Текст книги "Сердца в броне"
Автор книги: Федор Галкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Ф. Галкин
Сердца в броне
В день, когда гитлеровские полчища напали на наши священные рубежи, мне, тогда еще военному инженеру второго ранга, исполнилось 39 лет.
После окончания в 1935 году инженерного факультета Академии бронетанковых и механизированных войск меня направили в Центральный аппарат Наркомата обороны. Мне же хотелось в войска. Но лишь через два года удалось осуществить свое желание. Так что перед войной я уже четыре года командовал окружной автобронетанковой ремонтной базой в Закавказском военном округе. Вскоре я попал на фронт, получив назначение помощником начальника автобронетанкового управления фронта. Вместе с войсками мне довелось ступить на Керченский полуостров, откуда нашим десантом в конце декабря 1941 года была отброшена от Керчи на Парпачский перешеек 46–я пехотная дивизия и другие части фашистов. Легендой звучат рассказы о подвигах танковых экипажей, когда они в одиночку и группами (часто на тяжелых танках КВ) совершали рейды по территории, уже занятой противником, сея смерть и панику.
Случалось, что наши танки подрывались на минах или фугасах у переднего края противника, а иногда – и на занятой им территории. Но и тогда танкисты не бросали машины, а дрались до тех пор, пока не восстанавливали ее сами или не приходили на помощь товарищи.
Верными друзьями танковых экипажей были ремонтники. Эти незаметные труженики войны не жалели сил, а часто и жизни, восстанавливая танки под огнем противника.
Немало повидал я, пройдя по дорогам Отечественной войны от Керчи до Берлина. Как и многим другим, мне довелось пережить и горечь поражений и радость побед. И я наблюдал, как в любой обстановке, как бы она ни была тяжелой, советские воины – солдаты, сержанты, офицеры и генералы проявляли мужество, стойкость, героизм, и беспредельную преданность своей любимой Родине.
Все события, описанные здесь, не вымышленны, а подлинны, так же, как подлинны имена их участников.
Славным боевым товарищам по оружию посвящаю эту книгу.
Генерал-майор инженерно-технической службы в отставке Ф. И. ГАЛКИН
ВОСЕМНАДЦАТЬ ДНЕЙ И НОЧЕЙ
Александр Корнилович Останин стоял перед райвоенкомом по стойке «смирно», хоть и был сейчас гражданским человеком, но спустя много лет после демобилизации «военная косточка» дала о себе знать. Останин, даже в своей чуть мешковатой одежде, как только вытянулся в струнку, моментально приосанился, принял молодцеватый, чуть–чуть лихой вид.
– Поздравляю Александр Корнилович, – военком крепко пожал Останину руку. – Рад, что награда нашла вас и рад,_что мне поручено вручить вам орден Красной Звезды, которым вас наградили за бой под Крым–Шибанью. Не забыли еще?
…Не забыл ли он?.. Как можно забыть эти восемнадцать суток?.. Да, вот они стоят у танка, его друзья и он сам, – молодые, крепкие ребята с задорными улыбками. Этот газетный снимок в Правде за 26 марта 1942 года хранится у него уже столько лет. Иногда он достает газету из папки, что лежит в шкафу, и читает, хотя помнит здесь каждую строчку, почти слово в слово. Читает и не верит, что такое может произойти и что, люди, обыкновенные смертные люди, могут такое выдержать.
…Помнит ли он? Помнит. Хорошо помнит все: по дням, по часам, минутам…
•
Погода на Керченском полуострове в конце февраля 1942 года была переменчивой. Сперва неожиданно ударил легкий морозец и за несколько дней так подсушил холмы и долины, что фронтовые дороги, отутюженные тысячами автомобильных шин, заблестели стальным отливом.
А в ночь на 26 февраля на безоблачное небо воровато набежали обшарпанные где‑то в дороге лохмотья туч. Полил мелкий, затяжной дождь – из тех дождей, которым нет, кажется, конца и края. Очень скоро лесовый суглинок набух от дождя, и дороги взъерошились комьями жирного цепкого грунта.
Еще недавно резво бежавшие автомашины теперь часами буксовали в противно чавкающей грязи. Фронтовые пути стали мало проходимыми не только для колесных, но и для гусеничных машин.
Всезнающее «солдатское радио» принесло весть, что наступления не будет. Его попросту отменят. Разве можно что‑либо предпринять в этакую жижу? Но на сей раз «радио» запуталось в своих предсказаниях. На рассвете 27 февраля гулко ударила гаубичная пушка. Выстрел, раскалывая утреннюю тишину, эхом прокатился по кривобоким балкам, глухо откликнулся в густом тумане и потонул в тысячеголосом раскате артиллерийской канонады. Вопреки всем прогнозам началось общее наступление Крымского фронта.
…Ведя за собой пехоту, двинулся вперед 229–й отдельный батальон тяжелых танков КВ. Приданный поротно полкам стрелковой дивизии, он шел на левом фланге армии. Натужно, с придыханием ревели моторы.
И вдруг откуда‑то из‑под Корпечи, Кой–Асана и Крым–Шибани разом ударили минометные и артиллерийские батареи фашистов. Мины и снаряды ложились густо, поднимая на воздух тонны грунта и заставляя бойцов плотно вжиматься в липкую холодную землю.
Под прикрытием огня фашисты мелкими группами начали переходить в контратаки. Увязая в грязи, задыхаясь от порохового дыма, наши солдаты шаг за шагом все же продвигались вперед, тесня противника. Но слишком губителен был огонь врага, слишком неравны были условия. Зарывшись с головой в землю, гитлеровцы умело использовали местность для создания сильной обороны. Каждая кочка, каждый бугорок «нейтральной зоны» были ими пристреляны, подступы к траншеям заминированы. Наступать нашим войскам, лишенным маневра, было очень трудно. И когда серый мглистый день уже склонялся к вечеру и в разрывах свинцовых туч заструились золотые лучи низко опустившегося солнца, стало ясно, что начатое утром наступление захлебнулось.
Результаты сражения выглядели весьма удручающе. Большинство тяжелых танков осталось на поле боя: одни из них подорвались на минах, другие – поломались, не выдержав чрезмерных перегрузок. Особенно пострадала 3–я танковая рота – из пяти боевых машин четыре осталось на минном поле с подорванными ходовыми частями и разбитыми агрегатами. Они стояли недвижимые и безмолвные, точно великаны, уснувшие после тяжелой работы.
Жил и действовал только танк командира роты лейтенанта Тимофеева. Он медленно двигался вперед, утюжа днищем почву и толкая перед собой громадный вал грязи. Танк ни на минуту не прекращал огня.
Впрочем, положение машины вряд ли можно было считать благополучным. Не работала радиостанция на внешнюю связь, и связь со штабом своего батальона и командиром стрелкового полка прервалась. Экипаж оказался наглухо закупоренным в стальной коробке, и знал только то, что было видно в перископ. На командном пункте принимались какие‑то решения, менялась обстановка, важные прежде задачи становились второстепенными, а второстепенные неожиданно выдвигались на первый план, но всего этого лейтенант Тимофеев не знал, да и не мог знать. Может быть, подана команда возвращаться в район сбора или следовало изменить направление удара? Кто мог подсказать ему, как быть дальше, если связь со штабом отсутствовала. И лейтенант всю полноту ответственности за дальнейшие действия принял на себя.
Тимофеев Н. А.
Недалеко за кормой танка плотно залегла наша пехота, прижатая огнем противника. Враг бил из района высоты 69,4, где находились его довольно мощные огневые точки. Они‑то и должны стать главной целью экипажа. Если подавить эти гнезда фашистов, положение нашей пехоты облегчится, и она снова двинется вперед.
Конечно, одна–единственная машина – не бог весть какая сила. Однако Тимофеев брал в расчет не только ее броневую и огневую мощь, но и опыт и стойкость экипажа, которому он мог, безусловно, довериться.
Старший механик–водитель, коммунист старшина Останин не впервые вел сухопутный «дредноут» по полям сражений. Бывший тракторист, человек незаурядной физической силы и закалки, он виртуозно владел машиной и смело направлял ее на врага. Останин отличился еще в боях за Москву. Много немецкой техники, пехоты вдавил он тогда гусеницами своего танка в заснеженные сугробы Подмосковья. Не один десяток гитлеровцев нашли смерть от меткого огня его пулемета.
Отлично знали свое дело и командир орудия старшина Горбунов и радист сержант Чирков, и младший механик–водитель сержант Чернышев. Поэтому без тени сомнения, без малейшего колебания Тимофеев приказал подавить огневые точки врага в районе высоты.
Взмокший от напряжения и усталости, Горбунов посылал в сторону высоты снаряд за снарядом. Наблюдавший за противником Тимофеев удовлетворенно улыбался. Танк, маневрируя, продолжал свое продвижение.
Израсходована половина боекомплекта, явственно близка высота. Возбужденный боем лейтенант, почти не отрываясь от перископа, наносил на полях карты карандашные пометки, первые итоги – уничтожены две противотанковые батареи, два пулемета, три дзота и до сотни фашистов.
Но радоваться успеху некогда; впереди – сильно укрепленный узел противника. А у подножия высоты большое скопление его живой силы. Совершенно ясно, что враг готовится к очередной контратаке.
– Давай, Сашенька, – ласково командует Тимофеев Останину, – держи прямо на окопы, ударим фрицев в лоб! Надо сорвать их контратаку.
– Есть ударить в лоб! – прозвучал в наушниках ответ старшины.
Угрожающе бешено ревет мотор, и танк, оставляя за кормой шлейф сизо–черного дыма, ускоряет бег. Фашисты разгадали замысел Тимофеева.
Затарахтели пулеметы, выбрасывая красно–белые языки пламени, залаяли противотанковые пушки. Гитлеровцы вели густой прицельный огонь. Дробно забарабанили по броне осколки мин. Скрестились у башни огненные трассы пуль. Изредка звонко стучат о корпус машины бронебойные снаряды, но она, словно заговоренная, оставалась целой и шла вперед, обдавая врагов пулеметно–пушечным огнем.
До противника остается не более 250 метров, когда лейтенант заметил в перископе бурую змейку брустверов. То там, то здесь с них как бы стекали длинные капли огня. Это заливались горячей злобой пулеметные гнезда.
– Пришпорь‑ка еще немного, Саша! – услышал механик голос Тимофеева.
Пуще прежнего заклокотал мотор, и танк, немного присев на корму, увеличил скорость. Быстрее, быстрее! И в тот самый момент, когда уже отчетливо была видна немецкая оборона, когда осталось пройти самую малость, раздался оглушительный взрыв. Машину сильно тряхнуло. По левому борту противно заскрежетал металл, что‑то невероятно звонкое ударило по броне, и машина, чуть развернувшись влево, резко остановилась. Заглох мотор.
Тимофеев на секунду оторвался от перископа и зло, не выбирая выражений, выругался. Его загорелое доброе лицо с цепко сжатыми губами искривилось в досадной гримасе. Надо же, чтобы именно сейчас что‑то случилось с танком!
Захотелось открыть люк, но уже в следующее мгновение он отвел руку от задвижки и как можно спокойнее скомандовал:
– Горбунов, прибавь огоньку, ишь, как фашисты об–радовались: так и сыпят минами и снарядами. А ты, Саша, осмотри‑ка повреждение!
Спаренный пулемет залился длинными очередями. Сухой треск распарывает воздух, чаще заговорила пушка. В боевом отделении стало душно от пороховой гари, щипало глаза, першило в горле.
С трудом протискивая свою атлетическую фигуру, Останин стал пробираться в боевое отделение, чтобы выброситься через башенный люк, крышка которого служила надежным щитом. Но механика опередил радист Чирков. Он быстро выскользнул из переднего люка и плюхнулся в набухший грунт. Через несколько минут мокрого и измазанного в глине Григория товарищи втянули в танк.
Вытирая лицо грязным рукавом комбинезона, он стал докладывать, но грохот пушечных выстрелов, пулеметная дробь и звон стреляных гильз заглушали слова.
Тимофеев приказал прекратить огонь. Старшина бросил пустой пулеметный диск и спустился с сиденья, а Чернышев, не мешкая, стал устанавливать новый диск.
– Докладывай! – нетерпеливо проговорил Тимофеев.
– Левая гусеница перебита и сброшена, два опорных катка – вдребезги. На фугас напоролись, – скороговоркой выпалил Чирков.
Лейтенант опустил голову и задумался. Он молчал долго, словно считал взрывы мин за бортом танка.
– Что же будем делать? – не вынеся длительного молчания спросил Горбунов.
Тимофеев, ни к кому не обращаясь, стал размышлять вслух:
– Да, ходовую часть нам здорово подбили. В таком аду и не отремонтируешь – перебьют, как куропаток. – Голос его звучал глухо, взволнованно. – Тут и не высунешься. – Опять наступила долгая пауза. Бойцы молчали, ни о чем не спрашивая больше своего командира. Они знали: сейчас, в этот трудный момент, он должен тщательно взвесить свое решение, и не торопили его.
А Тимофеев и в самом деле не торопился приказывать. Конечно, как командир, отвечающий не только за судьбу танка, но и за судьбу целой танковой роты, он вправе отдать любую команду, и экипаж выполнит ее. Выполнит, не задумываясь над тем, что ожидает каждого из них – смерть, ранение, жизнь. Но сейчас обстановка была не такой, как обычно, и лейтенанту хотелось, чтобы подчиненные не только умом, но и сердцем приняли его решение, и он, прервав слишком затянувшуюся паузу, спокойно продолжал:
– Есть два выхода: первый – остаться в машине и драться, пока свои не выручат. Второй – ночью покинуть машину, оставить ее врагу и пробиваться к нашим. – И коротко, как взрыв: – Выбирайте!
Танкисты переглянулись. Их молчание показалось Тимофееву вечностью. Резким движением он сорвал с головы шлем, провел рукавом кирзовой тужурки по потному лбу, тряхнул шапкой русых волос и уже собирался что‑то сказать, но его опередил Останин:
– Второй путь не наш, товарищ лейтенант, не пристало нам, коммунистам, бежать с поля боя. Думаю так: будем драться, пока живы, и не покинем машины. Она еще пригодится нам. Верно я говорю?
– Машины не бросим, – решительно поддержал старшина Горбунов. – Кинуть танк, а потом что же, – пешки, воевать будем, али в обоз пойдем?
– Никаких обозов! – в один голос ответили Чирков и Чернышев. – Будем драться! Ясно, как дважды два, – закончил Чернышев.
Лицо Тимофеева просветлело. Взглянув на боевых друзей, он, не скрывая радостного волнения, проговорил:
– Другого я от вас, друзья, и не ждал. Спасибо. Принято: будем обороняться! А теперь все по местам, гитлеровцы могут завладеть танком.
– В батальон бы доложить, товарищ лейтенант, так ведь рация повреждена – совсем чертовый передатчик не работает, – как бы оправдываясь, проговорил Чирков.
– Скоро ночь, вот и воспользуемся ею, – ответил Тимофеев и склонился над перископом.
•
Крымская ночь легла на землю. Сперва робко, потом все смелее одна за другой появилось на бездонном небе несколько звездочек. Они слабо мерцали, подмигивали, будто успокаивая плененных железной коробкой бойцов: дескать, держитесь, поможем. Но звезды были далеко, как и те, от которых действительно могла прийти помощь. Для сидящих в танке расстояние было, пожалуй, одинаковым – что до звезд, что до своего батальона.
Чирков Г. И.
Начало примораживать. Немцы не стреляли, но держали танк под осветительными ракетами. Через ровные промежутки времени в небо взлетали белые искрящиеся шары вспыхивая там мириадами ярких звезд и подолгу вися над одной точкой, обливали местность желтоватым трепещущим светом.
Танкисты молчали. Что делать? Что предпринять?
– Знаете что, братцы, – негромко окликнул товарищей Чирков, – не попробовать ли мне махануть к своим? А? Надо же доложить.
– Брось, Гриша, – почесал затылок Горбунов, – вон как светят, чтоб им искры из глаз. Подобьют.
– А я, Семен, ужом проскользну. Не сидеть же взаперти и дожидаться, чего там немцы придумают.
– Действительно, давай. Иного выхода нет – сказал Тимофеев. – Только осторожно, здесь минное поле.
– Порядок будет, проберусь товарищ лейтенант – бодро ответил Чирков.
Тихо открылась крышка верхнего люка. Выждав момент, когда очередная осветительная ракета начала гаснуть, Чирков протиснулся наружу.
Скользнув по холодному металлу башни, он опустился на землю и, полусогнувшись, побежал от машины. Затаив дыхание, товарищи наблюдали за Чирковым через приоткрытые люки. Его силуэт уже начал сливаться с ночной темнотой, когда, шипя, взвилась новая ракета и повисла прямо над танком. Вслед за ней в воздухе скользнула цепочка трассирующих пуль. Вонзаясь в землю именно там, где чернела фигура Чиркова, разноцветные искорки рикошетом взмывали вверх и причудливо таяли над самой землей.
Чирков, словно споткнувшись, мгновенно упал и тот–час же еомкнулась над ним бархатно–черная завеса ночи.
Тимофеев, скрипнув зубами, отвернулся от люка, а Останин досадно чертыхнулся.
– Неужто погиб? – с болью вырвалось у Горбунова.
Но когда взмыла следующая ракета, танкисты снова увидели, как Чирков, пригибаясь и припадая к самой земле, быстро уходил подальше от света. Брызнув ослепительным снопом пламени, недалеко от него разорвалась мина, за ней другая, третья. Все кругом заволокло дымом. Свежие воронки фосфорически искрились в темноте, но Чиркова не было видно.
Канонада оборвалась так же внезапно, как и началась. Стало непривычно тихо. и темно. Напрасно друзья, затаив дыхание, старались уловить хоть малейший шорох: вдруг Григорий только ранен и сейчас вернется. Однако ночь молчала могильной тишиной.
Через некоторое время противник снова подвесил над танком «фонари».
– Теперь всю ночь будут подсвечивать, – оторвавшись от люка, вздохнул Тимофеев.
. – Пускай светят, черт с ними, веселее будет. Вот бы' только проверить, не лежит ли где подбитый Чирков, – ответил Горбунов.
– Чирков не из тех, чтобы не подать знак, коль ранен. Молчит, значит, прошел, – успокоил Тимофеев Горбунова. – Теперь нужно быть начеку: как бы гитлеровцы не вздумали атаковать. Подберутся в темноте поближе и пулеметами не накроешь, а гранат больно мало осталось. Надо установить дежурство. – Тимофеев взглянул на светящийся циферблат часов.
– Двадцать один тридцать. Вот что, Чернышев, – к люку. Наблюдать! При малейшем шорохе – подъем. Остальным отдыхать. Через два часа тебя сменит Останин. Часы есть?
– Нет, товарищ лейтенант. В бою стекло разбило, стрелки повылетали. Беда прямо. Без часов как без рук.
– Возьми мои. – Тимофеев тихо соскользнул с сиденья и опустился на днище танка, где неудобно согнувшись, сидел Горбунов. Чернышев занял место у приоткрытого люка.
Вскоре из носовой части послышалось мерное посапывание Останина, но минут через десять он вдруг хрипло спросил, будто и не спал вовсе:
– Как Чирков, проберется ли обратно?
– Отдыхай, Саша, тебе скоро дежурить.
Тот опять протяжно засопел.
– А вам почему не спится, товарищ лейтенант? – спросил Горбунов.
– Не спится, Сень, всякая чертовщина в голову лезет, глаза слипаются, а сон не берет.
– О семье думаете?
– О ней уже думал. Теперь о завтрашнем дне. Кто его знает, что немцы предпримут? Вот и думаю, как их получше встретить!
Но Горбунова тянуло к мирной беседе, видимо, не хотелось заглядывать далеко вперед, и он опять перевел разговор на свое.
– Жена, небось, писем ждет?
– Не успел я, Сеня, жениться‑то.
– Ну? – Удивился тот. – А я то считал – письма от жены получаете.
– Нет, Сеня, не успел. Когда у себя в Ирмино окончил десятилетку, о свадьбе рановато было мечтать. Куда торопиться? Пошел в Орловское танковое училище. Получил офицерское звание и поехал служить под Ленинград. Только успел оглянуться, как началась заваруха с белофиннами. Пошел на фронт. Побило меня тогда как следует, долго в госпитале отлеживался. Только весной сорок первого приехал в отпуск домой. Ждала меня там хорошая дивчина – Тоня, Антонина, значит. Стройная, высокая, глаза, как переспелая вишня, брови скобкой. А уж характер покладистый – прямо вся из доброты соткана. Давно нас считали женихом и невестой, да пожениться и на этот раз не привелось. Отец мой, Андрей Максимович, потомственный шахтер был. Последнее время работал на шахте 4–бис Ирмино начальником участка. И надо же такому случиться, чтобы именно в мой приезд на шахте произошла авария. Почему‑то обвинили в этом батьку. Взяли да и осудили. Тут уж было не до женитьбы. А через несколько дней меня телеграммой вызвали в часть. Едва с Тоней проститься сумел. Ну, а дальше все ясно. – Он вздохнул. – Дома остались только мать с братишкой. Как Останина, Сашкой зовут.
Тимофеев немного помолчал, прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, кашлянул в кулак и тихо продолжал:
– Боюсь за него – бедовый он. В последнем письме писал сорванец, что он уже, дескать, взрослый и не желает отсиживаться в тылу. Не справится с ним мать. Уйдет на фронт.
Лейтенант Тимофеев еще не «Знал, что Саша, отослав ему письмо, через несколько дней сбежал из дому, пришел в военкомат и потребовал отправить его на фронт.
Военком послал дежурного за матерью. Оба они, мать и военком, долго и настойчиво убеждали Сашу подождать, не торопиться, но тот молча выслушивал все доводы и настаивал на своем. Его взяли в армию. А скоро попал на фронт и где‑то под Харьковом, в одной из горячих схваток с врагом, погиб. Но Тимофеев этого еще пока не знал.
Чернышев подал знак о подмене. С трудом выбравшись из сиденья водителя «на вахту» встал Останин.
– Интересно вы рассказывали, товарищ лейтенант, – проговорил он, усаживаясь у командирского люка.
– А ты что, разве не спал, Александр? – удивился Тимофеев.
– Не спалось. Комбинации всякие строил: как бы ловчее наружу выбраться да гусеницу отремонтировать.
– Так не пойдет, – возразил Тимофеев. – Решето из тебя сделают. Разве не видишь, что вокруг танка все под прицельным огнем. Они, небось, гады, на ночь еще автоматчиков поближе подсадили.
– Да, пожалуй, так—буркнул Останин, поудобнее устраиваясь у люка.
Ночь, казалось, тянулась бесконечно. Как и прежде, оставляя за собой прозрачные дорожки, продолжали взвиваться над танком осветительные ракеты.
Редкие звездочки на чуть посеревшем небе начали блекнуть, когда за бортом машины послышался шорох. Горбунов, сменивший у люка Останина, насторожился. Тихо толкнув в плечо Тимофеева, он нащупал в кармане «лимонку» и туго зажал ее в правой руке. Тимофеев вскочил с места и, придерживая руку Горбунова, прильнул к приоткрытому люку. Шорох послышался уже на крыле танка.
– Товарищ лейтенант, откройте побольше люк, это я, – донесся снаружи хрипловатый голос Чиркова.
– Гриша? Молодец! – Чуть не крикнул Горбунов, – давай скорее!..
В люке показался сперва туго набитый вещевой мешок. За ним – голова в танкошлеме. Весь в грязи, с головы до сапог, Чирков нырнул вниз и свалился на руки товарищей.
– Вот я и дома, – прохрипел он отдуваясь. – Все кочки брюхом сровнял. Налетай, хлопцы: еды немного принес, ну и «лимонок» прихватил, сколько мог. Много ведь не унесешь, метров двести пришлось добираться по–пластунски. Сверху корочка подмерзла, нажмешь, а из‑под нее грязь фонтаном прет. Да еще треск проклятый на всю округу поднимается. Еле ноги унес.
– Видели мы, как по тебе фрицы садили. – Тимофеев положил руку на плечо Чиркова. – Волновались за тебя. Только ведь знаю я тебя – мертвым приползешь…
– В клещи взяли фрицы. Пули, как пчелиный рой запели над головой, а я носом в грязь, в грязь. Застрочат, я падаю, перестанут, я снова, согнувшись, бегу. А когда минами запузырили, я гусеничный след нашел. Он глубокий, как канава. Так и добрался.
– Комбату доложил? – спросил Тимофеев.
– И комбату, и комиссару.
– Ну и что?
– Правильно, говорят, решили, держитесь, говорят, подлатаем танки, – выручим. Только скоро не ждите: все машины в ремонте.
•
Пришел новый день. Серыми барашками торопливо бежали по небу облака. В голубые просветы разрывов пробивалось розоватое солнце, сгоняя с земли утренние узоры инея. С нашей стороны била артиллерия. Снаряды рвались как в глубине обороны противника, так й на его переднем крае. Гитлеровцы огрызались, но танка не трогали, точно не замечая его.
Тимофеев с Горбуновым через перископы и прицел пристально наблюдали за огневыми точками фашистов и аккуратно наносили их на схему. Остальные дежурили у пулеметов и пушки.
Внимание Тимофеева привлекло несколько бугорков свежевырытой земли, появившихся метрах в семидесяти от кормы и левого борта танка.
– Вероятно, на рассвете автоматчиков в окопы подсадили. Боятся, как бы мы вылазку не сделали, – заме–тил он вслух. – Теперь к своим даже и ночью не пробраться, перехватят.
– Может, ударить по бугоркам осколочными, выкурить их из нор? —подсказал Горбунов.
– Не нужно. Одних выкурим, других вечером подсадят. Только зря шум поднимем. Сделаем вид, будто ничего не заметили.
В этот день гитлеровцы не осмелились атаковать танк. А когда солнце завалилось за горизонт, у переднего края фашистской обороны задвигались какие‑то тени.
– Кажись, идут, – доложил Останин, наблюдавший за противником. Горбунов тотчас же повернулся к пушке. Руки привычно легли на рукоятки маховиков механизма наведения, но Тимофеев остановил его:
– Огня не открывать, всем сидеть спокойно, – скомандовал он. И, помолчав, добавил, как бы объясняя свое решение: – Десяток немцев убить мы всегда успеем, а вот их огневые точки еще не все обнаружены. Наберитесь, хлопцы, терпения и молчите. Пускай думают, что мы ночью ушли. Все равно они с танком пока ничего не сделают. Чем они возьмут такую броню?
А гитлеровцы уже шли к танку редкой цепочкой. Некоторые, не выдержав, стреляли по смотровым приборам. Но танк не отвечал. Скоро они окружили его со всех сторон, взобрались на башню, били по броне прикладами, пытались ломиком открыть крышки люков и, наконец, на ломаном русском языке закричали:
– Рус, здавайс!
Экипаж молчал. Все сидели, не шевелясь, затаив дыхание, еле сдерживая накопившуюся злость. Горбунов наклонился к уху Тимофеева и прошептал:
– Не подорвали бы, сволочи…
– Не подорвут, им интереснее машину взять целой.
Всю ночь, до самого рассвета, продолжалась злобная карусель вокруг танка. Одни немцы приходили, ковырялись, ковырялись и, ничего не достигнув, уходили. Им на смену являлись другие, и все начиналось сначала. Ребята, когда над их головой устраивался дьявольский шабаш, только скрежетали зубами и сидели не шевелясь. Лишь изредка начинали терять терпение: то Останин, то Чирков делали попытки подняться к люку, чтобы приоткрыть его и швырнуть вниз гранату. Но Тимофеев решительно останавливал. Так всю ночь молча и просидели.
Когда опять рассвело, со скрипом завыли мины. Гитлеровцы вели огонь по переднему краю наших войск, а потом ударили по танку. Косматые шапки разрывов повисли совсем близко над КВ, комья мерзлой земли и разнокалиберные осколки забарабанили по броне. Едкий чад от сгоревшей взрывчатки пробирался внутрь танка. В нем стало угарно, как в душегубке.
– Боятся, что мы начнем ремонтироваться, ишь как сыпят, – заметил Останин.
С небольшими перерывами обстрел продолжался весь день. А ночью гитлеровцы снова стучали по броне прикладами, снова орали: «Рус, сдавайся!».
•
…Шли к концу четвертые сутки «железного плена». Отрезанные от своих товарищей, лишенные информации о происходящем танкисты тем не менее не пали духом. По–прежнему с пунктуальной точностью несли они по очереди свою вахту и были готовы к любым неожиданностям.
Люди жили обычной боевой жизнью.
– Подумаешь, – даже заметил как‑то Горбунов, – ничего особенного. Почти курорт. Только под наблюдением не врачей, а врага. Пехоте хуже. Мы тут за броней, как у бога за пазухой…
К исходу четвертых суток еще до наступления темноты шестеро немцев подползли к танку, у одного из гитлеровцев было ведро. Их заметил Останин и вполголоса передал Тимофееву.
– Товарищ лейтенант, поджигать решили! Давайте забросаем гранатами, иначе нам… – Тимофеев предупредительным жестом остановил его. В танке воцарилась напряженная тишина. Танкисты слышали сейчас биение собствецных сердец: тук–тук, тук–тук. Затаив дыхание, все ждали: вот–вот фашисты плеснут бензин.
Но командир уже принял решение. Знаками он велел приготовить гранаты и показал на люки. Товарищи поняли его: если зажгут, быстро открыть люки, забросать гитлеровцев гранатами, самим выбраться из танка и с боем отходить к своим.
– Не прикончим гитлеровцев гранатами – в рукопашной передушим, – еле слышно прошептал Тимофеев.
Но немцы почему‑то не спешили. Они остановились у машины, несколько раз обошли вокруг нее, о чем‑то гортанно споря, потоптались и вроде бы замолкли. Потом опять послышались голоса, все тише, тише, пока и вовсе не смолкли. «Что за чертовщина? – подумал Тимофеев и глянул в смотровой прибор. – А вдруг поверили, что танк брошен». Действительно, гитлеровцы уходили от танка. Несший ведро, длинный и сутулый фашист все время забегал вперед и бойко жестикулировал. Немцы, видимо, продолжали о чем‑то спорить.
– Отчалили, – шумно выдохнул Тимофеев.
– Пронесло, – в тон ему бросил Останин.
– А как же… – сплюнул Чирков. – Берегут добро. Зачем палить такую машину? Пригодится. Особливо, если, как они считают, мы драпанули.
Время шло своим чередом. Вернее не шло, а тянулось. Медленно и нудно. Хотелось подтолкнуть стрелки часов, заставить их идти быстрее. Но ускорить ход времени могло только освобождение из плена.
Положение осажденных с каждым днем становилось все хуже. Давно кончились продукты. От голода стали опухать ноги. Спасаясь от боли и холода, разрезали сапоги, ноги затолкали в рукава ватников. Особенно страдал, к удивлению ребят, широкоплечий, крепко сколоченный, казалось бы, самый сильный из всех, Горбунов. Он с трудом вставал, чтобы хоть чуточку размяться.
Кончалась и вода, остатки ее Тимофеев строго распределил – по нескольку глотков каждому. Кто‑то предложил изрезать голенища сапог на лапшу и сварить в котелке на паяльной лампе. Попробовали. Ничего не получилось, только последние капли воды израсходовали. Пожевали сухие ремни и с тем встретили шестые сутки.
Под утро Чиркову, который все время копался в рации, удалось поймать какие‑то отрывочные фразы русской речи. В общем хаосе звуков и беспорядочной трескотни он каким‑то чудом разобрал слово «Тройка».
– Нас вызывают, товарищ лейтенант! – радостно воскликнул он.
Тимофеев схватил наушники, до боли прижал их к ушам.
– Я «тройка», я «тройка»! Вас слышу! – забыв об осторожности, кричал Чирков. Но, кроме шума и треска, ничего уже не было слышно.
– Тише ты, раскричался на всю Ивановскую, как бы фрицы снова не пришли, – остановил его Тимофеев, сбра. сывая наушники.
Хотя, кроме слова «тройка», больше ничего не уда. лось уловить, ребята повеселели. И начались всякие гадания. Может быть, их хотели предупредить о начале наступления. Может, сообщали, что идут на помощь танку.
Все с нетерпением ждали рассвета. Тимофеев и Останин не отрывались от смотровых приборов, до боли напрягая зрение, но ночь, как на зло, уходила медленно, не торопясь.
Чирков шепотом перебирал весь свой довольно богатый запас бранных слов, тщетно стараясь выйти в эфир, – рация больше не повиновалась ему.
