Текст книги "Сердца в броне"
Автор книги: Федор Галкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– А ты часом, не ошибся, Гриша? – вопросительно уставился на него Горбунов. – Может, у тебя, это, как его, ну, вроде гальюна?
– Галлюцинация, – подсказал Тимофеев.
– Вот, вот, галлюци… – Семен запнулся, не в силах выговорить трудное слово.
– Да нет же! Нет. Она, скаженная, только шипит. Ничего больше не могу уловить, – отмахнулся Чирков.
Так они и просидели до утра, добродушно препираясь. Когда совсем рассвело, на переднем крае противника, прямо против танка, взметнулось одновременно несколько разрывов. До слуха танкистов донесся гул нашей артиллерии, а скоро удалось увидеть и цепь наступающей пехоты.
– Теперь помогать огоньком! – скомандовал Тимофеев.
Младший механик–водитель Чернышев с Чирковым прильнули к пулеметам. Горбунов попытался было встать к пушке, но ноги не слушались его. Слегка застонав, он опустился на днище. Губы искривились от горькой обиды. Пришлось Останину занять его место у пушки.
Атаку наших войск немцы встретили шквалом огня. Рассекая воздух, с присвистом пронеслись снаряды, гнусаво затявкали шестиствольные минометы. Мины густо летели над танком и с треском рвались прямо в цепи наступающих.
Экипаж изо всех сил старался помочь своим. Надрывно строчили пулеметы танка, безостановочно била пушка. Однако их неподвижная машина, и ребята понимали это, не могла сделать погоды. Расчистить путь пехоте не удалось. Цепь наступающих сначала залегла, а потом медленно, медленно откатилась на исходные позиции. Немцы сделали попытку контратаковать. Раза три они поднимались из своих окопов, однако каждый раз ливень огня из танка отбрасывал их назад.
– Вот теперь мы им подали о себе хорошую весточку, и они узнали, что мы живы, – невесело пошутил Тимофеев, когда кончился бой. – Теперь, братцы, держись – гитлеровцы нам этого не простят.
Как бы в подтверждение его слов, рядом с танком разорвался снаряд, за ним другой – уже на броне. Фашисты открыли по танку прицельный артиллерийский огонь. Танк вздрагивал, гудел, как колокол. Дыбясь, взлетали кверху земляные столбы и, падая, разбивались в мелкую крошку. Все кругом заволокло дымом. Грохот разрывов и скрежет металла слились в один общий гул. Смрад от сгоревшей взрывчатки пробирался внутрь танка, забивая дыхание.
– Не прислоняться головой к броне! – перекрывая гул, крикнул Тимофеев, – контузит – Плотно натянув танкошлемы, бойцы сидели на своих местах, тревожно поглядывая друг на друга/Их глушило в машине, подбрасывало на сиденьях, но они держались.
Гитлеровцы выпустили по танку более двадцати снарядов. Борт и башню машины закоптило гарью от разрывов, глубокие шрамы от крупных осколков появились на корпусе, несколько подкалиберных сердечников от бронебойных снарядов увязло в башне, однако ни один из них не проник внутрь.
Кончился обстрел. По всем рассчетам гитлеровцев, наконец, в танке никого не должно было остаться в живых. Во всяком случае, если в ком‑то из этих упрямых русских еще теплится жизнь, то остается лишь облегчить ему путь к праотцам. И группа немцев, не таясь, смело двинулась к танку. Но все же природная солдатская предосторожность взяла верх, и они, подойдя ближе, на всякий случай разделились на две группы. Человек десять остановились метрах в пятидесяти, держа автоматы наготове, а пять – направились прямо к машине.
У одного из пятерки, как и в тот раз, в руках было ведро. Он не подошел очень близко, а застыл в 6–7 метрах от танка. Двое взобрались на машину. Кованые са–поги застучали по башне. Громкая чужая речь, переме. шанная со злорадным смехом, резанула слух. Лицо Тимофеева исказилось недовольной, брезгливой гримасой, глаза налились кровью. Он судорожно сжал в правой руке гранату, приложил палец к губам – всем молчать…
Минут десять гитлеровцы ползли по танку, а потом, спрыгнув на землю, собрались у его носовой части. В прорезь шаровой установки курсового пулемета Чирков видел лицо и грудь широкоплечего рыжего детины в грязно–зеленой шинели. Почти автоматически указательный палец правой руки тянулся к спуску. «Дать бы по этой рыжей харе! А заодно и по другим». Но Чирков был человеком исполнительным, ценил дисциплину, особенно в такие трудные минуты. И поэтому он отводил руку от пулемета и только вопросительно–выжидающе смотрел на командира.
Гитлеровцы между тем, продолжая горячо о чем‑то спорить, стали, наконец, отходить от танка. Тимофеев, еще со школьной скамьи знавший несколько слов по–немецки, понял, что рыжий толкует об автогене.
– Огонь! – Скомандовал лейтенант срывающимся голосом.
Пулемет выдал длинную очередь из открывшегося командирского люка, одна за другой полетели две гранаты. Фашисты, неуклюже взмахивая руками, рухнули на землю. По группе, находившейся дальше от танка, Останин ударил из спаренного пулемета. Немцы, путаясь в длинных шинелях, бросились врассыпную. Они падали, вскакивали, ползли, опять бежали, но, сраженные пулеметными очередями, валились снова на землю. Только немногим из них удалось добраться до своих окопов.
– Ишь ты, автогеном люки хотят вскрыть. Они, верно, считают, что совершенно оглушили нас, – пояснил Тимофеев, когда замолчали пулеметы. – Теперь не подпускать их и близко к машине. Если через пулеметный огонь прорвутся, бить гранатами. Не отдадим машины, будем биться! Нас выручат! Если пехоте не удалось пробиться, придут танкисты. Не было еще такого, чтобы наши танкисты своих на расправу фашистам оставили.
С этого момента осажденные не знали покоя. Боясь упустить добычу, немцы, по нескольку раз в сутки, днем и ночью, атаковывали танк группами автоматчиков. Но танкисты встречали их огнем пулеметов. А когда под прикрытием темноты врагам удавалось приблизиться к машине, в них из всех люков летели ручные гранаты. Фашисты откатывались, чтобы через некоторое время все повторить сначала. Так проходило время.
И тут осажденным стал угрожать новый враг – похуже фашистов. Он не стрелял, не убивал мгновенно, но подкрадывался осторожно, лисьим шагом, убивал не сразу, а с изнурительной медлительностью, предварительно измучив человека до неузнаваемости. Этим врагом стал голод.
Были съедены последние крохи скудного пайка, и экипаж не имел теперь ничего, даже глотка воды. Как назло, все время думалось о еде, и Тимофеев замечал, что ребята чаще и чаще возвращаются в своих разговорах к воспоминаниям об обильных обедах и ужинах. Он мог, конечно, запретить это властью командира. Однако, подумав, решил действовать иначе.
– Ребята, – сказал он совсем не по–командирски, – я знаю, как трудно переносить голод и не говорить об этом. Но ведь мы советские солдаты. Так неужто себя не пересилим?
О еде больше не заговаривали, но лейтенант знал, что о ней все равно думали. По себе знал.
Совсем ослаб Горбунов. Он часто впадал в полуобморочную дремоту и тихо бредил. Слабым голосом называл чьи‑то имена, хрипло командовал – «огонь!», поминал какую‑то свадьбу и приглашал всех к столу. Чтобы дать ему возможность хоть немного вытянуть опухшие ноги, распрямить суставы, товарищи почти сутки не слезали со своих сидений, освобождая на днище подходящее место.
В момент редкого затишья Тимофеев попробовал осмотреть ноги Горбунова. Он тихо спустился с сиденья, осторожно стянул с ног старшины рукава ватника и так же осторожно размотал портянки. Слабый блик карманного фонарика, скользнув по икрам, остановился на большом пальце правой ноги. Он вздулся, как подушечка, ноготь отливал багровой синевой. Тимофеев быстро набросил на ноги Горбунова ватник, отвернулся и задумался. Потом поднялся к аптечке, висевшей на борту машины, вынул бинты, легонько потряс флакончик с йодом и, удостоверившись, что все на месте, закрыл дверцы. Вынул из ножен отполированный финский нож (трофей прошлых боев), потрогал большим пальцем правой руки лезвие.
Горбунов С. Т.
Чирков, все время наблюдавший за командиром, сразу угадал его мысли. Он поднялся к Тимофееву и стал горячо уговаривать его разрешить ночью вынести Горбунова из танка к своим. Идея, хоть и была несбыточной, но тот факт, что люди оставались людьми, думали не о себе, не о грозившей им опасности, а о товарище, этот факт глубокой человечности порадовал лейтенанта. Он одобрительно посмотрел на Чиркова и, показав на ножны, сказал:
– К этому мы прибегнем лишь в случае крайней необходимости.
Вслед за Горбуновым почувствовал слабость и Чернышев. У него кружилась голова, дрожали руки, колени. Он то и дело отрывался от кормового пулемета и опускался на днище рядом с Горбуновым. Отдыхал подолгу, не имея сил подняться.
На седьмые сутки Останин вызвался ночью пробраться к своим, чтобы принести продукты и гранаты. Тимофеев не разрешил.
– У тебя, Саша, и пушка, и пулемет в руках, и стрелок ты отличный, а, кроме того, «мишень» крупновата, не пройдешь. Чирков полегче, да и дорожка ему знакома, он и пойдет. А ты возьми‑ка, пока еще светло, да выпусти поприцельнее осколочных. По свежим бугоркам. Может быть, гитлеровские автоматчики до сих пор околачиваются там. А я понаблюдаю.
Останин, каждый раз тщательно прицеливаясь, сделал четыре выстрела. Четыре бруствера, веером расположенные против левого борта танка, разлетелись в пыль.
– Гм, никого нет. Неужто сняли охрану? – сказал лейтенант, оторвавшись от смотрового прибора. – Готовься, Гриша!
…Чирков снова выскользнул из люка и пополз по минному полю. На этот раз он шел к своим не с пустыми руками. Лейтенант Тимофеев вручил ему схему расположения огневых точек противника.
– Передай, гляди, чтоб харчи память не отшибли. Обязательно передай, – напутствовал он Чиркова.
– Будьте спокойны, товарищ лейтенант, вручу по всей форме, – бойко ответил сержант. – Путь–дорожка мне знакома.
– Может, пошуметь немного, товарищ лейтенант? – спросил Останин, когда Чирков плюхнулся на землю. – Под шумок‑то легче идти.
– Дай несколько очередей в полукруге, это отвлечет гитлеровцев.
Останин открыл пулеметный огонь короткими очередями, разворачивая башню пушкой то на правый борт, то вперед, пока силуэт Чиркова окончательно не растворился в ночной темноте.
– Ушел, – облегченно вздохнул Тимофеев, осторожно прикрывая крышку верхнего люка.
Потянулась длинная ночь ожидания. Никто не сомкнул глаз. Почему‑то думалось, что Чирков вернется тоже ночью, но он пришел, как и в первый раз, перед рассветом. В вещевом мешке, набитом хлебом и свиной тушенкой, нашлось место и для десятка ручных гранат.
– А это мне весточка из дому, – ввалившись следом за мешком в танк, сказал он с улыбкой и вынул из кармана истрепанный почтовый конверт. – Лина пишет. Ишь как долго шло, истерлось все, прямо лохмотья.
– Наш‑то адрес в полевой почте не учтен, – озорно улыбнулся Тимофеев и взял конверт из рук сержанта. – Это что же за Антипина пишет тебе? – спросил он, взглянув на обратный адрес. – Ты все хвастался своей женой, а письма получаешь от какой‑то Антипиной. Непонятно, брат, непонятно…
– Тут и понимать нечего. – Лина Васильевна Антипина – это и есть моя жена. Пожениться‑то мы поженились, а вот в ЗАГС сходить, зарегистрироваться времени не выбрали. Трактористом–механиком я работал в Боксито–Юбарской разведке, работы было по горло. Так и жили, верили друг другу. А тут война. Было нас шестеро братьев, все один за другим пошли на фронт. Пятого июля, в сорок первом, и мой черед пришел. Вот и осталась моя Лина Антипиной, а не Чирковой.
Тимофеев медленно, точно боясь, что поспешность плохо охарактеризует его, развязывал мешок. Он видел голодные, нетерпеливые взгляды товарищей, но продолжал делать свое дело с той же неторопливостью. Да и не мог он иначе – руки опухли, и пальцы не повиновались ему. Чирков помог развязать лямки.
– Не перегрузись, ребята, с голодухи. Хуже бы не было, – предупредил Тимофеев, распределяя продукты.
Рассвет встретили за завтраком.
С восходом солнца дружно ударила наша артиллерия. Она била по огневым точкам противника, обозначенным на схеме Тимофеева. Несколько артиллерийских и минометных батарей, пулеметных гнезд и дзотов врага полностью было уничтожено. Ребята радовались: значит, не зря они просидели тут взаперти.
Вечером 8–го марта темнота опустилась как‑то особенно быстро: она разом окутала все вокруг. Разразилась снежная метель. Ветер налетал внезапно, порывами, по–разбойничьи. Крепчая с каждой минутой, он срывал комья замерзшей земли, с корнем вырывал редкие былинки прошлогоднего пырея. Снег то двигался по полю плотной стеной, то огромным бешеным грибом вставал возле танка. Наблюдать через приборы уже нельзя было, и Тимофеев приоткрыл люк. В лицо ударил острый поток колючей крупы. Танк наполнило белой морозной пылью.
Стало еще холоднее.
Противник молчал. Только изредка взлетали осветительные ракеты. Желтыми брызгами они вонзались в потоки летящего снега и бесследно растворялись в нем.
В полночь сквозь вой ветра Тимофеев услышал слабый шорох у левого борта машины. Потом легкий стук в броню.
– Гранаты! – скомандовал он. Схватил «лимонку» и вырвал зубами чеку. Останин тоже приготовил гранату. Лейтенант осторожно приоткрыл люк и уже собирался бросить гранату, как до его слуха донесся чей‑то шипящий голос:
– Танкисты, принимайте паек!
– Отставить гранаты! – громким шепотом скоман–довал Тимофеев и откинул крышку люка. Тотчас же туда просунулся и свалился вниз вещевой мешок, а следом за ним – другой мешок и лишь только потом в люке показалась голова в заснеженной ушанке.
– Это я, сержант Хасан Алиев. Со мной двое ремонтников. Комбат прислал узнать, нельзя ли на месте хоть частично восстановить ходовую часть, чтобы эвакуировать вас с помощью других танков. Мы осмотрели – нельзя: машина сильно вмерзла в грунт, вырубать надо.
Ее и пятью танками с места не сорвешь… Комбат разрешил покинуть машину.
Тимофеев несколько секунд молчал, туго сжимая в руке гранату с вынутой чекой, а потом громко спросил:
– Как, товарищи? Решайте!
– Не уйдем. Не оставим машины, – сразу раздались из темноты голоса. – Как можно? Столько терпели, еще маленько потерпим.
– Слышал Алиев? За помощь тебе наше танкистское спасибо, а командованию передай – не можем мы бросить боевую машину. Пока есть боеприпасы, пока мы живы, не уйдем!
Он не успел закончить. Желтоватый свет ракеты затрепетал в снежной пелене одновременно с трассой пуль, легшей возле самого танка. Алиев комом скатидся в снег. Почти тотчас же недалеко от машины разорвалась мина. Но Алиев с ремонтниками уже нырнули в ночную бездну. Они удалялись от танка под вой вьюги и вражеских мин.
Только теперь лейтенант выбросил в снег гранату. Взрыв ее потонул в общем грохоте канонады. Он захлопнул крышку люка.
К утру метель прекратилась, немного потеплело. Голубоватые снежные сугробы словно простынями укрыли израненное поле, затейливой лепкой нависли над стенками окопов. Тимофеев приоткрыл крышку люка и, стряхнув с ее кромки намерзшую наледь, с минуту стоял, как ослепленный. Обернулся к Останину:
– Видать, батальон еще не набрал силенок, чтобы атаковать на этом участке. Поэтому комбат и разрешил отходить.
– Ремонтируются, шутка сказать, почти все танки вышли из строя двадцать седьмого, – вздохнул Оста–нин. – Подождем, товарищ лейтенант, выстоим! Правда ведь?
– Выстоим, раз хотим. Вот у Горького, не помню, где именно, сказано примерно такое: надо так захотеть, чтобы море казалось лужей, чтобы гора казалась кочкой. Конечно, немцы – не лужа и не кочка – сила! Но нам теперь важно не подпустить их к машине. Издали они с нами ничего не сделают. Не отлил еще Гитлер такого снаряда, чтобы нашу броню пробил.
Тимофеев замолчал, очарованно глядя на блестящую голубизну снежного покрова. «Надо же такое, – думалось ему. – Красотища, чудо из чудес, а рядом – смерть». Он еще раз оглянулся вокруг, но вдруг услышал снизу тяжелое дыхание и еле слышный стон. Лейтенант посмотрел в танк.
– Чего ты. Чирков?
Тот возился около Горбунова, посапывая и отдуваясь.
– Это я, товарищ лейтенант. Попросил Гришу помочь мне подняться. Ноги совсем онемели – то ли от холода, то ли уже вообще омертвели, – вместо Чиркова ответил Горбунов.
– Ну, давай, давай – распрямись немного. – Спустившись с сиденья, Тимофеев помог поднять Горбунова. Придерживаясь за захваты погона башни, тот постоял несколько минут, переминаясь с ноги на ногу.
– Вот так, вот так, шаг на месте. Плац‑то у нас не велик, а размяться все‑таки можно, – пошутил Тимофеев. – А теперь садись, помассируем икры. Понаблюдай, Саша, как бы фрицы не вздумали нас потревожить. Что-то они молчат сегодня, аль боятся ландшафт испортить?
– Наблюдаю, товарищ лейтенант. А не беспокоят они нас потому, что там, в районе Владиславовки, кажись, наши атакуют, слышите, как гудит.
Тимофеев осторожно помассировал ноги Горбунову, потом размотал портянку и стал осматривать правую ступню. -Большой палец был толщиной с солидную морковку–коротельку. Есть такой сорт – короткие, точно обрубленные плоды, с закругленными концами. Но синева на большом пальце дальше как будто бы не распространялась. Сообразив, что беспокоит лейтенанта, Горбунов заметил:
– Бронебойный я прошлый раз неосторожно уронил на ногу. Палец зашиб. Наверно, сойдет ноготь‑то.
– Ноготь не беда, вырастет, – успокоил Тимофеев, укрывая ноги Горбунова. – А ты, Семен, нос‑то не вешай, почаще двигайся, да подкрепляйся, продуктов вишь, сколько!
Фашисты не беспокоили танкистов целый день. Чирков с Чернышевым убрали снег из танка, набившийся за ночь, протерли призмы приборов наблюдения, насколько доступно – почистили оружие. В общем, провели «санитарный день», как выразился Чирков.
Лучше чувствовал себя и Горбунов. Всегда сдержанный во всем, что касается его лично, он на радостях даже разоткровенничался. Стал вспоминать многое о себе.
– Из Тардовки мы. Землеробы башкирские. Семейка у нас была дружная – пять братьев и две сестренки. Старший погиб еще в гражданскую, а остальные сейчас воюют. Меня, как встал на ноги, сразу к технике потянуло. Когда только колхоз организовался, я девятнадцатилетним парнишкой сел на жнейку. А потом подался на курсы механизаторов. Стал трактористом. Прямо с трактора и в армию ушел.
– Получается, у нас тут целая тракторная бригада, – улыбнулся Останин. – Я ведь тоже тракторист и комбайнер. Как, бывало, запустишь свой голубой корабль по волнам пшеничного поля, душа поет. От пшеницы бункер прямо распирает, полуторки отвозить не успевают.
Долго еще разговаривали между собой друзья–танкисты. Вспоминали прошлое, думали о будущем, хотя, казалось, обстановка не располагала к заглядыванию вперед. Но ребята были оптимистами, они верили в себя, в свое оружие, в своих товарищей. Словом, «устный выпуск мемуаров», как шутил лейтенант, прошел «на высоте», с шутками, прибаутками.
К вечеру снежные сугробы из бело–голубых превратились в пепельно–серые, ноздристые. Из‑под тающего снега показались лысые валуны и щербатые кочки. Окопы и воронки наполнились мутной водой. А когда солнце село, из‑за перистых облаков вынырнул золотой серпик луны. В ее бледном свете Останин, несший в этот момент дежурство, заметил у немцев какое‑то движение. Тотчас же все заняли свои места и приготовились к обороне.
Гитлеровцы шли согнувшись, полукольцом охватывая танк, чтобы подойти к нему одновременно с трех сторон. Двигались они сначала медленно, все ускоряя и ускоряя шаг, затем побежали.
Спаренный и курсовой пулеметы застрочили одновременно. Фашисты бежали и падали, вставали и снова бежали. Однако ряды их редели, бег застопорился, будто споткнувшись обо что‑то, положенное поперек их пути. Наконец, те, что остались, залегли, а потом, шлепая по грязи и мокрому снегу, начали откатываться.
Тимофеев дал команду прекратить огонь. Он решил, что можно пока передохнуть. Но тут Чернышев, дежуривший у кормового пулемета, крикнул:
– Группа противника с тыла!
– Бей, Паша, чего смотришь?! – ответил Тимофеев, повернув перископ. Кормовой пулемет дал длинную очередь и, разрядив полдиска, замолчал, словно поперхнувшись.
– Что за задержка?! —с отчаянием в голосе воскликнул Тимофеев, наклонившись чуть ли ни к самому уху Чернышева.
– Двоих остановил, а третий – в «мертвом пространстве». – Громко ответил Чернышев.
Тут же они услышали, как на левом крыле танка против револьверного отверстия заскреблись кованые сапоги. Бросать гранату поздно: немец был уже на танке. Он пытается взобраться на башню – люди в машине слышат это отчетливо. Сейчас поползет. Тимофеев, выбив заглушку револьверного отверстия, дважды выстрелил. За бортом послышался отчаянный вскрик, хриплый стон. Что‑то мягкое и тяжелое плюхнулось в грязь.
– Не мешало бы и гранату для верности, – как бы рассуждая с самим собой, заметил Останин и, не дожидаясь разрешения командира, выхватил из кармана гранату, приоткрыл люк и выбросил ее за борт.
– Вот теперь совсем другой компот, фриц в перевязке нуждаться не будет, – подытожил он, когда за бортом раздался глухой взрыв.
– Считай, десятка полтора их полегло сегодня. Неплохо, очень неплохо, ребята, – похвалил бойцов Тимофеев, когда кончился бой.
– Хватит им теперь работы до утра. Намотаются, бедолаги, пока убитых и раненых по грязи будут выво–зить, – приосанился Останин. – Ничего, пусть привьь кают.
С продуктами и боеприпасами теперь стало лучше. Чирков, освоив «дорожку», еще несколько раз ходил к своим и всегда возвращался с вещевым мешком, наполненным продуктами и ручными гранатами.
Несколько раз его подменял сержант Григорий Батыгин – танкист из другого экипажа, который добровольно вызвался помочь товарищам. Почувствовал себя лучше и Горбунов, хотя ноги все еще не позволяли ему занять место у орудия. Эту обязанность выполнял старшина Останин. Фашисты от своего бессилия приходили в ярость.
Атаки не прекращались ни днем, ни ночью. Фрицы изматывали танкистов артиллерийским и минометным огнем, но заставить экипаж покинуть машину они так и не смогли.
Наступили семнадцатые сутки. После двух морозных дней снова началось потепление. С моря подул влажный весенний ветерок. А когда стало вечереть, небо очистилось от рваных туч, и на его темно–голубой лазури одна за другой замерцали звездочки.
– Ночь будет светлая, сегодня вылазка не удастся, – проговорил Тимофеев, наблюдавший в перископ.
– Не беда, проживем как‑нибудь, запасы еще есть. А вот поспать было бы не так уж плохо, – щурил глаза Останин. – Пора бы фрицам и честь знать: сегодня мы три атаки отбили, довольно с нас. А, братцы?
Точно выполняя заказ танкистов, немцы в эту ночь особой активности не проявляли. Лишь изредка подсвечивали ракетами.
К полуночи дежуривший у приоткрытого люка Чернышев заметил медленно двигавшуюся по земле тень. Он легонько толкнул Тимофеева. Лейтенант нехотя поднялся.
– Что, опять идут?!
– Кто‑то ползет к нам.
– Один?
– Пока вижу одного.
– На, возьми. – Тимофеев сунул в руки Чернышеву гранату; другую зажал в своей руке.
Останин, дремавший у орудия, встрепенулся, потянулся к пулемету.
– Лезут, товарищ лейтенант?
– Пока, Саша, еще не ясно. Кто‑то ползет к танку с левого борта.
Тень человека нестерпимо медленно приближалась.
– Кажись, свой, – вполголоса сообщил Чернышев, – на спине какой‑то груз, не немцы же с гостинцами к нам.
– Свой, – послышалось вскоре из‑за левого борта. – Это я– Батыгин.
Чернышев откинул крышку башенного люка.
– Получайте, – опуская в люк вещевой мешок, тихо сказал Батыгин, шаркая подошвами сапог по крылу танка, – тут вам и еда, и гранаты, и даже фронтовая газетка. Да еще весточку имею.
– Спасибо, друг, давай скорее выкладывай свою весть, ежели она добрая, – Тимофеев принял у него мешок и осторожно опустил вниз.
– С недоброй вестью не стал бы брюхом путь утрамбовывать. Готовится наше командование. Вчера еще несколько танков из ремонта получили. Экипажи подобрали, зарядились полностью. Днем приходили майор и один капитан из пехоты, долго о чем‑то совещались с комбатом. Сибиряки пришли – снаряжение будь здоров, с иголочки. Когда пехотные ушли, комбат собрал офицеров, ставил задачу… Ну, а я, как есть «безлошадный» попросился до вас.
Шипя, взвилась ракета и, расколов темноту, повисла над танком. Батыгин кувырком свалился с машины, полежал, пока не наступила темнота, и пополз обратно.
В танке больше никто не спал, ждали рассвета. Медленно тянулось время, минуты танкистам казались часами. Каждый думал об одном: может быть, сегодня. Напряжение стало еще томительней, когда на востоке, сквозь туманную дымку прорезалась узкая золотая полоска утренней зари. У Тимофеева, который безотрывно сидел у смотрового прибора, от усталости слезились глаза.
– Ни черта не видно и не слышно. Со стороны моря туман наползает, – в сердцах проговорил он и с досадой махнул рукой.
Вдруг он замолк на полуслове, прислушался. Точно, никаких сомнений: уж этот звук он отличит среди тысяч других.
– Танки, братцы, наши танки!
Останин тоже прислушался.
– Точно, наши. Как пить дать! Идут! По отсечке слышу – КВ! Только бы на минное поле не наскочили!
А шум моторов все нарастал. Приближался, превращаясь в сплошной рев. Шли наши танки. Над низко стелющимися клочьями тумана показалась танковая башня, другая, третья… Еще и еще… Следом за ними, перекатываясь серыми комочками, растворяясь в дымке тумана, двигалась пехота. Танки не торопились, чтобы не оторваться от тех, кто неотступно следовал за ними.
– К бою! – громче обычного крикнул Тимофеев и припал к зеркалке перископа.
Все замерли на своих местах. Даже больной Горбунов, застонав, рывком поднялся с днища танка и потянулся к пушке, за которой сидел Останин. Тот по–дружески отстранил его.
– Сиди, Семен, сиди. Справимся и без тебя. Мне‑то у рычагов делать, нечего. Копыта‑то сломаны.
Над окопами противника почти одновременно встало несколько земляных столбов, брызнуло беловатым секущим пламенем.
– Ловко наши пушкари их накрыли, – Тимофеев задыхался от радостного волнения.
Разрывы снарядов минут пять следовали один за другим, все чаще и чаще. Танки вели пушечный и пулеметный огонь, увеличивая скорость.
– Куда прет,.. – выругался Останин. – Эх, черт, наскочит на мины!
Одна наша машина стала забирать влево, направляясь прямо к окопам гитлеровцев. За ней бежала пехота.
– Бери правей, в обход балочки! – крикнул Останин и барабанил кулаками о стенки башни, забыв, что никто его не услышит.
Тимофеев откинул крышку башенного люка, протиснул наружу голову и плечи, чтобы подать знак, но в это время у левого борта мчавшегося танка высоко поднялся рыжий султан дыма и огня. Машина судорожно дернулась, низко клюнула носом и, развернувшись влево, застыла на месте метрах в трехстах от фашистских окопов.
– Ох, ты, – вырвалось у Тимофеева, – подорвался!
Остальные танки, заметив происшедшее, стали резко забирать вправо, за ними и пехота.
В окопах фашистов часто затарахтели пулеметы. В их раскатистую дробь тявкающим баритоном вмешались автоматные очереди и трескучие ружейные выстрелы. Ливень свинца обрушился на нашу наступающую пехоту, отрезая ее от танков. Она сначала замедлила движение, а затем, прижатая огнем, залегла и стала окапываться.
Ободренные неожиданным успехом, гитлеровцы поднялись из окопов и, несмотря на огонь танков, двинулись в контратаку.
– Поднялись! Идут! Огонь! – скомандовал Тимофеев.
Пулеметы танка ответили частой дробью. Неся потери, фрицы перебежками шли на сближение.
Пулемет Останина, израсходовав весь диск, замолк. Грохнула пушка, снаряд разорвался прямо в цепи контратакующих.
– Неужто опять отобьют? – с болью в голосе спросил Чернышев, вставляя дрожащими от волнения руками новый диск.
Останин нажал на спуск, и снова неистово забился пулемет. Потом ударила пушка.
– Не нравится. Гады! – крикнул распаленный боем Останин, заметив, что там, где разорвался посланный им снаряд, гитлеровцы больше не поднимаются.
– Товарищи! Еще танки идут, из балки у высотки заходят во фланг, – обрадовался Тимофеев и, пренебрегая опасностью, высунулся по грудь из люка.
Четыре КВ, ведя за собой пехоту, вышли из дальней балки и ударили по левому флангу противника. Внезапное появление новой группы танков и беглый огонь ошеломили гитлеровцев. Цепь дрогнула, ряды смешались и, оставляя убитых и раненых, они побежали назад, к своим окопам.
КВ уже трамбовали окопы противника, когда мимо танка Тимофеева пробежала группа пехотинцев с винтовками наперевес. Один из них в измазанной грязью шинели и с волочащейся по земле обмоткой, сняв на ходу ушанку, крикнул:
– Вылезай, танкисты, фрицы улепетывают!
Легко, точно не было усталости, Тимофеев оттолкнулся руками, впервые за 18 суток вылез из люка и поднялся на крышку башни. Он стоял чумазый, заросший густой щетиной, ослепленный мартовским солнцем, и, казалось, с удивлением рассматривал свою непобежденную маши–ну. А оттуда, изнутри, выбирались его товарищи, такие же заросшие и такие же счастливые, – люди стальной воли.
Впереди, далеко за окопами гитлеровцев, нарастал бой…
•
Военный совет Крымского фронта от имени Советского правительства наградил танкистов: лейтенанта Тимофеева – орденом Красного Знамени, старшин Останина и Горбунова – орденами Красной Звезды, сержантов Чиркова и Чернышева – медалями «За отвагу».
Только недавно из архивных документов и переписки с родственниками стала известна дальнейшая судьба членов геройского экипажа. Все они после короткого отдыха снова пошли в бой. Но случилось так, что служили они потом в разных экипажах, и почти все пали смертью храбрых.
Лейтенант Николай Андреевич Тимофеев, пробыв в санбате две недели, вернулся в свою часть. Из старого состава экипажа с ним был только сержант Чирков. Вскоре Тимофеев снова отличился и был награжден орденом Красной Звезды.
В одном из тяжелых боев противнику удалось поджечь танк Тимофеева. Спасая экипаж, он последним оставил горящую машину, но когда, отстреливаясь, стал отходить, его догнала фашистская пуля. Был тяжело ранен и сержант Чирков. Пролежав более трех месяцев в госпитале, он отказался остаться в тылу, попросился в часть и снова зазвучал его голос в эфире. Последнее письмо от него жене Лине прибыло летом 1943 года. Вскоре после этого Лина Васильевна получила другое письмо. Долго не решалась она вскрыть конверт, дрожали руки. А когда вскрыла, заплакала: ей сообщали, что старший сержант Григорий Иванович Чирков, проявив геройство и мужество в боях с фашистскими захватчиками, 29 сентября 1943 года погиб смертью храбрых. Похоронен в саду гражданина Резина на юго–западной окраине хутора Новый Господарь, село Великая Каратуль Переяславского района Киевской области.
После длительного лечения в тыловом госпитале снова вернулся в танковую часть и стал командиром ору–дия старшина Семен Горбунов. Не покинув горящего танка, он погиб в одной из жарких схваток.
