Текст книги "Сердца в броне"
Автор книги: Федор Галкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Суриков, высокий, стройный блондин, всегда подчеркнуто подтянутый, в щегольских хромовых сапогах, вырос под крымским солнцем. Еще несмышленым белокурым мальчишкой пришел он в Крым вместе с отцом, овдовевшим георгиевским кавалером – инвалидом первой мировой войны. Искали счастья. За одни харчи и ночлег, да изредка небольшую плату, батрачили у богатых немцев на виноградниках. После революции слепили из самана маленькую хатку в поселке возле Джанкоя. Мечтал старый вояка женить сына, заполучить в дом хозяйку. Да Суриков–младший все не торопился. Из школы пошел в артиллерийское училище. Окончил его с отличием, и началась кочевая жизнь молодого офицера–артиллериста, у которого все движимое имущество свободно вмещалось в небольшом чемодане – «выпускное приданое» училища. Только в конце 1940 года старшему лейтенанту Сурикову, проводившему отпуск в родном доме, приглянулась Светлана, дочка колхозного бригадира. Смутно помнил он ее еще по школе, резвую, тоненькую смуглянку. Когда отправлялся в артучилище, она еще бегала с бантиками в черных, как вороново крыло, косичках не то в третий, не то в четвертый класс. А тут выросла – высокая, стройная, как березка. Чуть тронутое загаром и без того смуглое лицо, длинные густые ресницы и веселые с лукавинкой глаза покорили старшего лейтенанта при первой же случайной встрече в колхозном винограднике. На следующий день Суриков заглянул в виноградник уже не случайно. А вскоре они стали мужем и женой.
Через «несколько дней молодая чета отбыла к месту службы Сурикова. И потекла для него обычная войсковая жизнь – с занятиями, с ночными выездами и учебными тревогами.
Как‑то душной июньской ночью, по–особому тихой, прибежал на квартиру связней и, просунув голову в открытое окно, крикнул:
– Товарищ лейтенант, тревога!
Суриков быстро оделся, схватил на ходу «тревожный» чемоданчик и, наскоро поцеловав суетившуюся Светлану, выскочил в темноту.
Так для него началась война. Его полк погрузился и двинулся на запад. С дороги Суриков послал Светлане письмо. Советовал ей поехать к отцу в Крым… «Старику будет веселей да и тебе лучше, – писал он. – Мы не надолго расстаемся. К осени разобьем фашистов и – домой. Береги себя и будущего сына».
Все это вспомнилось сейчас Сурикову. Почему именно сейчас, он не смог бы сказать. Кто знает по каким законам работает человеческая память, воскрешая одни события и напрочь перечеркивая другие? Кто знает, почему в самые невероятные минуты нам вспоминается одно, а не другое?
– Товарищ старший лейтенант! – вкрадчиво, чтобы не отвлечь своего начальника от мыслей, шепотом позвал его командир второго орудия старший сержант Жиганов. – Вон та печурка с чугунком на трубе мешает нам в секторе обстрела. Разрешите подорвать.
Жиганов стоял перед командиром батареи складный, широкоплечий, в немного выгоревшей, подогнанной по росту гимнастерке и чуть–чуть сдвинутой на затылок каске. В руках он держал туго стянутую бечевкой связку трофейных ручных гранат.
– Вартанов таких с десяток наделал, – добавил он, чтобы подкрепить свою просьбу.
Суриков, не вставая, поднял на Жиганова глаза. И будто боясь окончательно прервать нить роившихся воспоминаний, не поворачивая головы, глянул на развалины, посреди которых стояла целехонькая белая печь.
– Подорвите, только осторожней, не пораньтесь сами, – кивнул он и снова задумался.
– Пошли, Сурен, – вполголоса позвал Жиганов, махнув головой наводчику орудия Вартанову. Со связками гранат они направились к печурке.
А в голове Сурикова снова плелся затейливый узор воспоминаний.
«Вот наберется фронт силенок, – мыслил он, – выбьем фашистов с Парпачского перешейка, а там и до Джанкоя рукой подать».
Не знал Суриков, что там, под Джанкоем, его уже не ждут ни старый отец, ни любимая жена.
В первый же день появления немцев в поселке, где жили Суриковы, они ворвались в дом старика. «Колхозный бригадир, коммунист, отец офицера – пойдем к коменданту!» Старик заупрямился. Тогда толстый и короткий, как обрубок, гитлеровец наставил в грудь Сурикова автомат. Светлана не выдержала – бросилась между свекром и немцем, схватилась за автомат и с неизвестно откуда взявшейся силой вырвала его из рук фашиста. Не ожидавший такого оборота, коротышка остолбенел. Но когда разъяренная, как рысь, женщина вцепилась в обрюзгшее лицо обидчика, второй немец, огненно–рыжий детина, ударил ее прикладом в висок. Коротко вскрикнув, Светлана упала и потеряла сознание. Фашисту этого показалось мало, и он зло, по–звериному стал бить ее сапогом по животу. Старика увели, избив до полусмерти, а Светлану через два дня старушка–соседка нашла мертвой. Она лежала в луже запекшейся крови, похолодевшая, изуродованная, а рядом, видно, родившийся преждевременно – мертвый ребенок.
Но Суриков еще ничего не знает и видит в мыслях своих жену и отца живыми, такими, какими он их оставил. Все станет ему известно только через два года, когда он будет уже командиром артиллерийского дивизиона и вместе с войсками 4–го Украинского фронта с боями придет в родные края.
…Два тугих взрыва почти одновременно всколыхнули воздух. Старший лейтенант Суриков вздрогнул, вскочил на ноги и взглянул туда, где недавно маячила белая труба с чугунком наверху. Теперь там густо оседала серая пыль, припудривая разлетевшиеся осколки красного кирпича.
– Порядочек, – доложил Жиганов старшему лейтенанту, – вдребезги. Как не бывало.
– Хорошо!.. А теперь еще раз проверьте, как подготовлены снаряды, – приказал он подошедшему командиру огневого взвода младшему лейтенанту Волкову. – Я буду на наблюдательном.
Мартовское солнце стояло в зените и прижигало, как летом. Сбрасывая на ходу шинель, Суриков быстро зашагал к ближним развалинам – здесь недалеко от огневой находился наблюдательный пункт.
•
Было уже три часа дня. Солнце, расплавив облака, основательно прогрело землю. Только в блиндаже еще держалась промозглая сырая прохлада.
Генерал не отрывался от окуляров стереотрубы, пристально всматриваясь в основание небольшой высотки, где кончались траншеи левого фланга 398–й дивизии. Там какое‑то подозрительно оживленное движение. По–детски пискливо зазуммерил телефон. Начальник штаба пригнулся к аппарату, настороженно слушая чей‑то доклад. Согласно кивнул головой, точно собеседник мог видеть его, потом, как бы очнувшись, коротко бросил:
– Сейчас поможем…
Не глядя, протянул руку за трубкой другого аппарата, и телефонист, понимавший офицера с полуслова, тотчас протянул ее ему. Начальник штаба все так же спокойно, без тени спешки или внутреннего волнения начал отдавать приказы артиллеристам.
– У высоты в квадрате 26 атакует до батальона пехоты и десяток танков. Дайте огонь.
Через несколько минут немецкая пехота и около полутора десятков танков атаковали правый фланг 390–й дивизии.
– Дайте огонь! – снова командует начальник штаба.
Почти одновременно по двум направлениям, поддерживая огонь дивизионной артиллерии, ударила армейская артгруппа. Тут и там взлетали к небу фонтаны земли и огня, окрашивая его в черно–оранжевый цвет. Загорелось несколько танков, высоко выбросив из себя черные тюльпаны дыма. Боевые порядки фашистов сломались. С высоты было видно, как заметались стальные черепахи, стали неуклюже разворачиваться и по две, по три спешно уходить туда, откуДа пришли.
«Усилить огонь!.. Отрезать отход!» – донесли провода новую команду артиллеристам. С шипением и присвистом, догоняя друг друга, понеслись снаряды. Они лопались в гуще вражеских машин, корежа и сокрушая металл. Противник отходит, оставляя чадящие костры из танков. Артиллерия немедленно переносит огонь в глубину, отрезая ему путь к отходу.
И тут из‑за высотки перед Ново–Марфовкой снова, как и в тот раз, выдвигается новая танковая лавина немцев. Свыше семидесяти средних и легких машин, ведя за собой пехоту, посаженную на автомобили и бронетранспортеры, опять нацелились клином в стык наших дивизий. Пока артиллерия переносила огонь в прежние квадраты, черный танковый клин врезался в нашу оборону.
Задача остается прежней – отсекать пехоту, не допускать ее до передних траншей! Затрещали пулеметы, прокладывая колючие трассы в разрывах между танками. С безостановочной злостью били автоматы. В автомашины и бронетранспортеры с немецкой пехотой полетели гранаты. Бутылки с горючей жидкостью, играя в солнечных лучах синеватым цветом, искрящимися каплями разбрызгивались на броне передних танков.
Нервы у немцев не выдерживали организованного отпора. По инерции они еще некоторое время лезли вперед, затем растерялись, начали выпрыгивать из машин и бронетранспортеров залегли, продолжая все же стрелять. На поле боя осталось с пяток подбитых и горевших машин, остальные устремились к окраинам Корпечи. Но это была уже не та стройная четкая колонна, а бесформенная лавина, которая начала растекаться по улицам и переулкам разрушенного селения, стремясь выйти на его восточную окраину. От тяжелого лязга гусениц, рева моторов и грохота танковых пушек качалась под ногами земля, содрогались и осыпались устоявшие стены домов.
На улицу, в конце которой развернулась батарея Сурикова, вырвалось сразу восемь танков. Ведя орудийный и пулеметный огонь, они пошли вдоль улицы, дробя гусеницами обломки ракушечника и вздымая густые клубы белой пыли. Не успев подать команду, замертво упал, сраженный пулеметной очередью командир огневого взвода младший лейтенант Волков.
Из ствола первого орудия, расположившегося за крепким каменным фундаментом, еще курился белый дымок после выстрела, когда во дворике, прямо у лафета, разорвался снаряд крупного калибра. Беловато–рыжее пламя кувыркнулось за спиной наводчика сержанта Тузикова. С рассеченным черепом он медленно осел у панорамы. Кровь теплой полоской потекла по плечам, по выгоревшей гимнастерке, темными сгустками падала на землю. Тузиков судорожно дернулся и, вытянувшись во весь рост, замер. Неподалеку от него, взмахнув руками и тоже обливаясь кровью, упал, как подкошенный, командир орудия старший сержант Зуев. Обмякнув, повалились головами на лафет заряжающий и замковый. Подносчик снарядов солдат Беридзе испуганно уронил снаряд к ногам и стоял, стряхивая с себя комья глины. Осколки прожужжали мимо его ушей, не задев его, и он застыл, удивленный происшедшим чудом.
Старший лейтенант Суриков бросился на огневую:
– Бей! – Надрывая голос, крикнул он командиру второго орудия Жиганову, который уже успел сделать два выстрела по головному танку. Суриков подбежал к первому орудию, осторожно отодвинул убитого наводчика и рывком открыл затвор. Стреляная гильза со звоном отлетела в сторону. В следующее мгновение он подхватил лежавший у ног Беридзе снаряд, загнал его в казенник и припал к панораме. Головной танк был уже метрах в трехстах от батареи, когда два выстрела первого и второго орудий слились в один. Машина, беспомощно шлепая разорванной гусеницей, развернулась бортом к батарее и застыла на месте. Остальные поспешно укрывались за развалинами. Но подбитый танк еще жил. Его башня начала медленно разворачиваться, нащупывая батарею.
Следующий снаряд, посланный Жигановым, ударил в маску танковой пушки. Она, клюнув коротким хоботком, надломилась над бортом.
– Добивай! – крикнул Суриков Жиганову и рукавом вытер с лица потоки соленого пота.
Беридзе, отнеся заряжающего за стенку, суетился около него, не зная, чем помочь умирающему другу.
– Куда его? – Подошел к ним Суриков.
– В живот, как кинжалом полоснуло, кишки наружу.
– А замковый?
Беридзе только махнул рукой.
– Наша помощь уже не нужна, – хмуро проговорил Суриков. – Давай, друг, скорее снаряды, а то, видишь, из‑за развалин крадутся.
Но тут еще раз ударило орудие Жиганова. Снаряд, охнув, брякнулся о борт танка. По нему забегали тонкие струйки пламени, а через мгновение черные космы дыма окутали всю машину.
Пока Беридзе трижды бегал к железной двери подвала, где находились снаряды, справа и слева от батареи загремели выстрелы – били соседние батареи, на которые тоже наседали немецкие танки. Над развалинами, сотрясая воздух, шипели снаряды. В стороне сиротливо горели шесть танков. Дым стлался по улицам, угарный чад ел глаза. Часто, словно в истерике, начало бить третье орудие суриковской батареи. Подкравшись из‑за развалин с фланга, на него шли сразу два танка. Вот один из них попал в сектор обстрела, в него впились несколько снарядов, он остановился недалеко от орудия и густо задымил. Второй все еще надвигался всей своей черной массой, упрямо сминая перед собой все, что попадалось на пути. Он, вздыбившись, перевалился через груду развалин и тотчас же вновь показался над разрушенной стенкой, за которой стояло орудие. Там не успели приготовиться к встрече. Оглушающе взревев мотором, танк дернулся вперед, качнулся на гребне и тяжелой плитой навалился на артиллеристов. Брызнули разноцветные искры, голосисто заскрежетал металл. Из‑под гусениц полетели обломки пушки. Танк, показывая черный крест, окаймленный белой полосой, начал медленно разворачиваться на месте, темный глазок его пулеметного дула заморгал пламенем, разбрасывая веер пуль.
Со связками гранат в каждой руке командир второго орудия сержант Жиганов бросился к черному чудовищу, успев на ходу крикнуть Вартанову:
– Сурен, следи за улицей, сейчас…
Суриков сгоряча тоже, было, рванулся к третьему орудию, но в это время увидел, как из узкого прохода между развалинами, где недавно Жиганов с Вартановым подорвали печурку, выскочил фашистский танк. Развернувшись, он на предельной скорости понесся на батарею. Офицер бросился к панораме и, лихорадочно работая маховиком наводки, стал ловить мчавшуюся машину в перекрестие. В окулярах панорамы мелькнула бегущая гусеница. Суриков уже дотянулся до спуска, но еще не успел нажать на него – слева грохнул выстрел. Снаряд, выпущенный Вартановым, брызнул снопом искр, ударился о башцю. Но танк продолжал двигаться прямо на первое орудие. Тут‑то Суриков нажал на спуск. Голубая змейка трассы легла в метре от гусеницы и оборвалась где то за машиной.
– Мазанул! – хрипло выругался Суриков.
Не чувствуя усталости, он метнулся за новым снарядом, загнал его в казенник. Снова черный корпус вражеской машины зашевелился в перекрестии, снова рука Сурикова ищет спуск, но за каменным фундаментом перед самым орудием рвется снаряд, посланный немецким танком. Дым и белая известковая пыль закрывает цель.
«Не пропустить, не пропустить, – запекшимися губами шепчет Суриков. – Не пропустить, – повторяет он, как заклинание. – Позади на высоте командный пункт армии, впереди Джанкой. Нельзя пропускать, никак нельзя».
Но уже бьется под ногами Сурикова мелкой дрожью земля, могильным звоном отдается в ушах лязг гусениц. Прорвавшись сквозь пелену еще не осевшей пыли, танк почти вертикально нависает над фундаментом, прямо у орудия. Суриков судорожно жмет на спуск. Оглушительно рвется снаряд под брюхом танка, откуда немедленно выползает длинный язык пламени. Удушливая горячая волна воздуха ударила в грудь и лицо Сурикова, опрокинув его на лафет. Сильна стукнувшись виском о металл, он упал и потерял сознание. А танк со вспоротым днищем, движимый одной только силой инерции, перевалил через фундамент, накрыл пушку и остановился. Мотор заглох. Из всех щелей корпуса, шипя, вырвались струйки дыма.
Пока оглохший, ослепший от пота и копоти Суриков расправлялся с наседавшим на него танком, на месте третьего орудия произошла схватка человека в солдатской гимнастерке с трехсотсильной бронированной машиной. Это был сержант Жиганов. Он подбежал к утюжившему орудие немецкому танку метров на десять, взмахнул связкой трофейных гранат и уже собирался рвануть шнур терочного взрывателя, как услышал раздирающий душу крик. Жиганов не понял, кто вскрикнул, и в немой растерянности оглянулся. Никого нет. Но ведь кто‑то же подавал голос. Кто? Тот ли, который, царапая руками землю и волоча за собой раздавленную ногу, отползал в угол дворика, или тот, который уткнулся головой в бруствер маленького окопчика, держа в руках измятую каску, или, наконец, тот, у которого из‑под станины пушки виднелись одни только ноги? Танк, накренившись набок одной гусеницей, срезал землю, а другой скреб крепкую коробчатую станину пушки.
«Там еще живые!» – мелькнуло в голове сержанта. И холодея от мысли, что, бросив связку гранат под гусеницу, он мог побить своих же товарищей, Жиганов на мгновение застыл с поднятой для броска рукой. А потом решительно дернул за шнурок, бросил гранаты на корму танка и сам плашмя упал на землю. Через секунду после оглушительного взрыва он поднялся и послал туда же вторую связку. Танк задымил и остановился.
Когда очумелый от всего происшедшего Жиганов извлекал из‑под дымившегося танка окровавленного, но еще живого командира третьего орудия, к нему на помощь подоспели двое из его расчета. Остальные защитники третьего орудия были мертвы.
А в это время Суриков лежал у лафета, не приходя в сознание. Из рваной раны на правом виске струилась кровь. Ступня левой ноги была глубоко вдавлена в грунт набежавшей гусеницей. Танк горел. Беридзе, подхватив офицера одной рукой под мышки (другая, перебитая осколком, висела плетью), тщетно пытался оттащить его от машины.
– Жиганов, помогай! Командира батареи придавило! – неистово заорал Беридзе.
Жиганов и Вартанов бросились к первому орудию. Ловко подбив под гусеницу валявшийся возле пушки железный лом, Жиганов освободил придавленную ногу. Вартанов, взяв Сурикова на руки, перенес его к подвалу, где лежали снаряды и, разорвав индивидуальный пакет, начал бинтовать ему голову. Жиганов вскрыл армейским ножом хромовый сапог командира, освобождая поврежденную ступню. Из‑за полуразвалившейся стены появился санинструктор. Сухопарый, с рассыпанными по всему продолговатому лицу веснушками, он с отчаянием махнул санитарной сумкой и, ни к кому не обращаясь, проговорил почти плача:
– Два орудия, сволочи, вместе с расчетами. И перевязывать некого.
– Это ты про что? – Поднял на него глаза Жиганов.
– Про вторую батарею. Навалились на нее до десятка танков. Два фланговых орудия раздавили гусеницами. Из третьего лейтенант Бунин вместе с одним уцелевшим наводчиком в упор расстрелял три фашистские машины, а четвертая – пулеметной очередью срезала их.
– А танки?.. Танки не прошли?.. – Открыв глаза, тихо спросил Суриков.
– Прошли… Огородами прорвались, вон слышите, шумят, – с отчаянием в голосе ответил санинструктор. Суриков снова закрыл глаза.
– Хорошо, что пехоту отрезали за передним краем, а то бы нам всем сейчас крышка. Вон как ее там лупцуют.
С переднего края доносилась частая ружейно–пулеметная стрельба, взрывы ручных гранат и короткие очереди автоматов.
•
Бурые краски вытолоченной войной Крымской земли, без кустика, без былинки, да глубокие колеи танковых гусениц, вдоль и поперек перечеркнувшие балку – вот и все, что отражалось в сложной системе заркалок стереотрубы и биноклей, к которым прильнули десятки глаз на высоте 28,2.
Белая пыль, поднятая разрывами снарядов и гусеницами танков, густыми хлопьями носилась над развалинами селения. Высоко в небо ввинчивались округлые столбы черного дыма. Словно в кинокартине, мелькали серые фигурки пехотинцев, перебегавших от укрытия к укрытию, а по прямым просекам улиц, по огородам и узким переулкам торопко бежали вражеские танки. Метр за метром, не считаясь с потерями, они продвигались к северо–восточной окраине Корпечи. Вот одна, другая, уже десяток машин, миновав окраину, выходят на лощину, ведущую к высоте. Выныривая из пыли и дыма, к ним присоединяются другие – средние и легкие. На окраине селения немного задержались, построились и, набирая скорость, двинулись к высоте.
Противотанковая батарея 143–й бригады, оборонявшая высоту, ударила по первой линии средних танков. Светло–голубые трассы от 45–миллиметровых бронебойных снарядов упирались в башни, в экранированную лобовую броню танков, высекая снопы искр. С флангов ударила артиллерия более крупных калибров. Один за другим поднимались и падали густые разрывы, но танки шли, накатываясь на передние траншеи бригады. Пулеметы бьют по приборам наблюдения, рвутся противотанковые гранаты, летят бутылки с горючей жидкостью. Два средних танка останавливаются на раздавленных гусеницами окопах. Три легких танка горят. А остальные, увеличив скорость, вздыбливаясь на брустверах и перемахивая через окопы, устремляются к высоте.
Все это, как на ладони, видят сейчас с высоты не только вооруженные биноклями генералы и офицеры, но и солдаты. Видит и командир противотанкового орудия сержант Костя Дунаев.
Еще школьником Костя проходил по этим местам с экскурсией, которую вел учитель Павел Денисович Кислицин. Помнит он его рассказы и об Ак–Монайских позициях, и о Турецком вале – этом древнем оборонительном сооружении, не раз политом славянской кровью. Только тогда, когда они с рюкзаками за плечами пересекали Керченский полуостров, все эти селения утопали в цветущих садах. На горных склонах и высотках бесконечными шпалерами выстроились виноградники, а на степных просторах зрела золотистая пшеница. А теперь вокруг одни развалины и пожарища. Все изрыто снарядами и бомбами, перепахано зубчатыми гусеницами танков. Точно несметные полчища доисторических диких чудовищ прошлись по этим местам, не оставив после себя ничего живого. Только кровь, огонь и трупы.
Так думал Костя, стараясь не пропустить команды.
Танки, преодолев балку, стеной шли к высоте.
– Батарея!.. – послышался голос Зарубина.
Орудия открыли беглый огонь. Но снаряды только высекают холодные искры бенгальских огней на вражеской броне. Станковые и ручные пулеметы бьют по приборам наблюдения. С флангов шлет снаряды полевая артиллерия. А танки продолжают надвигаться. Кажется, они стали неуязвимыми, их уже не остановить.
Пули танковых пулеметов фашистов уже впиваются в брустверы окопов, жужжат, пролетая над головами защитников высоты. Снаряды, выпущенные из танков, плюхаются то у пулеметных гнезд, то перед козырьком блиндажа, то где‑то за обратными скатами высоты, и превращаются в бесформенную груду металла пулеметы, падают убитые и раненые.
Почти рядом от одной ячейки истребителей, выдыхая пламя выстрелов, идут один за другим два средних танка. На башнях, рядом со свастикой, намалеваны желтой краской оскалившиеся головы леопардов. Зарубин их ясно видит в бинокль, а Дунаев – и невооруженным глазом. От ячейки наперерез танкам по–пластунски ползет боец. В руках его играют на солнце, переливаются зеркальными бликами бутылки.
«Куда полез?.. На смерть? Раздавят, как мышонка», – думает Зарубин, устало опустив бинокль.
– Это цыганок, – подсказывает кто‑то из офицеров, – комсорг роты. Он тут копал себе «лисью нору».
– Сержант Саладзе, – уточняет другой голос.
«Цыганкой» его прозвали за веселый нрав и черные кудри. Все следят сейчас за этим неравным единоборством. Замерло время и замерли сердца. Сержант извивается, ползет – ближе, ближе. Он выглядит совсем крошечным, беспомощным рядом с громыхающими стальными коробками. Наконец, смельчак скрывается за бугорком, а через секунду к нему приближается танк.
Сверкнула на солнце кувыркающаяся бутылка, и с бортов машины потекли длинные желтоватые ленты огня. Вторая бутылка угодила в корму танка, возле башни. Сначала серые, а потом черные завитки дыма потянулись за машиной. Пройдя метров двадцать, она остановилась. Шедший следом за ней танк резко клюнул носом и чуть не ткнулся в ее корму, но успел круто развернуться, обходя горящий танк.
– Герой «цыганок», молодчина! – Восхищенно воскликнул кто‑то над ухом Зарубина.
Позади загорелось еще несколько легких танков, остальные, не сбавляя скорости, шли вперед. На высоте и ее обратных скатах начали рваться тяжелые вражеские снаряды.
– Из дальнобойных бьют, – оторвавшись от телефона, сказал начальник штаба.
– Странно, – ни к кому вроде не обращаясь, проговорил командарм. – Уже двадцать пять минут, как дана радиограмма Синенко, а он что‑то не подходит. – Он машинально взглянул на часы.
– Я дублировал офицером связи, – начальник штаба тоже посмотрел на часы. – Тут всего четыре–пять километров, связной уже должен быть там.
Наступили самые критические минуты.
Головные немецкие танки уже прошли ячейки истребителей и преодолевали короткий крутой подъем. Впереди, перед вершиной, небольшая терраса. Здесь они прекратили огонь: снаряды перехватываются бугорком за террасой. В таком же положении оказалась и противотанковая батарея Зарубина. Только ротные пулеметы продолжали неистовствовать, не причиняя танкам вреда.
– Орудия на бруствер! – Скомандовал Зарубин и тотчас бросился к первому орудию, где раненый Зайцев с трудом управлялся со своими обязанностями.
Расчет не выкатил, а скорее вытолкнул, выжал легкую пушечку на бруствер.
– Дунаев, подмени заряжающего! – крикнул Зарубин. И сам припал к прицелу. Как раз в этот момент головной танк, пытаясь обойти встретившийся на пути большой камень, на мгновение подставил свой правый борт.
– Огонь! – Самому себе скомандовал лейтенант.
Пушка сглотнула воздух и выплюнула комок пламени. Снаряд, звякнув, продырявил борт и бензобак вражеской машины. Она судорожно вздрогнула, раздался сильный взрыв, и все вокруг заволокло черным дымом.
– Огонь! – Крикнул кто‑то сверху. По другому танку одновременно ударили второе и третье орудия, тоже поднятые расчетами на бруствер. Сбросив разорванную гусеницу, второй танк развернулся и стал сползать вниз по склону высоты.
Дым, поднявшийся от горевшего танка, и застывший поперек второй танк на какое‑то время закрыли от батареи ближайшую цель. Третья машина, используя эту неожиданную дымовую завесу, открыла по батарее пулеметный огонь. Упал командир второго орудия. Огненное острие болью прошило грудь Зайцева, и он без крика повалился на кучу стреляных гильз. Создалась никем и ничем не предвиденная обстановка. Танк, спрятав свой корпус за своими подбитыми машинами, оказался недосягаемым для батареи. Полыхавшая же пулеметным огнем башня была неуязвима для «сорокапятки». Батарея Зарубина на мгновение замолчала.
Заметив упавшего Зайцева, Дунаев опрометью бросился к нему, поднял его, как ребенка, на руках, повернул лицом вверх. И увидев уже стекленеющие глаза, передал отяжелевшее тело подбежавшему третьему номеру.
А немецкий танк продолжал свое дело. Тут некогда задумываться над судьбой друга. Враг не оставляет времени для размышлений. Надо действовать. Дунаев схватил из ниши две противотанковые гранаты и одним рывком перепрыгнул через бруствер. Вся огромная фигура его как‑то сжалась, голова вошла в плечи. Пригибаясь, точно сложенный вдвое, он побежал навстречу танку, все продолжавшему прошивать воздух горячими нитями пуль.
– Куда тебя черт понес?.. Стой, назад!.. – Стараясь перекрыть шум боя, крикнул Зарубин.
Но Дунаев не мог его слышать. Он перемахнул через окопчик пулеметного гнезда, где недавно разорвался снаряд. Мельком заметил изуродованный труп пулеметчика, белый оскал зубов, обломки пулемета, иссеченную осколками каску. Два соседних окопчика пусты – пулеметов нет.
«Хорошо. Успели, значит, уйти на запасные», – удовлетворенно подумал Дунаев.
С болью и тоской следил за ним Зарубин. «Ведь погибнет, погибнет». От отчаяния, от того, что неизвестно было, как покончить с этим чертовым танком, от этой неминуемо предстоящей гибели товарища, он тяжело сжимал и разжимал кулаки, яростно скрипел зубами. Припав к прицелу, он нажал спуск. Снаряд звонко ударился в башню, маячившую над дымной полосой.
– Второе, третье. Огонь! Беглый! – скомандовал Зарубин, посылая в казенник следующий снаряд.
Второе и третье орудия заговорили почти одновременно.
Когда Дунаева покрыла дымная волна, он упал на землю и на четвереньках пополз дальше. От дыма першило в горле, щипало глаза. Горячий воздух обжигал легкие. Спазмы сдавили дыхание. Над ним, словно пчелиный рой, летели пули, дырявя черную завесу дыма, с разбойничьим присвистом шли бронебойные снаряды.
«Вперед, только вперед… Ближе… Чтобы наверняка», – сверлила разгоряченный мозг одна мысль.
Скоро полоса густого дыма осталась позади Дунаева. Впереди, метрах в семидесяти, вырисовывался черный силуэт фашистской машины. Он заметил, что в том самом месте, где в пламени плескался черный кружок пулеметного дула, белыми брызгами сверкнули искры от попавшего снаряда, и пулемет, поперхнувшись, замолчал. В ту же секунду танк дернулся и медленно двинулся, загрохотал прямо на Дунаева.
«Хочет пересечь дымовую завесу и огнем из пушки в упор подавить батарею, – догадался Дунаев. – Не допустить. Остановить во что бы то ни стало». – Он поднялся с земли и, выпрямившись во весь рост, стремительно бросился навстречу.
Теперь Дунаев не слышал ни выстрелов, ни шума моторов, не видел ничего, что происходит вокруг. Только фашистский танк. Перед глазами блестели, переливались звенья танковой гусеницы и бежали, бежали на него. Когда до машины оставалось метров двадцать, он припал на правое колено и, сильно взмахнув правой рукой, хотел уже метнуть гранату, но на мгновение остановился, опустил руку, вытянул ее вперед и прицелился.
Прицелился так, как в школе, когда играли в городки. Снова размахнулся и бросил тяжелую гранату.
Танк был не дальше десяти метров, когда граната, ткнувшись между грунтом и гусеницей, взорвалась. Машина, чуть повернувшись бортом к Дунаеву, остановилась. Теплая волна воздуха пахнула в лицо. Что‑то сильно толкнуло в левое колено. Острая боль, как электрический ток, прошила на мгновенье все тело и погасла. Дунаев качнулся, оперся правой рукой о землю. Голова налилась, стала тяжелой, не своей. Холодный пот прозрачными крупными каплями покрыл широкий лоб, пополз в глаза. Он почти терял сознание, но мысль о том, что танк, пусть и без гусеницы, но все же может стрелять, мелькнув где‑то в затуманенном мозгу, привела его в чувство. «Есть еще граната… Добить, пока не поздно».
Дунаев оттолкнулся рукой от земли, выпрямился, по–прежнему держась на правом колене, быстро переложил гранату из левой руки в правую и не взмахнул рукой, а как‑то из‑под низу «на свечку» повесил гранату над танком. Она упала на надмоторный лист брони. Раздался гулкий взрыв. Танк вздрогнул и задымил. Дунаев хотел встать на ноги, но не сумел. Он только сейчас почувствовал пронзительную, неугасающую, до того еще ни разу не испытанную им боль и, до крови кусая себе губы, опустился на землю.
В это время открылась крышка башенного люка. Показалась черная фигура немецкого танкиста с засученными по локоть рукавами мундира. Он подтянулся, намереваясь выбраться из подбитой машины, но раздалась пулеметная очередь сверху, и, смешно взмахнув руками, немец обмяк, мешком повалившись на крышу башни.
