже наверно, что письмо это застанет тебя уже в Руссе, так что тебе не будут уже никуда пересылать его из Руссы, и оно не пропадет. Не знаю только, много ли ты опять останешься в Москве? Хороша ли погода, не простудились бы дети? Поедешь ли ты во 2-м классе? и проч. и проч. вопросы так и кишат у меня в голове. На бога, однако же, надеюсь и на тебя тоже, хотя и взбалмошная, но деловая женочка. Жаль только, что не всегда откровенна с мужем, который так ее любит и ценит.

Об себе скажу, что, кажется, лечение мое здесь не принесло мне особенной пользы. Говорить заране, конечно, нельзя, может быть, потом, к зиме, объявится польза, но теперь я точно так же кашляю, как и приехал сюда, а всю последнюю неделю чувствовал даже особенную тесноту в груди, как в худшие времена. Полагаю, что всему виноват Орт, черт знает с чего пересадивший меня 3 недели назад с кренхена на кессельбрунен. А я именно после 2-х недель кренхена почувствовал было себя несравненно лучше. А он пересадил, кессельбрунен, как мне кажется теперь, после 3-х недельного испытания – вода для меня сильная, больше той меры, которой требовал организм мой, а потому только раздражал мне нервы и, может быть, уничтожил доброе действие кренхена. Впрочем, не знаю, может быть, я ошибаюсь. – Что до денег, то, кажется, приеду в Руссу лишь с последними копейками, едва хватит. 100-вую бумажку меняют здесь на 208 марок. Как-нибудь ухитрюсь. В дороге, должно быть, очень устану и расстроюсь. Роман же (на сентябрь) не довел и до половины. Как приеду, сейчас надо будет садиться писать. – . Проклятой здешней диетой (одна говядина и пудинги) расстроил только желудок, точно деревянный стал. – Кончается наконец скука моя безысходная, наконец-то начну громко говорить, а то 35 дней молчания – черт знает что такое. Погода здесь хоть и очень непостоянная, но теплая: какую-то у вас застану? И не простудиться бы дорогой. Поцелуй милых ангелов деток. От Победоносцева еще получил письмо и отвечал ему. Если в Петербурге будет время, то схожу к нему. В Петербурге я буду, кажется, в воскресение – это скверно, всё заперто. Пуцыкович уже уведомил меня, что денег мне не отдаст. До свидания, мой ангел. Ну что если ты как-нибудь в дороге простудишься, расхвораешься? Мне жизнь ваша в деревнюшке и в лесу, хоть и 3-х-дневная только, очень не нравится. И разве не случалось тебе простужаться, простужать горло, например, что простужала уже и прежде, – твое больное место. Слишком ты рискуешь, Аня. А тут 2 недели без известий. Но надеюсь на бога. Ворчать нечего, убереги вас только бог. Еду наконец. Ну до свидания и все-таки не до близкого: неделя целая еще пройдет. Деток целую и благословляю, а тебя целую 1000 раз, и намерен скоро всласть целовать, голубчик ты мой.

Твой весь Ф. Достоевский.

Всем поклон. Еще раз всех вас целую. – Теперь у меня хлопоты, укладывать чемодан, покончивать все дела, а погода, кажется, переходит к дождю.

(1) описка, следует: 8

819. H. A. ЛЮБИМОВУ
8 сентября 1879. Старая Русса

Старая Русса 8-го сентября/79

Милостивый государь, многоуважаемый Николай Алексеевич,

Я воротился в Старую Руссу, но так был изломан дорогой, что сел продолжать работу (на сентябр<ьский> №) только третьего дня. Пишу Вам теперь с тем лишь, чтоб уведомить Вас, что на этот № принужден буду сильнейшим образом опоздать присылкою продолжения романа, то есть получится в редакции всё (для сентябр<ьского> №) не ранее, как между 15 и 20 числами сентября (зато уже никак не позже). Торопиться же слишком я не могу, хотя бы и хотел, ибо предстоит закончить сцену из капитальнейших в целом романе и хочется сделать сколь возможно лучше. Таким образом, я в крайнем беспокойстве, не зная наверно: опоздаю я теперь до невозможности напечатать (с моим сроком от 15 до 20) или еще нет? Величиною всё будет в 2 1/2 печатных листа, кажется, не более – отдельная и законченная сцена, или, лучше сказать, эпизод. Мне бы чрезвычайно, чрезвычайно желалось, чтоб появилось в сентябре. Само собой разумеется, что корректур я уже ждать не буду, а по примеру августовского № (за корректуру которого, довольно тщательную, изъявляю Вам полнейшую мою благодарность) попрошу продержать имеющее быть прислано продолжение так же тщательно, как и августовский отрывок. Обещаю не опаздывать впоследствии так ужасно. Во всяком случае, считал нужным написать Вам всё это, чтоб уведомить. Весьма может быть, что пришлю гораздо раньше 20-го, я взял нарочно самый отдаленный срок.

Примите уверение, многоуважаемый Николай Алексеевич, в моем искреннем и глубочайшем уважении.

Ваш слуга Фед. Достоевский.

К 25 сентября, примерно, перебираюсь в Петербург. Петербургский адресс мой тот же, что и прежде: Кузнечный переулок, близ Владимирской церкви, дом № 5, кварт<ира> № 10. Ф. M. Достоевскому.

820. H. A. ЛЮБИМОВУ
16 сентября 1879. Старая Русса

Старая Русса 16 сентября/79

Милостивый государь, многоуважаемый Николай Алексеевич,

Вместе с сим высылаю в редакцию "Р<усского> вестника" книгу седьмую "Карамазовых", для сентябрьской книги, в числе 41 полулистка. В этой книге четыре главы: три высылаю, а 4-ю вышлю через два дня, получится в редакции 20-го числа. В этой 4-й главе всего будет 4 страницы печатных, но она важнейшая и заключительная. Выслал бы вместе, но припадок падучей болезни заставил на два дня отложить работу. Но по крайней мере высылаю 41 полулист, и их можно сейчас начать набирать (получатся 18-го сентября), остальные же 3 полулистка (то есть 4-я глава), которую на два дня задержал, не составят много и не задержат, если только Вы решитесь печатать всё, несмотря на позднюю высылку. А как бы я желал теперь не дробить. Вся моя надежда на Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич.

Я к 25-му сентября переезжаю в Петербург (прежний адресс). А потому корректур опять ждать не могу. Кажется, переписано четко. Передайте от меня, многоуважаемый Николай Алексеевич, покорнейшую мою просьбу корректору, чтоб не утопил меня и на этот раз. За прошлый же № большое ему спасибо.

Умоляю Вас, Николай Алексеевич, в этой книге ничего не вычеркивать. Да и нечего, всё в порядке. Есть одно только словцо (про труп мертвого): провонял. Но выговаривает его отец Ферапонт, а он не может говорить иначе, и если б даже мог сказать: пропах, то не скажет, а скажет провонял. Пропустите это, ради Христа. Больше ничего нет. Кроме, разве, про пурганец. Но это написано хорошо, и притом оно существенно, как важное обвинение. Последняя глава (которую вышлю), "Кана Галилейская" – самая существенная во всей книге, а может быть, и в романе. С этой высылкой кончаю с монастырем: больше о монастыре ничего не будет. В следующей книге (на октябрь) закончится часть и будет перерыв, как я уже и уведомил.

А теперь примите уверение в моем самом искреннем уважении.

Ваш покорнейший слуга Федор Достоевский.

Петербургский мой адресс: Кузнечный переулок, близ Владимирской церкви, дом № 5, квартира № 10, Ф. М-чу Достоевскому.

Одно маленькое Nota bene на всякий случай: не подумайте, ради бога, что я бы мог себе позволить, в сочинении моем, хотя малейшее сомнение в чудодействии мощей. Дело идет лишь о мощах умершего монаха Зосимы, а уж это совсем другое. – Подобный переполох, какой изображен у меня в монастыре, был раз на Афоне и рассказан вкратце и с трогательною наивностью в "Странствовании Инока Парфения".

Достоевский.

Р. S. Многоуважаемый Николай Алексеевич, особенно прошу хорошенько прокорректировать легенду о луковке. Это драгоценность, записана мною со слов одной крестьянки и, уж конечно, записана в первый раз. Я по крайней мере до сих пор никогда не слыхал.

Достоевский.

На обороте: Его превосходительству Николаю Алексеевичу Любимову. От Ф. М. Достоевского.

821. H. A. ЛЮБИМОВУ
8 октября 1879. Петербург

Петербург 8 октября/79

Милостивый государь, многоуважаемый Николай Алексеевич,

Спешу уведомить Вас, что для октябрьской книжки "Р<усского> вестника" опять принужден опоздать, но вышлю непременно. Продолжение "Карамазовых" получится в редакции 16-го или 17-го октября, из всех сил постараюсь. Само собою, что не буду ждать корректур. (Напечатанное в сентябрьской книге прокорректировано почти безукоризненно, за что приношу великую благодарность.) Вышлю опять от 2 1/2 до 3 печатн<ых> листов – почти ровно столько же, как и на сентябрьскую книгу. Дело в том, что работа для меня трудная и хотелось бы отделать по возможности лучше. Уведомляю Вас тоже, что в октябрьской книге не закончится еще то, что определено мною закончить в нынешнем году, но доставлю еще и на ноябрьскую книгу "Р<усского> вестника", и тогда уже пришлю и то письмо, о котором писал Вам месяца два назад, насчет объяснения с публикой о последней части "Карамазовых", которую я, по оплошности моей, принужден перевесть на будущий год. К 17-му числу напишу Вам и еще письмецо, Николай Алексеевич, в котором подробнее объясню некоторые необходимые вещи, и чрезвычайно боюсь, что это теперешнее письмо мое, которое посылаю, для скорости, незаказным, как-нибудь не дойдет до Вас и пропадет дорогою.

А теперь, глубокоуважаемый Николай Алексеевич, примите мое сердечное уверение в почтении и преданности, с которыми пребываю Вашим всегдашним слугою

Ф. Достоевский.

С. Петербург. Кузнечный переулок, дом № 5, кварт<ира> № 10, близ Владимирской церкви. Ф. М. Достоевскому.

822. A. M. ДОСТОЕВСКОМУ
13 октября 1879. Петербург

13 октября/79

Дорогой друг и брат Андрей Михайлович, сделай милость, прости, что побоялся рискнуть здоровьем в такую мокреть, несмотря на всё искреннейшее желание мое <еще> раз поцеловаться с тобою перед твоим отъездом. Передай, голубчик, мой искренний привет Доменике Ивановне и мое пожелание ей всего лучшего в жизни. Наша последняя встреча оставила во мне, повторяю это тебе, самое лучшее и отрадное впечатление. До свидания, дорогой мой, не хочу говорить прощайте. Потрудись передать мои лучшие пожелания Евгении Андреевне и Михаилу Александровичу. Смотри же, не пеняй на мою болезненную трусость. Еще раз обнимаю тебя и кланяюсь глубоко твоей супруге.

Твой весь Ф. Достоевский.

823. В. Ф. ПУЦЫКОВИЧУ
24 октября 1879. Петербург

Петербург 24 октября/79

Любезнейший и многоуважаемый Виктор Феофилович. Вот уже больше месяца как ни от Вас, ни я к Вам ни слова. У меня работа, переезд в Петербург, нездоровье и пр. А Вам-то почему бы не уведомить о себе. Прошло так много времени, что я даже и не знаю теперь, о чем с Вами заговорить. Засецкая сказала мне, что недавно получила от Вас письмо и что Вы будто бы едете в Иерусалим. Это что за известие? Пишу к Вам на прежний адресс и опасаюсь, что не дойдет. О "Гражданине" не спрашивают, ибо видно, что не выходит. Как Ваши текущие обстоятельства? Победоносцев иногда о Вас спрашивает. Вот, однако, одно обстоятельство, которое считаю необходимым Вам сообщить. Сидел я (недели две тому назад) у Победоносцева утром, и вошел Мещерский. Заговорил, между прочим, о Вас. Мещерский сказал, что он за "Гражданина" получил от Вас, в первый год, столько-то (7500 р.) тысяч выдачи, и так как теперь Вы в такой нужде, то не знает, как ему решить по совести: возвратить ли ему Вам хоть часть суммы или нет? Я ему сказал тут же при Победоносцеве: Вы бы ему (то есть Вам) прежде всяких сомнений хоть 300 руб. сейчас же бы выслали, потому что он очень в нужде.

Мещерский сказал: "Сейчас же вышлю". Тем и кончилось. Дня три тому назад Победоносцев спросил меня: "выслал ли Вам 300 р. Мещерский?". Так как я Мещерского с тех пор не видал, то ответил, что не знаю. Победоносцев сказал мне на это "надо непременно ему напомнить, чтобы немедленно выслал, ибо он обещал". К сожалению, я адресса Мещерского не знаю, знаю только, что он переехал от Благосветлова в Сергиевскую. Уведомьте, голубчик Виктор Феофилович, получили ли Вы что-нибудь от Мещерского или нет. Адресс мой прошлогодний: Кузнечный переулок, дом № 5 (угол Ямской, близ Владимирской церкви) Ф. М. Достоевскому.

До свиданья, голубчик, тороплюсь, совсем сбит с толку каторжной работой "Карамазовых": боюсь только, что письмо мое не дойдет до Вас, или что долго его не получите. Крепко жму Вам руку. Ваш весь прежний и всегдашний

Ф. Достоевский.

824. Е. Н. ЛЕБЕДЕВОЙ
8 ноября 1879. Петербург

Петербург. ноября 8/79.

Милостивая государыня,

Старика Карамазова убил слуга Смердяков. Все подробности будут выяснены в дальнейшем ходе романа. Иван Федорович участвовал в убийстве лишь косвенно и отдаленно, единственно тем, что удержался (с намерением) образумить Смердякова во время разговора с ним перед своим отбытием в Москву и высказать ему ясно и категорически свое отвращение к замышляемому им злодеянию (что видел и предчувствовал Ив<ан> Ф<едорови>ч ясно) и таким образом как бы позволил Смердякову совершить это злодейство. Позволение же Смердякову было необходимо, впоследствии опять-таки объяснится, почему. Дмитрий Федорович в убийстве отца совсем невинен.

Когда Дмитрий Карамазов соскочил с забора и начал платком вытирать кровь с головы раненного им старика слуги, то этим самым и словами: "Попался старик" и проч. как бы сказал уже читателю, что он не отцеубийца. Если б он убил отца и 10 минут спустя Григория, то не стал бы слезать с забора к поверженному слуге, кроме разве того, чтоб убедиться: уничтожен ли им важный для него свидетель злодеяния. Но он, кроме того, как бы сострадает над ним, говорит: попался старик и проч. Если б отца убил, то не (1) стоял бы над трупом слуги с жалкими словами. Не один только сюжет романа важен для читателя, но и некоторое знание души человеческой (психологии), чего каждый автор вправе ждать от читателя.

Во всяком случае мне лестно Ваше участие к моему произведению.

Примите уверение в искреннейшем моем уважении.

Ваш покорный слуга Ф. Достоевский.

(1) далее начато: стал бы стоять